Андрей Столяров

До света

Над деревней висел запах гари — хижины стояли в ряд, простиралась между ними пустая пыльная улица, твердые лохмотья грязи поднимались по обеим ее сторонам, еле-еле пробивалась сквозь глину ржавая сухая трава, и две курицы — тощие, как будто ощипанные, задирая огузки хвостов, исследовали ее. Словно между мертвых былинок можно было что-то найти. У обеих краснели бантики на жилистых шеях.

Ноги утопали в пыли. Курицы, вероятно, были священными. Тем не менее, чувствовалось, что протянут они всего несколько дней, а потом упадут — и пыль сомкнется над ними. Пыль укутывала собою, кажется, все.

Красноватый безжизненный глинозем, перемолотый солнцем. Он лежал на дороге, которая расплывалась сразу же за деревней, толстым слоем придавливал хижины, сгущая внутри темноту, и, как ватное одеяло, простирался до горизонта, комковатой поверхностью переходя там в небесную муть.

Страшно было подумать, что будет, если поднимется ветер.

Ветра, однако, не было.

Образованный дымом воздух был жидок, как горячий кисель, — плотен, влажен и, казалось, не содержал кислорода. Дышать было нечем. Теплая фланелевая рубашка на мне намокла от пота. Джинсы прилипали к ногам.

Я, как рыба, вынутая из воды, глотал едкость гари. Начинало давить в висках. Тем не менее, я отмечал некоторые настораживающие детали.

Деревня была покинута. Низкие проемы хижин выдавали внутреннюю пустоту, между хижинами мертвел летний жар, не было слышно ни звука, а чуть с краю дороги, просев тупорылой кабиной, стоял грузовик.

Грузовик мне особенно не понравился.

Был он весь какой-то никелированный, явно не здешних мест, нагловатый, привыкший к пробойным поездкам по континентам, обтекаемый, новенький, даже с непотускневшей окраской — собственно, рефрижераторный трейлер, а не грузовик, на ребристом его фургоне красовалась эмблема ООН, а чуть ниже было написано по-английски: «Гуманитарная помощь».

И стояли какие-то цифры, обозначающие, наверно, специфику груза. Кабина была пуста, дверца — чуть приоткрыта, на широком удобном сиденье брошено полотенце. Словно энергичный водитель выскочил всего на минуту.

Я потрогал хромированный горячий капот, но нельзя было на ощупь определить — то ли он раскалился от долгой работы, то ли солнце нагрело покатые обводы металла. Вероятно, могло быть и то и другое. Я его обошел, загребая кедами пыль. Ничего примечательного я больше не обнаружил.

Но зато, обойдя, я наткнулся на высохшего коричневого старика, прислонившегося к глиняной стенке хижины.

Издали его можно было принять за корягу: лысый череп блестел, как обтертый ветрами торец, а суставы и кости сучками выпирали из кожи.

Чресла были замотаны складчатой грязной холстиной.

Он даже не шелохнулся, когда я наклонился к нему.

Голую грудь рубцевали ожоги татуировки.

Я сначала подумал, что старик этот мертв, но глаза его были по-живому открыты и смотрели на горизонт, где, как ядерные грибы, торчали какие-то зонтичные растения.

Они были широкие, ломкие, совершенно безлиственные, проседающие под тяжестью небосвода чуть ли не до земли, пучковатые кроны их были посередине раздвоены, а по правую руку, наверное, километрах в двух или в трех, шевелились столбы тяжелого черного дыма.

Было похоже, что там горели машины. Подробностей я не различал, но доносилось оттуда редкое тупое потрескивание, словно от догорающего костра. Это, видимо, переплевывались между собой несколько автоматов.

Вероятно, старик прислушивался к их разговору.

Я присел перед ним на корточки.

— Здравствуй, мудрый, идущий к закату, — сказал я. — Я желаю тебе этим летом обильных дождей — полновесного урожая и удачной охоты. Пусть всегда вырастает на поле твоем добрый маис, и пусть дети твои возвращаются из саванны, отягощенные мясом. Здоров ли твой скот? Я хотел бы услышать от мудрого единственно верное слово…

Говорил я на одном из местных наречий. Архаичные обороты рождались как бы сами собой, поднимаясь из вязких загадочных глубин подсознания.

Никаких усилий от меня не требовалось.

Теперь старик в свою очередь должен был пожелать мне доброго урожая, а потом, осведомившись, здоров ли мой скот, поинтересоваться, что ищет путник в сердце саванны.

Так — согласно обычаям.

Но глаза с чешуйками серых зрачков даже не дрогнули, еле слышно посвистывало дыхание сквозь гортань, а когда я напрягся, чтобы получить ответ непосредственно, на меня обрушилась целая волна отвращения. Омерзительный белотелый червяк — таким я себя увидел.

У меня подогнулись ноги.

Ладони обожгла пыль.

Зоммер, подумал я. Где же ты, Зоммер? Почему-то представилось вдруг, как он сидит, развалившись на стуле, и в десятый раз объясняет мне что-то насчет бессмертия. Благодушный, нетерпеливый, маленький обыватель.

Глазки у него тихо помаргивают, а слегка обалдевшая Рита разливает нам кофе по чашкам.

Я даже подумал, что он сейчас здесь появится.

К счастью, Зоммер не появился. Зато вместо него из-за края безжизненной хижины выбежал белый мужчина, по-видимому, шофер, и, остановившись, как вкопанный, расплылся в белозубой улыбке.

— Хэллоу… Наконец-то вижу нормального человека. Вы, мистер, откуда

— конвой или миссия наблюдателей? Что-то я вас среди нашей группы не видел…

Точно в бешеном тике, он дернул правым плечом. Шорты кремового материала были по карману разодраны, а футболку с красивой надписью «Будь счастлив всегда!», точно рана, пересекала подсохшая корка мазута.

И он вовсе не улыбался. То, что мне показалось улыбкой, представляло собой, скорее, гримасу тоски. А быть может, и не тоски, а крайнего потрясения.

— По-английски вы говорите?

— Да, — сказал я.

— Меня зовут Эрик Густафссон. Я — из гуманитарного конвоя ООН. Объясните, пожалуйста, мистер, где, собственно, мы находимся?..

Ответа он, впрочем, не ожидал и, поглядывая то на хижины, которых, видимо, опасался, то на зыблющийся клубами дыма маревый горизонт, сообщил мне, что это и в самом деле была гуманитарная помощь — третий за последние две недели конвой ООН, они выехали по расписанию вчера из Кинталы и должны были доставить груз в Юго-Западные провинции.

Порошковое молоко, сухофрукты, мясные консервы. Первые два конвоя достигли цели благополучно, а вот этот, с которым Эрик Густафссон отправился как шофер, наскочил на засаду и был сожжен неизвестными боевиками. Вероятно, из Фронта национального возрождения. Эф-эн-вэ, наверное, слышали, мистер? Впрочем, он не уверен, все произошло буквально в один момент. Трейлер, ехавший впереди, загорелся, поднялись, как будто из-под земли, какие-то люди, жахнула базука по джипу сопровождения — тогда Эрик Густафссон в панике вывернул руль и погнал по саванне, не разбирая дороги. Он, наверное, гнал бы и дальше, до самой Кинталы, но тут выяснилось, что, оказывается, пробит бензобак, горючего у него не осталось, так вот и застрял в проклятой деревне, хорошо еще, что сам трейлер при обстреле не вспыхнул.

— У вас, мистер, есть связь с командованием миротворческих сил? — спросил он. — Или собственный транспорт, или какое-нибудь прикрытие?

— Нет, — сказал я.

Вероятно, он полагал, что я вызову сейчас звено истребителей. А быть может, и танковую колонну, чтобы доставить его в Кинталу.

Он мне мешал.

Я опять сел на корточки перед коричневым стариком и спросил — на наречии, в котором звенели гортанные тугие согласные:

— Скажи мне, мудрый, идущий к закату, почему твоя душа так темна, почему я не слышу в ней отклика одинокому путнику и почему мудрость мира не светит каждому, пришедшему из Великой саванны?

Ответ я уже получил. Но я не был пока убежден, что «червяк» был именно формой ответа. Я во всяком случае ждал чего-то иного.

— Скажи мне, мудрый…

Старик, однако, молчал. А когда я осторожно коснулся его коленей, чтоб согласно местным обычаям выразить уважение, он чуть вытянулся, будто пронзенный электротоком, и скрипуче, как старое дерево, произнес:

— Стань прахом…

Это было одно из самых сильных проклятий. «Стань прахом» — то есть, умри. Значит, я в первый раз не ошибся с истолкованием.

— Мудрый, ответь мне…

— Стань прахом…

Не было смысла продолжать разговор.

Между тем, шофер, взиравший на нас, совсем потерял терпение.

— Что вам говорит это чучело? — требовательно спросил он. — Мистер, как-вас-там, чем вы тут занимаетесь?

Я выпрямился.

— Он проклинает нас…

— Ну и пошел он к черту! — Шофер сжал кулаки. — Я вам полчаса, наверно, мистер, втолковываю. Нападение на гуманитарный конвой, нам надо отсюда уматывать. Кто вы, врач? У вас есть какая-нибудь машина? Дьявол вас побери, вам что — жить не хочется?..

Волосы и глаза и у него были белые. А вся кожа лица — как у вареного рака.

Вероятно, он не остерегся на солнце.

— Я боюсь, что ничем не смогу вам помочь, — сказал я. — Транспорта у меня не имеется, связи, соответственно, тоже нет. Я вообще не отсюда — как бы объяснить вам попроще? Постарайтесь укрыться, быть может, продержитесь до прихода спасателей…

Шофер тяжело задышал.

— Что вы такое, мистер, городите? Вы хотите сказать, что бросите меня здесь?

— Весьма сожалею…

— Мистер, постойте!

Полный бешенства и испуга он двинулся на меня. Его крепкие кулаки поднялись, точно готовясь к удару. А в одном из них был зажат молоток.

И железное рыло, как в лихорадке, подпрыгивало.

— Это вам не поможет, — внятно сказал я. — Я действительно ничего не могу для вас сделать. Разве что спросить напоследок: есть ли у вас какое-нибудь существенное желание? Что-нибудь такое, чего вы хотели бы в жизни больше всего. Может быть, связанное не с вами, а — со всем человечеством. Вы меня понимаете?..

Шофер стиснул зубы.

— Издеваешься? — низким сдавленным голосом спросил он. — Из политиков, что ли, из этих, которые здесь — советниками? В колледже, что ли, своем обучался вранью? Ничего-ничего, ты сейчас заговоришь по-другому…

Он набычился, вероятно, готовясь кинуться на меня. Его плотное, как из теста, лицо задвигалось всеми мускулами. Я заметил бесцветную шкиперскую бородку на скулах. В ту же минуту заурчал, приближаясь, мотор, и на улицу выкатил джип, набитый солдатами.

Они были в пятнисто-серых комбинезонах, чернокожие, сливающиеся с однообразной саванной. Все они сжимали в руках автоматы, а к головам привязаны были пучки жестких трав. Тоже, видимо, для маскировки. И они четко знали, что им следует делать: двое тут же принялись сбивать с трейлера плоский замок, а цепочка других неторопливо пошла по деревне — и сейчас же от хижин поплыл, нарастая, удушливый дым.

Заквохтала и стихла курица, наверное, со свернутой шеей.

Я услышал, как солдаты негромко переговариваются:

— Это же — священная курица, зря ты так… Ничего, в горшке она будет не хуже обычной… Мембе говорил, что священных животных трогать нельзя… Ничего — это она для орогов священная… Смотри, Мембе — колдун… А мне наплевать на Мембе…

Затрещали в огне сухие тростниковые стены.

Ближняя хижина заполыхала.

— Эй, эй, парни!.. — возбужденно крикнул шофер. — Что вы делаете, это — гуманитарная помощь!..

Позабыв обо мне, он рванулся к солдатам, которые сбивали замок. Но дорогу ему заступил офицер с тремя красными носорогами на погонах.

Изогнул кисть лаковой черной руки.

— Стоять!.. Кто такой?..

Ноздри его раздулись.

— Вы обязаны передать меня представителю миротворческих сил, — сказал шофер. — Я не из военного контингента, я — наемный гражданский служащий. На меня распространяется Акт о неприкосновенности персонала. Между прочим, и ваше командование его — тоже подписывало…

Молоток подпрыгивал у него в кулаке.

— Чего он хочет? — спросил один из солдат на местном наречии.

А другой, нехорошо улыбаясь, ответил:

— Он не понимает, с кем разговаривает…

Офицер между тем разобрался в торопливом английском — покивал, морща лоб, и лицо его с вывернутыми губами разгладилось.

— А… ооновец, — сказал он довольно мирно. — Что ж, ооновец, мы вас сюда не звали…

И, спокойно приподняв автомат, до этого прижатый к бедру, засадил вдруг шоферу в живот короткую очередь.

Шофер упал, и его кроссовки, похожие на сандалии, заскребли по дороге.

Проступили на пояснице багровые пятна.

Один из солдат засмеялся.

— Он сейчас стучится в свой рай, а охранник Петер говорит ему: — Куда ты? Тебя не пропустим…

И другие солдаты — тоже оскалились.

Пора было уходить отсюда.

Тем более, что офицер поправил ремешок на плече и, слегка повернувшись ко мне, недобро поинтересовался:

— Ну а ты что скажешь, ооновец?..

Скулы у него блестели от пота.

— Ничего, — ответил я по-английски.

И тогда офицер опять покивал:

— Правильно. Умирать надо молча.

И лениво, еще не закончив фразу, ворохнул чуть согнутой правой рукой.

Я даже не успел шевельнуться. Автомат лихорадочно застучал, и вдруг твердый горячий свинец разодрал мне сердце…

— Нет-нет-нет, — сказал Зоммер. — Вы меня совершенно не понимаете. Я уже который раз объясняю вам это, и вы который раз задаете одни и те же вопросы. Вас, наверное, выбивает из колеи необычная ситуация. Привыкайте, записывайте куда-нибудь, что ли. Не хотелось бы снова и снова накручивать элементарные вещи.

Вы пока не можете умереть. Такова изначальная сущность нашего с вами сотрудничества. Вы — непотопляемая единица. То есть, разумеется, вас можно стереть как личность — там, свести с ума, например, или ограничить жесткой зависимостью. Более того, вас даже можно уничтожить физически. Правда, средства для этого требуются очень сильные. Скажем, атомный взрыв, или вы попадете под луч военного лазера. Остальное, пожалуй, для вас не слишком опасно. Но не воспринимайте, пожалуйста, это как некое благодеяние лично вам. Это — обыкновенный расчет.

Просто мне невыгодно будет начинать все сначала. Так я никогда отсюда не выберусь…— Он поморщился, словно бы раскусив что-то кислое, пару раз, напрягаясь всем телом, неприятно сглотнул и пощелкал короткими пальцами, прислушиваясь к ощущениям. Его розовые толстые щеки надулись. — Дело, собственно, даже не в этом, — продолжил он. — Дело в том, чтобы вы получили, наконец, определенные результаты. Что-то этакое, с чем можно работать. Вот вы говорите, например, «накормить» — это, в общем-то, совсем не моя проблема. Как вы это себе представляете: «вечный хлеб» или что-нибудь, скажем, с повышением урожая? Я вам честно отвечу, что все это детский лепет — пустяки, вы сами с этим спокойно справитесь. Или взять эту дикую вашу идею об установлении мира…

— Ну а чем плох общий мир? — обидчиво спросил я.

Зоммер всплеснул ладонями.

— Да неплох он, неплох — разумеется, с точки зрения обыкновенного человека. Но поймите, что лично мне на это глубоко наплевать: хоть вы там целоваться будете, хоть — друг друга поубиваете. Я лишь выполняю когда-то взятые обязательства. Никакого этического императива у меня просто нет. Да и быть не может — если вы как следует вдумаетесь.

Ну какой, черта лысого, здесь может быть внешний императив? Какой внешний императив у вас, ну, скажем, для насекомых? Чтоб не размножались чрезмерно, чтобы не вредили посевам. Собственно, вот и все. Только не обижайтесь, пожалуйста, это — аналогия, образ. Я хочу, чтобы, наконец, меня правильно поняли. Вы же сами не будете вмешиваться в муравьиные войны? Выяснять, кто там прав, из-за чего они начались? Почему же вы ждете от меня чего-то подобного? Устранить причину всех войн — это еще куда ни шло. Но не очень рассчитывайте на разработку конкретного механизма. Будет это любовь или ненависть — мне, в общем-то, все равно. Это ваша проблема, теперь вы меня понимаете?