Это был телефонный звонок из прошлого.
      — Говорит Сесилия, — сказала она, а поскольку я промолчал, добавила: — Сесилия Странд.
      — Сесилия! Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь?
      — В общем благополучно.
      — Ты все еще в службе охраны детства работаешь?
      — Да, я, пожалуй, одна из наших там задержалась.
      — Слушай, когда мы виделись в последний раз? Лет десять назад?
      — Не меньше. Я уже лет пять как в Осло живу — перебралась на другую сторону гор.
      — Так ты из Осло звонишь?
      — Нет. Сейчас я в Бергене, в Мункеботн. Приехала маму навестить. Не знаю, помнишь ли ты ее?
      — Нет, я…
      — Да ладно, не суть… Видишь ли, мне надо с тобой переговорить об одном важном деле.
      — Я готов.
      — Когда у тебя будет время?
      — Вот уж чего-чего, а времени у меня хватает.
      — Значит, встретимся?
      — Охотно. Где?
      — Что, если на Фьелльвейен?
      Я выглянул в окно. Дождик, моросивший утром, оказался лишь предвкушением осени. А теперь на город, как жидкий мед, лились солнечные лучи. Гора Флёйфьель маняще зеленела, улица Фьелльвейен — «горная дорога» — опоясывала ее как экватор, а на горизонте не предвиделось никаких признаков непогоды.
      — Давай. Куда пойдем?
      — Может, встретимся, а там решим? Я выйду примерно через полчасика.
      Я взглянул на часы.
      — Отлично. До встречи.
      Пять минут спустя я включил автоответчик, закрыл офис и отправился в путь. Я пересек Фискеторьет — Рыбную площадь, прошел мимо Мясного базара до улицы Ветрлидсалльменнинген и поднялся по лестнице к выкрашенной в белый цвет старой пожарной станции в районе Скансен. В кронах деревьев уже проглядывали первые желтые листочки, но пока их было совсем немного. Со стороны парка, из детского сада, доносились голоса ребятишек, которые выколачивали из формочек свежеиспеченные куличики. Сороки провожали уходящее лето, раскатисто хохоча в ветвях каштана, увешанных плодами. В конце концов по короткой прямой улочке я взобрался к Коню и оказался там, где мы договорились встретиться, — на Фьелльвейен.
      Конем в народе зовется вывеска с надписью «Помни: коню нужен отдых», которую к столетнему юбилею Фьелльвейен повесили у фонтанчика с питьевой водой, где в старые времена стоял чан с водой для лошадей.
      Фьелльвейен для бергенцев — главное место для прогулок. Поколение за поколением они прохаживались здесь по воскресеньям, любовались городом, показывали на свой дом и произносили «вон там мы и живем» с таким видом, будто поверяли друг другу государственную тайну. Я двинулся по улице. Пенсионер в бриджах и анораке пружинисто шагал в гору. Мимо дома лесника трусцой бежали школьники во главе с бодрой физкультурницей. Их строй колыхался неспешной волной, как прибой житейского моря, — пока еще в отдалении от его грозных глубин. Я посторонился, чтобы они не увлекли меня с собой — в напрасные мечты о юности, о минувшем времени, в тоску по запаху спортивной формы.
      Возле Монплезира, старого развлекательного центра, выстроенного в виде храма, фасадом к морю, задней стеной на Фьелльвейен, я взглянул на часы. Она уже должна быть здесь. Мне был виден лишь небольшой отрезок улицы от Вильхельминеборга до Кристинеборга, чьи названия напоминают о временах, когда любой мог увековечить имя своей жены. Сандвикские горы поднимались уступами над Фьелльвейен к флюгерам на вершинах, а те с готовностью показывали, откуда дует ветер, всем, у кого было достаточно острое зрение, чтобы это разглядеть. На склонах росли деревья, чьи стволы были словно коричневые колонны, а пни и камни свидетельствовали о шквальных ветрах и лавинах, спускавшихся с гор.
      Я увидел ее первым: она шла по направлению ко мне, в джинсовом костюме, с сумкой на плече, солнце золотило ей волосы. Увидев меня, она остановилась и слегка прищурила глаза за стеклами очков, как будто хотела убедиться, что это действительно я. Ее темно-русые волосы были коротко подстрижены, и в них виднелась седина, которой не было при нашей прошлой встрече.
      Мы коротко обнялись и немного поудивлялись друг другу, как это бывает со старыми друзьями, когда вытатуированные временем знаки уже невозможно скрыть: они острым ножом вырезаны на лице, да и не только на лице.
      Она смущенно улыбнулась:
      — Извини, я немного опоздала. Мама старая… Нужно было кое-что сделать, помочь…
      — Ничего страшного.
      Она показала на скамейку:
      — Может, присядем? Вон там, на солнышке.
      — Давай.
      — Ты, наверное, удивлен, что я тебе позвонила?
      — Да. Столько лет прошло…
      — Всего лишь десять.
      — Ну, для меня это много. Десять лет.
      — Вот как?
      Она выжидающе посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять.
      — Ты сказала, что хочешь поговорить о чем-то важном, — вернул я ее к теме разговора.
      — Да. — Она немного помолчала, пока мы усаживались на скамейку. — Ты помнишь Яна-малыша?
      Я вздрогнул:
      — Ты еще спрашиваешь!
      — Ну… Это был риторический вопрос.
      — Полгода он был почти как наш собственный ребенок.
      Она покраснела. Я сказал это не для того, чтобы заставить ее покраснеть, а потому, что так оно и было на самом деле.
      Ян-малыш. Шестилетний, семнадцатилетний — и теперь?… Сколько же ему?
      — Так о чем ты хотела поговорить?
      Она вздохнула:
      — Он в розыске. За убийство.
      — О, черт! Опять?
      — Да, Варг, опять. И это еще не все. У него нашли что-то вроде списка приговоренных.
      — То есть он намерен убить еще нескольких человек?
      — Может быть… Впрочем, да, именно этого он и хочет. И один из них — ты.
      — Что?!
      На мгновение у меня потемнело в глазах. Затем я пришел в себя и медленно окинул взглядом фьорд Бю и заодно — события двадцатипятилетней давности. Я чувствовал, что солнце греет мое лицо, но внутри меня сковал холод, да он, собственно, никогда меня не покидал — холод упущенной весны.

      Впервые я повстречался с Яном-малышом жарким душным днем в июле 1970 года. Меня и Эльзу Драгесунд отправили провести беседу с нерадивыми родителями в Ротхаугский жилой комплекс — громадный серый многоквартирный дом недалеко от школы. Кто-то из соседей пожаловался в коммуну, а соцотдел переслал заявление к нам.
      Эльза, резкая, но в общем добродушная женщина, в том году — едва за сорок, с рыжеватыми волосами и приверженностью к слишком яркой одежде, работала в службе охраны детства дольше всех нас. Сам я тогда был еще новичком.
      Мы вошли в подъезд, темный и прохладный (очень кстати в такой день — было 25 градусов в тени), поднялись на второй этаж. Табличка с фамилией жильцов на двери отсутствовала. Сквозь матовое стекло до нас доносилась громкая музыка. Пришлось нажать на звонок несколько раз, пока внутри не раздались нетвердые шаги. Дверь распахнулась, и в проеме появилось землистое лицо.
      — Кого еще черт принес?
      Эльза приветливо улыбнулась и сказала:
      — Вы Метте Ольсен?
      Женщина окинула нас пустым взглядом. Она была очень худа и горбилась, будто у нее сильно болел живот. С трудом можно было догадаться, что она блондинка: настолько грязны были ее спутавшиеся волосы. На ней были джинсы, которые как минимум месяц не знали стирки, и растянутая футболка. Губы опухли и растрескались, а под тонкой футболкой проступала маленькая, почти детская грудь — как две крошечные булочки.
      — Мы из охраны детства, — сказала Эльза. — Можно войти?
      Глаза женщины на секунду вспыхнули гневом, но потом она нехотя посторонилась и придержала дверь, пропуская нас внутрь.
      Запах, который ударил нам в нос, едва мы переступили порог маленькой темной прихожей, представлял собой насыщенную смесь «ароматов» кисловатого сигаретного дыма, накопившегося мусора и перегара. А еще — и как ни страшно, но потом за годы работы в охране детства я к этому привык — пахло неухоженным маленьким ребенком.
      Не дожидаясь приглашения, мы пошли на грохот музыки и оказались в комнате, где на полной громкости ревел кассетник. Исполнителей узнать было невозможно — какой-то тяжелый рок, от которого содрогались стены. Эльза решительно подошла к магнитофону и нажала на «стоп».
      Тишина буквально оглушила нас. Метте Ольсен притащилась в комнату вслед за нами. Руки ее тряслись, взгляд был пустым и стеклянным. Объяснение нашлось легко: на обшарпанном столе и на полу вокруг него стояло множество пустых бутылок — в основном пивных, но были и из-под вина, водки, а также узнаваемые пластиковые фляги дешевого пойла из местных лавчонок. На маленьком комоде валялось в беспорядке несколько пустых упаковок от таблеток, как после последней отчаянной попытки хоть что-то в них найти.
      — А где ваш мальчик? — спросила Эльза.
      Метте Ольсен беспомощно огляделась по сторонам, прежде чем кивнуть на полуоткрытую дверь в другом конце комнаты. Мгновение мы стояли, прислушиваясь, но оттуда не доносилось ни звука. Мы медленно двинулись туда, впереди Эльза, за ней я, и осторожно заглянули внутрь.
      Неубранная широкая кровать занимала почти всю стену. Деревянная сушка для белья стояла в углу, увешанная шмотками. Белье, одежда валялись по всей комнате. Напротив постели находилась детская кроватка, и в ней сидел маленький мальчик, как мне показалось, лет двух с половиной — трех. Он был в покрытой пятнами майке, которая когда-то, видимо, была белой, и набухшей от влаги одноразовой пеленке, обвязанной поверх клеенчатым подгузником. Он почти не обратил на нас внимания, лишь взглянул пустыми апатичными глазами. Его влажный ротик был приоткрыт, а в ручонке он держал два кусочка хлеба, склеенных чем-то, напоминающим шоколадную пасту. Но хуже всего была тишина. Он не издавал ни звука.
      Эльза сделала несколько шагов к ребенку и обернулась к Метте Ольсен, которая стояла в дверях позади нас, такая маленькая, что, казалось, не отбрасывала тени, зато с оскорбленным выражением лица.
      — Это ваш ребенок? — спросила Эльза дрогнувшим голосом.
      Метте Ольсен кивнула и сглотнула слюну.
      — Как его зовут?
      — Ян-малыш.
      — Ян?
      — Ян Элвис.
      — Когда вы меняли ему пеленку?
      Она уставилась на нас и развела руками:
      — Вчера?… Я не помню.
      Эльза глубоко вздохнула:
      — Вы понимаете, что так не годится? Что мы должны что-то предпринять?
      Молодая женщина грустно посмотрела на нас, но никак не отреагировала, словно она и не поняла, что ей только что сказали.
      Эльза взглянула на меня:
      — Классический пятый параграф. Мать — в вытрезвитель, ребенка — срочно к медикам.
      Хлопнула входная дверь, и грубый голос ворвался в квартиру:
      — Ме-е-е-е-етте! Ты тут?
      Никто из нас не ответил, и через секунду мы услышали в соседней комнате громкие шаги и звук катящихся по полу пустых бутылок.
      — Что за хрень?
      Мы обернулись, Метте испуганно шагнула к нам.
      — Черт, это еще что за собрание? Вы кто такие? Какого дьявола вам тут?…
      Мужчина был крупный и выглядел угрожающе. Ближе к сорока, чем к тридцати годам, обе руки в татуировках. Он был одет в темную полосатую рубашку и светлые брюки. На лбу вздулась кровоточащая ссадина.
      — Мы из службы охраны детства, — сказала Эльза ледяным тоном. — А вы, видимо, отец ребенка?
      — А вот это не твое собачье дело, чертова кукла! — проревел он и шагнул в комнату.
      Эльза не двинулась с места. Я прошел вперед и встал между ними. Тогда он повернулся ко мне.
      Сжав кулаки и свирепо уставившись на меня, он рявкнул:
      — Чего надо? В лобешник тебе засветить?
      — Терье, — промямлила Метте Ольсен, — не надо…
      — Какого хрена вас, чертовы куклы, тревожит, отец я парню или нет? У вас что тут, перепись населения?
      Я развернул плечи, чтобы выглядеть посолиднее, и сказал:
      — Нас направил к вам соцотдел…
      — Да пошел он, ваш гребаный соцотдел! А ну убирайтесь отсюда оба!
      Я посмотрел на Эльзу: все-таки она была старшим сотрудником. Она собрала волю в кулак и решительно произнесла:
      — Ребенок находится в критической ситуации, господин… — Она взглянула на него вопросительно, но поскольку ответом ей было лишь фырканье, то продолжила: — Ему необходима срочная медицинская помощь, так что мы заберем его с собой. Ваша жена… Ей тоже, насколько я вижу, необходима помощь. Но если у вас есть какие-либо возражения, я прошу разговаривать с нами корректно, чтобы мы смогли спокойно все обсудить.
      — Слушай, ты! — заорал он в ответ. — Ты сама-то поняла, что тут начавкала? А ну вали отсюда со своим мудозвоном! На старт, внимание, марш! А не то угощу тебя вот этим! Ясно? — И он замахнулся на нее кулачищем.
      Увидев, что он вот-вот полезет в драку, я вмешался:
      — Эй, храбрец… У меня, может, и не так много татуировок, как у тебя, но я достаточно лет оттрубил на флоте и кое-каким приемчикам обучен, так что прими это к сведению…
      Он снова перевел на меня взгляд, уже менее уверенный, чем прежде: вероятно, сумел мгновенно оценить, на что я способен.
      — Насколько я могу догадаться, — снова вмешалась Эльза, — мы говорим с господином Ольсеном?
      — Никакой я вам не Ольсен! Она вон Ольсен. И не жена она мне. Хаммерстен меня зовут, пометь там себе. — И он угрожающе уставился на мой блокнот.
      — Ну что ж, — подытожила Эльза, — поскольку добровольно ребенка вы не отдаете, придется нам вызвать полицию.
      — Терье, — снова проныла Метте Ольсен, — не надо!
      — Но сперва давайте-ка я поменяю ему пеленку, — сказала Эльза и посмотрела на Метте. — Где они у вас лежат?
      — В ванной, — кивнула та.
      — Пойду принесу.
      С этими словами Эльза прошла мимо Терье Хаммерстена и вышла из комнаты. Мы остались втроем. Я чувствовал напряжение во всем теле и был готов к самому худшему. Вдруг он с силой выдохнул, разрубил кулаком воздух, повернулся и шагнул в коридор. Я немедленно двинулся за ним, боясь за Эльзу, но ничего не произошло. Она вернулась с пачкой пеленок, а сразу после этого входная дверь с грохотом захлопнулась.
      — Так вы не женаты? — спросила Эльза.
      Метте Ольсен только покачала головой.
      — Но он — отец ребенка?
      Она пожала плечами.
      — Так-так, — вздохнула Эльза — Ну ничего, разберемся.
      В тот же вечер Ян-малыш, или Ян Элвис Ольсен — как его звали официально, — был доставлен в медсанчасть детского дома на Кальфавейен. Его мать в это же время была помещена в наркологическую клинику на улице Короля Оскара, где нас со всей горячностью заверили, что она пройдет полный курс лечения и реабилитации.
      Вечером, когда я вернулся домой, на улицу Мёхленприс, Беата насмешливо взглянула на меня поверх книжки.
      — Еда в холодильнике, — сказала она.
      — Извини, что задержался. Прости своему милому дурное поведение.
      — Да ладно, я же все понимаю.
      — Конечно. — Я наклонился и поцеловал ее. — Как прошел день?
      — Да так. Не солнышко, но и не снег…
      В октябре я узнал, что Яна-малыша перевели в приют. Нам сказали, что у него серьезные психологические нарушения и с людьми он контактирует с трудом. Мать его, судя по сведениям, дошедшим из судебных органов, чувствовала себя не слишком хорошо — сожительство с Терье Хаммерстеном закончилось тем, что он был осужден за побои на шесть месяцев тюрьмы без права амнистии. А жизнь между тем шла своим чередом. Я думал, что больше ни с кем из них не увижусь. И ошибался.

      В следующий раз я встретил Яна-малыша, когда ему было уже шесть. Это случилось в самом начале 1974 года. Я тогда только что расстался с Беатой и переживал не самые лучшие времена. Меня и Сесилию вызвали на место преступления, где был обнаружен маленький ребенок.
      В то время у меня был старенький, «мини-купер», на переднем сиденье которого мы с трудом поместились: я за рулем, а Сесилия рядом. Езда на малолитражке — это как катание в детской ванночке. Колесики такие маленькие, что все время кажется, вот-вот чиркнешь задним бампером о мостовую. Передвигаешься угрожающе низко над землей, а уж при лобовом столкновении точно закончишь жизнь аккуратным блинчиком. С другой стороны, всегда можно отыскать место для парковки, к тому же расход топлива лишь слегка превышает аналогичные показатели бензиновой зажигалки.
      Место преступления находилось в районе Вергеландсосен, на холме, застроенном солидными особняками, который буфером лежал между Ландос и Минде. Ландос — это район блочных многоквартирных домов пятидесятых — шестидесятых годов, а Минде — постарше, там расположены виллы, возведенные еще в двадцатые. Дом, откуда поступил вызов, был выкрашен коричневой краской, перед ним — по-зимнему скучный садик: голые розовые кусты, засыпанные снегом, старые глиняные горшки и спящие рододендроны с поникшими листьями и коричнево-зелеными почками.
      У ворот стояли в ряд автомобили. Дверь была открыта, на крыльце я увидел несколько человек. Некоторых я знал: это были ребята из полицейского управления Бергена. Они, видимо, обсуждали первые выводы по делу, приправляя их тонкими струйками сигаретного дыма. Мы вышли из машины.
      Сесилия посвятила меня в подробности дела еще по дороге. Шестилетний парнишка остался дома вместе с отцом. Когда мать вернулась, она нашла рыдающего мальчика в прихожей. Она принялась звать мужа, но он не откликнулся и не появился. Она стала искать и обнаружила его на лестнице, ведущей в подвал. Мужчина был мертв. Женщина успела позвонить в полицию, а потом потеряла сознание. Сейчас она в тяжелом состоянии находилась в Хаукеландской больнице, возле ее кровати оставили дежурную из полиции на случай, если больная очнется и сможет пролить хоть каплю света на то, что произошло.
      — Как их фамилия? — спросил я.
      — Скарнес. Свейн и Вибекке.
      — Есть еще сведения?
      — Нет, это все, что мне известно, Варг.
      Мы вошли в дом, где нас приветствовал кивком головы инспектор полиции Данкерт Муус. Это был здоровяк с серым лицом, в шляпе, которая ему была явно мала, и с неизменной потухшей сигаретой в углу рта, давно ставшей неотъемлемой частью его внешности. До этого мы виделись с ним лишь мельком, но он немедленно узнал нас обоих и, кивнув на дверь в соседнюю комнату, сказал:
      — Он там.
      Мы вошли в гостиную, обставленную простой современной мебелью: темные книжные полки, телевизионная стойка вдоль стены, горшки с цветами на подоконниках, легкие светлые занавески. Светловолосая, как все местные, и круглолицая женщина-констебль сидела на диване, приобняв за плечи маленького мальчика. В руке она держала голубой пульт с красными кнопками, а на полу перед ними круг за кругом ездил по рельсам, аккуратно разложенным там, где не было мебели, маленький паровозик. Мальчик сидел и следил за ним без видимого интереса. Он больше походил на куклу, чем на настоящего ребенка.
      Женщина улыбнулась и встала нам навстречу:
      — Добрый день! Вы из охраны детства?
      — Да.
      Когда она отложила пульт, паровозик остановился. Мальчик продолжал на него смотреть, но даже не пошевелился. Ему и в голову не пришло поуправлять игрушкой самому.
      Мы представились. Ее звали Тора Персен. Судя по диалекту, она была с севера, из Хардангера или, возможно, Квиннхерада.
      — А это Ян-малыш, — добавила она и легонько положила руку на голову парнишке.
      — Привет! — сказали мы с Сесилией в один голос.
       Ян-малыш?
      Мальчик молча смотрел на нас.
       Откуда мне знакомо это имя?
      Сесилия присела перед ним на корточки:
      — Сейчас мы с тобой отправимся в одно место, и там у тебя будет прекрасная комната, а еще там много славных людей, и ты сможешь играть с другими ребятишками, когда захочешь.
      И тут меня будто током пронзило.
       Но этого не может быть… Таких совпадений не бывает.
      Губы ребенка были крепко сжаты, а в огромных голубых глазах словно заморожен крик, мольба о помощи.
      — Может, ты чего-нибудь хочешь? — спросил я.
      Он отрицательно покачал головой.
      Я взглянул на Тору Персен.
      — Он все время так себя ведет?
      Она кивнула и, полуобернувшись к нам, добавила:
      — Мы ни слова от него не услышали. Я просто поражена!
      — Он был с матерью, когда приехала полиция?
      — Да. Жуткая история.
      Мальчик не шевелился. Он сидел, уставившись на паровозик, будто ждал, когда тот сам собой тронется в путь. Было такое впечатление, что он не услышал ни слова из нашей беседы. По крайней мере, реакции от него мы так и не дождались.
      Я почувствовал, как тревожно сжалось сердце. Точно так же все было с тем, другим мальчиком, которого тоже звали Ян-малыш.
       Но ведь невозможно, чтобы…
      Я взглянул на Сесилию.
      — Как ты считаешь, может, лучше проконсультироваться с Марианной?
      — Да. Попробуешь ей дозвониться?
      — Хорошо.
      Я снова вышел в прихожую. Там, у лестницы, ведущей в подвал, стоял констебль.
      — Это произошло здесь?
      Констебль кивнул:
      — Его нашли внизу.
      — Он все еще там?
      — Нет-нет. Тело уже унесли.
      — Когда это случилось?
      — Примерно в обеденное время. — Он взглянул на часы. — Вызов мы получили в четырнадцать тридцать.
      Я огляделся.
      — Есть тут где-нибудь телефон?
      Он насмешливо посмотрел на меня:
      — Думаю, вам лучше сходить в машину, попросить радиотелефон, потому что мы пока еще ничего не проверяли на предмет отпечатков.
      — Понятно.
      Входная дверь была по-прежнему открыта. Я дошел до припаркованных автомобилей и попросил у одного из полицейских разрешения позвонить.
      — А вы кто? — спросил он.
      — Варг Веум. Служба охраны детства.
      — Так-так. Сейчас, я только вам канал настрою… — Он нажал несколько цифр на радиотелефоне и протянул его мне, пояснив: — Готово. Наберите только номер.
      Пока он возился с каналом, я успел найти в записной книжке телефон доктора психологии Марианны Стуретведт.
      После двух гудков она ответила:
      — Доктор Стуретведт.
      — Марианна? Это Варг.
      — Добрый день, Варг. Чем могу помочь?
      — Ты нам нужна, причем срочно. — И я вкратце описал ситуацию.
      — Что с матерью?
      — В Хаукеландской больнице. Нервный срыв.
      — Так-так, — вздохнула она. — Что думаете делать с мальчиком?
      — Мы решили отправить его в Хаукендален. В клинику.
      — Разумно. Но перед этим завезите его ко мне. Когда сможете подъехать?
      — Если ничего не случится… примерно через полчаса. Идет?
      — Хорошо. Жду вас. У меня мало пациентов сегодня, так что все удачно складывается.
      Мы распрощались, я протянул трубку полицейскому и вернулся в дом. В прихожей я остановился у небольшого секретера. На нем стояла фотография в рамке. Там были трое: в центре Ян-малыш, а по бокам, видимо, его родители. Свейн Скарнес выглядел старше, чем я предполагал, — он был почти лыс — и, несмотря на улыбку, его лицо было немного напряженным. Его жена — темноволосая, с приятной спокойной улыбкой. Милые, но обыкновенные люди: выберите наугад двенадцать человек — шестеро из них будут именно такими. Ян-малыш на этом фото выглядел беспомощным и беззащитным, хотя во взгляде читалось скрытое упрямство.
      В комнате все обстояло по-прежнему. Сесилия сидела на диване рядом с Яном-малышом. Теперь она управляла паровозиком, получалось у нее не очень хорошо, и игрушка двигалась рывками. Женщина-констебль стояла рядом, судя по выражению лица, она чувствовала себя неловко.
      — Все в порядке, — сказал я. — Можем отвезти его к Марианне прямо отсюда.
      — А кто это? — спросила Тора Персен.
      — Психолог. Мы консультируемся с ней в случае необходимости. Марианна Стуретведт.
      — Перед этим вам необходимо переговорить с инспектором Муусом. Чтобы соблюсти порядок, я имею в виду.
      — Разумеется.
      Она исчезла.
      Я посмотрел на Яна-малыша. Шесть лет. У меня самого рос сынишка, Томас, тогда ему было два с половиной. После того как мы с Беатой разошлись полгода назад, он остался с ней. Расстались мы быстро, потому что тянуть время было совершенно незачем. Я, правда, попытался переубедить ее, но она посмотрела на меня отчаявшимся взглядом и сказала: «Я думаю, ты не понимаешь, что на самом деле происходит, Варг. Я думаю, что ты вообще ничего не понимаешь». И она была права, я так ничего и не понял.
      Я взглянул на его пустое безразличное лицо и попытался припомнить того малыша, которого увидел в Ротхаугском комплексе три или четыре года назад. Но картинка, представшая перед глазами, была размыта. Я помнил свои неприятные ощущения, когда оказался в той крошечной квартирке, свирепого мужика, который туда внезапно нагрянул, потерянный взгляд матери. Представил и малыша в детской кроватке. Но его лицо… оно тогда было совсем неоформившимся. Да, собственно, и сейчас оставалось таким же.
      Я присел на корточки перед диваном, чтобы оказаться одного роста с мальчиком, положил руку ему на коленку и спросил:
      — А что, дружок, не хочешь ли прокатиться на машине?
      И тут впервые в его глазах промелькнуло что-то настоящее, живое. Правда, он не проронил ни слова.
      — Мы поедем в гости к одной чудесной даме и поболтаем с ней о том о сем.
      Он вновь промолчал.
      Я взял его вялую, безжизненную ручонку.
      — Пошли!
      Сесилия поднялась, осторожно подняла Яна-малыша с дивана и поставила на пол. Когда я повел его из комнаты, он и не думал сопротивляться, но осторожно ставил перед собой ноги, как будто шагал по болоту, выбирая кочки покрепче.
      Мы еще не дошли до двери, а проем уже заполнила мощная фигура инспектора Мууса. Из-за его спины выглядывала Тора Персеи. Полицейский сурово взглянул на мальчишку:
      — Сказал что-нибудь?
      — Пока нет.
      — Нет, значит… И что вы думаете с ним делать?
      — Как обычно: сначала к психологу, после — в отдел МЧС в Осане.
      Он кивнул:
      — Только сообщите нам, как и что. Может, кому-нибудь из нас все-таки придется подъехать допросить парнишку.
      — Допросить?! — перебила его Сесилия.
      — Он наш единственный свидетель, — сказал Муус, смерив ее взглядом.
      — Мы сообщим, — произнес я. — Но сейчас ему нужна помощь и забота. Разрешите пройти.
      — Не так быстро, молодой человек. Как, вы сказали, ваше имя?
      — Веум. Правда, я вам еще не представлялся.
      — Веум. Я запомню. — Инспектор чуть заметно улыбнулся уголком рта. — Забавная может у нас с вами образоваться компания, а?
      — Но не сегодня. Нам можно идти?
      Он кивнул и посторонился. Мы с Сесилией вывели мальчика в прихожую, оттуда — на улицу. Краем глаза я увидел, как Муус резко повернулся и затопал по направлению к лестнице, ведущей в подвал. Тора Персен стояла в прихожей, одинокая, как оставшийся позади дорожный знак.
      На крыльце я взял мальчика на руки и донес до машины. Он не протестовал, ни дать ни взять — мешок с картошкой. Возле машины я обратился к Сесилии:
      — Думаю, тебе лучше сесть вместе с ним назад.
      Она кивнула. Я поставил Яна-малыша на землю и придвинул свое кресло вплотную к рулю, чтобы дать им залезть на заднее сиденье. Сесилия села и подвинулась к противоположной двери. Я поднял малыша, а она протянула руки, чтобы взять его. Внезапно он повернул голову, впервые посмотрел мне в глаза и сказал:
      — Это мама сделала.

      Доктор психологии Марианна Стуретведт была немного старомодной, миловидной женщиной лет сорока. Волосы светлыми волнами лежали на плечах. Правильные черты лица, высокие скулы. Острый взгляд смягчали заметные морщинки вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей. Одета она была просто: светлый кардиган, коричневая юбка, на шее — нитка жемчуга.
      Ее кабинет находился в конце набережной Страндкайен, и из окон были видны Брюгген, башня Розенкранца и Хоконсхаллен, а с другой стороны — Скансен и Флёйен. Я бы сам не отказался от такого кабинета, будь у меня возможность выбирать.
      На набережной, как обычно в это время дня, была пробка в сторону Осане. На склоне возле церкви Девы Марии виднелось новое здание музея, выстроенное на месте археологических раскопок после пожара 1955 года.
      Марианна Стуретведт встретила нас в приемной, перед кабинетом. Она на секунду поймала взгляд Яна-малыша, который, после того как его усадили в автомобиль, снова сделался молчаливым, как канатоходец.
      — Привет! — улыбнулась она нам и ласково положила руку ему на плечо. — Ну что, малыш, мы с тобой подружимся, а?
      Он молча смотрел на нее с прежним каменным выражением лица.
      Она повернулась к нам:
      — Нам с мальчиком надо поговорить с глазу на глаз… Но, может, вы хотите мне что-нибудь рассказать?
      — Да, — ответил я. — Пожалуй, сначала мы с вами побеседуем.
      — А я пока посижу с Яном-малышом. Мы с ним журнальчик почитаем, правда? — улыбнулась Сесилия.
      Она уселась вместе с парнишкой на диван в приемной и взяла со столика первый попавшийся еженедельник. Мы с Марианной удалились в ее кабинет.
      Комната была обставлена в ее стиле, то есть очень просто: рабочий стол со стулом, напротив — мягкое кожаное кресло для посетителей, вдоль стены — кушетка для пациентов, которые предпочитают лежать во время консультации. Над ней висел небольшой, лишенный всякой претенциозности прелестный пейзаж: море, горы и покрытый лесом склон. Это был фрагмент йольстерской картины Аструпа, всем известный сюжет «весенней ночи», где мужчина и женщина работают в поле, а вокруг цветут яблони, и на водной глади играют отблески лунного света. Мы не стали садиться. Она посмотрела на меня с легкой улыбкой:
      — Итак?…
      — Нам не так уж много известно. Они остались дома вдвоем с отцом, которого потом нашли мертвым внизу лестницы, ведущей в подвал. Когда пришла мать, мальчик стоял в углу и рыдал. И нам он не сказал ни слова, пока… — Я на секунду умолк.
      — Да?
      — Ну… пока мы не стали усаживать его в машину, чтобы ехать к вам. Тогда он сказал: «Это мама сделала».
      — Вы сообщили полиции?
      — Нет. Ведь мать сейчас в больнице: нервный срыв. После такого… ей, возможно, понадобится не один день, чтобы прийти в себя. К тому же…
      — Еще что-то, что мне следует знать?
      — Я должен проверить, но мне кажется, что Ян-малыш был их приемным сыном. Я видел его раньше.