МОЕМУ СЫНУ

Девять «страшных» рассказов, один из которых писался как эпизод всемирной книги «Дракула», но никогда не публиковался.

От издателя

Этот сборник рассказов, написанных Брэмом Стокером, вышел в свет в 1914 году. Позднее, 14 сентября 1927 года, в ознаменование двадцать пятой ночи «Дракулы» на сцене лондонского театра Принца Уэлльского вышло специальное издание книги количеством в тысячу экземпляров. Каждому зрителю был вручен «колдовской пакет», в котором он обнаруживал свой экземпляр. В тот самый момент, когда книга раскрывалась, из нее вдруг выпархивала летучая мышь, укрепленная пружиной под обложкой...

Предисловие к лондонскому изданию 1966 г.

Предисловие

За несколько месяцев до того скорбного дня, когда скончался мой муж – я могу точно сказать, что все последнее время тень смерти витала над ним, – он задумал опубликовать три серии рассказов. Настоящая книга – одна из этих серий. К первоначальному списку в восемь рассказов я добавила также не публиковавшийся доселе эпизод из «Дракулы». Я надеюсь, что он представит интерес для публики, особенно для тех читателей, которые являются поклонниками самого замечательного произведения моего мужа. Остальные рассказы уже публиковались в английской и американской периодике. Проживи их автор дольше – и он, наверное, многие из них пересмотрел бы и переделал, ведь почти все они относятся к самому началу его творческой, наполненной трудом жизни. Но раз уж судьба позволила мне распорядиться этими произведениями, я нахожу их вполне достойными и выпускаю их в свет такими, какими они вышли из-под пера моего мужа.

ФЛОРЕНС БРЭМ СТОКЕР

В ГОСТЯХ У ДРАКУЛЫ

Когда я решил выехать на прогулку, яркое солнце заливало своими лучами весь Мюнхен. Воздух был чист и свеж, как всегда в начале лета, а между тем на дворе была зима. Настроение было отличное. Уже в момент отправления показался герр Дельброк, пожилой лысоватый метрдотель гостиницы «Времена года», где я остановился. Пожелав мне счастливой поездки, он обратился к кучеру, который не успел еще занять свое место на облучке и стоял у дверцы коляски:

– Не позабудь, что тебе нужно вернуться до ночи. Пока небо чисто, но северный ветер что-то усиливается – как бы не налетела буря. Впрочем, я знаю, что ты будешь вовремя. – Он улыбнулся и добавил: – Ведь тебе хорошо известно, что такое здешняя ночь.

Иоганн со всей серьезностью воспринял эти слова и кратко ответил:

– Да, мой господин.

Придерживая одной рукой шляпу, чтоб ее не сбросило ветром, он стегнул лошадей, и коляска резко взяла с места. Скоро мы выехали за пределы города, и я дал Иоганну знак притормозить. Там, у гостиницы, они говорили между собой на немецком, и моих скудных познаний в этом языке как раз хватило на то, чтобы уловить суть сказанного. Поэтому я спросил кучера, когда коляска остановилась:

– Скажи-ка, Иоганн, сегодня ожидается что-то неприятное?

– Walpurgis Nacht, – сказал он, торопливо перекрестившись. Потом он достал свои карманные часы – известной немецкой марки, старомодные, размерами и формой напоминающие репу с грядки, посмотрел на циферблат нарочито озабоченно, сдвинув брови и передернув плечами, всем своим видом показывая, что очень бы желал поскорее завершить прогулку. Я и сам понял, что эта остановка в пути была не обязательна, и поэтому опять устроился в коляске, дав кучеру знак трогаться. Он погнал так, как будто мы куда-то опаздывали. То и дело я замечал, что лошади воротят морды в разные стороны и обеспокоенно вдыхают воздух расширенными ноздрями. Наконец, я и сам стал с подозрением и тревогой оглядывать окрестности.

Дорога в оба конца была пустынна и пробегала по высокому и открытому всем ветрам плато. Через некоторое время я увидел ответвляющуюся от нашей другую дорогу. Она вся поросла высокой травой и вообще имела сильно заброшенный вид. По ней когда-то люди спускались с плато в небольшую долину, зеленеющую аккуратным пятнышком вдали. Почему-то эта дорога очень притягивала меня и, отдавшись этой манящей силе, я, понимая, что рискую вконец обидеть Иоганна, попросил его остановиться. Когда он выполнил мою просьбу, я выразил желание, чтобы дальше мы ехали по этой дороге. Он на все мои слова только отрицательно качал головой и неистово крестился. Но всеми своими жестами он достиг прямо обратного результата: мое любопытство до крайности возбудилось, и я стал буквально забрасывать его разными вопросами. Он отвечал чрезвычайно путано и поминутно косился на свои часы. Наконец я сказал:

– Как знаешь, Иоганн, а я иду по этой дороге. Я не обязываю тебя сопровождать меня, но скажи мне, пожалуйста, внятно: почему ты не хочешь идти? Это все, что мне хочется от тебя узнать.

Вместо ответа он спрыгнул со своего сиденья на землю и, умоляюще протянув ко мне руки и что-то отчаянно бормоча, старался, видимо, отвадить меня от задуманного предприятия. Добраться до сути его объяснений сквозь невообразимую мешанину английских и немецких слов было практически невыполнимой для меня задачей. Ясно было, однако, что он пытается довести до моего сведения мысль, которая самого его повергла в крайний ужас. Но, увы, все его аргументы ограничивались крестными знамениями и словами:

– Walpurgis Nacht!!![1]

Я попытался было помочь ему наводящими вопросами, но не так-то просто выспрашивать что-то у человека, языка которого практически не знаешь. Наконец он понял, что мы так не найдем общего языка и, напрягшись, перешел на английский. Впрочем, это мало помогло – такого ужасного акцента и таких изувеченных фраз мне не приходилось слышать нигде и никогда. Кроме того Иоганн очень волновался и постоянно перескакивал на свой родной язык и, наконец, беспрестанно отвлекался на свои часы. В довершение всего забеспокоились и забили копытами лошади. Он побледнел, как полотно, подскочил к ним и, сильно натягивая поводья, заставил отойти их с прежнего места футов на двадцать в сторону. Я подошел и спросил, зачем он это сделал. Тот бросил до смерти испуганный взгляд на то место, которое мы покинули и, осенив его крестом, белыми губами прошептал что-то на немецком, а потом – для меня – сказал на английском:

– Здесь закопан один из них! Один из тех, что покончили жизнь самоубийством!..

Уяснив сказанное, я тут же вспомнил старинный обычай – хоронить самоубийц на перекрестках дорог.

– Ага! Понимаю – самоубийцы! – воскликнул я. – Это же по-настоящему интересно!

Единственно, что мне было абсолютно непонятно, так это почему так разволновались лошади.

Во время нашего разговора издали послышался вдруг странный звук. Что-то между рычанием и воем. Из-за удаленности и поднявшегося ветерка слышно было плохо, но лошади просто обезумели, и Иоганн, как ни старался, все не мог их успокоить. Он повернул ко мне бледное лицо и прошептал:

– Похоже на волка... Но в такое время у нас не бывает волков!..

– Не бывает? – переспросил я. – А что, иногда все-таки волки подбираются так близко к городу?

– Да, – ответил он. – Весной и летом. Но со снегом они уходят... Обычно уходят, – поправился он, встревоженно прислушиваясь.

Пока он успокаивал лошадей, на небо надвинулись огромные темные тучи. Солнце ушло, зато задул сильный пронизывающий ветер. Отдельный слабый лучик света пробился было на секунду из-за хмурой завесы, но тут же исчез окончательно. Это было как будто предупреждение. Иоганн долго вглядывался в сторону северной части горизонта и потом сказал:

– Приближается снежная буря.

Он снова кинул взгляд на циферблат часов, все еще не отпуская натянутых поводьев, так как лошади до сих пор не хотели стоять смирно, переступая копытами и потряхивая гривами. Затем он быстро взобрался на облучок, показывая этим, что мы слишком задержались с отправлением.

Я решил немного поупрямиться и не спешил занимать свое место в коляске.

– Скажи все-таки, куда ведет эта дорога, – попросил я настойчиво, махнув рукой в сторону долины.

Прежде чем что-либо ответить, он снова перекрестился и пробубнил молитву.

– Это страшное и злое место, – сказал он.

– Какое место?

– Деревня.

– Ага! Значит, там все-таки есть деревня?

– Нет, нет. Уже несколько веков там никто не живет.

Мое любопытство достигло высшей точки.

– Но ты сказал, что это деревня.

– Это была деревня.

– А что там есть сейчас? И куда подевалась эта деревня?

Он повел свой рассказ, густо перемешивая немецкие и английские слова, так что я едва-едва мог его понять. Но все-таки мне удалось выудить кое-что.

Давным-давно, несколько сотен лет назад, умерших хоронили прямо в деревне. Земля под могильными плитами шевелилась и из ее черных глубин до поверхности доносились стоны. Пришел час, и могилы отворились. Мертвые восстали из гробов, и на устах их была кровь. Некоторые, в поисках спасения своих душ (тут Иоганн несколько раз подряд осенил себя крестом) отправились туда, где жили живые. А другие остались в деревне мертвых и...

Он тяжело и прерывисто дышал, и страх петлей сжимал его горло, не давая произнести последние слова. По мере продолжения его рассказа, он становился все более возбужденным. Казалось, он уже полностью утерял контроль над своим разыгравшимся воображением. Закончил он, сотрясаясь в пароксизме ужаса: с бледным, словно полотно, лицом, весь покрытый испариной, дрожа и вглядываясь поминутно к себе за спину и но сторонам, словно ожидая появления около нас чего-то ужасного. Под конец, когда его отчаяние достигло высшей точки, он крикнул:

– Walpurgis Nacht!!!

Он нервно указал мне на коляску, настаивая на скорейшем отъезде. Когда меня начинают пугать, во мне закипает вся моя английская кровь. Поэтому я спокойно сказал ему:

– Ты трусоват, Иоганн, трусоват. Отправляйся домой, а я вернусь позже один. Прогулка мне на пользу, и я не собираюсь ее прерывать.

Дверца коляски была распахнута. Я вытащил прогулочную дубовую трость, с которой никогда не расставался во время выходных моционов, махнул ею в сторону Мюнхена и повторил:

– Отправляйся домой, Иоганн. Walpurgis Nacht не принесет вреда истинному англичанину.

Лошади не стояли на месте, и Иоганн, прилагая все усилия к тому, чтобы сдержать их, одновременно умолял меня не совершать задуманной глупости. Мне было искренне жаль беднягу, но все же, глядя на то, как страх преобразил его, я не мог удержаться от смеха. От его корявого английского к той минуте уже не осталось и следа. В приступе ужаса и отчаяния он совсем позабыл о том, что рассчитывать на понимание с моей стороны можно только, говоря на моем языке. Но он даже для вида уже не вставлял в свою речь английских слов. Наконец все это начало утомлять меня. Я в последний раз кивнул ему в сторону Мюнхена и сказал:

– Ступай, – а сам стал спускаться по сбегавшей в долину запущенной дороге.

Видя, что ничего другого ему не остается, Иоганн безнадежно качнул головой и стал разворачивать лошадей в обратный путь. Я посмотрел ему вслед, опираясь на трость. Иоганн устроился на облучке и совсем почти не правил. Лошади, почувствовав, что возвращаются в спокойное тихое стойло, шли сами.

Вдруг на гребешке невысокого холма, что был недалеко от дороги, появился человек. Он был очень худощав и высокого роста. Мне было хорошо его видно. Он повернулся в сторону коляски, и в ту же секунду лошади словно взбесились. Стали лягаться и рваться в разные стороны. При этом они страдальчески ржали. Иоганн никак не мог справиться с ними, и наконец они сорвались с места и стрелой понеслись в сторону от дороги. Я провожал их взглядом, а потом попытался снова увидеть незнакомца. Однако мне это не удалось – он исчез.

Я опять повернул в том направлении, против которого так горячо протестовал Иоганн. Я даже не мог понять толком, почему ему не нравилась эта дорога и эта долина.

Часа два я шагал, совершенно не чувствуя ни времени, ни расстояния и не встречая на своем пути ни дома, ни человека. Места были действительно заброшенные и пустынные. Наконец дорога сделала изгиб, и я оказался на опушке редкого леса. Мне даже нравилось, что я здесь совершенно один, наедине с природой.

Я присел отдохнуть и стал оглядываться окрест. Только сейчас я ощутил, как заметно похолодало. В воздухе над моей головой стоял приглушенный шум, словно бы кто-то тяжело вздыхал. Посмотрев вверх, я отметил быстрые передвижения грозовых облаков в направлении с севера на юг. Вообще не нужно было проявлять острую наблюдательность, чтобы понять, что надвигается буря. Я немного замерз и, решив, что это из-за моей остановки, возобновил движение по заросшей бурьяном дороге.

Вскоре окружавший меня ландшафт стал гораздо более живописным. Каких-то особенно ярких деталей, на которых останавливался бы глаз, не было, но общая, погруженная в молчание красота была несомненна.

Через некоторое время я вдруг неожиданно увидел, что на долину опускаются сумерки, и уже стал подумывать о том, как бы не заблудиться при возвращении. Дневная яркость и свет постепенно и незаметно растворились в воздухе и тучах, и вдруг мне пришлось отметить, что они исчезли совсем. Воздух стал очень холодный, и тучи, казалось, спустились ниже к земле. Приход вечера сопровождался отдаленным, но постоянным придыхательным шумом, сквозь который через определенные паузы прорывался мистический вой, который Иоганн отнес на счет волков. Я немного смутился. Но потом напомнил себе, что непременно хотел увидеть заброшенную деревню и пошел дальше.

Скоро я оказался в широкой лощине, огороженной со всех сторон высокими холмами. Их склоны были покрыты деревьями, росшими большими группами в ложбинах. Я посмотрел, куда ведет моя дорога, и обнаружил, что она упирается в одну из таких рощиц и теряется в ней.

Пока я стоял и вглядывался вдаль, воздух заметно отяжелел, и вот уже повалил снег. Я подумал о том расстоянии, которое я преодолел, прежде чем добраться до этой лощины, и решил искать убежища от пурги где-нибудь поблизости. Думая так, я направился к густо растущим деревьям. Небо на глазах чернело, и снегопад усиливался. Скоро вся земля была покрыта плотным белым настилом по всей лощине. Дорога почти совсем исчезла под снегом, и мои ноги, глубоко проваливаясь, едва нащупывали ее. Ветер в течение какой-то минуты превратился в настоящий шквал, и это заставило меня пуститься бегом. Воздух леденил легкие, и, несмотря на то, что я был неплохой спортсмен, вскоре я стал задыхаться. Снег валил такой плотный, что я едва мог разлепить глаза, чтобы не потерять направления. Удивительно, но небеса то и дело изрыгали самые настоящие молнии! При их неровном свете мне удавалось разглядеть впереди себя густую тень припорошенных снегом деревьев, – в основном это были кипарисы, а также гигантские тисовые кустарники.

Мне удалось наконец забежать под могучие кроны деревьев, и там, в относительной тишине, я мог слышать завывание ветра на открытом пространстве лощины и вверху, где облака едва не касались верхушек кипарисов. Мало-помалу хмурь и чернота пурги сменились хмурью и чернотой ночи. Буря утихла, и только злой ветер гулял еще порывами в темноте. В ту минуту я вновь обратил внимание на отдаленный вой, который, казалось, не прекращался ни на минуту во время всех последних часов.

То и дело в угрюмых облаках мелькала луна, и при ее свете я получал возможность оглядеться. Укрытый за кронами кипарисов и тисовых кустарников, я видел, что снегопад почти иссяк. Скоро я уже мог выйти на открытое пространство и обозреть преображенные бурей окрестности.

Вот, кажется, началась и деревня. Я обходил один за другим разрушенные временем дома и думал найти среди них хоть какое-нибудь более или менее годное прибежище на ночь. Через несколько минут я уперся в низкую кирпичную стену, опоясывающую какую-то площадку. Немного походив вокруг, я нашел вход. Здесь кипарисы образовали своими стволами почти правильной формы аллею, которая вела к темной квадратной громаде, являвшейся, по-видимому, каким-то зданием.

В тот самый момент, когда я уже собирался получше рассмотреть строение, тучи закрыли своей массой луну и мне пришлось продвигаться вперед в кромешной темноте. Ветер опять усилился и холодными струями обтекал меня со всех сторон. Я осторожно шел вперед и дрожал от холода. И надеялся, что это здание надежно укроет меня от всех причуд разгулявшейся природы, а потому не останавливался, даже, если приходилось прокладывать путь в темноте на ощупь.

Вдруг всякие звуки пропали, словно их и не было. Я остановился, прислушиваясь. Буря окончательно утихла. И только тогда я обратил внимание на то, как бешено у меня колотилось сердце. Впрочем, вместе с природой, начал успокаиваться и я.

Однако покой мой длился лишь минуту, пока из-за туч не выглянула луна и не осветила пространство передо мной. Я стоял посреди старого заброшенного кладбища, где деревья были вперемешку с могильными плитами и крестами. Прямо передо мной возвышалась та самая квадратная громадина, которую я вначале принял за дом. Это был огромный мраморный склеп, белый и сверкающий, как и снег вокруг него.

Буря, как оказалось, не ушла, а только притаилась до поры и теперь возобновилась с новой силой. Ветер с ноющим шумом носился меж могил. Опять донеслись звуки отдаленного рычания или воя. От потрясения я едва держался на ногах, холод сковал мои члены и добрался, казалось, до самого сердца. Я стоял перед скорбным памятником из чистого мрамора, а вокруг бушевала буря, завывал ветер и тускло светила луна...

Завороженно глядя на склеп, я приблизился к нему, чтобы рассмотреть все вблизи. Найдя массивную дорическую дверь, я прочел на ней немецкую надпись:

ГРАФИНЯ ДОЛИНГЕН ФОН ГРАТЦ

ИЗ СТИРИИ

ПОСЛЕ ПОИСКОВ ОБНАРУЖЕНА МЕРТВОЙ

1801 г.

На крыше склепа – он был сложен из нескольких огромных кусков мрамора – выделялся железный столб или просто острый выступ. На нем я разглядел фразу, начертанную русскими буквами:

«Движения мертвых быстры»

Все это настолько жутко и сверхъестественно, что я почувствовал необыкновенную слабость в ногах. В ту минуту я впервые пожалел о том, что не послушался малопонятных, но искренних советов Иоганна. Внезапно меня пробила мысль, подводящая логический итог всей этой мистике и ужасу. Вот она, Вальпургиева ночь!

Вальпургиева ночь, когда – согласно преданиям миллионов людей – дьявол покинул свою преисподнюю и поднялся на землю, когда отворились гробы и могилы и мертвые вышли из них... Когда на пир сошлись и слетелись все злые силы земли, воды и атмосферы. Кучер до смерти боится именно этого места! Этой заброшенной неизвестно сколько лет назад деревни! Это здесь совершались самоубийства, и это здесь я – совершенно один. Беззащитен. Полузанесен снегом. Дрожу от нестерпимого холода. С тоской смотрю на вновь собирающиеся тучи. Мне потребовалась вся моя философия, вся вера, все мужество, чтобы не потерять голову от ужаса.

Самый настоящий ураган обрушился на меня с неба. Земля дрожала так, как будто по ней прогоняли тысячные табуны лошадей. Однако на этот раз шквальный ледяной ветер сопровождался не снегом, а градом. Увесистые камни хлестали об землю, словно пущенные из пращи. Кипарисы уже не могли обеспечить человеку безопасность. Я попытался забежать под одну из крон, однако скоро вынужден был покинуть ее, увешанный сломанными градом ветвями. Камни хлестко бились о стены склепа и стволы деревьев и с воем проносились вокруг меня. Убежищем в моем положении мог послужить только... склеп. Только за его массивной бронзовой дверью я мог спастись от урагана.

Я подбежал к мраморной махине и изо всех сил толкнул дверь. Она тяжело подалась внутрь, и я смог протиснуться в щель. Определенно, даже могила показалась мне уютней ненадежных кипарисов! В последний раз я обернулся на бушевавшее небо, и как раз в тот момент его прорезала гигантская молния. Рассчитывая при ее свете рассмотреть внутренность склепа, я обернулся. В открытом гробу лежала красивая женщина с ярко-красными губами и бледным лицом. В следующее мгновенье словно бы рукой гиганта я был выброшен обратно на улицу, где грохотал гром и сыпался град. Это произошло так быстро и так неожиданно, что я еще долго приходил в себя – телесно и духовно – прежде чем ощутил боль от падавших градин. В тот же момент у меня возникло странное чувство, что я на кладбище не один...

Я вновь обернулся к вскрытому мной склепу. Вновь сверкнула молния ужасающих размеров. Она ударила около меня. Я видел, как искра скользнула по железному столбу на крыше склепа – это был, как теперь стало ясно, громоотвод, мрамор затрещал и в мгновенье весь изошел крупными трещинами. Вокруг стоял невообразимый грохот. Мертвая рывком поднялась из гроба, ее тело сотрясала ужасная атония. По ее савану поползли языки пламени, и скоро она вся превратилась в гигантский факел. Я услышал ее дикий вопль боли, который сразу же потонул в шуме бури. Мое сознание помутилось. Возле меня раздалось зловещее рычание. Меня как будто подхватил какой-то невидимый гигант и потащил прочь. Град, ни на минуту не прекращаясь, обрушивался на меня, причиняя сильную боль, воздух сотрясался от воя и рыка множества адовых существ.

Последнее, что я видел, это колыхавшаяся вокруг меня белая пелена, словно бы могилы выпустили на свет покойников в саванах и они медленно обступали меня со всех сторон сквозь темную завесу градопада.

Постепенно сознание возвращалось. Вернее, какие-то проблески сознания. Затем чувство гиперусталости и разбитости во всех членах. Ощущение времени и пространства восстанавливалось крайне медленно, но восстанавливалось несомненно. Ноги горели адским пламенем боли, так что я не мог даже пошевелить ими. Казалось, что они окоченели и превратились в ни на что не годные культи. Леденящий холод цепко держал шею, позвоночник, кисти рук. Уши совершенно не чувствовались, словно их и не было. Наверно, они тоже окоченели, как и ноги. Только в области груди я ясно ощущал тепло, необычное, если вспомнить о других частях тела. Это был кошмар, кошмар физический, если так можно выразиться. Какая-то тяжелая масса давила мне на грудь и от этого мне было трудно дышать.

Этот полусонный, полуобморочный ужас продолжался довольно долго, а когда он ушел, появилась тошнота. Совсем как в море. Я ощущал необходимость избавиться от чего-то, но не мог толком сообразить – от чего. На меня навалилась гнетущая тишина. Казалось, мир вымер или уснул навеки. Через некоторое время, однако, слух возвратился ко мне и я явственно различил в общей гамме ночных звуков тяжелое хрипенье прямо возле меня, как будто приближалось какое-то животное. Я почувствовал горячее шершавое прикосновение к горлу, и в следующее мгновенье истина открылась мне. Страшная истина! У меня защемило сердце и кровь застыла в жилах. На моей груди разлегся крупный зверь. То и дело он проводил своим языком по моему горлу. Я боялся открыть глаза, что-то подсказывало мне не показывать вида, что я жив и не сплю. Однако чудовище, кажется, поняло, что во мне произошла какая-то перемена, потому что оно подняло голову. Через ресницы я рассмотрел очертания огромного волка. Два больших горящих глаза, устремленные на меня, крупные клыки с капельками крови на желтой эмали, ощеренная пасть и тяжелое дыхание, которым он обдавал меня с расстояния всего нескольких дюймов.

Потом я некоторое время ничего не помнил и не ощущал: видимо, опять потерял сознание. Вдруг сквозь пелену забытья до меня донеслось свирепое рычание и потом почти не прекращающийся визг. Затем до моего слуха донеслись крики нескольких человек, звучавшие в унисон.

– Гоу, гоу!

Повинуясь инстинкту, я поднял голову и стал вглядываться в том направлении, откуда раздавались эти голоса. Мой волк по-прежнему выл, высоко задрав пасть. В роще кипарисов, которая была поблизости, в ответ замелькали десятки красных огоньков. С приближением людей волк выл громче и отрывистей. Кладбище разносило эти ужасные звуки на большое расстояние. Я боялся пошевелиться. Белый покров, окружавший меня, вдруг расступился, и я увидел красное зарево. В следующее мгновенье из-за деревьев рысью показались кавалеристы с факелами в руках. Волк резко соскочил с моей груди и устремился к высоким могилам. Я видел, как один из солдат поднимает карабин и прицеливается. Другой быстро подбил его руку, и пуля просвистела прямо над моей головой. Тот, что стрелял, очевидно, принял мое распластанное тело за тело волка. Наконец пару пуль выпустили по настоящей цели. Группа всадников разделилась надвое. Одни поскакали в мою сторону, другие – за волком, который только что скрылся в полузанесенных снегом кипарисах.

Как только я понял, что меня нашли, я попытался приподняться навстречу, но силы изменили мне и я не мог даже пошевелиться. Однако я хорошо слышал, что происходит вокруг меня. Двое или трое солдат спешились и склонились надо мной. Один из них приподнял меня за голову и положил свою руку мне на сердце.

– Мы вовремя, друзья! – воскликнул он. – Его сердце еще бьется!

Я почувствовал прикосновение к моему рту холодного горлышка фляги и в следующее мгновенье проглотил хорошую порцию коньяка. Это придало мне сил, и я открыл глаза. По заснеженным ветвям деревьев гуляли отсветы факелов, что были в руках всадников, и тени могил. Я услышал, как перекликались те, что бросились в погоню за волком. Постепенно все собрались около меня, обмениваясь тихими фразами. По всему было видно, что они тоже не чужды страха. Те, что были с самого начала около меня, стали расспрашивать своих товарищей.

– Ну что, нашли его?

– Нет! – ответили спрашивающему довольно резко. – Уйдем отсюда! Как можно быстрее! Нам нельзя здесь больше оставаться!

– Но что это было?

Заговорили все сразу, но почти одновременно же запнулись. Страх был силен, и он делал их речь малопонятной, сбивчивой...

– Это было... Это было нечто... – бормотал один, пытаясь справиться с глубочайшим потрясением.

– Как будто волк... Но не волк – это точно! – дрожащим голосом проговорил второй.

– Охотиться за ним без заговоренной пули – бессмысленно! – сказал третий спокойнее, чем остальные.

– Да поможет нам Господь уберечься в эту ночь от зла! Мы уже заработали нашу тысячу марок! Пора убираться отсюда! – нервно говорил самый молодой из кавалеристов, сдерживая своего беспокойного коня.

– Там, на расколотом мраморе, кровь! – сказал еще кто-то. – Молния тут ни при чем! Осмотрите его – с ним все в порядке? Вы видите, что у него с шеей?! Это тот волк! Он пил его кровь!

Кавалерист с пышными усами внимательно оглядел меня и сказал:

– С ним все нормально – на коже ни царапины. Но что все это значит? Ведь если бы не вой того волка, мы бы его ни за что не нашли!

– Куда пропало это чудовище? – спросил тот, что держал мою голову. Он менее остальных поддался панике, так как руки его не дрожали. На его рукаве я разглядел шеврон младшего офицера.

– Он отправился к себе домой, – ответил солдат со смертельно бледным лицом, заикаясь и трясясь от ужаса. – Здесь достаточно могил! Он может сейчас отдыхать в любой из них! Нам нельзя здесь оставаться! Уйдем, прошу вас, уйдем сейчас же! Это проклятое место!

Офицер посадил меня на земле, одновременно отдав короткую команду. Меня взгромоздили на коня, следом за мной сел и офицер. Одной рукой он взялся за уздечку, а другой крепко держал меня. Он дал знак своим подчиненным, и мы поехали в сторону от мрачных кипарисов.

Ко мне еще не вернулся дар речи и поэтому я был молчалив. Должно быть я заснул, так как, открыв глаза, обнаружил себя уже стоящим на земле. С обоих сторон меня поддерживали сильные руки спешившихся кавалеристов. Время было уже почти дневное на севере сверкало красное зарево солнца, словно кровавая тропа на снегу. Как я понял, мы сделали небольшой привал в пути. Офицер, показывая на меня, говорил своим солдатам, чтобы они забыли о том, что видели, и всем потом отвечали только, что нашли в лесу человека, охраняемого большой собакой.

– Собакой?! – воскликнул тот, что на кладбище проявлял себя наиболее малодушно. – Уж я-то верно говорю, что это был волк! По меньшей мере, волк...

– Я сказал – собака, – твердо ответил на это офицер.

– Собака – это хорошо! – весело произнес другой солдат. С появлением солнца настроение у него заметно поднялось. Но тут он указал на меня: – Посмотрите на его горло! Это, по-вашему, сделала собака?

Инстинктивно я поднял руку и приложил ее к шее. Острая боль ударила мне в голову! Солдаты сгрудились вокруг меня, жадно рассматривали, что я делаю, и озабоченно шептались. Их голоса заглушил вновь голос офицера:

– Вы помните, мы осматривали его на кладбище? Раны не было! Так что я еще раз повторяю: собака. Если мы будем говорить что-либо другое, нас засмеют.

Меня опять посадили на коня, и мы тронулись в дорогу. Скоро уже можно было разглядеть вдали окрестности Мюнхена. В городе меня усадили в коляску и отправили в гостиницу «Времена года». Офицер сопровождал меня домой, а остальные возвратились в казармы.

Когда мы подъезжали, я еще издали заметил, как герр Дельброк со всех ног несется навстречу коляске. Он помог мне выбраться из нее и со всей осторожностью проводил в комнату. Офицер немного постоял в сторонке, потом взял под козырек и уже повернулся было к выходу, как я угадал его намерения и попросил его зайти ко мне.

Мы посидели за графином хорошего вина, и я выразил сердечную благодарность ему и его солдатам за мое спасение. Тот отвечал просто и был, по-видимому, очень рад со мной побеседовать, а попутно и вкусить плоды гостеприимства гер-ра Дельброка. Когда офицер ушел, метрдотель долго и с уважением смотрел ему вслед.

– Но, герр Дельброк, – спросил я. – Как получилось, что меня стали искать?

Он неопределенно пожал плечами, а потом ответил:

– Я служил в том полку и просто попросил командира набрать добровольцев.

– Но как вы узнали, что я пропал?

– Иоганн пришел домой с остатками коляски, на которой вы уехали... Лошади все разбежались...

– И вы посадили целое отделение солдат, основываясь только на этом факте?

– О, нет! – ответил он живо. – Еще до появления кучера я получил телеграмму от господина, в гостях у которого вы были. Вот она, – добавил он, достав из кармана жилета листок бумаги и протянул мне. Я прочитал:

«МОЛНИЯ. Из Бистрицы. Позаботьтесь о моем госте – его безопасность для меня дороже всего. Если с ним что-нибудь случится или он пропадет – не теряйте времени и сразу же приступайте к розыскам. Он англичанин и поэтому не может жить без приключений. Ночью все возможно: снежная буря, волки... Еще раз прошу – не теряйте ни секунды и действуйте, как только что-нибудь заподозрите. Ваше рвение будет вознаграждено. Дракула.»

В течение того времени, пока я читал телеграмму, вся комната каруселью кружилась вокруг меня. В один момент, если бы не предупредительный метрдотель, я упал бы на пол. Все это было настолько странно и невозможно представить, что я просто не знал, куда деваться. Выходит, я нахожусь под защитой некой ужасной мистической силы?.. Из далекого города мне пришла телеграмма в тот самый момент, когда я спасся от жестокой смерти в ледяной снежной постели и от клыков огромного волка... И именно из этой телеграммы мне стало ясно, кому я обязан своим спасением...

ДОМ ПРОКУРОРА

Время сдачи экзамена приближалось, и Малколмсон решил уехать куда-нибудь, где можно было бы спокойно и тщательно подготовиться. Он сразу отверг мысли о морском побережье – слишком много соблазнов. Остерегся и сельской глубинки, так как в ней тоже был определенный шарм, а ему необходимы были условия для напряженного труда и ничего кроме этого. Поэтому он остановился на маленьких городках, тихих и бесцветных, в которых не на чем было бы задержать взгляд. Он не стал просить советов у друзей, так как те обязательно послали бы его в город к своим знакомым, а ему требовалось уединение и покой. Он стал было подыскивать место для занятий самостоятельно, но выбор был столь велик, что остановиться на чем-нибудь определенном было почти невозможно. Тогда он собрал свой чемодан, увязал заказанные в библиотеке книги, отправился на вокзал и взял билет до первого попавшегося города, название которого бросилось ему в глаза при беглом взгляде на расписание движения поездов. Разумеется, раньше он в этом городе никогда не был и даже не слышал о нем.

Сойдя после трех часов езды на платформе Бенчарча, Малколмсон с удовлетворением отметил про себя, что в этом отдаленном от бурной жизни местечке он без помех сможет поработать над учебниками. И прямо с вокзала направился в местную крохотную гостиницу, чтобы остановиться в ней на ночь.

Бенчарч – ярмарочный городок, раз в три недели до отказа заполнялся предприимчивой публикой, но в остальное время тише и покойнее места не сыскать было во всей Англии.

Наутро Малколмсон отправился в поисках частного дома, сдающегося на съем: гостиница «Добрый странник», в которой он провел ночь, не могла предложить ему необходимого уединения. Он скоро нашел такой дом, который удовлетворял всем его требованиям относительно тишины и покоя. Это было не просто самое глухое место в городке – мягко сказано!

Дом имел вид пещеры отшельника. Неправильные очертания; тяжеловесность якобинского стиля; старые, поросшие зеленью стены; неожиданно высокий фундамент и в то же время – низкие потолки; громоздкие фронтоны и грубо врезанные окна... Дом был окружен массивной высокой стеной из крупного кирпича. Своими тяжелыми полукрепостными формами он заметно отличался от остальных жилищ горожан. А все-таки он пришелся студенту по душе. «Это, – думал он, – как раз то, что я искал. Буду счастлив, если мне удастся здесь поселиться». Его радость стала еще больше, когда он узнал, что в настоящее время дом пустует.

На почте Малколмсон навел справки об агенте, в ведении которого находились бумаги на съем этого дома. Им оказался господин Карнфорд, местный адвокат. Он был несказанно удивлен тем, что нашелся человек, пожелавший занять часть старого дома.

– Я, как лицо, представляющее интересы хозяев дома, естественно, буду только рад, если вы пожелаете поселиться в нем, – говорил он при встрече с Малколмсоном. – Но, вы знаете... Дом довольно долго пустует, и по городку уже стали распространяться недобрые слухи о нем. Народ у нас здесь с предрассудками, знаете ли... Но, впрочем, – он быстро посмотрел на студента. – Если вы въедете в дом, это положит конец глупым басням.

Малколмсон подумал, что совсем не обязательно расспрашивать агента об этих «глупых баснях». В крайнем случае от других людей он узнает гораздо больше, если захочет. И не долго думая, отсчитал плату за три месяца, получил взамен квитанцию и адрес женщины, которая могла бы выполнять обязанности экономки и уборщицы. Затем он отправился к хозяйке гостиницы, которая была мила и обходительна с ним, чтобы договориться о необходимых товарах и продуктах, которые он собирался заказать у нее.

Как только он рассказал ей, где поселился, она в крайнем волнении всплеснула руками и воскликнула:

– Только не в Доме Прокурора!

Он сказал побледневшей женщине, что даже не знал и не слышал этого названия прежде, что оно кажется ему немного странным.

– О, это самое точное название! – сказала она, все еще не успокоившись.

Он попросил ее рассказать об этом доме. Почему он так называется и что это за слухи о нем, которые ходят по городку.

Она сказала, что дом назван так, потому что, много лет назад, около ста или даже больше, как ей рассказывали, когда она приехала жить в этот городок, это было жилище прокурора, известного всей округе своей жестокостью и несправедливыми приговорами в отношении заключенных местной тюрьмы. Что касается дурных слухов о доме, то она тут ничего определенного сказать не могла. Она сама часто спрашивала у старожилов, но толком ничего не узнала. Но она – да и все другие горожане – ощущали почти физически, что в доме есть нечто... Она готова узнать, что банк, в котором ее последние сбережения, лопнул, но ни за что на свете не останется в этом доме больше часа, если ее кто-нибудь и заставит пойти туда под принуждением.

Потом она опомнилась и извинилась перед Малколмсоном за свою бессвязную речь.

– Вы уж простите меня за то, что я тут наболтала. Вы будете там жить совсем один, а я пугаю вас – нехорошо! Но, будь вы моим сыном – простите мне и это, – вы бы не остались в том доме и дня! Даже если бы мне для этого пришлось самой идти туда и изо всех сил бить в пожарный колокол, что подвешен к крыше!

Добрая женщина так искренне переживала за Малколмсона, что это его немало тронуло. Прежде чем попрощаться с ней, он сказал, что чрезвычайно ценит ее участие в нем, и добавил:

– Но, дорогая миссис Уитэм! Вам нет нужды беспокоиться обо мне! Человек, который твердо решил на «отлично» сдать «Математический анализ», будет слишком занят, чтобы поддаваться влиянию этого мистического нечто. Мой предмет настолько точен и прозаичен, что, боюсь, в моей голове не найдется места для тайн и мистики любого рода. Судите сами: геометрическая прогрессия, формулы и таблицы, эллиптические функции! До мистики ли тут?! Вот мои тайны! Я должен во что бы то ни стало постичь их к назначенному сроку.

Миссис Уитэм с удовольствием согласилась выполнить некоторые бытовые заказы студента. После этой встречи Малколмсон отправился по адресу старушки, которую ему рекомендовал адвокат в экономки. Когда он вместе с ней вернулся к Дому Прокурора, он увидел там миссис Уитэм, руководившую работой нескольких человек, которые заносили в дом всевозможные коробки и узлы. Вскоре подъехал и обивщик мебели с кроватью. Миссис Уитэм объяснила студенту, что мебель в доме может оказаться и в относительном порядке, но молодому человеку вредно для здоровья лежать на кровати, которой не пользовались уже более полувека.

Ей припшось-таки зачем-то зайти в дом. Она так демонстративно проявляла свой страх перед мистическим нечто, что при малейшем звуке, поскрипывании половиц или мебели, сильно прижималась к плечу Малколмсона и уж во всяком случае не отходила от него ни на шаг, пока они снова не вышли на улицу.

Осмотрев дом, Малколмсон решил избрать своей жилой частью большую столовую. На его взгляд, она почти идеально подходила для проживания и занятий.

Миссис Уитэм с помощью экономки и уборщицы миссис Дэмпстер заканчивала руководство внешним обустройством студента в старом доме. Когда в его новое жилище внесли последние пакеты и распечатали их, он с удовольствием отметил среди многих мелких полезных вещей продукты с гостиничного стола на несколько дней. Уходя, миссис Уитэм пожелала студенту приятного времяпрепровождения и успешных занятий и уже у самых дверей, обернувшись, добавила:

– Ваша комната очень большая и холодная, сэр, поэтому, может быть, было бы полезно задернуть кровать ширмой – сквозняк дело нешуточное! Хотя, если честно, я бы умерла от страха, видя, как ночью всякие твари лезут через ширму ко мне в постель!

Она была не на шутку взбудоражена, и по рукам ее постоянно пробегала легкая дрожь.

Миссис Дэмпстер насмешливо фыркнула вслед уходящей хозяйке гостиницы, а затем заявила студенту, что она не боится ни привидений, ни домовых вместе взятых во всем королевстве.

– Я вам расскажу о них, сэр, – заверила она Малколмсона. – Домовые – это крысы и мыши, жуки и сверчки, скрипящие петли дверей и шатающиеся ступеньки лестницы на крыльце. Это разбитые стекла и треснувшие зеркала в уборной. Наконец, это неподатливые ручки ящиков стола и шкафов. Днем вы их не можете открыть, а ночью они шумно отодвигаются и задвигаются. Посмотрите на эти стены! Они обиты деревом. И вы думаете, что за сто лет крысы и жуки не прогрызли там свои норы?! Домовые – это прежде всего крысы, а крысы – это прежде всего домовые, вот что я вам скажу! Это я знаю совершенно точно, и даже не пытайтесь в этом усомниться!

– Миссис Дэмпстер, – серьезно проговорил Малколмсон, вежливо перебивая старушку, – вы знаете больше любого математика – выпускника Кембриджа! Я высоко ценю и уважаю ваш ум и смекалку. И хотя мне будут надобны ваши услуги в течение первых четырех недель, и только, я предлагаю вам плату и за оставшиеся два месяца после этого, если вы соблаговолите остаться со мной в этом доме.

– Сердечно благодарна вам, сэр, – ответила она. – Но я домоседка и не могу провести и одной ночи вне своей квартиры. Кроме того у нас строгие правила – ведь я живу в пансионе Гринхау – и, не явись я хоть раз на ночь, боюсь, мне откажут в жилье. Не хочу рисковать, сэр. Если бы не это, не сомневайтесь, я с удовольствием переехала бы сюда на время вашего пребывания.

– Что ж, – сказал Малколмсон. – Я сам желал уединения. Милая миссис Дэмпстер, я даже благодарен Гринхау за строгость и дисциплину, о которых вы мне рассказали. Сам святой Антоний не смог бы явить лучшей организации жизни в пансионе. Не буду вас дольше искушать.

Старушка скрипуче засмеялась.

– О, эта молодежь! Она ничего не боится! – воскликнула она. – Вы, сэр, найдете здесь то уединение, которое вам нужно, могу вас заверить. – С этими словами она тут же принялась за уборку дома, а Малколмсон отправился на прогулку. У него было такое правило – прочитывать несколько глав учебника на свежем воздухе. Когда он вернулся в дом, то увидел комнату прибранной, мебель начищенной, а окна протертыми влажной тканью. В старом камине весело потрескивали дрова, на столе стояла зажженная керосиновая лампа, а сам стол был накрыт ужином, приготовленным из отличных продуктов, принесенных миссис Уитэм.

– О, да здесь просто комфортно! – приглушенно воскликнул он, довольно потирая руки.

Покончив с едой, он, не откладывая дела в долгий ящик, перенес посуду на противоположный конец длинного дубового стола, достал свои книги, подбросил в камин новых дров, придвинул поближе ярко горевшую лампу и углубился в работу.

Около одиннадцати часов вечера он прервался, чтобы поддержать в камине огонь и приготовить себе чашку чая. Еще со времен колледжа он был известен как большой любитель крепкого чая, так как часто был вынужден допоздна засиживаться зa книгами и ему, конечно же, требовалось время от времени взбадривать себя каким-нибудь средством. За лучший из всех бодрящих напитков он почитал старый добрый чай. Любимое питье стоило довольно дорого для студента и поэтому каждый раз, сидя у камина за чашкой, он стремился получить двойное удовольствие.

Огонь, подпитанный парой свежих поленьев, разгорелся с повой силой, потрескивая и лопаясь в своем горниле. По старинным стенам комнаты побежали причудливые тени. Он, держа в руках горячую чашку, неподвижно смотрел на язычки пламени и во всей полноте ощущал свое уединение и отдаленность от внешнего мира.

И только через несколько минут он обратил внимание на глухой звук крысиной возни.

– Постой-ка! – удивился он. – Ведь не могли же они шуршать в продолжении тех часов, что я читал! Я бы обратил на это внимание!

Шум усилился, и студент понимающе хмыкнул. Ну, конечно! Поначалу они были напуганы присутствием незнакомца в комнате, а также светом керосинки и огня из камина. Ведь дом долго пустовал, и они уже отвыкли от человека, а, может быть, и вовсе никогда его не видели. Но время шло, и они становились все смелее, пока наконец не стали вести себя как обычно, словно студента и не было в комнате.

Крысы подняли такой шум, что, казалось, у всех у них неотложные дела сразу во всех концах комнаты. Вверх и вниз под деревянной обивкой стен, под потолком и под полом носились они, попискивая и шурша хвостами. Малколмсон, улыбаясь самому себе, вспомнил слова миссис Дэмпстер. «Домовые – это прежде всего крысы, а крысы – это прежде всего домовые.» Так, кажется?

Чай понемногу начал обнаруживать свое стимулирующее действие на нервы и мозг студента. Он с удовольствием отметил, что до утра вполне сможет еще выполнить большую часть учебной работы. А пока – отдых. Наслаждаясь тишиной и покоем – если, конечно, не считать крыс – он не удержался от небольшой экскурсии по комнате. Держа керосиновую лампу в руке, он пошел вдоль стен столовой, то и дело громко изумляясь тому факту, что такой удивительный и красивый – тяжелой красотой – особняк так долго оставался без жильцов. Дубовые доски, которыми были обиты стены, выглядели крепко, без признаков гниения. Довольно высоко, чуть ли не под самым потолком, висели несколько старых полотен. Правда, они были покрыты таким слоем пыли и мушиного помета, что как ни приближал студент лампу, он не мог разобрать, что же все-таки на них изображено. Проходя мимо одного угла, он на секунду случайно осветил его и разглядел в досках небольшую щель. Не успел он пошевелиться, как в темноте, что царила в щели, появились два горящих крысиных глаза. Они неподвижно уставились на Малколмсона, и только он хотел приблизиться, как они исчезли и послышались только слабый шорох и тихое попискиванье.

Он продолжил свое знакомство с комнатой, и скоро ему пришлось сильно удивиться, в углу, справа от камина, с потолка свешивался толстый веревочный шнур от пожарного колокола, который был установлен, как он уже знал, на крыше.

Он опять присел на дубовый стул с высокой спинкой, поближе к огню, чтобы выпить последнюю чашку чая. А через пять минут возвратился к столу, на котором его ожидали книги, устроился так, чтобы свет от лампы падал слева, и углубился в работу.

Первое время крысы своей возней досаждали ему, но скоро он приноровился к этим звукам, как приноравливается человек к тиканью настенных часов или к шуму падающей воды. Наконец настал момент, когда все звуки и вообще весь внешний мир отошли на второй план перед упражнениями, над которыми он склонился, а затем и вовсе пропали.

Внезапно он поднял голову, оторвавшись от нерешенной задачи, напрягая все свои органы чувств. До рассвета оставалось не больше часа. Время глубокого сна для спящих и тревоги для бодрствующих. Звуки крысиной возни, сопровождавшие его занятия на протяжении всей ночи, исчезли. Тишина стояла гробовая. Он только было собрался поразмышлять на предмет этой перемены, как что-то заставило его инстинктивно вздрогнуть. Огонь в камине совсем ослабел к этому часу, но все еще тлел красным светлячком. Малколмсон – неожиданно для самого себя – обернулся к камину и обомлел, несмотря на все свое sang froid[2].

Там, на дубовом стуле с высокой спинкой, по правую сторону от огня, сидела огромных размеров крыса. Она буравила студента злобными глазками. Он сделал движение ей навстречу, рассчитывая спугнуть, но она даже не пошевелилась. Тогда он рукой имитировал бросок, как будто запустил в нее чем-нибудь. Она и в этот раз не сдвинулась с места, зато обнажила большие бело-желтые клыки, зловеще скалясь, а в ее глазах, отражавших свет керосиновой лампы со стола, горела мстительность, совсем человеческая...

Малколмсон, подавив отвращение, схватил каминную кочергу и бросился к зверьку, чтобы покончить с ним. Но прежде чем он достиг стула, на котором сидела крыса, она с диким шипеньем, в котором, казалось, сконцентрировалась вся ее ненависть к студенту, спрыгнула на пол, еще одним прыжком покрыла расстояние от стула до шнура пожарного колокола, вскарабкалась по нему и исчезла в темноте – керосиновая лампа освещала лишь малую часть комнаты. Сразу же после этого шуршанье десятков крыс возобновилось с большой силой.

Малколмсон уже не мог настроиться на работу, а кроме того он услышал, как прокричал на улице петух, возвестив наступление утра. Он встал из-за стола, сложил аккуратно книги в стопку и отправился спать.

Его сон был настолько глубок, что его не разбудила даже уборка миссис Дэмпстер, пришедшей из своего пансиона в Дом Прокурора в шестом часу. Лишь когда она уже закончила свою работу по комнате, приготовила завтрак и откинула ширму, закрывавшую его кровать, он проснулся. Чувствовал себя студент неважно, но приписал это вчерашней ночной работе. Впрочем, чашка крепкого чая освежила его и придала сил, поэтому, едва встав из-за стола, он взял один из учебников в одну руку, несколько сандвичей в другую – ровно столько, чтобы не проголодаться до обеда – и отправился на свою обычную прогулку. Он выбрался из города в живописную рощу вязов, где успешно одолел теорему Лапласа. Возвращаясь, он вспомнил вчерашний вкусный ужин и решил завернуть к миссис Уитэм, чтобы еще раз поблагодарить ее за заботу о нем. Она заметила его из окна и, выйдя навстречу, пригласила войти. Долго оглядывала его, озабоченно качая головой, а потом сказала:

– Уж вы не переутомляйтесь. Сегодня вы бледнее вчерашнего. Тяжелая ночная работа, сэр, не ко здоровью для любого человека! У вас ведь сейчас большая нагрузка на мозг? – Она немного помолчала, словно решаясь что-то спросить и наконец не выдержала: – Расскажите же, как вы провели эту ночь? Надеюсь, все обошлось? Скажу от чистого сердца, сэр, я была просто счастлива, когда сегодня утром миссис Дэмпстер сказала мне, что вы в порядке и очень крепко спите.

– О, со мной действительно все было в порядке, – сказал он, улыбаясь. – Это ваше мистическое нечто совсем не беспокоило меня. Только крысы. Они очень непоседливы и беспрестанно бегали по всем своим норкам и переходам, которыми они опоясали весь дом! А одна – сущий дьявол – уселась прямо на моем стуле возле камина и не собиралась убираться, пока мне не пришлось взяться за кочергу. Кстати, она весьма проворно убежала по шнуру от пожарного колокола и скрылась то ли в стене, то ли в потолке – точно не разглядел, так как было темно.

– Спаси нас, Господи! – прошептала испуганно миссис Уитэм. – Крыса, похожая на самого Сатану, сидящая на стуле у камина! Берегитесь, сэр! Берегитесь! Слухи слухами, но не все в них ложь!

– Что вы имеете в виду? Простите, не совсем понимаю.

– Вы сказали: сущий дьявол! Именно! Вы не должны смеяться, сэр! – Она строго посмотрела на улыбавшегося студента. – Вы, молодые, находите возможным смеяться над тем, от чего пожилых людей бросает в дрожь! Ох, не смейтесь! Боже, он все никак не прекратит! – Добрая леди и сама заулыбалась, глядя на хохочущего студента с оттенком упрека. Все ее страхи мигом прошли.

– Простите меня, прошу вас! – попросил уже успокоившийся Малколмсон. – Не подумайте, что я издеваюсь над вами, просто эта мысль мне показалась уж чересчур фантастичной – сам старик Сатана грелся у моего камина на моем стуле! – он засмеялся опять.

Они поговорили еще немного о его заказах, и потом он распрощался и поспешил домой к ужину.

В этот вечер крысы напомнили о себе раньше. Вероятно, они начали копошиться в своих норах еще до его прихода, а он спугнул их, и они на время затихли. После ужина он устроился у камина, чтобы выкурить сигару. Это были его последние минуты отдыха, и он использовал их вполне. Потом он убрал посуду и приступил к работе.

К ночи крысы подняли шум, который нельзя было даже сравнить со вчерашним; по стенам мелькали их хвостатые тени, не прекращался шорох и писк. То и дело студент поднимал от учебников голову и при свете огня в камине видел в углах и щелях деревянной обивки стен горящие жадные глазки. Некоторое время он наблюдал за ними. Вот самая смелая стремительно пронеслась мимо камина в другую нору, затем то же самое проделала другая, потом третья. Малколмсон цыкал на них, намереваясь вспугнуть, стучал кулаком по столу, и его действия часто имели результаты.

– Кш! Кш! – шипел студент, и очередная крыса, затормозив на полпути, несколько секунд в замешательстве решала, в какую щель ей будет быстрее спасаться. – Кш! Кш! – не успокаивался он; крыса опрометью пускалась в темный угол комнаты, и затем оттуда слышался ее испуганный писк.

В этой борьбе прошел весь вечер. Впрочем, она не столько досаждала Малколмсону, сколько развлекала его в промежутках между очередными этапами работы. С течением времени он все больше погружался в содержание законов и теорем математики и все меньше стеснялся присутствием непрошенных серых гостий.

Но в самый разгар занятий, как и в прошлую ночь, он внезапно осознал, что всякая возня в темных углах и дубовой обивке стен прекратилась и наступила тишина. Ему даже казалось, что он слышит биение собственного сердца. Он вспомнил, чем ознаменовалась эта перемена вчера, и заставил себя обернуться к камину. В следующее мгновенье он вздрогнул, словно по нему пропустили сильный ток. Там, на его дубовом стуле с высокой спинкой, где еще два часа назад он курил сигару, сидела та же самая огромная крыса и так же, как вчера, неподвижно и зло смотрела на него маленькими глазками!

Дрожащей рукой он схватил со стола первую попавшуюся книгу – ею оказались логарифмические таблицы – и с силой швырнул в зверька. Он кинул книгу не целясь и поэтому она пролетела в футе от крысы. Та не шелохнулась. Тогда ему ничего больше не оставалось, как повторить вчерашний прием с кочергой. Произошло то же самое: в самый последний момент крыса, злобно шипя, соскользнула со стула и скрылась в темноте по шнуру пожарного колокола. Странно, но с исчезновением этой крысы комната опять наполнилась громким шуршанием и писком. Совсем так же, как и вчера. Малколмсон не мог с точностью определить, куда скрылась дьявольская крыса. Лампа была установлена посреди завала книг на столе, и поэтому верхняя часть столовой оставалась во мраке, а огонь в камине освещал лишь пол.

Посмотрев на часы, он увидел, что время близится к полуночи. Отдавая дань своей привычке, он подбросил в огонь свежих щепок и стал готовить чай. К этому времени он уже хорошо поработал и считал, что заслужил еще одну сигару. Он сел на свой высокий дубовый стул перед огнем и позволил себе приятно расслабиться.

Пуская в камин колечки дыма, он задумался о происшедшем и скоро пришел все к тому же вопросу: где она спряталась? В его мозгу проносились разные мысли на этот счет, в том числе и самые невероятные. Наконец он зажег еще одну керосинку и установил ее так, чтобы свет падал в тот угол столовой, что находился справа от камина. Затем он собрал все книги, которые имел, и уложил их так, чтобы всегда иметь под рукой в качестве оружия при возможном новом появлении неприятеля. Этого ему все же показалось недостаточно, он снова задумался, а потом встал и подошел к злосчастному шнуру. Конец его закрепил на столе так, чтобы он хорошо освещался его рабочей лампой. Делая это, он не мог не заметить его удивительной гибкости. Удивительной для такого толстого шнура, который к тому же привязан к пожарному колоколу и, следовательно, вряд ли когда использовался. «Такая эластичность впору для виселицы», – подумал он.

Когда все приготовления были закончены, он осмотрелся кругом и не отказал себе в удовольствии похвалить себя:

– Теперь, мой серый друг, мы сможем познакомиться поближе.

Он вновь приступил к книгам и учебникам, и хоть в первые минуты, уже по традиции, его беспокоила крысиная возня, с течением времени он перестал обращать на нее внимание и весь ушел в решение математических задач.

Но его все-таки не оставили в покое. В отличие от прошлых случаев, на этот раз его насторожила не только внезапно наступившая тишина. Он ясно уловил слабое подергиванье шнура. Стараясь делать поменьше движений, он проверил стопку книг, предназначенных для метания во врага, и потом медленно поднял глаза на шнур. Впрочем, он немного опоздал: огромная крыса упала с веревки на дубовый стул у камина и – в который уже раз – с ненавистью уставилась на студента. Затаив дыхание, тот поудобнее зажал в руке одну из книг, тщательно прицелился и запустил в крысу. Та быстро отпрыгнула в сторону и увернулась от снаряда. Малколмсон взял другую книгу и метнул ее, затем третью, четвертую – все безуспешно! Наконец он вскочил из-за стола, приготовившись бросить последний фолиант, и увидел, что шипенье и писк крысы из злобных превратились в испуганные. Это придало студенту уверенности, и он с силой бросил книгу. Крыса сделала движение в сторону, но на этот раз не успела, и книга с громким стуком ударила в нее. Крыса просто взвыла – если так можно говорить о крысах – с испепеляющей ненавистью сверкнула глазками на обидчика, затем взобралась на спинку стула и оттуда сделала гигантский прыжок к шнуру, по которому в следующее мгновенье молниеносно скрылась. Лампа, которой был прижат конец шнура, сильно закачалась, но не упала, будучи довольно тяжелой у основания.

Малколмсон стал осматривать всю верхнюю часть комнаты при свете второй заранее подготовленной лампы и смог поймать момент, когда крыса скрывалась в норе, прогрызенной прямо в середине большой картины, висевшей высоко на стене. Трудно было что-нибудь на ней разобрать из-за толстого слоя пыли и копоти от камина.

– Утром надо не забыть посмотреть на жилище моего старого серого друга, – успокаивал студент себя дрожащим от ярости голосом. – Третья картина от камина. Отлично! – Он принялся собирать разбросанные книги. – Главное – не позабыть. – Он поднимал книги с пола одну за другой в том порядке, в каком бросал их, чтобы потом не запутаться в своих занятиях. «Конические сечения», «Циклические колебания», «Анализ», «Термодинамика»... А вот та, которая не миновала цели! Малколмсон поднял ее и поднес к огню, чтобы рассмотреть, как и остальные. Глянув при свете на обложку томика, он сильно побледнел, руки его чуть задрожали, он тихо и медленно проговорил:

– Библия, которую дала мне мать!.. Вот так совпадение!

Он немного походил по комнате, чтобы успокоиться, а потом сел опять за работу. Крысы, замолкшие на время сражения, вновь вовсю шуршали и пищали во всех углах. Но они уже нисколько не мешали ему и даже наоборот, с ними он чувствовал себя не таким одиноким, они составляли ему своего рода компанию.

И все-таки работа уже не шла: он сделал несколько подходов к хитрой теореме, но в конце концов был вынужден с грохотом захлопнуть книгу. Некоторое время он сидел, глядя на горевшую лампу, и думал о происшедших событиях, но потом решительно встал и пошел в постель. С рассветом он уснул.

Его сон, не в пример вчерашнему, был тревожным, он часто полудремал и даже открывал глаза. Когда поздно утром его добудилась миссис Дэмпстер, то первая его просьба показалась ей странной. Он попросил:

– Миссис Дэмпстер, прошу вас, когда я буду сегодня гулять, протрите те картины на стене, особенно третью от камина. Я очень хотел бы посмотреть, что же на них такое изображено.

Примерно к полудню Малколмсон полностью восстановил свои силы после вчерашней ночи. Погода была хорошая, и он за время прогулки успел прочитать много полезного в своих книгах. Довольно легко он расправился и с теми задачами и теоремами, которые так разозлили его вчера за столом. А стучась в дверь миссис Уитэм в «Добром Страннике», он уже относился с иронией к случившемуся с ним. В ее уютной гостиной он обнаружил незнакомца, которого хозяйка представила ему как доктора Торнхилла. Добрая женщина выглядела смущенной, а когда к тому же господин Торнхилл стал задавать студенту бесконечные вопросы, словно в медицинском кабинете, тот понял, что доктор здесь появился не случайно, и без долгих вступлений сразу же обратился к нему:

– Доктор Торнхилл! Я с огромным удовольствием отвечу на любые ваши вопросы, если только сначала вы ответите на мой вопрос.

Доктор несколько помедлил, бросив взгляд на миссис Уитэм, потом улыбнулся и сказал:

– Ну что ж. Давайте ваш вопрос.

– Случайно не миссис ли Уитэм попросила вас прийти сюда и дать обо мне заключение?

Доктор на секунду смутился, а хозяйка покраснела и отвернулась. Малколмсон, улыбаясь, ждал. Наконец, Торнхилл, будучи человеком открытым, рассмеялся и, виновато качая головой, сказал:

– Ваша правда! Но она хотела, чтобы вы ничего не заметили. Моя торопливость вас спугнула. Я узнал от нее, что вы слишком увлекаетесь крепким чаем. Кроме того ей не нравится, что вы живете в том доме, да к тому же совершенно один. Она хотела, чтобы я вам посоветовал бросить позднюю работу и крепкий чай. Я сам был студентом и поэтому понимаю вас лучше, чем другие. Учитывая это, надеюсь на то, что вы воспримете меня и мои советы правильно.

Малколмсон с широкой улыбкой пожал ему руку.

– Йи-пп-п-пи-и! Как говорят американские студенты! – воскликнул он. – Благодарю вас за вашу доброту. И вас, миссис Уитэм. А ваша доброта, как я понял, предполагает адекватный ответ? Ну что ж, торжественно обещаю вам не пить крепкого чая до тех пор, пока вы мне не разрешите, и сегодня я ложусь спать в час ночи самое позднее! Пойдет?

– Великолепно! – воскликнул доктор. – Ну, а теперь расскажите нам обо всем, с чем вы столкнулись в старом Доме Прокурора.

Малколмсон в немногих словах обрисовал две свои последние ночи, проведенные в этом городке. То и дело его рассказ прерывался вздохами и восклицаниями миссис Уитэм, а когда он дошел в своем повествовании до эпизода с Библией, ее волнение достигло апогея, она едва не потеряла сознание. Доктор предложил ей стакан коньяка, разбавленного водой. Это привело ее в чувство.

Торнхилл слушал со вниманием и на всем протяжении рассказа был серьезен и ни разу не улыбнулся. Когда же студент закончил, он спросил:

– Скажите, эта крыса... Она всегда скрывалась от вашей кочерги посредством того шнура?

– Всегда.

– Полагаю, вы знаете, – продолжил доктор, – что это за шнур?

– Нет! – удивился Малколмсон.

– Поздравляю! Этим самым шнуром прокурор посредством палача вершил расправу с заключенными на виселице, что во дворе местной тюрьмы!

Его слова были прерваны истошным вскриком миссис Уитэм. Бедная женщина упала в обморок. Доктор поспешил оказать ей помощь.

Потом Малколмсон взглянул на часы и обнаружил, что близок час обеда. Он попрощался с еще не вполне пришедшей в себя хозяйкой гостиницы и доктором и ушел к себе.

Едва за ним закрылась дверь, как миссис Уитэм стала упрекать Торнхилла за то, что он наговорил бедному молодому человеку насчет шнура.

– Вы видели, он и без этого был бледный! Что же с ним станет сейчас, когда он узнал эту страшную вещь?!

Доктор Торнхилл ответил на это:

– Добрейшая миссис Уитэм! Я нарочно стремился обратить его внимание на этот шнур! Все-таки, несмотря на то, что я редко видел столь здорового телесно и душевно человека, он очень много занимается и от этого его психика может подвергнуться срыву. Вы помните: эти его крысы, которых он уподобляет порождениям самого дьявола? – Доктор покачал головой и продолжал: – Конечно, нужно было не оставлять его одного с самой первой ночи, и даже сейчас я бы очень хотел пойти с ним. Но, вы сами понимаете, он воспринял бы это как обиду. Предстоящей ночью у него могут случиться галлюцинации и различного рода миражи, поэтому я очень желал бы, чтобы он помнил о шнуре и в самую трудную минуту – вольно или невольно – дернул за него. Это будет нам знаком, и мы можем тотчас же прибыть на место для оказания необходимой помощи, я сегодня не засну и буду держать ухо востро. Так что, не удивляйтесь, если сегодня ночью старый добрый Бенчарч будет разбужен.

– О, доктор, ради бога, что вы имеете в виду?!

– Я имею в виду, что не исключено, а вернее, очень даже возможно, что этой ночью мы услышим с вами звон пожарного колокола, что висит на крыше Дома Прокурора. – С этими словами доктор надел шляпу и вышел.

На этот раз Малколмсон пришел домой позже обычного и уже не застал миссис Дэмпстер: правила пансиона Гринхау были не из тех, которыми можно было пренебрегать.

Он с удовольствием отметил, что его комната чисто прибрана, настольная лампа была протерта от копоти и смотрелась, как новенькая, в камине потрескивали свежие дрова. Вечер был холоднее чем обычно в апреле, ветер порывами бился в окна и по всему было видно, что ночью следует ожидать настоящей бури.

Едва он вошел в дом, крысиная возня прекратилась, но минут через двадцать – крысы привыкли к присутствию студента – шум возобновился. Он был этому даже рад; этот шум стал частью его домашнего уюта. Мысленно он возвратился к тому странному явлению, когда крысы замолкали, едва на стуле показывалась самая огромная из них, и вновь начинали бегать и копошиться, как только он прогонял неприятеля кочергой. Его рабочая лампа освещала только стол и пол, верхняя же часть комнаты вместе с потолком была погружена во мрак. Это придавало столовой интимность, что нравилось студенту. Он приступил к ужину с большим аппетитом.

Поев и выкурив сигару, Малколмсон решил засесть поскорее за работу и – раз уж он обещал доктору не работать до рассвета – употребить оставшееся до часа ночи время с наибольшей пользой. Он дал себе клятву не отвлекаться ни на какие провокации со стороны крыс или чего бы то ни было другого.

Примерно около часа он работал весьма плодотворно, но потом его мысли стали все больше отдаляться от науки. Он чувствовал, как внутри его поднимается тревога. Ветер, как он и подозревал, постепенно перерос в настоящий шквал, завывал в трубах старого дома и с щемящим душу свистом гулял по его пустым комнатам и коридорам, подбираясь мало-помалу к столовой. Даже тяжеленный пожарный колокол на крыше покачивался, и Малколмсон наблюдал за все более заметными колебаниями шнура, который спускался в его комнату. Скоро шнур уже с глухим стуком стал ударять об пол при своих маятниковых качаниях.

Студент завороженно смотрел на это и вспоминал слова, сказанные днем доктором:

– Поздравляю! Этим самым шнуром прокурор вершил расправу с заключенными на виселице...

Малколмсон наконец не выдержал, вышел из-за стола и, поймав конец шнура в руки, стал его рассматривать. Орудие убийства или пытки всегда вызывает болезненный интерес обывателя, и скоро студент поймал себя на том, что думает о жертвах этого шнура, о том, кто они были, о прокуроре и о его нездоровой выдумке – держать веревку с виселицы постоянно у себя перед глазами. Шнур выскальзывал из его рук под воздействием качающегося колокола, но кроме этого Малколмсону показалось, что это происходит еще от того, что что-то двигается по нему...

Подняв глаза наверх, он увидел, как к нему медленно по шнуру подбирается огромная крыса, не спуская с него горящих ненавидящих глаз.

Он выпустил шнур из рук и отскочил назад, хрипло произнося проклятия. Крыса тоже остереглась, она повернула обратно наверх и скрылась. В ту же секунду студент услышал возобновившийся шорох сотен лапок и хвостов и громкий, в унисон, писк.

Постояв в задумчивости некоторое время у камина, Малколмсон вдруг вспомнил, что он не видел еще вымытых миссис Демпстер картин, как намеревался вчера. Он зажег вторую лампу и, держа ее в руке, подошел к третьей справа от камина картине, в которой или за которой, как он помнил, скрылась огромная крыса в прошлую ночь.

Едва взглянув на изображение, он страшно побледнел и резко отступил назад, чуть не уронив на пол лампу. В ногах обнаружилась сильная слабость, пот крупными каплями стекал со лба, и весь он дрожал, словно после приступа лихорадки. Все-таки он был молод и здоров, поэтому нашел в себе силы собраться и вновь подойти к картине. Собравшись с духом, он направил на нее свет лампы и стал внимательно рассматривать. Картина была чисто протерта, и поэтому на ней были видны даже мелкие детали.

Центром полотна был сам прокурор в своей тёмно-красной мантии. В его лице – квадратном и волевом – отражались коварство, злоба, мстительность и беспощадность. У него был чувственный рот, красноватый крючковатый нос, словно клюв стервятника. Остальная часть лица имела мертвенно-бледный цвет. Глаза были на редкость пронзительны и излучали зло. Глянув на них, Малколмсон опять был вынужден в ужасе отшатнуться: это были глаза той огромной крысы!..

В следующее мгновенье лампа едва не вывалилась из его руки: из угла картины на него смотрела огромная крыса, полувысунувшись из своей норы. Остальные крысы в доме притихли. Студент, однако, смог взять себя в руки и не ушел от картины. Крыса опять исчезла, а он продолжил осмотр полотна.

Прокурор сидел на стуле из дуба с высокой спинкой справа от большого каменного камина, а в углу был виден свисавший с потолка шнур, конец его касался пола. Не в силах пошевелиться, Малколмсон смотрел на полотно и узнавал свою столовую все больше и больше. Он стал сравнивать реальность с тем, что было изображено кистью художника, взгляд его скользнул по углу столовой и... он дико вскрикнул и уронил лампу на пол.

Там, на прокурорском стуле у камина, прижав лапой конец шнура, сидела огромная крыса и неподвижно смотрела на студента прокурорскими дьявольскими глазами. Если не считать завывания бури за окном, то в самом доме стояла мертвая тишина.

Непроизвольно коснувшись ногой упавшей лампы, Малколмсон пришел в себя. К счастью керосин не успел пролиться. Студент поднял ее и привел в порядок, не спуская глаз с крысы, затем сказал вслух:

– Это у тебя не пройдет! Если мне все принимать близко к сердцу, то утром меня можно будет уже везти в психиатрический госпиталь. Пора с этим покончить! Я обещал доктору не пить крепкого чая. Он был прав! Я пил его слишком много, и у меня возбуждены нервы. Я даже и не замечал этого раньше! Наоборот, мне казалось, что я еще никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо... Но сейчас уже все в порядке, и никому не удастся сделать из меня сумасшедшего!