1

Я расскажу все, как было, — ни о чем не умалчивая и ничего не добавляя от себя.

Шторы были задернуты. Трепетала зелень на индикаторах плоского магнитофона. И гитара, изнемогая от любви, беспрестанно выщипывала гортанные звонкие струны: «О, прекрасная донна, подари мне эту розу!.. О, прекрасная донна, я навсегда сохраню ее!.. Подари эту розу, как память о нашей встрече!.. О, прекрасная белая роза!.. О, как она свежа!..»

Голос пел, обволакивая собою пространство. Сладость, нега и безразличие пропитывали его.

Анпилогов поднялся и медленно скрипнул зубами.

— Я исчезаю, с меня хватит, — побуревшим сдавленным голосом сказал он. — Зубри текст, Александр. Шестого ты обязан петь, как соловей.

— Соловей из меня — хреновый, — ответил Игнациус. — И к тому же до шестого еще надо дожить.

Тогда Анпилогов неприятно сощурился.

— Тебя что-нибудь беспокоит? — спросил он.

— Да все то же, — вяло ответил Игнациус.

— Грун?

— Конечно. Мне кажется, мы торопимся.

Анпилогов нагнулся и обеими руками взял его за кончики воротника:

— Никакого Груна не существует. Он умер. Не было, нет и не будет уже никогда. Даже имени его не осталось. Я советую: выбрось все это из головы. Потому что крысятник уже давно шебуршится. Ты же знаешь, какой у них разработанный нюх. Если кто-нибудь где-нибудь вымолвит хоть полслова… В общем, все это может мгновенно обрушиться, Александр!..

Он — дышал и буравил прищуренными глазами.

— Порвешь рубашку, — мрачно сказал Игнациус.

В комнате стоял цветной полумрак. Одинокая ленивая пара танцевала посередине гостиной — изгибаясь и донельзя прильнув друг к другу. Было видно, что — Эмма и кто-то еще. Багровела, спускаясь до пола, суставчатая бегония. Низенький, скучный, насупленный Рома Эритрин, прислонившись к книжному стеллажу, равнодушно обкусывал бутерброд с серой семгой. Борода его двигалась вверх и вниз. А желтушная кожа на лбу собиралась морщинами. Игнациус тоже хотел есть. Семгу, однако, купили не для него. Он отлично об этом знал. Сеньора Валентина под апельсиновым немецким торшером оживленно беседовала с двумя плечистыми лакированными молодыми людьми, которые, подрагивая вытянутыми ногами, нетерпеливо жрали маслины. Разговор шел об Испании — идальго и акапулько. Валентина смеялась после каждой фразы и трясла мелко завитой розовой головой. А увидев Игнациуса, воздела длинные руки:

— Представляешь!.. Они недавно ходили по Эспланада дель Косо!

— Неужели в этих самых ботинках? — изумился Игнациус, опускаясь и внимательно разглядывая подошвы.

Лакированные юноши, оторопев, назвали себя: Кенк и Пенк, — из вежливости перестав жрать. Он не понял: это — клички или фамилии.

Очень громко поцеловал жену в лоб:

— О, белая роза!.. О, как ты свежа!..

— Вы закончили? — нервно сказала сеньора Валентина. — Ты, пожалуйста, присмотри за Пончиком.

Подошел унылый тоскующий Эритрин и, дожевывая скупые волокна на хлебе, как о чем-то само собой разумеющемся, попросил:

— Разменяй сто рублей.

— Откуда? — пожал плечами Игнациус.

Эритрин, как гиена, проглотил последний кусок.

— Понимаешь, этот жмудик клянется, что нет мелких денег. Он мне должен десятку. За трехтомник еще. Но ведь он замотает, я его с детства знаю…

— Где находится Сонная улица? — спросил Игнациус.

— На Фонтанке, около Репина, — ответил озабоченный Эритрин. — Ты — не суйся туда, сожрут с потрохами…

— Это — как?

— А вот так. Расшифруют и тут же сожрут… Слушай, может быть, дашь мне полтинник до вторника? Я же честно верну, я тебе — не Жаконя…

Эритрин был исключительно деловой. Крупный фирменный доставала. Впрочем, нынче Игнациус чихал на него. Он до боли, до судорог выворачивал шею. Аня сидела на диване в углу и ее бодро теснил какой-то редковолосый, облизанный как червяк, очень скользкий гуттаперчевый тип, закинувший руку на спинку — полуобнимая. Он шептал что-то мокрыми шлепающими губами. А она, отогнув шелковистую штору, глядела в снежную пустоту.

Вероятно, следовало — немедленно прекратить. Но Игнациуса потянули в пузатое кресло. Черноглазая разгоряченная Эмма приблизила к нему овечье лицо. Он внимательно посмотрел — а кто же танцует? Танцевала теперь, оказывается, сеньора Валентина. И причем — точно так же. Он тихо присвистнул. Эмма, дружески отвлекая, схватила его за ладонь.

— У меня к тебе есть оч-чень серьезная просьба…

— Эмма Арнольдовна! Товарищ Булкина! — перекрыв сладость музыки, сказал Игнациус.

Эмма дернулась, точно ошпаренная. Она терпеть не могла, когда ее называли официально. Говорят, что Жека скрывал свою фамилию до последней минуты, все анкеты в ЗАГСе заполнил — сам, и она услышала ее только при регистрации. А потом рыдала неделю.

Прежнее имя, конечно, звучало гораздо мощнее — Эмма Неголая.

— Давай твою просьбу, — сказал Игнациус.

— Мы с Валентиной хотим серьезно заняться языком, — обиженно протянула Эмма. Тронула бриллиантовые висюльки в ушах — проверяя. — Я договорилась со Стасом, он водит испанцев, у него каталонское произношение. Будет давать уроки раз в неделю, это совсем недорого.

— Ты уверена, что вам нужен именно испанский? — спросил Игнациус. — А не суахили и не древневерхненемецкий? Вы же собирались голодать по системе Бронц-Мюллера. А до этого, я помню, реставрировали иконы. Между прочим, паркет я до сих пор не могу отмыть.

— Алекса-андр!.. — умоляющим голосом воскликнула Эмма.

— Честно говоря, питаться дафниями — спокойней.

— Ну, Алекса-андр!..

Задыхающийся Игнациус поднял палец.

— Хорошо. Один поцелуй.

— Я тебя люблю, — Эмма подставила бледную напудренную щеку.

— Все наоборот, — сказал Игнациус. — Ладно, останется за тобой. Объясни мне лучше, где находится Сонная улица?

— На Голодае, — мгновенно ответила Эмма. — Я жила неподалеку целых два года. Ужасный район. Переулок Каховского, Сонная, дальше — Проезд…

— А кто такой Стас?

— Тот, что танцует.

Игнациус посмотрел, как пара по центру комнаты сливается в некоем действии, для обозначения которого требовались медицинские термины.

— Каталония, значит… А если попросту, без затей, дать ему в морду?

— Ты с ума сошел, это же — халипяк.

— Правильно, я чокнутый, — сказал Игнациус.

— Стас — серьезный каратист, — предупредила Эмма.

— Ну и что?

— Будешь мучиться, — предупредила Эмма.

— Помнится, у Жеки среди инструментов был небольшой ломик, — задумчиво произнес Игнациус. — Небольшой такой, новенький, как раз — по руке.

Эмма тут же исчезла и появилась сеньора Валентина, которая процедила, улыбаясь всеми зубами и стараясь не привлекать внимания:

— Ты можешь вести себя нормально?

— Когда я вижу этих ребят, то у меня уши сворачиваются трубочками, — ответил Игнациус.

— Пожалуйста, никаких историй.

— Никаких историй не будет.

И он засмеялся. Ему было весело. Из дверей, ведущих в детскую, доносились дикие возгласы. Он слегка приоткрыл. Пончик и Ботулин, разворотив постель, лупили друг друга подушками. Они визжали и прыгали от восторга. Летал белый пух, торчали ножки перевернутых стульев. А из опрокинутой керамической вазы, державшей камыш, натекла вдоль паласа широкая черная лужа. Оба вдруг замерли, увидев его: возбужденные, потные, испуганные, взъерошенные.

— Обливаться чернилами намного интереснее, — посоветовал им Игнациус.

И прикрыл утепленную дверь.

Сразу же возник тот тип, что теснил Аню. Который — червяк и облизанный.

— Никакого просвета, как глухая, наверное, лесбиянка, — доверительно сообщил он. — Я уже нарывался на таких, ну ее в задницу, проще снять вон тех дур — эти сами разденутся. Правда, морды у них керосиновые, но морду можно платком закрыть. И потом — в темноте не видно.

Он явно принимал Игнациуса не за того. От бесцветных и липких волос его разило духами.

— Пошел ты — туда-сюда, — сказал ему Игнациус довольно вяло.

Тип отвалил срезанную челюсть.

— А чего?

— А ничего.

— Выступать будешь?

— Просто тошнит.

— Значит, ногами давно не били?

— Договорились, — ответил Игнациус. — Подожди меня немного внизу.

И немедленно вынырнул ушастый запаренный Жека.

— Говорят, ты сегодня на всех кидаешься? Это — Леша Градусник, с толкучки. Он мне Лондона изобразил… Слушай, твоя улица находится на Петроградской. Точно выяснил — в справочнике ее нет. Где-то возле трамвайного парка, пересекается с Маркова. Между прочим, об этом самом меня расспрашивал Грун. Перед тем, как исчезнуть.

— Удалось узнать — что-нибудь? — спросил Игнациус.

— К сожалению, нет. — Жека тревожно двигал ушами. — Но имей в виду, Александр, что шестого все должно быть на высоком идейно-художественном уровне. Я иду вслед за тобой. Есть особая договоренность. Ты — понял? А теперь — разменяй сто рублей…

— Откуда? — вторично пожал плечами Игнациус.

— Представляешь, этот жмудик клянется, что — нет мелких денег. Он мне должен червонец. За трехтомник еще. Но ведь он замотает, я его с детства знаю. Или, может быть, одолжишь мне полтинник до четверга?

Жека непрерывно скупал книги. Он считал, что цена на них будет расти.

— Выгони ты их всех к чертовой матери, — сказал Игнациус.

— И в самом деле кидаешься, — удивился Жека.

«Я гляжу на эту печальную розу и вспоминаю о тебе», — в шестисотый раз извещали колонки. Игнациус пересек душную комнату и сел рядом с Аней — как кол.

— Мы не виделись три недели, — пробормотал он.

Она обернулась:

— Двадцать два дня.

— Ты тоже считаешь?

— Конечно.

Игнациус слабо кивнул.

— Никто не знает, где находится Сонная улица, — сказал он.

— Вот и хорошо.

— И телефона у тебя, разумеется, нет?

— Разумеется, — сказала Аня.

— Как же я тебя найду?

— А ты уверен, что надо?

Игнациус даже вздрогнул.

— Тогда найдешь, — неприветливо сказала Аня.

— А она вообще существует, эта Сонная улица?

— Я живу на ней, в доме четырнадцать.

— А квартира? — спросил Игнациус.

— Лучше все-таки не приходи.

— Почему?

— Потому что ты там погибнешь.

Игнациус отодвинулся. Опять то же самое. За отогнутой шторой взмахивал крыльями фантастический густой снегопад. Вязь снежинок крутилась и вдруг — замирала. Хлопья быстрого снега набились за переплет. Было ясно, что жизнь на сегодня заканчивается. Эмма, объятая Каталонией, смотрела на них, распахнув идиотские злые глаза. Валентина демонстративно не замечала. Лакированные юноши, приседая от спешки, вскрывали громадную коробку конфет. Но при этом, как филеры, тоже — поглядывали. Игнациус чувствовал, что проигрывает важное семейное очко. Вероятно, придется соглашаться на Стаса. Впрочем, наплевать.

— Сигарету? — предложил он.

— Нет, — ответила Аня. — Но если ты хочешь позвать меня, скажем, на лестницу и пообщаться, то это можно сделать без всякого надуманного предлога.

— Без предлога? — спросил Игнациус.

— Да, конечно.

Тогда Игнациус взял на подоконнике воздушную чашку с дутым золотистым лотосом на боку, безразлично повертел ее перед собой и — разжал пальцы.

Чашка звонко разбилась.

— Я бы хотел, чтобы тебя никогда не было, — искренне сказал он.

— Я бы тоже этого хотела, — сказала Аня.

Сеньора Валентина уже поднялась, надувая круглые хрящеватые ноздри, уже выгнула брови и уже твердо шагнула вперед, но в это время раздался грохот и возбужденные голоса в прихожей. Беспощадно отдернули шторы. Громадная тихая смежность ослепила комнату. Всхлипнув, разом заткнулся выключенный магнитофон. Замерли серые вспученные фигуры — недосогнув руки и туловища. Оказывается, Градусник, устав ждать, вернулся и дал в морду Роме Эритрину, который, не торопясь, надевал дубленку. Дал очень сильно. Но не попал. Вместо этого он залепил в цветное бра на стене и своротил его, выдернув с корнем шурупы. Эритрин не остался в долгу и ударил ботинком. Вероятно, с перепугу, не слишком разбираясь — зачем. В результате перестала существовать тумбочка под телефоном. Как единое целое. И сам телефон тоже. Поэтому — набежали. Сгрудились, словно в бане, на двух квадратных метрах. Толкались и говорили все сразу. Жека, посверкивая потной макушкой, солидно объяснял, что так не поступают. Они — у него дома. А у него дома так не поступают. В свидетели он призвал Игнациуса. Игнациус подтвердил, что так не поступают. Они — у него дома. Градусник, увидев его, попытался обнять и радостно завопил: Поехали к женщинам, Иннокентий!.. Куда ты меня притащил — козлы всякие… Я ждал, ждал — замерз… — Его с трудом оторвали и вытолкали. Потом вытолкали побледневшего Эритрина, который ни за что не хотел уходить, а очутившись ка тесной площадке, немедленно устремился по лестнице. Но не вниз, как положено, а вверх, к чердаку.

— Пошли домой, — не разжимая презрительных губ, сказала сеньора Валентина.

Она была уверена, что все это подстроил Игнациус. Причем — специально.

— Сейчас, — ответил он. Не обращая ни на кого внимания, очень быстро и крепко взял Аню за плечи. Она была теплая. И готовая, вероятно, на все. Вытекал белый пар из форточки. — Я тебя найду, я обязательно разыщу тебя, ты, пожалуйста, не торопись, не решай ничего — сию же минуту…

— Только громче стучи, там звонок не работает, — терпеливо сказала Аня.

Жека тут же уверенно оттеснил ее:

— Собирайтесь, собирайтесь, ребята…

Между тем Валентина уже извлекла откуда-то Пончика, разрисованного чернилами. Как индеец — в вихрастом налепленном пухе. Они все-таки разодрали подушку. Пончик ныл, что еще очень рано и что надо бы еще поиграть — хоть чуток. А сеньора Валентина пихала его и шипела, явно сдерживаясь при посторонних. Зато Эмма не сдерживалась — всадила здоровую оплеуху, и обиженный Ботулин заревел, как стадо диких слонов.

— Дура, — сказал ей Игнациус.

Лакированные юноши с интересом наблюдали за сценой, какую не встретишь на эспланадах, а Стас, отстранившись и как бы не замечая, элегантно курил, держа сигарету за кончик фильтра.

Аня почему-то стояла вплотную к нему.

На улице жена сказала Игнациусу:

— Ты вел себя отвратительно.

— Она мне нравится, — ответил Игнациус, глотая живой чистый холод.

— Собрался репетировать доклад, так репетируй. Анпилогов твой даже не поздоровался — интеллигентный человек… Перестань! — крикнула она Пончику, который, увлеченно жужжа, загребал снег сапогами.

До метро был целый квартал. Жека обитал на краю города. Морозное малиновое солнце висело меж зданий из крепкого инея. Свежий снег был истоптан глубокими синими тенями. Клубился пар над отдушинами люков. Саженцы на бульваре безнадежно оцепенели до самой весны.

— А завтра Валерка приедет к нам? — спросил Пончик.

— Не приедет, — отрезала сеньора Валентина.

— Я хочу, чтобы приехал, у него пистоны, — привычно заныл Пончик. — А ты мне обещала купить и не купила…

Они втиснулись в метро. Народу было столько, что Игнациус расплющился. Валентину прижало к нему. Даже сквозь шубу чувствовалось, что она состоит из одних костей. У нее дергалось морщинистое веко и на скулах горели два красных мятых пятна. Игнациус старался не смотреть. Она была очень некрасивая.

2

Дальше было так.

Созоев распахнул голубые младенческие глаза, где — в сиянии — не было ничего, кроме искренней радости.

— Александр!.. Александр!.. Просто — Саша! — вскричал он. — Как чудесно, что вы заглянули, мой дорогой!.. Проходите же!.. Проходите, не стойте!.. — слегка подталкивая сзади, пригнал его в комнату, увешанную цветастыми блюдцами, темными громоздкими давящими картинами и различными фотографиями в вычурных деревянных рамках. — Мара! Мара!.. Посмотри же, кто к нам пришел!..

Появилась заспанная всклокоченная испуганная Марьяна, у которой из-под халата торчала нижняя юбка, и, как курица, злобно уставилась на Игнациуса.

— Здравствуйте. Извините меня, — неловко сказал он.

— Чаю нам! Чаю!.. — кричал Созоев.

Он стремительно хохотал, словно булькал водою, и делал массу лишних движений. Элегантный костюм сидел на нем, как на арбузе. Округлившись, без складок. Галстук броско алел на выпирающем животе. И блистали граненые запонки на манжетах. Игнациус, проваленный в кресло, зажал ладони между колен. Он всей кожей ощущал, что — серьезные неприятности. Потому что иначе не стали бы его вызывать. Время было скандальное — воскресенье, восемь утра. Или, может быть, объявился блудный сын? Непохоже. У него неприятно и сильно заныло в груди. Полчаса назад он звонил Анпилогову. К счастью, Геннадий уже проснулся. Некоторое время причмокивал в трубке, туго соображая, а потом, вдруг опомнившись, сформулировал приговор: «Старик совсем спятил. Это у него — возрастное. Ничего не бойся и держись нагляком. Как известно, он при этом теряется». Совет был мудрый. Но не очень. Поэтому Игнациус на всякий случай отмалчивался. Делал вид, что спросонья не понимает. Впрочем, так оно на самом деле и было. Мгновенно, дохнув летней мятой, возник крепкий чай, в меру горячий и в меру густой, с аккуратными твердыми дольками желтеющего лимона. Совершенно ненужный был чай.

— Я еще вчера говорил Маре: хорошо бы Саша нас навестил, побеседовали бы с ним, посмеялись… Кладите песок, Саша. А почему так мало? Кладите больше!

— Я пью без сахара, — нервно сказал Игнациус.

— Да вы не стесняйтесь! — бурлил Созоев. — Еще одну ложечку, прошу вас! Ну — еще одну… Уже четыре? Зачем их считать? Сколько надо, столько и кладите! Мара, Мара, а где давешнее печенье?

Марьяна так же злобно потыкала Игнациусу в плечо мелкой хрустальной вазочкой. Он взял сразу шесть песочных розеток, чтобы наверняка отвязаться. Все-таки ему было чрезвычайно не по себе.

Осчастливленный визитом Созоев дул в чашку.

— Как ваши дела, Саша?

— Вроде бы неплохо, — сказал Игнациус.

— Как здоровье?

— Дня три еще проживу.

— Как ребенок?

— Ребенок — парализованный.

— А жена?

— Утверждают, что — делириум тременс.

— Хе-хе-хе… Вы все шутите, Саша…

Но Игнациус отнюдь не шутил. Зима в тот год выдалась голая и сухая, какие бывают раз в десятилетие. Очень рано ударили морозы, стиснув небо светлеющей синевой. Почернела сырая листва в садах. Остекленели реки. Ночью свистал ветер по мерзлым щелям и царапала камень редкая крупяная пороша. В конце ноября пропал Грун. Он никого не предупредил и не оставил записки. Просто исчез, без следа растворившись в толчее четырехмиллионного муравейника. Это была катастрофа. Потому что защита его была назначена на январь. Все уже было готово. И документы оформлены. Жека дважды, как цуцик, мотался к нему домой. Выяснилось, что Грун переехал, и новые жильцы не знают — куда. Там был сложный многоступенчатый жуткий обмен. Больше его никто не видел. Через две недели по почте пришло заявление об увольнении. Администрация взвыла. У Созоева был сердечный приступ. На кафедре многозначительно переглядывались. Игнациус, как больной, равнодушно и вяло бродил по ободранным коридорам, натыкался на шумных студентов, отвечал невпопад, неумело закуривал чужие вонючие сигареты, — все валилось из рук: в узких стиснутых приборами кабинетах, в невозможных курилках и в моечных закутках под усмешки, под звяканье скальпелей — решалась его судьба. В декабре начались снегопады и роскошной жаркой периной укутали дворовую наготу. Будто гейзеры, вспучились яркие сугробы. Побелевшие улицы воспрянули чистотой. Что-то изменилось в мире, сдвинулось на волос. Смущая слабые души, прошел ученый совет. Игнациуса сдержанно поздравляли и жали руку. Рогощук — улыбался. Мамакан — благосклонно кивал. Обнаружились силы, зовущие в сладкую пустоту. Между тем морозы слабели. Очищалось к полудню громадное солнце, и загорался над крышами огненный рыжий туман. Вдруг затенькали тоненькие сосульки. Жизнь была удивительна.

— Андрей Борисович, — напрямик сказал Игнациус. — Вы меня срочно вызвали час назад. Я же не мальчик. И давайте не будем обходиться намеками.

Созоев замигал, как пулемет.

— Я?!. Вас?!. Вызвал?!. Не может быть!!. — Обернулся к Марьяне, которая хищно сощурилась и повела крючковатым носом. — Марочка, принеси нам… м-м-м… что-нибудь. — А когда Марьяна, буркнув в усатую губу, недовольно вышла, привалился к столу, насколько позволял полный живот. — Никогда не посвящайте жену в свои дела, Саша. Никогда, никогда, никогда! — И откинулся очень довольный собою. — Значит, я вас вызывал? Интересно. А вы, Саша, не знаете, зачем я вас вызывал?

Игнациус сломал ноготь о подлокотник.

— Чтобы исполнить «Гоп со смыком». По-видимому. На два голоса.

Ему страшно хотелось запустить печеньем в мягкое улыбчивое пухлощекое лицо напротив. А потом взять что-нибудь потяжелее, типа лома, и вдребезги сокрушить лаковые дверцы шкафов, за которыми прятались журналы прошлого века, смести торжественные картины со стен, порвать фотографии, перевернуть стол и на мелкие кусочки раздробить рогатую малахитовую чашу в углу.

— Правильно! — воскликнул Созоев, избегая смотреть ему в глаза, белотелым мизинцем вылавливая из чашки чаинку. — Отлично, что вы вспомнили, Саша. А у вас, Саша, талант — я давно замечаю…

Три морщины перечеркнули его гладкий лоб.

— Андрей Борисович, — подавив раздражение, сказал Игнациус. — Ведь мы заранее обо всем условились. Ну, давайте выбросим эту диссертацию к чертовой матери. Ну, давайте выбросим и навсегда забудем ее.

Он готов был немедленно сделать это.

— Превосходное исследование, — по инерции протянул Созоев. И вдруг поднял совиные толстые круглые веки, покрытые желтизной. И глаза его как-то тревожно блеснули. — Понимаете, Саша, вчера вечером я получил письмо…

Игнациус вздрогнул.

Стояли жесткие ветреные пустые дни. Окна зарастали ледяной коркой. Игнациус поднимался в шесть утра, выцарапанный из сна жестяными судорогами будильника. Шлепал босой на кухню и, не открывая воспаленных глаз, с отвращением жевал что-то — липкое, упругое, резиновое. Потом возвращался в комнату и зажигал электричество. Резкий ламповый круг замыкал собою весь мир. Время останавливалось за черными стеклами. Записи, вырезки из реферативных журналов, протокол наблюдений, мельчайший академический шрифт, сведение в целое, торчат хвосты, рассыпающийся лабораторный дневник, контроль отсутствует, дикие иероглифы картотеки, контроль найден, сведение в целое, выпал абзац, клей и ножницы, брякающая машинка, две страницы, тезис Шафрана — не соответствует, картотека, журналы, назад — в предисловие, клей и ножницы, сведение в целое. Свет желтой пленкой залепливал ему ресницы. От напряженной многосуточной позы скручивались мышцы в спине. Он ложился за полночь, когда Валентина уже дышала в подушку. Еще минут пятнадцать не мог заснуть: бешено сталкивались выгнутые шелестящие строчки. Ему казалось, что он муравей, грызущий горный массив. Он натыкался на свое отражение между штор: бледное зеленоватое лицо с искусственными волосами. Лицо неудачника. Человек с таким лицом никогда не сделает ничего толкового. Не стоит и пытаться. Тем не менее, каждый вечер ставил будильник ровно на шесть утра. Отступать было некуда. В середине месяца неожиданно посветлело. Засияли строгие рамы. Проникающий серебряный блеск озарил всю комнату. Игнациус как будто очнулся. Была середина дня. Лампа горела тускло. Валентина квакала о чем-то над самым ухом. Он поднял голову и увидел, что из форточки вырывается и мгновенно тает над батареями — крупный веселый снег. Тогда он собрал все написанное в серую папку и накрепко завязал тесемки. Он сделал все, что мог, и прибавить сюда было нечего.

А теперь вдруг поникший Созоев тревожно глядел на него.

— Понимаете, Саша, вчера я получил письмо, — еле слышно сказал он. Развернул листок бумаги в клетку, вероятно, выдранный из школьной тетради. — Почерк очень плохой, я вам прочту, вот здесь… «Я не прошу извинений, все происшедшее со мной слишком бессмысленно, чтобы извиняться. Ведь не извиняются же за ураганы и землетрясения. Одно могу сказать твердо: обратно в институт я не вернусь. Это просто невозможно сейчас. Мой материал передайте Саше Игнациусу. Или кому угодно, если он откажется. Меня скоро не станет, но я ни о чем не жалею и ничего не хочу изменить. Жизнь заканчивается и я принимаю ее такой, какая она есть. Федор Грун».

Одинокий листочек затрепетал у него в руках.

— Адрес! — не своим голосом потребовал Игнациус, подпрыгивая вместе с креслом.

— Без адреса, — испуганно ответил Созоев. Аккуратно сложил этот жалкий листочек и убрал в карман. — Знаете, Саша, я подписал его заявление. Я тянул до последнего, но теперь просто не остается другого выхода…

У Игнациуса отлегло от сердца. Он разжал побелевшие пальцы, и искрошенное печенье ссыпалось обратно в вазу. На синеватых снежных рассветных ветвях за окном сидели нахохлившиеся воробьи. С чего это Генка взял, что старик спятил? Вовсе не спятил, ну — самую малость. Вполне нормальный доброжелательный старикан.

— Андрей Борисович, можно я вас поцелую? — ласково попросил он.

— Одну минуту, — ответил Созоев. Как-то неохотно вылез из-за стола и побрел через комнату, шаркая тапочками по грубому вытертому ковру. Задержался зачем-то в дверях. — Подождите меня одну минуту…

Махнул короткой рукой.

Тут же ввинтилась Марьяна, уже переодетая в мутноскладчатое платье неизвестной эпохи, и, косясь на проем лошадиным продолговатым глазом, точно бешеная змея, прошипела:

— У Андрея Борисовича температура. Тридцать восемь и две десятых. Он болен.

— Ухожу, — пообещал Игнациус.

Марьяна испарилась. Только воздух закрутился на месте, где она стояла секунду назад. А из этого вихря неторопливо выплыл Созоев и положил перед Игнациусом знакомую пухлую папку, перевязанную тесемками.

— Здесь ваши материалы, Александр. Я их не читал. И, по-видимому, читать не буду. Так что можете забрать их с собой. — Ему было трудно разговаривать, он словно одеревенел. Со стен пялились многочисленные фотографии: Созоев и Калманов, Созоев и Шредер, Созоев и Ламеннэ. — У меня нет к вам никаких претензий, Саша. Вопрос уже решен. Если шестого все пройдет нормально, то защита будет назначена в течение месяца. Я подпишу необходимые бумаги и выступлю, как положено. Но читать это я не желаю.

По-прежнему стоя, он передвинул папку Игнациусу, и Игнациус, также поднявшись, безжизненно принял ее:

— Хорошо.

— Но имейте в виду, что Бубаев, наверное, выступит против.

— Вы так думаете… — начал Игнациус.

— Бубаев будет против, — пустовато глядя поверх его головы, повторил Созоев. — И Рогощук будет против. Это тоже имейте в виду.

— Но почему, почему? — спросил Игнациус очень глупо и растерянно.

Созоев пожал плечами.

— Не надо совершать поступки, запрет на которые накладываешь ты сам. Это — совесть… Александр, объясните мне честно: зачем вам степень?

На короткой шее его вдруг прорезались ниточки жил. А широкие плоские брови куда-то поехали.

Надо терпеть, подумал Игнациус, стискивая папку. Главное сейчас — не сорваться. Он ведь ждет, что я непременно сорвусь. Я не имею права сорваться сейчас.

— Затем, что мне двадцать семь лет, — медленно, сдавленным от ненависти голосом сказал он. — Затем, что защищаются все, кому не лень. Затем, что нужно быть круглым идиотом, чтобы не защититься. Затем, что я не хочу быть — как дурак среди остальных. Затем, что жить на сто двадцать рублей невозможно. Затем, наконец, что вы сами прекрасно знаете все эти «зачем»…

Он запнулся, не находя убедительных слов. Но, по-видимому, большего от него и не требовалось. Потому что Созоев вдруг вежливо и непреклонно оборотился к дверям.

— Я все понял. Я понял вас. Достаточно, Саша.

И румяные сдобные пальцы его — указали…

Игнациус выкатился на улицу и в остервенении пнул сугроб, отвалив порядочную ледяную глыбу. Посмотрел на заиндевелые рамы второго этажа. Кирпичом, что ли, по ним шарахнуть? Только где тут достанешь кирпич? Уже рассвело. Малиновая краюха солнца плыла над антеннами и наливала пламенем подслеповатую кривизну чердаков. Дул сырой ветер. Ноздреватый снег стонал при ходьбе всеми своими суставами. Совесть, видите ли, у него. С чего бы это? Потолок на башку рухнул? Где он был раньше, когда обо всем договаривались? Совесть. Конечно, я использовал данные Груна, особенно при анализе: страницы девяносто вторая — сто четырнадцатая, но иначе бы я просто не успел. Попробуйте накатать диссертацию за месяц, начав с нуля, с гладкого ничего. И, между прочим, кто предложил их использовать? Между прочим, Андрей Борисович Созоев, собственной персоной: «Возьмите эти материалы, Саша, включите их как-нибудь в свою работу, а то пропадут». Декабрьский вечер, семинар у радиологов, случайный разговор в пустой гулкой аудитории. И пропали бы. Точно. Никто не станет оформлять для печати чужое исследование.

Игнациус замер в недоумении. Впереди была набережная незнакомой вьюжной реки: гранитные столбики в шапках по пояс, оснеженная вязь перил между ними, дикий нетронутый хаос льда, а на другом, приземистом, берегу — глухие, убогие, занесенные по самый шифер, длинные дощатые бараки. Наверное, склады. Скукой и запустением веяло от них. Игнациус выругался. Ко всему, он еще свернул не в ту сторону. Теперь придется пилить обратно. Наверное, целый километр. Видимо, лучше — через переулок. Через переулок, наискосок и — к автобусной остановке. Он вдруг распахнул подозрительно легкий, болтающийся «дипломат». Так и есть, папку он забыл у Созоева. Надо же, как получается. Одно к одному. Ну и черт с ней! Чтоб она совсем провалилась!

Он прибавил шагу. Переулок изгибался дугой. Было жарко. Шлепались с низких крыш набрякшие комья снега. Совесть, видите ли, у него. С чего бы это? Игнациус тяжело дышал. Именно Созоев добился на ученом совете, чтобы сняли Груна и вписали Игнациуса. Что было весьма чревато. Именно Созоев непрерывно теребил и подталкивал его все это время. Именно Созоев буквально выжал из него готовый текст. А теперь, пожалуйста, — читать не буду. Наверняка что-то случилось: слишком внезапно, слишком сразу, слишком без явных причин. Еще вчера все было нормально. Он свернул за угол и увидел ту же — в горбатых шапках, оглохшую под сугробами, забытую, нетронутую набережную. Неужели опять напутал? Не должно быть никакой набережной. Над низким зевом подворотни, чудом не падая, висела отодранная табличка. «Сонная улица 12» было написано на ней. Вдруг ужасно стемнело — за две секунды. Громадными охапками повалил мокрый снег. Дальний конец переулка пропал в мутной пузырчатой пелене. Закружилась метель. Не в картах, так в любви, подумал Игнациус, закрываясь ладонью. Внутренне он уже был готов ко всему. Четырнадцатый номер приходился на совершенно сказочный причудливый особняк с выпяченными по бокам детскими витиеватыми башенками, стоящий за чугунной оградой в пустынном, сером, пронизываемом липкими хлопьями, редком саду. Скорее всего, там располагалось какое-нибудь учреждение. Вот и остаток вывески на сквозных воротах. Игнациус попытался разобрать треснувшее название, но не смог. Не хватало больше половины. Тогда он взялся за массивный изогнутый прут и толкнул калитку.

3

Через сад, вероятно, никто никогда не ходил. Рыхлый наст, шурша, проваливался под ногами. Снег жестоко лупил и творожистой гущей стекал по коже. Хор деревьев махал призрачными ветвями. Перед дверью, защищенной треугольным карнизом, стояли двое в промерзших кирасах, в шлемах, увенчанных острыми шишаками. Как по команде, скрестили беловатые от холода алебарды.

— Прочь! — сказал им Игнациус.

Грохнул кулаком по филенке так, что задребезжало с другой стороны. Щурясь во вьюжную мокроту, выглянул некто, маленький и лысый, как груша, в пестром облегающем трико арлекина:

— Вас ждут, сударь, — и попятился.

Уходили наверх парадные ступеньки из гладкого синего мрамора.

— Не сюда, — поспешно сказал Арлекин. Завернул Игнациуса в темные боковые коридорчики. — Как добрались, сударь? Вас кто-нибудь видел? Слежки не заметили? Будьте осторожны, Ойкумена кишит лазутчиками.

— Куда мы идем? — спросил Игнациус.

— Тс-с-с… — Арлекин погрузил щеки в кружевной воротник. — Милорд Экогаль распорядился проводить вас прямо в железную комнату. Ради бога, сударь, — ни звука! Даже страшно подумать, что будет, если Тайный Совет вдруг узнает о вашем присутствии…

Игнациус ничего не понимал, но находил все вполне естественным. Как во сне. Они миновали сумрачные площадки, затянутые паутиной, спустились по невидимым лестницам, которые угрожающе визжали на разные голоса, пригибаясь, пролезли сквозь пыльную портьеру с кистями и оказались в душном безвыходном закутке, где вдвоем было не повернуться. Арлекин постучал особенным образом.

— Прибыл гость, милорд!

Желтый свет на мгновение ослепил Игнациуса. В дверях, держась за эфес длинной шпаги, стоял высокий, плотный, бритоголовый, наверное, очень сильный мужчина в черном плаще. На широком и властном лице его двигались хищные, как у кота, усищи.

— Клянусь Звездным Кругом и Тремя Радиантами его, вы не торопитесь, сударь! — по-звериному прорычал он. — Как будто у нас в запасе целая Вечность!

Распространяя восковую сушь, горели по стенам толстые свечи. Аня, прижавшись к мелкому узорчатому железу, которым до потолка была обита клетушка, радуясь и не веря, обеими руками коснулась сияющих глаз.

— Ах! Ты нашел меня, я предупреждала — не надо…

— Мадонна, — сурово сказал бритоголовый. — Полночь уже близка. Я проскакал двести верст и загнал четырех лошадей вовсе не ради ваших возвышенных чувств. Мне нужен Человек — из плоти и крови.

— Вы его погубите, — умоляюще сказала Аня. — Вы уже погубили Персифаля. У вас нет сердца!

Бритоголовый нагнулся к ней, уперев локти в медный стол. Подскочившая шпага его задрала плащ, расшитый золотыми скорпионами.

— Вы хотите жить среди людей? Вы хотите повернуть зубцы Круга, чтобы стать, наконец, свободной? Или вы намерены ждать, пока Фукель отравит Звездочета, как он отравил когда-то вашего отца, и затем повернет Круг в обратную сторону?.. Моя голова полетит первой, не сомневаюсь, но ваша — следом, мадонна.

— Ах, нет! — воскликнула Аня.

Бритоголовый обернулся к Игнациусу.

— Любите ли вы ее, сударь?

— Да, — без колебаний сказал Игнациус.

— И готовы на великие жертвы?

— Да, — сказал Игнациус.

Черты бритоголового немного смягчились.

— Вы отвечаете, как подобает Человеку, мадонна не ошиблась. — Торжественно поднял руку в красной замшевой перчатке с раструбом. — Даю слово Экогалей: если вы повернете Круг, то я обвенчаю вас, чего бы мне это ни стоило. — Он откупорил серебряный флакончик, сильно запахший цветами, и налил в бокалы тягучую маслянистую жидкость зеленого цвета, в которой мерцали искры. — Выпьем! Выпьем Эликсир Ночи! Единственный напиток вечно странствующих!

Игнациус осушил свой бокал одним глотком и крепкий звездный вкус обжег ему небо.

— А теперь поцелуйтесь, — сказал бритоголовый.

Аня прильнула к Игнациусу. Он ощутил сладкие от эликсира мягкие горячие губы. — Мы теперь будем вместе, — шепнула она. Но в ту же секунду дверь разлетелась в щепки, и ливень обнаженных шпаг пронзил воздух. Комнату заполнили приземистые бочонкообразные жуки, будто панцирем, облитые хитиновыми крыльями. Самый важный из них, с алмазной перевязью поверх желтых члеников брюшка, прошипел, смыкая на подбородке множество крючковатых жвал:

— Из-ме-на!

У милорда Экогаля поплыли на лоб квадратные брови.

— Гусмар, названный брат мой, — ласково сказал он Арлекину, жмущемуся у стены. — Мы росли в одном доме и одна женщина воспитала нас.

Арлекин, торжествуя, сверкнул угольями из мохнатых ресниц.

— Эта женщина, милорд, давала вам сахарный хлеб, а мне — только пощечины. Вы жили в замке, окруженный слугами, готовыми исполнить любой ваш каприз, а я каждый день возвращался к себе в конуру, где скреблись крысы и кашляла больная мать. Вы били меня во время игр, а я не смел ответить вам тем же. — Он перевел дух и заключил с едкой иронией: — Мы и теперь не равны, милорд: вы умрете, а я получу дворянство и орден Тьмы из собственных рук Его Святейшества.

— Что ж, — хладнокровно сказал бритоголовый. — Значит, не осталось в мире чести и благородства. Что ж. Прощайте, мадонна, храни вас бог, мы не увидимся более… — Он поддернул перчатки и ободряюще кивнул Игнациусу. — А вы, сударь, постарайтесь умереть достойно.

Цепкие лапы схватили их. Игнациус попытался освободиться, но его будто спеленали. Как две птицы, мелькнули широкие рукава Аниного платья.

— Встретимся на Млечном пути, где цветут папоротники небытия!.. — звучно крикнул милорд Экогаль, круша кулаками неповоротливые пластинчатые черепа.

Вырваться из жестких объятий было нельзя. Игнациуса притащили в громадный каменный зал, грубые своды которого терялись в темноте. Ржавый свет факелов плясал по скалистым ребрам, и цепь шестируких стражников, озаренная им, мрачно выставляла короткие пики. За бескрайним низким столом, скрестив лапки перед чернильницами на зеленом сукне, окруженные почтительными секретарями, сидели три жука, сплошь увешанные регалиями. Средний, у которого ветвились жестяные рога на затылке, сразу же приподнялся.

— Вы обманули нас! — скрипучим, как железо, канцелярским голосом произнес он. — Вы тайком проникли в Ойкумену, чтобы разрушить механизм часов. Жалкая попытка! Неужели вы хоть на секунду могли помыслить, что мы оставим без внимания дочь Мариколя? Вы сочли нас глупыми и коварными. Но мы не глупы и не коварны. Мы милосердны к друзьям нашим, мы щедро платим тем, кто верой и правдой неутомимо служит великой цели, но врагов и предателей мы караем беспощадно: память о них исчезает в темных водах Овена.