Полицейский, сидевший на диване рядом с Венке, выглядел как человек, получивший ответственное задание – стеречь нечто очень ценное. Его квадратное лицо светилось гордостью. Он сидел молча, чинно положив крупные ладони на колени. Он был размера на два великоват для этого дивана, как, впрочем, и для всех диванов в мире. Когда он встал, я прикинул, что рост его был около двух метров. Я не хотел бы участвовать в товарищеской встрече по футболу, если бы нам пришлось играть в разных командах.
      Ион Андерсен сидел, глядя на улицу, словно пытаясь выведать у безутешной серой погоды за окном правду о марте.
      Венке, обхватив обеими руками белую чашку с горячим чаем, сидела согнувшись, неотрывно глядя в чашку, как бы прижимаясь к ней, чтобы согреться. Но ей уже не суждено было согреться. Где-то глубоко внутри у нее навсегда останется холодящая льдинка.
      Когда мы вошли в комнату, Венке посмотрела на нас. Хамре вежливо кивнул ей.
      – Еще чай есть? – спросил он Иона Андерсена.
      – Да, есть, – ответил тот и принес из кухни две чашки и полупустой чайник.
      – Там в буфете есть лимон, – тихо сказала Венке и подняла голову, как бы прислушиваясь.
      – Спасибо, я не хочу, – ответил Хамре.
      – Неплохая идея, – в свою очередь заметил я. – И немножко сахару, если можно. По крайней мере будет чем заняться – помешивать чай ложечкой.
      – Весьма сожалею, что мы вынуждены вас побеспокоить, – обратился Хамре к Венке, – но нам необходимо как можно скорее прояснить кое-что. Надеюсь, вы меня понимаете. Я постараюсь сделать это как можно короче. Скажите, вы не хотели бы посоветоваться с адвокатом?
      Она смотрела на него отсутствующим взглядом. Потом перевела глаза на меня. Думаю, она не понимала, о чем ее спрашивают.
      – Это вполне разумно, – подтвердил я.
      Она покачала головой.
      – Какой адвокат? Зачем это?
      – Ну, никогда наперед не знаешь, – произнес Хамре. – Хорошо. Теперь расскажите все по порядку.
      Она смотрела прямо перед собой, не замечая никого из нас – она, видимо, всматривалась в тепрошедшие полчаса. Голос ее стал тихим, интонация вялой.
      – Рассказывать, в общем, нечего. Я только вернулась с работы и готовила обед – мясное рагу… там на плите… А вы выключили конфорку? – повернулась она вдруг к Иону Андерсену.
      – Все в порядке, поставили на минимум, – кивнул он.
      – Да, может быть, Роар поест, когда…
      – Итак? – осторожно вернул ее к теме Хамре.
      – Обед… Я еще хотела приготовить сладкую кашу с клубничным вареньем. Оно хранится у меня в чулане, в подвале, и я пошла за ним.
      – Минуточку. Вы спускались на лифте?
      – Нет, я шла по лестнице.
      – По какой? В этом крыле дома?
      – Конечно.
      – И вы никого не встретили?
      Она покачала головой, с трудом проглотив слюну.
      – Никого. – И замолчала. Глаза ее наполнились слезами, и слезы, переливаясь, блестели в них. Губы слегка дрожали. Она огляделась по сторонам.
      Я вынул свой носовой платок и, перегнувшись через стол, протянул ей. Она взяла, но слез вытирать не стала, а прижала его к губам и только глубоко дышала сквозь него, будто он был пропитан каким-то успокаивающим средством.
      – Не хотите ли сигарету, фру Андресен? – спросил Хамре и протянул ей пачку.
      Венке кивнула и, вытащив одну, поднесла ко рту. Хамре зажег спичку, помогая ей прикурить. Каждый из нас, таким образом, оказал ей небольшую услугу, и она могла продолжать, хотя глаза ее были полны слез, похожих на выпавшую росу.
      – Он… Когда я выходила с лестничной клетки, я заметила, что дверь в квартиру распахнута, и я сразу побежала: здесь у нас в последнее время происходят странные вещи, и я испугалась, я подумала о Роаре… и вот… тут, в прихожей, я нашла Юнаса.
      – Все точно, Хамре. Снизу со стоянки я видел, как она бежала по балкону, – сказал я.
      – Пожалуйста, не перебивай, Веум, – попросил он. – Мы с тобой еще поговорим.
      – Вы и наверх шли по лестнице? – обращаясь к Венке, спросил Хамре.
      Она кивнула.
      – Вы никого там не встретили?
      – Нет, но…
      – Продолжайте.
      – Я просто хочу сказать, что в другом крыле дома есть два лифта и лестница, так что кто-то вполне мог…
      – Да, это нам известно. Один из лифтов, однако, не работал, но имелись и другие возможности подняться сюда.
      – К тому же кто-то мог уже быть в здании, – подсказал Ион Андерсен, – и ему не нужно было далеко бежать.
      – Да, возможно. – Хамре с укоризной посмотрел на Иона.
      Мне показалось, что Хамре в это не верит. Обратившись к Венке, он продолжал:
      – Попытайтесь вспомнить все, что вы делали, когда увидели его. Я понимаю, это тяжело, но…
      – Он лежал на полу, истекая кровью, – лаконично сказала она. – Я не видела его уже несколько недель, и было очень странно увидеть его так… Мы собирались развестись и жили отдельно, понимаете? Он ушел от нас. И вот… Когда я увидела его, я испугалась и выбежала на балкон и, наверное, звала на помощь.
      Я утвердительно кивнул.
      – А потом… потом я опять вернулась в квартиру. Я хотела остановить кровь, но не знала, как это сделать. И я вытащила нож – он был у него в животе. Но тогда кровь потекла еще сильнее, а потом… потом вошел он.
      Венке посмотрела на меня, а я посмотрел на Хамре.
      – Как я и говорил. Она стояла с ножом в руках, – объяснил я Хамре.
      Хамре посмотрел на меня своими проницательными глазами. Ион Андерсен крякнул. Безымянный полицейский уставился на меня.
      – Фру Андресен, вы сказали, что в последнее время происходят странные вещи. Вы имели в виду что-то определенное?
      Она кивнула.
      – Да, да! – Она умоляюще посмотрела на меня. – Не мог бы ты рассказать об этом, Варьг, я не в силах.
      Три представителя полиции снова обратили на меня свои взоры.
      – Конечно, – ответил я, – это объяснит, каким образом я оказался здесь.
      И я рассказал обо всем по порядку – о Роаре, который самостоятельно отправился в город и разыскал меня, и о том, как я нашел его велосипед. Я рассказал, как Венке позвонила мне на другой день и как я обнаружил Роара в лесном домике со связанными руками и с кляпом во рту, и очень скупо упомянул о баталии среди деревьев, отметив, что меня, как человека, много лет проработавшего с трудными подростками, заинтересовал Джокер. Я сообщил, что разузнал о нем от Гюннара Воге и от его собственной матери. И наконец поведал о том, как мне позвонила Венке Андресен и попросила встретиться с ее бывшим мужем, чтобы выяснить вопрос о деньгах за страховку, и как Юнас сказал мне, что принесет ей деньги в ближайшие дни.
      – Думаю, что у него с собой были деньги, – предположил я.
      Я не говорил ни как встретил Венке с Рикардом Люсне, ни о Сольвейг Мангер. Пусть сама рассказывает. Отдавая последнюю дань Юнасу Андресену, Я не стал касаться этого. Ведь то была тайна, которую он мне доверил, и без крайней нужды говорить об этом не следовало.
      Хамре и его коллеги внимательно слушали мой рассказ. Когда я говорил о Джокере и его компании, об их «подвигах», лицо Иона Андерсена приняло выражение озабоченности. Лицо Хамре ничего не выражало. Он был не из тех, кто разговаривает, играя в карты. По его лицу нипочем не узнать, с какими картами он сидит.
      Когда я закончил свой рассказ, он спросил:
      – А зачем ты приехал сюда сегодня, Веум?
      – Сегодня… Сегодня я приехал, чтобы сообщить Венке Андресен, что Юнас скоро приедет сам и привезет деньги.
      – Значит, ты направлялся сюда, когда увидел… А, собственно, что ты увидел?
      – Я увидел… Сначала я увидел Юнаса Андресена или кого-то, похожего на него. Он шел к двери этой квартиры. Потом меня отвлекли, а когда я снова посмотрел наверх, дверь в квартиру была открыта и кто-то стоял в проеме. Я сразу понял, что что-то случилось. Я увидел Венке, бегущую от лестницы к двери, и потом я видел ее, когда она выбежала на балкон и стала звать на помощь. Тогда я побежал в дом.
      – Ты поднимался на лифте?
      – Нет. Один лифт был занят и шел вниз, а другой не работал. Я не мог спокойно ждать и побежал по лестнице – по той, что ближе к ее квартире.
      – Минуточку. Ты сказал, что лифт шел вниз. А ты не видел…
      – Да-да, конечно, я случайно увидел, что оттуда вышла женщина, с которой мы вчера застряли в лифте. Ее зовут Сольфрид Бреде.
      Мне пришлось коротко рассказать и об этом.
      – Сольфрид Бреде, – повторил Хамре и записал что-то в маленький блокнот с оранжевым обрезом.
      Ион Андерсен сидел весь красный – казалось, что внутри у него что-то горит.
      – Послушай, – обратился он к Хамре, – орудие преступления – это нож. Ты видел, какого он типа?
      – Естественно. Это бандитский нож с выдвижным лезвием.
      – Правильно, – продолжал Андерсен, – а ведь Веум говорил, что этот, как его называют, Джокер, как раз и разгуливает с таким же.
      Венке глубоко и тяжело вздохнула, глаза ее потемнели.
      – Несомненно, мы должны подробно расспросить этого Юхана Педерсена.
      Последовала тяжелая напряженная пауза, и я проклинал себя за то, что вынужден был сломать этот их настрой. Но у меня не было другого выхода. Я обязан был это сделать.
      – Дело в том, что Джо… что у Юхана Педерсена стопроцентное алиби на момент преступления, – проговорил я.
      – Почему? – хором спросили Хамре и Андерсен. Венке непонимающе и подозрительно уставилась на
      меня. Она теребила уголки моего носового платка; сигарета, зажатая бескровными губами, дымилась сама по себе.
      – Потому что в этот момент он стоял внизу и разговаривал со мной, – произнес я.

      – Понятно, – сказал Ион Андерсен.
      Хамре глядел на меня своими бездонными глазами.
      – Стопроцентное алиби, – повторил он задумчиво и слегка рассеянно.
      В дверь постучали, вошла женщина из полиции. Она кивнула своим коллегам. Довольно приятное лицо и светлые, с легкой проседью волосы. Ей было около тридцати, а губы и глаза ее давно отвыкли от косметики.
      – Там мальчик, – сказала она, – он говорит, что живет здесь, он там с Хансеном.
      – Роар, Роар! – вдруг разразилась рыданиями Венке. – Что с нами будет? Что будет?
      Показав в сторону Венке, Хамре кивнул женщине.
      – Пойди и скажи им, чтобы немного подождали, – сказал он Иону Андерсену. – Нельзя впускать сюда мальчика, пока…
      Он не закончил, но все и так было ясно. Восьмилетний мальчуган не. может войти в дом, где на полу в прихожей лежит его истекающий кровью мертвый отец. Даже если этот отец ушел от них к другой женщине.
      Мы молча сидели и ждали, когда Венке перестанет рыдать. Женщина из полиции была подле нее и, обняв за плечи, пыталась успокоить.
      У меня появилась неприятная тупая тяжесть в затылке. Я понимал, что ситуация не сулит ничего хорошего ни Венке, ни Роару. По причинам, которые я едва ли сознавал, все это как бы непосредственно касалось меня. Меня охватила тоска. Неделю назад я и не подозревал об их существовании, а теперь они стали мне близкими навеки.
      Роар – он пришел ко мне в контору и напомнил о другом мальчике. Он говорил со мной, он искал у меня утешения. Какое-то время я был героем в его глазах. Может быть, оставался героем и до сих пор.
      Венке Андресен – несчастная женщина, у которой вдруг все расклеилось, молодая женщина, оставшаяся одна. Ей не хватало нежности и заботы, и она поцеловала меня. А может быть, наоборот – я ее поцеловал. Воспоминание о ее губах как дуновение ветерка все еще ласкало мои губы.
      И Юнас Андресен – он мне понравился. Он вывернул наизнанку всю свою жизнь, бросил ее на красно-белую клетчатую скатерть передо мной, как маршрутную карту перед туристами. Он показал мне проселочные дороги и тайные тропы и поведал, каким путем собирается идти. Но он выбрал неверный путь – путь, который вел в пропасть.
      Были и другие. Был Джокер, хотевший запугать меня, но в чем-то я все-таки мог понять его или думал, что могу. Была его мать – Хильдур Педерсен, с которой мне, несмотря на водочный туман, нравилось беседовать. Был Гюннар Воге, с которым мне не нравилось беседовать, но он сказал мне кое-что, о чем полезно помнить.
      И Сольвейг Мангер – все еще загадочная Сольвейг Мангер, которую, как мне казалось, я тоже немного знал благодаря моей короткой и молчаливой встрече с ней и тому, что рассказал Юнас о своей влюбленности, хорошо, даже слишком хорошо мне понятной.
      Я огляделся. Отчетливее, чем раньше, видел я все эти маленькие вышивки, о которых он вспоминал и которыми, как ему казалось, был окружен и опутан. Он был прав. Их было чересчур много.
      Венке успокоилась, а Якоб Э. Хамре продолжал своим настойчивым, ровным и приветливым голосом.
      – У вас есть родственники в Бергене, фру Андресен?
      Она отрицательно покачала головой.
      – А близкие друзья или те, кто некоторое время могли бы позаботиться о Роаре?
      Я знал, что это должно было произойти, я ждал этого момента. Но она еще не понимала, о чем идет речь.
      – А сама я не могу? – спросила Венке.
      В этот миг один лишь Хамре был в состоянии посмотреть ей в глаза.
      – Боюсь, – начал он, – что нам придется забрать вас на несколько дней. Пока в качестве свидетеля, но… Мне жаль, что я вынужден вам это сказать. У нас возникло слишком много подозрений, и мы не можем рисковать, не можем позволить вам быть на свободе, пока ведется следствие. Это касается поиска доказательств и тому подобных вещей. Вам все подробно разъяснят позже, перед тем как начнется допрос. Допрос будет завтра в первой половине дня. Вам предоставляется право взять адвоката. Вы имеете кого-нибудь на примете?
      – Нет, нет… – она покачала головой. – Это значит, что я арестована? Но вы ведь не верите, что это я…
      – Нет. Мы ни во что не верим. Мы не имеем права верить. Но мы не имеем права не размышлять. Ясно одно: мы начинаем всестороннее расследование – в этом вы можете быть совершенно уверены.
      Она искала моего взгляда. Я уже помог ей, но сейчас ничего не мог сделать, по крайней мере в данный момент.
      – А Роар… – начал Хамре.
      – Варьг, – перебила его Венке, – он очень тебя любит. После того как ты пришел к нам в первый раз, он говорит только о тебе. Не мог бы ты отвезти его к Сиссель – к моей сестре в Эстесе.
      Хамре с некоторым сомнением посмотрел на меня.
      – Конечно, смогу, если мне разрешат, – ответил я. – Роар может сегодня переночевать у меня, а завтра я его повезу, если полиция сообщит им, что случилось.
      Я посмотрел на Хамре, тот кивнул.
      – Мы это сделаем. Так что здесь все в порядке. Никаких возражений нет, если только сам мальчик не возражает. – Хамре взглянул на Венке. – Вы хотите поговорить с сыном?
      – Нет, нет, – горячо запротестовала она. – Я не могу, не сейчас, я расплачусь, нет, – и, обращаясь ко мне: – Ты иди, возьми его с собой сразу, до того, как я выйду.
      – Хорошо, – ответил я.
      – И еще…
      – Что?
      – Передай ему от меня привет. Скажи, что все будет хорошо, что это ненадолго и я все ему объясню, когда вернусь.
      Ее глаза снова наполнились влагой, но слезы не капали, будто их удерживала какая-то прозрачная пленка.
      – Держи с нами связь, Веум. Нам будут нужны твои показания, сделанные по всей форме, – сказал мне Хамре.
      – Все ясно, – ответил я, – я сразу позвоню, как только вернусь.
      Я поднялся. Мне хотелось подойти к Венке, обнять ее и, прижав к себе, говорить: «Все будет хорошо, друг мой. Все будет хорошо». Но я не мог этого сделать. Я протянул ей руку, она пожала ее осторожно и мягко.
      – Мы еще встретимся и поговорим, я расскажу тебе, как дела у Роара, – сказал я Венке.
      Она молча кивнула, и я оставил ее со следователем, полицейскими и безмолвным трупом. Я оставил ее с прожитым прошлым и неизвестным будущим, с воспоминанием об одном поцелуе и о пожатии руки. Это было все, что я мог ей дать, все, чем я мог ее утешить.
      В прихожей на полу рядом с Юнасом уже расстелили белую простыню, и я знал, что все ждут сигнала Якоба Э. Хамре, после чего труп положат на носилки и крепко привяжут ремнями, чтобы он не пытался высвободиться.
      Я вышел из квартиры и пошел за Роаром.

      Он стоял на балконе ближе к площадке для лифтов рядом с полицейским в форме. Полицейский был молодой парень с круглыми щечками, слегка конопатый, держался он приветливо. В лице Роара чувствовалась какая-то отрешенность. Он был прозрачно-бледен. Его светлые волосы потеряли блеск и помертвели. Глаза – большие и испуганные – свидетельствовали о том, что никто не рассказал ему, что произошло. Для меня это было самым страшным.
      Я подошел и положил руку ему на плечо, потом передвинул ее и потрепал его по волосам.
      – Пойдем со мной, Роар? – спросил я каким-то чужим голосом. Голос был севший и глухой. Я кашлянул. – Пойдем? – повторил я.
      Он с изумлением смотрел на меня, будто не узнавая. Как и у матери, глаза его наполнились слезами. И он беззвучно заплакал. Слезы текли по его щекам, а он не сдерживал их и не скрывал.
      – Мама умерла? – спросил он, глядя на меня сквозь дождевую завесу слез.
      Я присел на корточки.
      – Нет. Она здорова и передавала тебе привет. Она сказала, чтобы ты пошел со мной, а она сейчас занята и будет занята еще несколько дней.
      Или несколько недель, а может, даже несколько лет. Все будет зависеть от обстоятельств.
      – Завтра я повезу тебя в Эстесе, к тете Сиссель. Ты будешь у нее жить, пока не освободится твоя мама.
      Мне трудно было выговорить все это. Уже много лет я не говорил на такие серьезные темы с детьми, и мне не хотелось, чтобы он преждевременно повзрослел, огрубел, перестал быть ребенком.
      Я поднялся, взял его за руку и по балкону повел его в другое крыло, вниз по лестнице, прочь от дома, к автомобилю. Я не оборачивался, посадил Роара в машину рядом с собой, пристегнул ремень на его груди, пристегнулся сам, и мы поехали. Никто из нас не проронил ни слова.
      Мы сидели на кухне. За окном разливалась вечерняя тьма. Она опрокинула соседние дома, чтобы легче и быстрее заполнить город ночной темнотой. Она набросила мешок на голову дня и утопила его в море, а всех нас загнала в прямоугольные клетки, отгороженные от мира окнами и освещенные светом ламп, и усадила вокруг наших привычных кухонных столиков.
      Мы поужинали. Я съел яичницу с беконом и выпил чаю. Роар выпил молока. Мы говорили о чем угодно, только не о том, что больше всего нас волновало.
      Он рассказывал мне о школе, о своем классе, о школьных товарищах, об учительнице и о девочке по имени Лисбет, у которой были длинные светлые волосы, заплетенные в косы, и собака по кличке Арнольд.
      Я рассказывал ему о своем детстве, об оставшихся после пожаров войны пустырях. О том, как мы строили там хижины, о битвах, через которые мы прошли, о бандах мальчишек, таких же жестоких, как банда Джокера, но которых мы все-таки одолели и о которых теперь легко было рассказывать со стоическим спокойствием. А то, что мы часто возвращались с разбитыми носами, разодранными коленками и пробитой камнем головой, – все это забылось. Но мы прекрасно помнили день, когда нас было больше и мы обратили противника в бегство, обрушив вдогонку град камней, поленьев, пустых банок – всего, что было под рукой.
      Потом мы с Роаром пошли в гостиную и включили телевизор. Там заканчивался обзор новостей. Человек с лошадиным лицом сообщил, что завтра нас ждет грозовой дождь и снегопад в горах.
      Я спросил, не хочется ли Роару спать. Он утвердительно кивнул. Я постелил ему на своей кровати, а сам решил переночевать на полу или на диване. Впрочем, я предпочел пол, потому что там было просторней.
      Я достал новую зубную щетку для Роара, и он почистил на ночь зубы. Он умылся с мылом, вытерся моим полотенцем и улегся в постель.
      Я погасил свет и задержался в дверях.
      – Спокойной ночи, Роар, – пожелал я ему.
      – Спокойной ночи.
      Я еще немного посидел в гостиной, отрешенно глядя на экран. Картинки, мелькавшие на экране, были бессмысленными, да и все остальное, как мне казалось, тоже не имело никакого смысла. Когда безвременно умирает кто-нибудь из знакомых, начинаешь ощущать бессмысленность всего окружающего.
      В десять вечера зазвонил телефон. Это был Хамре.
      – Допрос назначен на завтра на одиннадцать часов утра. Пока мы подержим ее в тюрьме. Недельки три. Ни переписка, ни свидания не разрешены. Я звоню, чтобы сообщить тебе об этом.
      – Запрещение свиданий и переписки? Значит, это так серьезно?
      – Пожалуй, да.
      – Она выбрала… кто у нее адвокат?
      – Смит. Самый лучший знаток всех законов. Так что это уже кое-что, я имею в виду для нее.
      Длинная мрачная пауза была похожа на затяжку гашишем.
      – Как чувствует себя мальчик? – спросил Хамре.
      – Уже спит.
      – Хорошо. Ты отвезешь его завтра?
      – Да.
      – Когда вернешься – позвони.
      – Не беспокойся. До встречи.
      – Я не беспокоюсь. Спокойной ночи, Варьг.
      Положив трубку, я лег спать на полу.

      Я проснулся рано и уже не мог заснуть. Во мне поселилось множество чудовищ – много каких-то призраков вертелось среди высоких черных оголенных древесных стволов, и они не давали мне покоя.
      Я решил не будить Роара и дать ему поспать сколько хочется. Тихонько прокрался на кухню и, нарушив свои твердые принципы, выпил кофе натощак. Я приготовил чашку крепчайшего натурального кофе и глядел в нее, как в бездонный колодец. Но ничего не мог разобрать на дне этого колодца, да и кофейной гущи в чашке не было. Вся гуща была внутри меня: за оболочкой глаз, на языке, в душе, если таковая у меня все-таки имелась.
      Я пытался разобраться в происшедшем. Юнас Андресен умер. Последний день его жизни миновал, и сегодня впервые за тридцать с лишним лет вставало солнце над землей, по которой уже не будет ходить и где не будет жить Юнас Андресен. Для всех оставшихся это, в сущности, ничего не меняет. Для него – это все. Он ушел в загадочное царство, в туманные дали, в покрытые тайной леса, он вступил в горное царство, ожидающее всех нас, когда счет дням нашей жизни подойдет к концу.
      Его убили быстро и жестоко. Я видел, как он шел навстречу своей смерти, но я не видел, как он умирал. Я видел Венке Андресен, выбежавшую из квартиры, когда это уже произошло, а чуть позже видел Сольфрид Бреде, выходящую из подъезда. И потом снова Юнаса Андресена, но уже на несколько минут, а точнее, на целую вечность позже.
      Он был убит ножом, какой обычно носил с собой Джокер, но Джокер не мог этого сделать, потому что стоял и разговаривал со мной.
      Но кто же, кто сделал это?
      Я вспомнил напряженное лицо Венке, когда она сидела на диване, теребя мой платок, я увидел ее глаза и губы, и я увидел Якоба Э. Хамре. В его глазах я читал, что он знает, кто это сделал. Его уверенность проявлялась в твердости губ, в спокойствии его лица.
      Но кто же это мог быть? Сольвейг Мангер? Ее муж? Или кто-то чужой, неизвестный, еще не обнаруживший себя?
      Конечно, все это было заботой полиции. Моя задача была легче. Я должен отвезти Роара в Эстесе и вернуться домой. Отправиться в неизвестное будущее и вернуться в исковерканное прошлое.
      На дворе неторопливо затеплился новый день. Новый день в начале марта, обозначенный еще только одной цифрой. День с неспокойно бегущими облаками, с небольшими, пугливо проглядывающими пятнами голубого неба. Низкое солнце, пробившись сквозь облака, простерло над городом одинокие по-утреннему золотистые лучи, но они быстро исчезли – это весна бросала на город пробные блики, чтобы потом снова спрятаться где-то в тепле, в ожидании лучших времен.
      В проеме кухонной двери в нижнем белье, босой и всклокоченный появился Роар.
      – Ты уже встал, Варьг?
 
      Путь от Бергена к Хардангеру большинство бергенцев может проделать с завязанными глазами и заткнутыми ушами. По крайней мере до Квамскугена, где хорошо ходить на лыжах. Но нынешняя зима была бесснежной, и я впервые за этот год ехал туда. Я находил занятие поинтересней, чем тащиться с лыжами в Квамскуген и обратно. Я предпочитал хорошую рыбалку на горной реке.
      Вдоль Скугестранда машина идет по скоростной многополосной дороге – достижению последних лет, и многое из тех радостей, которые человек получал от езды по старой дороге, пропадает. Раньше ты не знал, с кем столкнешься за поворотом, теперь же у тебя прекрасный обзор на двести метров вперед.
      Роар, как и всякий мальчишка, любил ездить в машине. Я заметил, как напряжение на его лице постепенно сменяется интересом и желанием поговорить.
      – А ты здорово водишь машину, Варьг.
      – Ты так считаешь?
      – Ага. А тебе часто приходилось преследовать преступников на автомобиле?
      – Не очень.
      (Только по пятницам, подумал я, в детективных фильмах по телевизору.)
      – Расскажи мне об этом, – попросил Роар.
      – А нечего рассказывать. Все происходит так быстро, что потом уж и не вспомнишь. Только радуешься, что вернулся живым и здоровым.
      – А-а…
      Недалеко от Тиссе у дороги есть кафе. Дом стоит на крутом повороте, и там обычно останавливаются на отдых водители больших грузовиков. С дороги кафе выглядит не слишком привлекательно, но внутри напоминает старинный зимний сад с большими окнами и квадратными рамами, похожими на шахматную доску, и прекрасным умиротворяющим видом на море сквозь мягкую зеленую листву, если на дворе лето. Сейчас деревья стояли голые, очень подходящие для картины в пастельных тонах. Они казались внезапно попавшими из повседневной действительности в страну сказок. Что бы ты ни заказал, ты сидишь и смотришь сквозь огромное окно на природу, и это действует умиротворяюще. Ты выходишь отдохнувший и садишься за руль. Вид этот успокаивает, придает уверенность рукам и ясность взору, и ты лучше ведешь машину.
      Мы вошли внутрь и взяли по бутерброду с креветками, на которых майонеза было больше, чем креветок. Лист салата напоминал распластавшегося хамелеона, а подсохший кусочек лимона – старую крестовину от новогодней елки. Но вид из окна испортить было невозможно, и за него дополнительную плату, к счастью, не взимали.
      Я пил кофе, а Роар тянул через соломинку фруктовую воду. Соломинка была красной, фруктовая вода светлая, бесцветная. Скатерть на столе зеленая, а вид из окна…
      За соседним столиком сидели шоферы грузовиков. Голоса у них были как в громкоговорителях, а руки как ковши. Лица широкие, прямоугольные, как и автомобили, которыми они управляли. Наверное, это было неотъемлемой чертой их профессии. Я не слышал, о чем они говорили, но это не имело значения. Я слышал их громовые голоса, и этого было вполне достаточно. Они чувствовали себя здесь свободно, как и во всех придорожных кафе, на всех шоссейных дорогах. Последние беспощадные ковбои. Доведись тебе встретить такого темным вечером на повороте и не дай бог твой автомобиль окажется чуть ближе к осевой, чем положено, – ты готов. Все, что от тебя останется, – это каша из крови и бензина, разбрызганная по асфальту там, где ты находился за несколько секунд до встречи. Ты станешь частью того отрезка дороги, по которому только что ехал чуть быстрее 80 километров в час, и цена тебе будет не больше минуты, которую ты выгадал, чтобы пораньше предстать перед своей неожиданной смертью здесь, на повороте, в гробу из развороченного металла с вытекающим оттуда бензином.
      Но вид…
      Роар высосал через красную соломинку все содержимое бутылочки. Я посмотрел на него. На кого он похож? На мать? На отца? Я попытался представить их: Венке Андресен с закрытыми глазами и губами, подставленными для поцелуя, Юнас Андресен в очках, с усами, на которых повисли хлопья пивной пены. Рука, державшая кружку, и – внезапная смерть.
      Нет. Роар не был на них похож. Он напоминал мне самого себя, когда он внезапно появился у меня в конторе: маленький мальчик в потертой синей нейлоновой куртке, в джинсах с заплатами на коленях. Когда это было? Пять-шесть дней назад? Он напомнил мне другого мальчика, чуть младше, который очень давно не приходил ко мне.
      – Правда красиво? – сказал я, кивнув на окошко.
      Он вопросительно посмотрел на меня.
      – Что красиво?
      – Вид.
      – Вид?
      Нет, он был еще слишком мал. Видом не любуются в восемь лет. Чтобы ощутить красоту природы, надо влюбиться.
      Мы допили каждый свое и поехали дальше. Дорога к Квамскугену была не заснежена и чернела от дождя. Снег тонкой повязкой лежал на склонах гор, и, для того чтобы покататься на лыжах, нужно было забраться довольно высоко.
      Дорога была хорошая. Легендарные времена ухабистых дорог на Квамскугене прошли: туризм, кроме всего прочего, способствовал строительству хороших дорог, хотя его влияние противоречиво и неоднозначно.
      Мы быстро миновали поселок летних домиков, тесно прижавшихся друг к другу, похожий на неприбранные окрестности большого города, и спустились по Токагьеллет, где тоннели сначала заглатывали, а потом выплевывали нас, как протухшую рыбу.
      Чудесный вид снова открылся перед нами. Мы увидели долины Хардангерфьорда и Нордхеймсунна. И здесь внезапно началась весна. Был тот единственный миг в году, когда невидимая рука вдруг сдвинет в сторону облака и из-под их завесы выглянет солнце. Солнце катилось по склонам гор, высвечивая прошлогоднюю зелень и смешивая ее с бурым, белым и грязно-серым зимним цветом, а смешав, бросало все это нам под ноги, как, играя на заднем дворе, ребята бросают кости. Это была весна.
      Была весна. Щепоть солнечных лучей озарила ландшафт: отвесные склоны гор, дорогу, извивающуюся к фьорду, к сине-белому, полосатому заливу там, вдалеке, к сине-зеленой окантовке гор на противоположном берегу, редко рассыпанные домики, выкрашенные в белый и серый цвет, красный автобус, идущий нам навстречу, старую женщину, остановившуюся у обочины дороги рядом с навесом для молочных бидонов, одетую в серую юбку и темно-коричневую вязаную кофту, в черном платке на голове.