Монахи под луной

Видимо, вас неправильно информировали. Вы серьезно ошибаетесь насчет меня. Я — обычный советский гражданин. Я — работник газеты. Незаметный, лояльный. Коммунист — между прочим. По убеждению. Что такое партийная дисциплина? Подчинение меньшинства большинству. У меня нет претензий к правительству. Есть доверие. Партия знает, куда идет. Я не собираюсь никого свергать. Наше общество меня вполне устраивает. Политические эксцессы, амбиции — не для меня. Я хочу, чтобы вы это твердо усвоили. Слушайте, слушайте, Идельман! Я вас не искал, вы меня сами нашли. Я вас не просил ни о чем и, естественно, не обещал ничего взамен. Я не брал перед вами никаких деловых обязательств. Совесть у меня чиста. И давайте расстанемся. Заберите ваш компромат, не желаю иметь с вами ничего общего…

Выговаривая все это, я по-прежнему придерживал дверь и одновременно пихал ему белый мятый конверт, вытащенный из-за пазухи. Руки наши сплетались, как змеи, скомканная бумага шуршала, я прикладывал массу усилий, но почему-то получилось так, что конверт опять оказался у меня, а громоздкая дверь неожиданно вырвалась и впилась в косяк вертикально прибитой кромкой. Тупо чокнула щеколда. Я немедленно громыхнул по коричневым старым доскам: Отоприте же, Идельман!.. — ни единого звука не донеслось изнутри. Тихо мучилось радио, лиловел угасающий свет в окне, пахло жареной рыбой, и сорвавшийся от удара мох плавал рыхлыми невесомыми хлопьями. Видимо, все это было безнадежно. Полированная табличка сияла над чернотою звонка: «Идельман И.И.». Буквы были доисторические, с вызывающими круглыми завитушками. Я схватил ржавый гвоздь, валяющийся у порога, и на меловой затертости чуть выше таблички, матерясь и отплевываясь, процарапал короткое нецензурное слово. То, которое и должно было здесь находиться.

Повторялись события утра.

Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной картошки, несмотря на жару перевязанная по груди меховым платком, поднималась с первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы. Ноги ее были обуты в обрезки валенок, а огромный живот стянут широким солдатским ремнем. Было в ней что-то от довольного людоеда.

— Ну, не хулюгань, не хулюгань, парень, — какположено, сказала она. — Что ты колотишься, бешеный? И никто здеся не живет. Уехал старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет. Так что, иди себе, парень, по холодку. Магазины твои давно открыты. А начнешь хулюганить, посажу тебя, знаешь, в ведро на плитку — будет у меня похлебка из человечины…

Баба теснила меня невероятным корпусом. Волосы у нее топорщились, словно пук бельевых веревок. На площадке нам было не разойтись. То, что я принимал за картошку, на самом деле оказалось скопищем грязно-бурых пятнистых жаб — полумертвых, подсохших, будто действительно из-под земли. Лица у них были — сплошь человеческие. Самая верхняя чрезвычайно походила на Батюту. Прямо копия. Эта жаба выбралась из толкотни, и, оскальзываясь, цепляясь за ведерную дужку, недвусмысленно погрозила мне пальцем.

— Игры разыгрываешь, журналист. Достукаешься, — пискляво предупредила она.

Честно говоря, мне все это надоело. Надоело, надоело и надоело. Я смертельно устал. Существует предел, за которым наступает естественное пресыщение. Вероятно, так получилось и у меня. Я шагал через двор, и асфальт колыхался, будто волны в зыбучем песке. Ноги как бы все время проваливались. Останавливаться было нельзя. Крылья Хроноса шелестели над головой, и невидимый черный пух обжигал мне щеки. А когда я доплелся до середины квартала, то из-за угла неожиданно вывернул военный патруль и пошел шаркать кирзами по осевой широкой улице. Двое рослых солдат прижимали к груди автоматы, а их третий вел на поводке полутораметрового служебного таракана с «беломором» во рту. Таракан семенил шестью тонкими наборами голеностопов, вздергивал, замыкал петлей роговые закрученные усы и старательно, как овчарка, обнюхивал почву перед собою. Папироса его беспощадно дымила. Все они, словно по команде, уставились на меня. Улица была абсолютно пустынна. Даже иммигранты, по-видимому, рассосались. И куда-то исчезли рыхло-сонные неторопливые аборигены. Будто сгинув сквозь землю. Значит, Идельман был все-таки прав. Ситуация действительно переходила в экстремум. Я почувствовал холодок меж лопаток. Локти мои упирались в полированную тугую поверхность. Я, оказывается, отступал и теперь открывал спиною запружиненные двери на почту. Это была именно почта.

Две девицы немедленно появились из задних комнат. Первая была могучая, точно мамонт, с равнодушными округлыми телесами, выпирающими из условного платья. А вторая — как школьница, очень чистенькая, застенчивая, в облегающем скромном фартучке, на котором алел комсомольский значок. Обе они двигались чрезвычайно свободно и чрезвычайно свободно переговаривались, словно меня тут не существовало.

— Капли — тепленькие, рубиновые… — А на солнце так и блестят… — Гвозди притаранил Чухна… — Он способный… — Ну, украл — или что… — А Надька — насчет изображения… — Сплошь порнуха… Это — балки, веревки… — Привязали, а потом не поднять… — Ну, описаться можно… — Девки, смех… — Тьма египетская до часа шестого… — Три «гнилухи», конечно, с собой… — И в запас… — На газете, стаканы… — И еще захотели постричь… — Обязательно… — А Надька ему говорит: — Ты попробуй, попробуй… — Или громом пусть вдарит… — Молоточком по шляпке — тюк-тюк… — Замотали ему простыню на бедрах… — Голый, жалостливый… — Для короны — горшок… — Царь Иудеи… — Обязательно… — Сева сделал копье… — А Надька — подпрыгивает… — Тычет, тычет… — Балданутый легионер… — Ребра выперли… — Языком и молитвою… — Но — не дали, не дали… — На вершине холма… — Вечер пятницы… — Солнце к закату… — Пятки, кости, торчок… — Разумеется, чтоб без ножниц… — А он, бедненький, как завопит… — Ты оставил меня!!.. — Где ты, господи!!.. — Час шестой… — Представление… — Девки, восторг!..

Вклиниться в этот разговор было невозможно. Рябь бессмыслицы убаюкивала меня. Перекашивая до боли зрачки, я расплывчато видел, что патруль останавливается перед зданием почты. Автоматы, как органы, торчали у них от бедра. Таракан, разъезжаясь конечностями, точно выброшенный, так и рвался к добыче. Концентрировались они, разумеется, не на мне. Концентрировались они, разумеется, на документах. Я ждал оклика или, может быть, тихого выстрела в спину. Только выстрела пока не последовало. Вместо этого третья девица — сильно вытравленная, патлатая, пересыпанная веснушками по голым плечам — неожиданно возникла за рабочим столом и, выламываясь, выдвигая костяк из халата, окатила меня унижающим, хрипло-сорванным, перегретым голосом:

— Бандероль?.. Заказная?.. В Москву?.. Почему неразборчиво?.. Гражданин?.. Новокаменная пятнадцать?.. Лучше ценная?.. А бесплатно не хочете?.. Что бы сразу сказать!.. Вы что, заторможенный?.. Ну и публика!.. Девяносто копеек!..

Поворачивалась она абсолютно не в такт словам. И смотрела, как кукла, — разведенными от оси глазами. Патлы, смытые перекисью, обнаруживали черноту корней и смыкались ресницы комковатыми гребенками туши. Губы были в помаде. А на щеках — прыщи. Я рассыпал по стойке последнюю грязноватую мелочь. Две монеты скатились и, звякнув, упали на стол. Но она даже не пошевелила нитяными бровями. Я теперь узнавал всех троих. Я уже имел с ними дело какой-то кошмарной ночью. Осторожную школьницу звали, как кошку, — Надин. А тупую, дебелую, странным именем — Слон-девица. Подрабатывали они, как я понял, своим ремеслом. Проститутки. По вызову. Особая такса. Я догадывался, что сейчас они не страшны, потому что сейчас я немного опережаю события, и, откинув барьер, на цыпочках прошел за него. Оборачиваясь на окна, я заметил, что патруль постепенно перемещается к почте. Я не помнил: должны меня прихватить или нет? Чтобы помнить вперед, надо резко вывалиться из Хроноса. Это — глупость, опасно. Но, по-моему, прихватить меня были не должны. Три девицы слонялись, выставляя богатые округлости и колени. Все пространство кипело движением и намеренной толкотней. Как сироп, пузырились обрывки воспоминаний. Трое в Белых Одеждах! Очень непринужденно они огибали меня. Несомненно, они меня видели, но боялись хоть как-то выказывать это. И, конечно, боялись дотронуться, чтобы не постареть. Потому что сценарноевремя еще не наступило. Я пока еще не существовал для них. Я толкнул неказистую железную дверь и немедленно очутился на каких-то задворках.

Было мусорно, и хрустела густая щепа. И топорщились козлы — устрашающим пыточным инструментом. Спрессовались — газеты, окорье. Точно выползни, проглядывала стружка из-под земли. Здесь когда-то велись распиловочные работы. И поэтому громоздились вокруг обезглавленные чурбаны. И брезгливо щетинились сечкой. И на крайнем из них восседал Гулливер, упираясь ногами в бревно и откинувшись телом на продавленную переборку сарая. Это был именно Гулливер. Я не мог ошибаться. Как всегда, — угловатый, насупившийся. Подтянув к переносью губу. Тренировочные штаны его окончательно выцвели за сегодня, а на майке уже образовывалась свежая нитяная прореха. Он угрюмо молчал и курил. Он сидел с таким видом, словно торопиться ему было совершенно некуда. Словно тихие сдвиги по городу еще не начались. Словно не его сейчас интенсивно разыскивала милиция. Словно не блокировали наглухо улицы военные патрули. Словно цепкие молчаливые ребята из конторы «Спецтранса», раздражаясь и мучаясь, не прочесывали сейчас квартал за кварталом, изымая подряд всех хоть сколько-нибудь подозрительных.

Он сказал, разлепив неподъемные веки:

— Все-таки нашел меня, дядя. Настойчивый. Хочешь, я сделаю тебя Секретарем? Пойдешь на горком, будешь командовать? Только научись по-настоящему врать. Научись унижать и научись пресмыкаться. Морда у тебя слишком интеллигентная. Но попробовать можно. Что ты молчишь? Я тебе предлагаю вполне серьезно. Будешь Секретарем, возьмешь меня заместителем. А? Не хочешь? Ну и хрен с тобой. Я тоже думаю, что ничего не получится. Черный хлеб, называемый — Ложь. Белый хлеб, называемый — Страх Великий. Разумеется, этого они не захотят. Не пугайся, дядя, я сейчас отдыхаю. Ты же знаешь, что именно мне предстоит. Вот поэтому я сейчас отдыхаю. А обычно я отдыхаю — вот так. Отойди-ка чуть-чуть, чтоб тебя не задело…

На мгновение он как остекленел. Протянулась рука, и в глазах полыхнул фосфорический уголь. Место было совершенно безлюдное. Распахнулись — убогие сараи, дворы. Ветхим скопищем уходили они на окраину города. В самом деле — задворки. Будто птицы, плескалось белье. Две кирпичных трубы возвышались над шифером кровель. Обе были почему-то в полоску. Зеленел комариный закат. Апельсиновый дым, как усы, расползался по светлому небу. Доносились густые удары и лязганье. Просвистел астматический паровозный гудок. Как всегда, приступала к работе вечерняя смена. На заводе никто ни о чем не подозревал. Я увидел, что ногти на вытянутой руке неожиданно побелели. И пропал яркий фосфор в глазах, — догорев. Гулливер, как во сне, отряхнул узловатые пальцы. Слабый треск вдруг истек из фаланг, и на землю посыпались продолговатые ленивые искры. Вздулся медленный вихрь. Полетели — окорье, щепа. Завалился сарай, обнажив деревянные внутренности. Будто лопнула, вжикнув, струна. Две кирпичных трубы осторожно качнулись и сползли, породив завитушное облако. Высверк пламени пронзил его до небес. Раскатился чудовищный грохот. Я едва устоял. Серо-красный бархан вырастал над заводом, — торопясь, затопляя собою окрестности.

— До свидания, дядя, — тоскливо сказал Гулливер. — Им сейчас не до нас. Не скучай, еще развернутся события…

Он отбросил хабарик и побрел вдоль развала досок, — диковатый, уверенный, что события еще развернутся. Кулаки его были, как обычно, в карманах, а на майке — мазутный рубец. Розоватая лишайная плешь почему-то обнаружилась на затылке. Я опомнился и кинулся ему вслед. Я надеялся. Только время надежды, наверное, уже миновало. Гулливер уже куда-то свернул. За углом было пусто. Лишь какой-то дремучий мужик исступленно рыл землю посередине улицы. Он был голый до пояса и лоснящийся по коже от мокроты. Рыжеватая борода его ходила, как заведенная. Было видно, что он роет тут уже не первый час, и что будет рыть еще, рыть и рыть — несмотря ни на что, и что все-таки выроет то, что ему потребовалось…

7. НОЧЬЮ НА ПЛОЩАДИ

Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались, оголив бледную немочь ног, он еще немного дышал — трепетала слизистая полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал его лоб, тут же отдернув пальцы, пронзенные мокрым холодом.

— Циннобер, Циннобер, Цахес… — сказал редактор.

Кажется, он был без сознания.

Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, растерянно почмокал и сказал еле слышно: — Умрет, наверное, — а потом, быстро оглянувшись, добавил. — Тебе бы лучше уйти отсюда. Не надо, чтобы тебя здесь видели.

Он был прав.

Доносилась с окраин винтовочная стрельба, и совсем рядом, может быть, на соседней улице, расползался зверинец перегретых моторов. Возбужденные голоса раздавались у меня над головой: — Слышу — звон, удар, я — выбежал… — Это, братцы, Черкашин… — Боже мой, неужели тот самый?.. — Ну, конечно!.. — Ах, вот оно что… — Ну а вы как думали?.. — Ну, тогда все понятно… — Расступитесь, расступитесь, граждане!.. Да пропустите же!.. — Энергичный широколицый сержант уже проталкивался ко мне, доставая на ходу блокнот. Я не ожидал, что сержант появится так быстро. Совершенно не ожидал. Полночь еще не наступила, еще не распустился чертополох, не вставали еще из-под земли «воскресшие», мутноглазые демоны еще не выскакивали изо всех щелей, Трое в Белых Одеждах еще не двинулись по направлению к городу. Видимо, какое-то время у нас еще оставалось. Тем не менее, санитар, разворачивающий носилки, почему-то осел и панически засуетился: — Поскорей, поскорее, ребята!.. Уложи его за ноги! Поднимай!.. — Крупный мертвенный пот вдруг мгновенно прошиб его. Щеки, как у эпилептика, задрожали. — Ах!.. — сказал кто-то на площади.

Шестеро бритых парней — в джинсах, в одинаковых черных рубашках — неожиданно выскочили из переулка, и в руках у них заколотились автоматы, извергая беспорядочный треск и огонь. Лица до нижних век были закрыты платками, а над левым локтем у каждого багровела повязка с непонятной эмблемой. Что-то вроде трилистника. Штурмовые отряды. В здании горкома разом потух свет, и секущий осколочный дождь зазвенел по булыжнику. — Руки вверх!.. — словно чокнутый, завопил сержант. Он возник совершенно напрасно. Потому что крайний из этой шестерки, как ужаленный обернувшись, засадил ему в грудь чуть ли не половину магазина, и сержант тут же рухнул — бревном, на колени, закрывая ладонями провал живота. Красным варевом брызнуло сквозь прижатые цепкие пальцы. Парень бутсой толкнул его, и матерчатый куль, прежде бывший живым человеком, безболезненно развалился. Откатилась пустая фуражка. — Сука! Мент! — прошипел обозлившийся парень. Полетели, вращаясь, бутылки в окна первого этажа. Разорвался бензин пополам с неочищенным скипидаром. Лиловатая холодная вспышка озарила все здание, и огонь, резко вырвавшийся на свободу, принялся деловито облизывать почерневшие перекрытия. Длинный гром вдруг ударил о площадь: — Солдаты!!..

И немедленно сопение тягачей, доносившееся как бы издалека, вдруг надвинулось, встало — запечатав собою пространство. Шланги яркого дыма, будто щупальца, взлетели со всех сторон. Я увидел позеленевшее лицо санитара. Взвыла «скорая помощь». Поднялся кладбищенский рев. — Что вы делаете?.. Подонки!.. — закричал чей-то хрупкий отчаянный голос. И мгновенно сорвался. Загремели — приклады, броня. Человеческий муравейник стремительно выкипал, образуя пустоты. Все куда-то бежали. И я тоже бежал, — расшибаясь, кого-то отталкивая. Дым, свиваясь, густел. Шелестело метелками искр. А навстречу мне то и дело вываливались безумные горящие факелы. Смрадом, адовой копотью разило от них. И еще — запеченным клокочущим мясом. Все они, по-видимому, были обречены. Вероятно, по площади ударили из огнеметов. Это — армия. Солдаты не церемонятся. Оголенные ветки хлестали меня по лицу. Разлетелась в канаве вода. Я споткнулся, упал, и мне было уже не подняться. Спину больно придавили коленом. Что-то жесткое уперлось в скулу и свистящий надорванный шепот предупредил:

— Тихо, тварь! Если пикнешь, прикончу на месте! Я кому сказал: тихо! Фамилия? Адрес? — Я приезжий, — через силу выдавил я. — Иммигрант? Сколько суток? — Не знаю… — А по местному времени? — Кажется, трое… — Трое суток? Всего? И — редактор газеты. — Тот же голос обезличенно произнес. — Я его «приготовлю», Учитель. Перережу трахею. Спокойненько. Нам свидетели ни к чему. — Твердость пальцев ужасно скользнула по горлу. Я мычал, как баран, приготовленный на заклание. Щелкнул нож, и меня приподняли за волосы. — Идиоты!.. — надсаженно выхрипел я. Я готов был смириться. Но откуда-то справа устало и властно сказали: — Вот что, Сева, отдай ему пистолет… — Я не понял, Учитель? — Пистолет, запасную обойму… — Что? Вот этому?! — Этому, Сева… — Он же зомби, Учитель! — Отдай… — Он нас тут же продаст за четыре копейки!.. — Справа громко, внезапно сглотнули, будто кто-то удерживал стон. — Я о чем говорил тебе, Сева? Люди — мякиш. Не надо бояться людей. Тесто. Жижица. Куриные сладкие мозги… — Но, Учитель!.. — Бери его, Сева… Мажь дерьмом… Преврати в червяка… — Тот, кого называли Учителем, угасал на глазах. Слышно было только неровность дыхания. Сева дико заерзал на мне и откусил заусеницу.

— Держи пушку, тварь, — наконец сказал он. — И чтобы — ни звука. Пойдут солдаты — будешь стрелять. Будешь хорошо стрелять, тварь. А не будешь стрелять, я тебе банан распорю. Понял, тварь? Выпущу кишки, намотаю на дерево…

Гладкий холодный металл скользнул по моей щеке. Кисло рыгнуло порохом. Сева осторожно перекатился, освобождая меня, и, укладываясь во мху, лязгнул чем-то железным. Вероятно, передернул затвор. Теплая гильза ударила меня по виску. Глаза мои постепенно привыкали. Я уже различал странно-круглую шаровую башку, обтекаемые косые скулы, выдающиеся вперед, жесткие остриженные короткие волосы со специфическим оттенком. Кажется, огненно-рыжие. Точно, рыжие. Это был Коротышка. Я недавно видел его в столовой. Он лежал, ежесекундно облизывая губы, выставив перед собой дуло самодельного автомата. Видимо, он очень нервничал. Собеседник его обретался справа от меня — как-то болезненно скособочившись и уродливо прижимая руками место, откуда вырезают аппендикс. Вероятно, был только что ранен. Вероятно, достаточно тяжело. Опрокинутое сквозное лицо его располагалось в тени. Ямы глаз и провал неживого рта. Света вообще было мало. Лунный обморок очерчивал кочки, жестяные ковылинки травы, сердцевидные морщинистые листья крапивы. Словно сборище силуэтов. Кропотливое шевеление исходило от них. А немножечко впереди, куда мы смотрели, за узорчатой чернотой боярышника набухала сиреневая искусственная невнятная слепота. Видимо, там находилась площадь. Я ушел совсем недалеко от площади. Плавали голоса, и выскакивала из тишины гортанная перекличка. Вспыхнул и тут же пресекся казарменный гогот. Кажется, солдаты строились. Неожиданно зажглись четыре низких туманных круга. Судя по всему, фары у транспортеров. Стало еще темнее.

— Сейчас пойдет, — сказал Коротышка, резко приподнимаясь и вглядываясь в слепоту. — Это — «гусары смерти». Спецподразделения. Я убью по крайней мере двоих, Учитель. Я вам слово даю. Я вас здесь не оставлю…

В ту же секунду длинное продолговатое тело, жирно блестящее хитином, совершенно бесшумно вынырнуло из кустов и одним ударом опрокинуло его на спину. Будто ребенка. Таракан взрывал землю лапами, тоненько хищно урчал, — запах прогорклого масла истекал от него. Шлепали по траве кольчатые усы и виляла остроконечная ребристая задница. Коротышка ворочался под ним, как червяк. Участь его была решена.

— Стреляйте же, стреляйте!.. — шаря вокруг беспомощными руками, простонал Учитель.

Кажется, он пытался сесть. Но на грудь ему так же бесшумно бросился второй таракан, и сломавшиеся жердями локти вонзились в кочки.

— Стреляй, тварь поганая!!!..

Я в беспамятстве отползал, бросив пистолет и стараясь не поднимать лица. Проще всего было заметить лицо. Кажется, вчера Учитель провозглашал: — Возьмем человека. Возьмем обыкновенного советского человека. Собственно, чего он хочет? Собственно, он ничего не хочет. Просто-напросто он не умеет хотеть. Он хочет, чтобы у него была большая зарплата. Больше, чем у других. И еще он хочет, чтобы у него была накормленная семья. Лучше, чем у других. И он хочет иметь — квартиру, дачу, машину. То есть, стандартный социальный набор. Больше он ничего не хочет. Это надо усвоить раз и навсегда. Здесь мы ничего не добьемся. Область интересов — чисто материальная. Демократия и свобода — это для него пустые слова. Абсолютная демагогия. За ними ничего не стоит. Я не буду сейчас анализировать причины такой ситуации, я лишь излагаю ее как суть. Области наших интересов не пересекаются. Мы не будем иметь опоры в народе, потому что нам нечего предложить ему. За нами никогда не пойдут. Более того, подавляющее большинство трудящихся выступит против нас. Ибо мы посягаем на их дегенеративный покой. Мы обречены на одиночество. Мы — движение смертников, добровольно идущих в огонь. Это дает нам известные права. Не щадя себя, мы имеем право не щадить и других. Именно поэтому мы намерены убивать. Именно поэтому мы намерены быть беспредельно жестокими. Потому что жестокость рождает власть. Мы осознанно громоздим тупики политического отчаяния. Мы осознанно призываем разлом. Пусть откроются бездны, и пусть пламя прольется на мир. Пусть развалятся города, и пусть выползут из расщелин отвратительные белесые насекомые. Пусть замечется перепуганный человек. Беззащитный. Нагой. Пусть глаза его помутнеют от страха. Вот тогда можно будет приставить к затылку его пистолет и спокойно направить: — Иди! — и тогда они все пойдут, даже не спрашивая — куда и зачем…

Говорил он настойчиво, мягко, отделяя семантику короткими точными паузами. Будто вел вполне обычный урок. Вероятно, это и был урок. Гипнотический урок единомыслия. Он не убеждал, не спорил. Он лишь преподносил очевидные истины. Он действительно работал в школе учителем. Светлый серый костюм и коричневый галстук однозначно подчеркивали это. Впечатление нарушали только пальцы. Пальцы были совсем никуда. Беспокойные ости их как бы независимо от говорящего что-то медленно уминали, выкручивали, беспощадно и резко выщипывали что-то из горячего воздуха, а затем, торопясь и подергиваясь, собирали все это выщипанное в безобразный мохнатый тампон и старательно, мерзко растирали его в горбатых ладонях. Было здесь что-то от инквизиции. Что-то предельно средневековое. Мне все время казалось, что агонизирует невидимое живое существо. Красные подвальные тени, будто чертики, отплясывали на фалангах. Брякала, соскальзывая, алюминиевая ложка о котелок. Листья вокруг наливались кладбищенским пурпуром, и выстреливали из углей неожиданные трескучие трассы. Просто-напросто это горел костер.

Это горел костер.

Голый, неправдоподобно большой Младенец, озаренный его теплом, разводил припухлые руки, как бы перетянутые ниточками у запястий. А из левого кулака его зеленела новехонькая колода карт.

— Здравствуйте, Борис Владимирович! — оживленно сказал Младенец. — Наконец-то соблаговолили. А то мы вас все — ждем и ждем. Вероятно, государственные заботы? Вон как вы запыхались. И пиджак весь в земле. Выбросить придется пиджак. Неужели ползли? Борис Владимирович! Как-то вам не к лицу! — Он поднял над глазами безволосые валики жира. — Ну-ка, Пасенька, разберись!..

Что-то грузное, стремительное перемахнуло через костер. Оглушительно затрещали кусты. Тут же хлынуло — верещание, полузадушенный детский писк. Гладкая крысиная морда вынырнула из темноты и легла на передние лапы, успокаиваясь, облизывая с усов размозженные остатки хитина. Черные, как бусины, глаза преданно уставились на меня. Розовые живые ноздри — дышали. Двое потных солдат в разрисованных комбинезонах тут же вынырнули вслед за нею и мгновенно окаменели, наведя в исступлении крупные армейские автоматы.

Правда, очереди литого огня почему-то не полоснули. Кто-то третий, приземистый, совершенно неразличимый в тени, осторожно выдвинулся из-за их фигур и отчетливо, звонко щелкнул коваными каблуками.

— Капитан Кирдянкин! Я имею приказ арестовывать всех подозрительных!

Сердце у меня упало, но Младенец, напружинив пупок, благосклонно покивал головой, похожей на грушу:

— Вольно, капитан! Можете продолжать!

А Железная Дева — полуголая, распаренная, в одних трусиках сидящая с другой стороны костра — как сосиски растянула за соски свои тощие резиновые груди:

— Привет, ребята!

И солдаты с безумными лицами проследовали вперед, аккуратно огибая костер. Больше никто не сказал ни слова. Лошадиные широкие зубы блеснули у Младенца во рту.

— Значит, по три карточки, Борис Владимирович, — деликатно предупредил он, переснимая колоду. — То есть, игра бескозырная. На пруху. Если сумеете вырвать хотя бы одну — вам свобода. Ну а если же нет, извините, тогда — закон джунглей. Обглодаем. До мелких косточек. Ну так что, Борис Владимирович, хотите рискнуть?

Словно у меня был какой-то другой выход. То есть, выход, конечно, был. Например, я мог отдаться подчиненным капитана Кирдянкина. Только это был вовсе не выход. Три зеленых листочка невесомо легли предо мной. — Ого-го! — ухмыляясь, протянула Железная Дева. Груди она отпустила, и те с чмоканьем сократились в исходную форму. Тупо булькало варево, кипящее в котелке. Будоражащий треск кустов удалялся. Вероятно, солдаты уже выходили на бульвар. У меня дрожала рука. Карты были обычные, в типографской плетеной рубашке. Поражала ее незапятнанная чистота. Но на лицевой стороне их вместо картинок находились контрастные черно-белые фотографии. То есть, — Лида, Корецкий, и — между ними — я сам. Ошалелый. Измученный. Это — то, чем сейчас предстояло пожертвовать.

Я уже взялся за фотографию Лиды и уже увидел, как лицо ее стремительно опутывают морщины, как проваливается от беззубости мутноватая пустотелость щек, и как старческие больные пряди, словно пакля, вылезают на месте волос, но в это время дверь рабочей подсобки, до сих пор закрытая серой листвой, неожиданно распахнулась, и Фаина, светлея подобранным платьем, полными руками и пирамидальной седой прической, сделанной, по-видимому, специально для банкета, быстро и очень неприязненно наклонилась ко мне:

— Где ты носишься? Ты, по-моему, ничего не соображаешь. Я ищу тебя уже шесть минут. Скоро полночь. Ты забыл о «пределе часов». Тоже мне — заторчал в подходящей компании. Проходимцы. Жулье. Или ты собираешься превратиться в зомби? Боже мой! Ни на секунду нельзя оставить!..

Быстрым точным движением она выхватила у меня карты и швырнула в костер. Три зеленых листочка мгновенно обуглились. Пламя корчило и пожирало их.

— Однако, мадам! — с оскорбленным достоинством произнес Младенец.

А Железная Дева нетрезво хихикнула.

Но Фаина, не обращая на них внимания, больше ни о чем не спрашивая, не колеблясь, повлекла меня по невидимым ступенькам — сначала вниз, через подвальные переходы, уставленные забытой мебелью, а потом вверх — к длинным пластмассовым загогулинам, которые освещали пустынный коридор, наполненный ковровой тишиною и гостиничным неспокойным блеском дверей. Вся она дрожала от возбуждения. От нее разило вином и духами.

— В городе кошмарная неразбериха. Начинаются пожары и грабежи. Рвется связь. То и дело отключается электричество. Группа экстремистов совершила нападение на горком. Есть убитые, много раненых. Здание его оставлено и горит. Личности нападавших не установлены. Судя по всему, это ударил Кагал. Говорят, что его подкармливают в самом горкоме. Саламасов. Дурбабина. Это более чем похоже на правду. Управление перехватывает «Спецтранс». Разумеется, районная милиция не справляется. На окраинах уже идут бои. Впрочем, это не помогает. Демоны просачиваются по канализации. Говорят, что за ними — частично бюро. Апкиш. Шпунт. Нуприенок. Это тоже похоже на правду. Непрерывно заседает актив. Принято уже одиннадцать резолюций. В том числе — за свободу Намибии. Сдвиг по фазе достиг четырех с половиной часов. Я боюсь, что уже пробуждается Хронос. Сделать, видимо, ничего нельзя. Все надежды — на чистку и ликвидацию. Может быть, ситуация прояснится к утру. Я тебя положу, как обычно, в «семерку», там проверено, и напарник вполне приличный, скажешь — временно, завтра же ты отсюда исчезнешь…

Повернулись ключи, и из приоткрывшейся щели хлынул скрученный сигаретный дым.

— А ты не боишься постареть? — с внезапной завистью спросил я.

У Фаины размотались отбеленные локоны на висках.

— Наплевать! Хуже, чем есть, не будет. Все уже до коликов осточертело. Пресмыкаться. Елозить. У меня такая тоска, будто я существую вторую тысячу лет…

Дверь закрылась, и я повалился на кровать. Шторы в номере были задернуты, и на них отпечатался изнутри лунный негатив окна. Было зверски накурено. Я устал, но я твердо помнил, что это еще не все, и действительно, едва заскрипели пружины, как натруженный низкий голос из темноты очень скупо поинтересовался:

— Сосед?

— Сосед, — ответил я.

— Вот какая история, сосед, — вяло сказали из темноты. — Жил-был Дурак Ушастый. Ну, он был не совсем дурак, а просто очень наивный человек. И этот Дурак Ушастый делал одно важное Дело. Это было очень серьезное и очень нужное Дело, и его надо было сделать как можно скорее. Вся страна ждала, когда будет сделано это Дело. И вот однажды к этому Дураку Ушастому пришел один человек. А это был очень простой и незаметный Человек. И вот этот простой Человек сказал Дураку Ушастому, что делать это Дело нельзя. Потому что какие-то там жучки погибают из-за этого Дела. И какие-то там червячки тоже погибают из-за этого Дела. И какая-то там лягушка перестала метать икру. И, представьте, все — из-за этого самого Дела. В общем, чушь он сказал. Ерунду. Дурак Ушастый даже слушать его не стал. А когда простой Человек обратился в Инстанции, то он раздавил его. Он позвонил кудаследует, и были приняты меры. А потом он еще раз позвонил кудаследует, и опять были приняты меры. Собственно, ему и делать ничего не пришлось.