Следует, вероятно, сказать несколько слов о себе. Правда, насчет себя у меня никогда не было особых иллюзий. Так, мальчишеская романтика, затянувшаяся не по возрасту. Еще в школе мне представлялось, что я предназначен для неких великих свершений, что сверкающая карусель бытия вознесет меня к какой-то исключительной и неповторимой роли. Мне грезились какие-то битвы, где я одерживаю блистательные победы, какие-то выдающиеся открытия, которыми я потрясу весь мир, какие-то сияющие вершины, куда я взойду в результате самоотверженного труда и подвигов.
      Однако где эти вершины в нашей жизни? В институт я, недобрав один балл, чуть-чуть не прошел, о чем, кстати сказать, сейчас нисколько не сожалею. Ну получился бы из меня рядовой инженер, ну что - инженеров у нас в стране не хватает? Инженеров у нас, по-моему, несколько сотен тысяч. Мне грозила армия, которая меня, естественно, нисколько не привлекала. Кому это хочется терять два года жизни в казармах? Дрожь пробирала меня при одной только мысли о противогазах и кирзовых сапогах, о побудке в четыре утра и пробежках на шесть километров с полной солдатской выкладкой, о сержантах, которые, конечно же, будут гонять меня в хвост и в гриву, вообще о сугубой бессмысленности времяпрепровождения такого рода. Жизнь есть жизнь, и хочется прожить её - так, а не в армии. И вот, чтобы не загреметь на два года в пахнущую карболкой мешанину рядовых гимнастерок, я - по совету отца и не без его помощи, разумеется, - пристроился на работу в одно скромное проектно-конструкторское бюро, разрабатывавшее, впрочем, что-то отнюдь не скромное и потому обладавшее льготами для своих сотрудников. Меня быстренько натаскали на какие-то чертежные операции, подучили чему требовалось, заставили зазубрить довольно скучную методичку, и спустя всего месяц я уже довольно уверенно стоял за кульманом, проводя отточенными карандашами линии по рейсшине, меленько отмечая масштаб, вписывая красивым почерком необходимые данные и без особого увлечения видя, как вырастает из-под моих пальцев нечто механически-замысловатое. Интереса к технике я никогда не испытывал. Зато мне действительно дали отсрочку от военной службы на год, а через год, по представлению директора ПКБ, - вторую отсрочку. Я был тогда страшно доволен. Еще бы, перехитрил всех, меня так просто, на голый крючок не словишь! И только спустя некоторое, надо сказать, весьма долгое время я постепенно начал догадываться, что, поступив в это муторное бюро, я, как щенок, оказался в очень примитивной ловушке. Я угодил в невидимый, но чрезвычайно прочный ошейник. Можно было избавиться от него, но тогда меня сразу же заберут в армию. Можно было не избавляться, но что же тогда - всю жизнь провести в ошейнике? Выхода из этого тупика я не видел. Поступить в институт? Это с каждым годом становилось для меня все труднее и проблематичней. Я стал ощутимо хуже запоминать необходимый для экзаменов материал: строчки из учебников по физике и математике выветривались уже через полчаса после серьезной, казалось бы, проработки, формулы и уравнения никак не хотели задерживаться в моем сознании, я лишь тупо таращился на бумагу, пытаясь воспроизвести, например, уравнения Максвелла. Главное же, что я отчетливо ощущал всю никчемность этих громадных усилий. Ну - поступлю даже куда-нибудь, ну - повезет, ну придется ещё пять лет зубрить те же формулы, ну - распределят меня потом на завод технологом. Стоит ради этого принимать такие мучения? Что у нас в стране технологов не хватает? Завод - та же армия, только бойцы её ходят не в форме, а в гражданских костюмах. Надо ли менять шило на мыло: конструкторское бюро на предприятие металлоконструкций? Примерно такие мысли бродили у меня в голове, и потому я не делал попыток вырваться из невидимого ошейника: спокойно вычерчивал себе узлы и детали, сдавал упругие листы ватмана Моисею Семеновичу (тому самому другу отца, который был очень доволен моей аккуратностью), получал зарплату, кстати, несколько большую, чем обычно у моих сверстников - в этом тоже сказывалась привязанность КБ к военному ведомству, - в общем, плыл по течению, едва-едва, лениво загребая руками.
      Месяц проходил за месяцем, год за годом. Шлепали в Петербурге дожди, шипела вода в водосточных трубах. Бесконечно тянулись мерзлые зимние сумерки. Наступала весна, и бежали по асфальту горячие коричневые от солнца ручьи. Внешне все выглядело нормально. Я ходил на работу и исполнял все имеющиеся у меня обязанности. В выходные читал или ездил, чтобы найти нужную книгу, на книжный рынок. Изредка встречался в компаниях с немногочисленными друзьями. Жизнь - текла и не предвещала ничего нового. Я уже и сам ничего не ждал от нее. И лишь иногда в прозрачные петербургские ночи, - как та ночь, например, когда я впервые столкнулся с Герриком когда загорался на небе густой звездный творог, когда без ветра таинственно шумели тополя на набережных и когда легкой жутью мерцала вода в каналах, сердце мое пронзала ослепительная тоска, потому что жизнь, как резина, тянулась и не была при этом настоящей жизнью, надежды на свершения отодвигались и выцветали, я, как в тумане, бродил по квартире, не зная, куда себя деть, все у меня выпадало из рук, ничего не хотелось, и я заваливался спать на тахту, зная, что утром меня ждет то же самое.
      У меня не было главного в жизни - у меня не было настоящего Приключения. Не важно, в чем оно состоит - в любви или в подвиге. В наши дни это, по-моему, одно и то же. Приключения, от которого кровь начинает шуметь в сердце; которое властно срывает паутину однообразных будней; которое подхватывает тебя и, как лист с дерева, несет в тревожную неизвестность.
      Вот, чего мне хотелось бы больше всего на свете. Вот, почему я тогда привел Геррика к себе домой. И вот, почему я не вызвал "скорую", когда он попросил меня не делать этого. Я почувствовал в сентябрьском воздухе вкус Приключения. Меч и перстень с граненым камнем были тому порукой. Мне выпал шанс, и я не хотел упустить его. Впереди у меня был отпуск - целых три недели свободного времени. Я сейчас сам распоряжался своей жизнью. У меня возникало чувство необыкновенной свободы. И потому, когда Геррик сказал, что ему нужна моя помощь, я кивнул и лишь в груди у меня опасно похолодело. Это было именно Приключение, которого я, быть может, ждал всю свою жизнь. Я чувствовал, что отступать мне нельзя. А кроме того, я и не хотел отступать. Я только прищурился под испытующим взглядом Геррика.
      Щеки у меня покраснели.
      – Давай, - повторил я.

      – Здесь, - сказал Геррик, оглядывая кишащий прохожими солнечный Невский. - Здесь, вон - в тот дом, вторая парадная...
      Он, указывая, незаметно повел подбородком.
      Я тоже бросил осторожный взгляд вправо и влево.
      Кажется, все было спокойно.
      В трамвае, которым мы сюда добирались, Геррика, к счастью, никто не оскорбил. Его, правда, толкали спинами и согнутыми локтями, затолкали, в конце концов, в самый угол, прижав к поручням. Но, по-видимому, это он не воспринимал как оскорбление. И сейчас, стоя на углу Невского и Садовой, мы тоже, вероятно, не выделялись. Любопытствующих глаз я, во всяком случае, не ощущал. Лишь охранник в пятнистой форме у дверей крупного универмага посмотрел на нас, скорее всего по обязанности, и отвернулся.
      Внимания мы не привлекали
      И все равно мне это не слишком нравилось.
      – Другого места найти не могли? - спросил я. - Посмотри: сколько народу...
      – Это не я выбирал, - объяснил Геррик. - Квартирьеры наши считали, что здесь будет лучше. У них - свои требования к проживанию. К тому же далеко не любое место подходит. Существуют "мертвые зоны", в них переход невозможен. - Он поправил плащ на сгибе руки, скрывающий неизменный меч. Ну что, пошли?
      Тут же у тротуара затормозила машина, обтекаемая, как жук, с затененными стеклами, и оттуда вывалились несколько крепких парней, наподобие того, что пристал к нам вчера в магазине: коротко стриженные, в свободных спортивных костюмах, стянутых шнурками по поясу.
      Передний сказал коротко:
      – Фуфло на фуфло. И чтобы мне - без гармидера...
      – А повыпендриваться? - спросил кто-то с нехорошим смешком.
      – Зачем тебе повыпендриваться?
      – А чтобы знали...
      – Обойдешься, - сказал первый парень.
      Плотной деловой группой они двинулись в торговый подвальчик. Мне показалось, что там сразу же наступила нехорошая тишина. Такая тишина обычно заканчивается криками и оживленной стрельбой. Впрочем, парням от этого - одно удовольствие. Интересно, откуда они только повылезали? Какая-то совершенно новая раса людей.
      – Пошли-пошли... - поторопил меня Геррик.
      Мы остановились у двери, почти сливающейся с проеденными копотью стенами, Геррик, прильнув вплотную, набрал код на запыленном замке, и сразу же сумрак, напитанный кошачьими запахами, охватил нас со всех сторон. Все-таки удивительное явление - наша страна. Вот Невский, вылощенный до блеска, слепящий витринами, с шатающимися по нему туристами и тут же, буквально в двух шагах, - кислая кошачья вонь, разбитые лампочки, перила, с которых содрана деревянная облицовка. Никогда этого не понимал.
      Впрочем, и квартира, где мы очутились, была нисколько не лучше. Окна её, забранные решетками, не мылись, наверное, года четыре. Свет сквозь напластования грязи проникал наполовину ослабленный. И в сероватом немощном воздухе, полном затхлости, какая образуется в нежилых помещениях: смеси давнего табака, остатков еды, проступающей по углам плесени, вставал страшноватый коридорчик, заканчивающийся таким же страшноватым туалетом без двери, и по бокам его - две комнаты, почти лишенные мебели. В одной из них находилась тахта, и видно было, как из-под одеяла, которым она была прикрыта, высовываются разношенные пружины, а на колченогий стул рядом с ней опасно было садиться. В другой же комнате вообще ничего не было дыбился плашечками паркет, свисали пересохшие лохмотья обоев, и единственной странностью, приковывающей к себе взгляд, было громадное, от пола до потолка зеркало, висевшее на стене, противоположной окну. А может быть, и не зеркало - поверхность его была темна, как вода в земляном пруду.
      – Тихо! - одними губами сказал Геррик.
      Он стоял, вслушиваясь в слежавшуюся тишину квартиры. Ни единого звука не доносил безжизненный и, кажется, влажный воздух. Наше дыхание расплывалось и угасало в нем, точно в вате. Геррик, тем не менее, чего-то ждал. И чем дольше мы оба стояли в начале этого страшноватого коридора, тем сильнее я чувствовал тянущий откуда-то неприятный озноб, мертвым холодом выстилающий стертые половицы. Пальцы ног у меня заметно окоченели.
      – Да! - наконец, сказал Геррик. Махнув ладонью, чтобы я следовал за ним, уже не пытаясь быть осторожным, прошел в комнату, где висело темное зеркало, встал перед ним, точно нерешительный покупатель, раскинул руки по ширине медной оправы. - О, боги, это Ворота Инферно...
      Теперь я и сам видел, что зеркало вовсе не было зеркалом. Кусок черной без дна пустоты был ограничен прихотливыми извивами меди. Чувствовалась за ним угольные дали пространства. Ни звезд, ни проблеска света, ни одного зримого ориентира. Мрак, безмолвие, темнота, сосущая душу. Холод вытекал оттуда невидимым водопадом и распространялся по полу. И, наверное, дальше, на улицу, и по всему городу.
      – Отсюда пришли басохи, - мрачно сказал Геррик.
      – Кто? - не понял я.
      – Ладно, не имеет значения!
      Не оборачиваясь, он немного наклонился вперед. Синеватое, как от газа, пламя, затрепыхалось у него на кончиках пальцев. Вдруг оторвалось и, проплыв огоньками в воздухе, коснулось оправы. Зеркало отозвалось басовитым гулом. То, что казалось мне медью, просияло, точно очищенное кислотой, внутренние края оправы завибрировали, белая молочная муть потекла от них к центру заколебавшейся амальгамы, струйки сомкнулись, покрыли собой всю поверхность, затвердели, в них, словно в морозных узорах, проявились пластинки гладкого льда, - раздался звонкий громкий щелчок, гул утих - и уже вполне обыкновенное зеркало отразило наши напряженные физиономии.
      – Так! - опять одними губами сказал Геррик.
      Синеватые огоньки вновь поплыли от вытянутых пальцев к оправе, вошли в нее, что-то звякнуло, ломаная безобразная трещина вспорола стекло, и десятки зеркальных обломков обрушились на паркет. Медная оправа потускнела и превратилась в пустой овал, подрагивающий на гвозде. Теперь внутри неё проглядывали только пузырчатые обои.
      – Дорога закрыта, - сказал Геррик.
      Тишина в квартире была оглушительная. И, наверное, будь она хоть чуточку меньше, мы, наверное, не услышали бы легкий, почти неуловимый скрип дверных петель и не почувствовали бы множественных шагов, перетекающих с лестничной площадки внутрь помещения.
      Слабое дуновение коснулось моего уха:
      – На цыпочках... - как у лошади, дернулись вбок голубоватые белки Геррика.
      Из комнаты с зеркалом мы отступили в соседнюю, из неё - в сумрак кухни (комнаты оказались сквозными), и здесь Геррик, повозившись немного, поднял крючок черного хода. Дверь, видимо, смазанная, отошла совершенно бесшумно. Одним махом мы очутились в просторе темноватого лестничного перехода. Дверные створки закрылись за нами как бы сами собой. Я уже облегченно перевел дух: кажется, ускользнули, но тут, едва брезжущая в сочащемся с улицы свете, отделилась от стены громоздкая, по-боевому растопыренная фигура и угрожающий голос предупредил:
      – Стоять! Стрелять буду!..
      У меня чуть не лопнуло сердце.
      А Геррик, бывший у меня за спиной, судя по звуку, переместился вперед. Тени теперь покачивались друг напротив друга. Мелкий стремительный танец их был страшен и протекал в полном молчании. Все происходило с какой-то удручающей быстротой. Вдруг глухо звякнуло, будто тупым гвоздем по металлу, обе тени слились, образовав пошатывающееся по-медвежьи туловище, снова глухо звякнуло, правда, уже сильнее, а затем тени - разъединились, и одна из фигур, как тряпичная кукла, мягко повалилась на пол.
      Сноп желтого солнца ударил из-за распахнутой двери.
      – Быстрее! - прошипел Геррик.
      Мы выскочили в переулок. Был он короток, но довольно широк образованный задниками домов, выходящих на Невский, пустой, залитый солнцем, с рядами дорогих легковушек, приткнутых в ожидании хозяев. Оцепенелыми насекомыми сгрудились они у тротуара.
      И в тот момент, когда мы с Герриком выбежали туда с черного хода, одно из таких насекомых на противоположной стороне улицы, дернулось хитиновым телом, мотор зарычал, шины противно взвизгнули по асфальту, и каплевидная обтекаемая махина выпрыгнула из переднего ряда.
      Я до сих пор иногда вижу эту картину: туман ветхого солнца в скверике, которым заканчивался переулок, гладь асфальтовой части, белая разделительная полоса и непроницаемая стрекозиная выпуклость ветрового стекла машины. Увеличивалась она, как капля, сорвавшаяся с крыши. И я также вижу бледное, ставшее вдруг очень рельефным лицо Геррика, его чуть приподнятую твердую верхнюю губу, его глаза, ярко-выпуклые, точно из отшлифованного хрусталя. Я вижу, как он поворачивается и выставляет вперед ладонь, и как начинают слабо, почти невидимо светиться кончики его пальцев, газовые стремительные огоньки от них, как прежде, не отделяются, но машина запрокидывает два колеса, будто наехав на кочку, разворачивается, со скрежетом обдирая мостовую багажником, и, уже окончательно перевернувшись, врезается в светлую "волгу", которая от удара тоже подпрыгивает.
      Полыхнуло так, что напрочь сдернуло стекла в ближайших окнах.
      Я непроизвольно рванулся.
      – Куда?.. - клещами перехватив мою руку, закричал Геррик.
      – Пусти, там - люди горят!..
      – Какие люди?
      – Говорю - пусти!..
      Он тащил меня в ближайшую подворотню.
      – Нет там никого. Уже всё - сгорели...
      И действительно, огневой желтый пузырь разодрался, и лишь крохотные язычки пламени доплясывали на блестящих капотах.
      Перевернутая машина последний раз дрогнула и затихла.
      Из-под грязного, с проплешинами ржавчины днища выползал густой смрадный дым.
      – Это был не Тенто, это были ваши, - сказал Геррик. - Хотя я вовсе не исключаю того, что в данном случае Тенто мог пойти на сотрудничество с так называемыми органами. Ему кажется, что победа над Домом Геррика близится, ещё одно усилие, - он не хочет упустить свой шанс. Ну что ж... Законы этого не запрещают. Правда, помимо законов существуют ещё и некоторые негласные правила. Несотрудничество с властями аборигенов - одно из главных. И тем не менее, это уже правила, а не законы. Соблюдение их - личное дело каждого Дома. Дом Тенто вполне мог пренебречь правилами...
      – Кто такой Тенто? - спросил я, жадно прихлебывая горячий чай я.
      Геррик остановился посередине кухни и посмотрел на меня сверху вниз.
      – Тенто? Для тебя это, скорее всего, не имеет значения. Тенто - это человек, который преследует меня всю жизнь. Еще с того времени, когда я был пятилетним мальчишкой. Да-да, первый удар был нанесен именно в те годы. Я тогда выжил чудом. Просто один из нас должен умереть, он или я. - Губы его раздвинулись в беспощадной улыбке. - Лучше, конечно, если это будет - он. Однако то, что подключены местные спецслужбы, мне не нравится. Дело здесь вовсе не в том, что они могут быть нам слишком опасны, ерунда, с любыми спецслужбами аборигенов справиться можно, главная трудность - что у нас совсем нет сил. И я просто не могу распылять их на такие мелочи... - Он одним глотком выпил свой остывающий чай, поставил чашку и побарабанил пальцами по подоконнику. - Не нравится мне это, очень не нравится...
      Что тут можно было ему сказать? Мне самому это тоже не очень нравилось. Одно дело - приключение, захватывающее великолепной игрой, необычность, прорыв сквозь муторную рутину жизни, звездные лорды, как я их называл про себя, поединки на мечах и, может быть, разных там бластерах, спасение пока никак не проявивших себя звездных принцесс, и совсем другое наши родные и таинственные спецслужбы. Это уже не приключение, это борьба не на жизнь, а на смерть, это неопрятная кровь, холодная липкая грязь, мучения. В приключении герой даже погибает красиво, а здесь - будут бить пистолетом по почкам и выпытывать сведения. В конце концов, без особых затей упрячут в лагерь. Просто, чтобы человек был у них под контролем.
      Я вяло заметил:
      – Нам ещё повезло, что у него случилась осечка. А представляешь, если бы он тебя застрелил?
      Геррик повернулся ко мне и поднял бровь.
      – Это была не осечка, - медленно сказал он.
      – Не осечка? Тогда что же?
      Несколько секунд Геррик смотрел на меня, видимо, что-то соображая, а потом все также медленно произнес:
      – Включи телевизор.
      – Зачем? - спросил я.
      – Включи-включи, сейчас увидишь...
      Замерцал экран, и появилась на нем бесконечная колонна повозок, движущихся по какой-то равнине. Голос диктора сообщил, что началась эвакуация руандийских беженцев из Заира. Войска Леона Кабиллы - уже в шестидесяти километрах от Киншасы...
      И вдруг экран безнадежно погас. Будто вырубили свет сразу во всей квартире.
      Стала видна пыль на выпуклой серости кинескопа.
      Я обернулся к Геррику.
      – Вот именно, - подтверждая кивнул он. - Так будет с любым механизмом или устройством. Капсюль в патроне не сработает, порох не воспламенится, двигатель на полном ходу превратится в глыбу слипшегося металла. Ты помнишь, как давеча перевернулась машина?..
      – Любопытно, - сказал я. - И как тебе это удается?
      Геррик безразлично пожал плечами.
      – Не знаю, удается, мы с этим рождаемся... - И, по-видимому, заметив на моем лице тень недоверия, поспешно добавил. - Ты же не знаешь, например, как работает телевизор. Ты его просто включаешь, и все. Просто пользуешься. Мне вообще странны все ваши приборы и оборудование. Наука ваша, занимающаяся созданием агрегатов. Зачем агрегаты, если тебе даны тело и разум?
      – Значит, из огнестрельного оружия тебя убить нельзя?
      – Только мечом на поединке, один на один, - ответил Геррик.
      – А если издалека, скажем, из снайперской винтовки?
      – Тенто на это не пойдет, он же не сумасшедший. Это запрещено Законами Чести.
      – Законы - это законы, а жизнь - это жизнь, - заметил я. - Если твой Тенто решит, что так победить проще, что ему помешает выстрелить или - если не самому - нанять профессионального снайпера? Заказное убийство сейчас стоит совсем недорого.
      – Ты ничего не понял, - внятно сказал Геррик. - Законы Чести - это не ваши законы, писанные по бумажке, нарушать которые может каждый, пока его не поймают. Законы Чести - это сама наша жизнь. Их преступить невозможно, даже если это сулит чрезвычайные выгоды. Вот ты, например, у тебя есть человек, которого ты по-настоящему ненавидишь?
      – Ну, один такой есть, подлец, - кивнул я.
      – Но ты же не пойдешь его убивать из-за своей ненависти?
      – Если я его убью, меня просто посадят. Вот ещё - получить десять лет из-за этого хмыря...
      – Нет, не в этом дело, - непримиримо сказал Геррик. - А если бы ты имел возможность убить его так, чтобы тебя даже не заподозрили? Ну, например, нанять киллера, как ты только что предположил, или подстроить несчастный случай? И насчет тебя - ни у кого никаких намеков? Ты же все равно не станешь его убивать? Для тебя это неприемлемо по твоему образу жизни. Помнишь, ты тогда назвал меня... м-м-м... убийцей? Несправедливо, конечно, но - и у нас точно также. Убить ничего не подозревающего человека на расстоянии - противоестественно. Это чудовищно, это подло, это значит опозорить себя до скончания времен. На такое не пойдет ни один лордов. Простолюдин, может быть, - да! Лорд - ни за что на свете! Он покроет позором не только себя, но и весь свой Дом. - Геррик, кажется, почувствовал, что не убедил меня, потому что оперся о стол и наклонился вперед всем телом. Закачались льняные локоны, чуть завитые на кончиках. Как бы тебе лучше объяснить это? Вот аналогия: вы воевали недавно с одной из своих республик. Крошечная такая республика, в горах, верно?..
      – Да, позорная была война, - поспешно сказал я.
      – И вы эту войну проиграли. Маленький народ вдруг победил огромное государство. Не будем сейчас выяснять, почему так случилось. Но ведь вы могли бы и выиграть эту войну - одним ударом, если бы применили свое ужасное оружие, поражающее все и вся. Вы, по-моему, называете его атомной бомбой? Почему вы не сбросили атомную бомбу на их столицу? Война была бы закончена в один день...
      – Это было невозможно, - выпрямившись, сказал я. - То, что ты говоришь, и в самом деле чудовищно. Погибли бы сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Дети, старики, женщины. Это не укладывается в рамки нашей морали.
      – Они же все равно гибли, - сказал Геррик. - Гибли во время бомбежек, во время штурма городов и поселков. Не вижу разницы - убивать осколочной бомбой или атомной. Что такое атомная бомба? Это просто тысяча обыкновенных бомб, соединенных вместе...
      Он - ждал.
      – Нет, невозможно, - наконец, сказал я. - Существуют вещи, которые мы делать просто не в состоянии. Мировое сообщество немедленно осудило бы эту акцию. Нас назвали бы преступниками, и исключили бы из всех международных организаций. Мы оказались бы в полной политической изоляции.
      Тогда Геррик разогнулся и поднял палец.
      – Вот в такой же изоляции оказался бы любой из нас, попытайся он применить для своих целей снайперскую винтовку. От него отшатнулись бы собственные союзники. Был только один человек, который осмелился нарушить этот великий Закон.
      – Кто? - спросил я.
      – А зачем тебе знать?
      – Ну - интересно...
      Знакомая светлая молния полыхнула в глазах Геррика. Он отвернулся к окну.
      Плечи - сгорбились.
      – У этого человека нет имени, - не сразу сказал он. - Теперь его называют - Изгой...
      Так мы поговорили. Вероятно, все это требовалось хорошенько обдумать. Вот только думать мне было абсолютно некогда, потому что в тот же день, к вечеру, когда я после часового отсутствия вернулся из магазина, я услышал доносящиеся из комнаты Геррика голоса на незнакомом мне гортанном, звенящем и прищелкивающем языке - так могли бы говорить птицы, если бы обрели речь а едва я поставил на пол тяжеленную сумку, как в кухне появилась Алиса.
      Собственно, о том, что её зовут Алиса, я узнал несколько позже, а в тот момент она просто возникла сбоку от дверного проема, будто бы не вошла, а материализовалась из воздуха - сразу же развернулась на носках в мою сторону, чуть присев и держа в кулаке выставленной жалом вперед короткий кинжал.
      Ну вот и принцесса, обреченно подумал я.
      В том, что передо мной именно принцесса, я нисколько не сомневался. Кому ещё могло принадлежать это надменное, будто мраморное лицо, окруженное бутоном волос бронзового осеннего цвета, рыжина их умопомрачительно оттеняла нежную кожу на скулах. Кому могла принадлежать горбинка носа, ярко-алые губы, влажные и, видимо, горячие одновременно, за которыми угадывалась сахарная белизна зубов? Кому могли принадлежать тонкие и вместе с тем сильные пальцы, сомкнутые сейчас на рукояти кинжала?
      – Привет, - выдохнул я.
      Трудно сказать, почему она тогда не ударила сразу. По её представлениям, как я позже стал их понимать, это было бы правильно и, более того, вполне естественно. Воин должен был отразить первый, так называемый "проверочный" выпад. Но она не ударила, и тем самым, вероятно, сохранила мне жизнь. А уже в следующую секунду в проеме дверей вырос Геррик и, гораздо лучше меня, оценив ситуацию, быстро сказал:
      – Это - моя сестра, Алиса...
      – Ну ты даешь... - только и вымолвил я, с трудом переведя дух. - Мог хотя бы предупредить...
      С шорохом завалилась на бок осевшая сумка с продуктами. Никто даже не дрогнул. Однако глаза у Алисы расширились и налились необыкновенной, в отличие от Геррика, синевой. Кинжал куда-то исчез. Лицо из мраморной маски превратилось в обыкновенное, человеческое. Она, кажется, растерялась и, отступая на шаг, одновременно выдвинув вперед ногу в кроссовке, сделала нечто вроде придворного книксена.