Она присела за стол, взяла чашку, убедилась, что она пуста, и налила туда из кофейника черную как смола давно остывшую жидкость. Мне она не предложила, чему я был только рад.
      Она сидела, сгорбившись, на стуле, держа чашку обеими руками. Казалось, ей потребовалось чудовищное усилие, чтобы наконец поднять голову и посмотреть на меня. Глаза были уставшие, а взгляд тупой, как будто она находилась в состоянии глубокой депрессии.
      — Так это то двойное убийство, да? Вы об этом хотите сказать?
      Я кивнул.
      — Но сначала вы мне скажите, Метте, как давно вы здесь живете?
      — А это вас касается? — вызывающе ответила она вопросом, но потом подумала секунду и добавила: — Скоро два года как.
      — А что заставило вас переехать?
      — Да тошно стало в городе! — проговорила она с жаром. — Мне уж давно надо было уехать. Тогда, может, все по-другому бы вышло…
      — Но ведь не обязательно было ехать именно сюда?
      — Это вы к чему?
      — У вас тут родственники? Семья? — Я окинул взглядом грязные пустые стены. — Кто-то, кто жил тут до вас?
      Она слегка кивнула:
      — Уехали они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.
      — Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?
      — Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.
      — А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.
      Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.
      — С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.
      — …эрье, — пробормотала она.
      — Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?
      — Так у него самого и спросите!
      — Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.
      — Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…
      — Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.
      Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.
      — Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!
      — Я больше не работаю в…
      — Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!
      — Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.
      — Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!
      — Но послушайте…
      — Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!
      — Веум.
      — Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!
      Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.
      — Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.
      — Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие-то документы?
      — Но вы наверняка их подписали, если вам так сказали.
      — Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…
      Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.
      — А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.
      Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.
      — Прямо в ад, — закончила она, почти уткнувшись лицом в стол.
      У меня было такое ощущение, что я где-то все это уже слышал. И не от нее. Несколько минут мы сидели молча. Я смотрел в окно. За немытыми стеклами день казался блеклым и каким-то молочным. Эти стекла были как граница другого мира, не того, в котором мы сейчас сидели — в тени несчастного прошлого и без особой надежды на будущее.
      — Я могла бы жить совсем по-другому, скажу я вам, — прервала она молчание. В ее голосе были настойчивость и упрямство, от которых она не могла отказаться, за которые она цеплялась, чтобы выжить.
      — Так скажите…
      — Ах, вы еще хотите? Что ж. Я расскажу вам, Веум, как я бы зажила…
      Деревянным движением Метте встала, опершись на стол, сделала шаг к двери и исчезла там, где когда-то была гостиная, где семья, жившая тут, торжественно садилась за стол, например, в воскресенье, когда по радио звучала праздничная месса.
      Она вернулась с небольшим фотоальбомом в руке. Его красная обложка была порвана, а когда она открыла его, я увидел, что многих фотографий не хватает. Она медленно листала, вглядываясь в каждую фотографию. Я заметил несколько черно-белых снимков из далекого детства и пару цветных — из столь же далекой юности. И вот она достала из пластикового кармашка одну из фотографий и протянула мне через стол. Хотя она страшно изменилась, я смог понять, что женщина на снимке — это Метте. И все же это была совсем другая Метте Ольсен, чем даже та, которую я встретил десять лет назад. Я видел молодую красивую женщину со счастливой улыбкой. На ней была яркая блузка с крупным узором и глубоким вырезом, а голова была в легких светлых кудряшках, украшенных множеством крошечных бантиков — белых и красных. Ей на плечо положил руку мужчина с длинными светлыми волосами и редкой юношеской бородкой, одетый в свободную белую рубашку, расстегнутую у ворота. Эдакий Иисус, который с любовью улыбался ей когда-то в шестидесятые.
      — Это снято в Копенгагене, в шестьдесят шестом, — объяснила она.
      — А с кем это вы?
      — С Давидом.
      — Так звали вашего парня?
      — Да, — кивнула она.
      Я медлил, но понял, что она ждет моего вопроса. И спросил:
      — Что тогда произошло?
      Она скользнула взглядом вдоль стола, как будто ответ лежал где-то на клеенке. И я еще раз увидел невыразимую боль в ее глазах.
      — Он умер, — сказала она почти шепотом.
      — Отчего? — спросил я, немного подождав.
      Внезапно она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза:
      — Нас предали! Нанесли удар в спину.
      Я ждал продолжения.
      — Мы… Я встретила его перед этим самым летом, и мы были по уши влюблены друг в друга. Мы были молодые, глупенькие и уже собирались вместе возвращаться домой, в Берген. Найти жилье… Ну и нам предложили заработать — по-легкому. Мы заключили сделку, упаковали вещи и пошли на самолет. Но нас там уже ждали. Кто-то настучал, теперь я в этом уверена. И… — Она потянулась за своей чашкой и сцепила на ней пальцы, как будто это был спасательный круг. — Нас взяли.
      Ей пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем она сумела продолжить:
      — Давиду пришлось хуже всего. Все было у него в поясе… — Она провела руками вокруг талии. — У меня-то самой ничего не было. Но меня тоже арестовали — как сообщницу. И обыскали, свиньи. Если бы не адвокат, я бы точно попала в тюрьму.
      — Адвокат Лангеланд?
      — Йенс?
      — Да.
      Она сердито посмотрела на меня:
      — Нет, это был Бакке. Адвокат Бакке. Старик, но Йенс там тоже был, правильно. Но только он был просто помощник адвоката. «Хваткий малыш», — подумала я тогда, как только мы познакомились. Вы же его знаете, да?
      Я молча подтвердил наклоном головы.
      — Он сказал… Только никому не рассказывайте, ладно?
      — Все останется между нами, Метте.
      — Он сказал, что мне надо все отрицать. И Бакке так сказал. Вроде как я и не знала, что Давид собирался что-то пронести. Мне надо было просто сказать, что я его встретила в аэропорту Каструп, в Копенгагене, и решила за ним увязаться — тут легавым не к чему было прицепиться. Ну, они это схавали. В суде, по крайней мере. Обратных показаний давать было некому. А Давид меня не выдал, на него можно было положиться.
      — И сколько ему дали?
      — Восемь лет за решеткой.
      — Восемь лет!
      — Ну, у нас столько с собой было, что… Но знаете, что было хуже всего? Чувство вины. Меня так и накрыло потом!
      — Не без помощи ваших адвокатов, я думаю.
      — Да, но все равно… Это же было нечестно. Я предала его, точно так же, как предали нас. А когда он повесился там, в тюрьме, мне как будто нож в грудь воткнули и проворачивали туда-сюда.
      — Он повесился?
      — Он не мог взаперти! У него была клаустрофобия. Он мне еще в Копенгагене сказал: «Если меня схватят, Метте, я лишу себя жизни. Я ни за что не смогу сидеть взаперти». Так он и сделал. В предвариловке он еще как-то вытерпел, а потом — всё. Как только узнал о приговоре — сунул голову в петлю. Нашли его только утром. Уже мертвого.
      Она протянула руку за фотографией. Я отдал ей снимок.
      — Так вот и пришел конец той, прежней Метте. И осталась мне одна дорожка — прямиком в преисподнюю.
      Она зарыдала. Ее худое тело сотрясалось, она горестно завыла. Я дал ей выплакаться, а когда она немного утихла, осторожно спросил:
      — И что, вы даже понятия не имеете, кто вас предал?
      — Да какой-нибудь мудак из Копенгагена. Позавидовал, видать, что Давид с Принцессой уезжает. — И прежде чем я успел что-то спросить, она добавила: — Да, меня там все так звали. Принцесса Метте. Или просто — Принцесса…
      — Но ведь кто-то потерял чертовски много денег из-за этого дела, а?
      — Еще бы! Потеряли, конечно, свиньи такие.
      — И что, вы никогда об этом не узнали?
      — Да кто бы мне сказал? Я-то тут при чем? — Ее голос задрожал от горечи воспоминаний. — Я же с ним только в аэропорту и встретилась… Так на суде сказала. В Каструпе. Встретила и увязалась…
      — Но кто-то же знал, что на самом деле вы были вместе…
      — А то! Но у меня-то потом с этим никаких проблем не было. Я только надеюсь…
      — На что?
      — Что и того схватили, кто на нас стуканул.
      — А вы уверены, что это «он»? Ведь если это кто-то, кто вам завидовал, то вполне может быть и женщина?
      Она посмотрела на меня пустым взглядом, как будто у нее больше не было сил следить за нитью разговора. Снова настала тишина, словно нам обоим надо было справиться с собственными мыслями, прежде чем продолжить беседу. В конце концов я сказал:
      — И у вас родился Ян-малыш…
      — Да.
      — И все могло бы быть хорошо, Метте.
      — Когда родился Ян-малыш, я уже здорово подсела на это дело. Гашиш — это было только начало, потом пошла и кислота, и таблетки. Мне сказали потом, что он, когда родился, был под кайфом.
      — И вы все равно его оставили?
      — Я сделала все, что они сказали! Легла в больничку, соскочила с наркоты, нашла жилье — там, в Ротхаугене. Они мне уже работу должны были подыскать. Сами говорили: помогут с образованием. Но… Вместо всего этого я встретила Терье. И получила совсем другого рода помощь, если вы меня понимаете. Вот и вернулась прямиком в страну грез.
      — Терье Хаммерстена?
      — Да.
      — Это имя постоянно всплывает при самых разных обстоятельствах.
      — Каких? — Она непонимающе уставилась на меня.
      — Метте, Терье Хаммерстен рассказал вам, что Ян-малыш переехал сюда. Вы переехали следом. Вы попытались связаться с ним?
      — С Яном-малышом?
      — Да.
      — Нет, я… Я расскажу вам, что я сделала. Да, я нашла, где он живет, там — в долине.
      — В Аньедалене.
      — Точно. Ну, села я на автобус и поехала. Вышла — иду по улице, заглядываю за заборы. Потому что я же не знала, на каком хуторе он живет. Но тут подъехал школьный автобус, и из него вышли молодые люди. Парень и девушка. Это я так сказала — молодые люди. А они подростки. — Она смотрела прямо перед собой. — Я как раз проходила мимо них. Они с любопытством на меня посмотрели, кого, говорят, тетенька, вы тут ищете. И я ему в глаза посмотрела… прямо в глаза… стою, смотрю и молчу — а сказать ничего не могу! Он же совсем другой человек! Я же его в последний раз видела — ему три года было! А ведь стояла так близко — дотронуться до него могла.
      — Почему вы думаете, что это был именно он?
      — Да узнала я его. Он на отца похож. — Она шмыгнула носом. — А позже… Я туда много раз приезжала-то. Видела его, конечно, не всегда. Но несколько раз видела. А потом уже узнала, в каком дворе он живет. И видела тех, у кого он жил. Бабу эту и мужика. Крестьяне гребаные!
      — Их убили. Обоих.
      — Да? Ну дак что ж поделать. Это не я.
      — Полиция считает, что это сделал Ян-малыш.
      Она посмотрела на меня потемневшими глазами:
      — А, считают! Вот что я вам скажу, Веум. Жизнь научила меня одной вещи: не всегда легавые оказываются правы. Далеко не всегда!
      — Может быть. Вы по-прежнему общаетесь с Терье Хаммерстеном?
      — До самого… — тут она осеклась и пробормотала: — Нет.
      Я выжидающе посмотрел на нее.
      — Вы ведь что-то другое хотели сказать. Вы сказали «до самого»…
      — Да черт вас возьми! Сколько вы еще будете меня мучить?!
      — А все же…
      — Я имела в виду — всего пару дней назад.
      — То есть совсем недавно, что ли?
      Она беспомощно посмотрела на меня, как будто не могла точно вспомнить:
      — По-моему, видела в понедельник.
      — В этот понедельник?
      — Да. До этого не говорила с ним полгода. Он, правда, приезжал. Но я не хотела с ним иметь ничего общего, так что велела ему убираться к чертям.
      — Звучит убедительно.
      Она скривила губы и повторила за мной с ударением на первом слове:
      — Звучит убедительно. И вот внезапно он появился снова… Поздно вечером.
      — Вечером в понедельник?
      — Ну я же сказала! Вломился сюда. Сказал, что ему надо переночевать. Иначе, мол, изуродую тебя как бог черепаху. Ну, раньше-то он частенько это проделывал, так что я знала, он не преувеличивает. Вот. Ну… Я его оставила тут. Но черта с два он меня трахнул, вы не думайте! Хотя вы уже, конечно, так и подумали.
      — Ну что вы! А он сказал, откуда он появился?
      — Сказал, что из города, что там запахло жареным. Да у него вечно какие-нибудь неприятности. С Терье вечно какая-то ерундовина происходит.
      — А может быть, он выглядел как-то… особенно взволнованным? Расстроенным?
      — Взволнованный и расстроенный — эти слова не про Терье, это уж я вам точно говорю. Ему что в лоб что по лбу.
      — Понятно… И он потом уехал, да?
      — Уехал? Да он здесь еще, парень!
      Внезапно я ощутил, как холодок прошел у меня по спине.
      — Он по-прежнему тут? — Я непроизвольно посмотрел в окно. — Где?
      — Не, сегодня он отправился навестить сестру. Труде. Она у него в Дале живет.
      — Ну да, Труде. Она потеряла мужа. Лет десять назад.
      Она пожала плечами:
      — Скажи-ка! А я и не знала…
      Я поднялся с места. Пора было уходить. Внезапно она схватила меня за руку:
      — Послушайте, Веум…
      — Да?
      — Когда встретитесь с Яном-малышом… вы не могли бы передать ему кое-что от меня?
      — Что именно?
      — Что я его всегда любила. Скажите, что его мать думает о нем каждый божий день. Что так было с того самого дня, когда он появился на свет, и так будет до самой моей смерти. Вы можете ему это сказать?
      — Я не знаю, удастся ли мне с ним увидеться.
      — Но если!
      — …Я подумаю об этом.
      — Не думайте! Просто сделайте!
      — Если получится.
      Она отпустила мою руку и стала толкать к выходу.
      — Иди! Иди давай! Знала я… Даже в этом нельзя на вас положиться. Засранцы вы все! Исчезни! Вали своей дорогой! К чертям!
      Я так и поступил. Но поехал не к чертям. Вместо этого я отправился в Дале.

32