Все же он не мог их ни в чем упрекнуть, так как никто не смеялся. Правда, Титьюс, самый младший в семье, подавился куском тоста и издал какой-то истеричный всхлип. Его тут же вы­гнали из-за стола. Все как будто было хорошо, но вот когда миссис Мэкам подавала мужу чашку с чаем, одна из пуговиц на его средневековых размеров рукаве зацепилась за шнурок на ее утреннем платье и в результате весь обжигающе-го­рячий напиток оказался на его голых коленях. Он не сдержал­ся и с досады отпустил крепкое словечко. Уязвленная жена встала в позу и стала выговаривать:

– Послушай, Артур! Если тебе нравится делать из себя последнего идиота, то делай! Но непонятно, на что ты рас­сердился, ведь на тебе этот смехотворный наряд – что тебе еще ждать от него? Ты не привык к нему и ни-ког-да не привы­кнешь!

В ответ Мэкам заготовил пылкую речь, но едва он произнес с уничтожающей вежливостью: «Мадам…» – как его прер­вали. Начался крупный семейный разговор. Миссис Мэкам теперь ничто не могло удержать от того, чтобы высказать все, что она думает о шотландских горцах. Это была не очень вежливая тема, и освещалась она, сказать прямо, куда как не изысканно. Вообще трудно ожидать от жены корректности, когда ей вдруг взбредет в голову высказать своему мужу все то, что она считает «правдой». В результате миссис Мэкам, трясясь от ярости, заявил, что пока он находится в Шотлан­дии, он будет носить именно тот костюм, который она так ругает и оскорбляет. И все-таки последнее слово всегда в та­ких случаях остается за женщиной. Миссис Мэкам, демонстрируя свои слезы, проговорила:

– Очень хорошо, Артур! Конечно, тебе никто не помешает носить то, что ты захочешь! Тебе никто не помешает наслаж­даться тем, как надо мной все смеются! Тебе никто не поме­шает лишить будущего наших дочерей! Кому же из молодых людей захочется, чтобы тесть у них был полным идиотом?! Но я должна предупредить тебя! Твое тщеславие рано или поздно приведет тебя к плохому концу! Если, конечно, раньше ты не окажешься в сумасшедшем доме!

Конечным результатом этого разговора стало то, что мистеру Мэкаму отныне нечего было надеяться на то, что жена или кто-нибудь из детей пожелают сопровождать его в его прогулках по окрестностям в светлое время дня. Дочери охот­но гуляли с ним на заре или когда на землю опускались не­проглядные сумерки. В лучшем случае в дождливую погоду, когда даже собаку хозяин на улицу не выгонит. На словах они обещали сопровождать отца в любое время, но всякий раз, когда доходило до дела, что-то непременно мешало им. Сыно­вей никогда нельзя было поймать, а что касается миссис Мэкам, то она прямо заявила мужу, что не выйдет с ним за порог, пока он не кончит валять дурака.

В воскресенье он надел свой обычный коричневый костюм, так как считал, что церковь – это не то место, где нужно доказывать всем, что он не трус. Но не успела его жена пора­доваться этому событию, как наступил понедельник – и ее муж опять стал греметь по дому палашом. Много раз ему приходила в голову мысль бросить эту комедию с костюмом, но он был англичанином, а следовательно упрямым, как осел, и поэтому неизменно натягивал на себя клетчатую юбку.

Сафт Тамми повадился к Красному Дому каждое утро. Не имея возможности добиться встречи с хозяином или передать ему свое сообщение, он стал приходить сюда и днем, когда все письма были уже разнесены им по адресам, и подстерегал каждый выход мистера Мэкама. Когда ему удавалось зажать англичанина у ворот или где-нибудь на тропинке, он никогда не упускал этой возможности, чтобы еще раз предостеречь того от тщеславия. И причем в тех же самых словах, что он употребил при самой первой их встрече.

Неделя проходила в частичном одиночестве, постоянной печали и непрекращающихся размышлениях. Все это вкупе привело к тому, что мистер Мэкам почувствовал себя нездо­ровым. Он был слишком горд, чтобы поставить об этом в изве­стность семью. К тому же они все над ним потихоньку сме­ялись. Он не спал ночами, а если и спал, то его донимали дурные сны.

Только для того, чтобы уверить себя в том, что происшед­ший с ним драматичный случай – чепуха, он взял себе в привычку по крайней мере раз в день посещать зыбучие пески. Последние дни он навещал их поздно вечером. Дело в том, что во сне ему всегда снилось, что он ходит к пескам именно ночью. Сны создавали столь живые образы, что порой, просы­паясь, он с трудом верил в то, что лежит в кровати, а не тонет в белой смерти. Временами ему казалось, что независимо от своей воли и сознания он встает по ночам и будто бы ходит на берег.

Однажды видения были столь живы, что, проснувшись, он никак не мог поверить, что это было всего лишь сновидение. Едва он начинал закрывать глаза, как перед ним с пугающей правдивостью разворачивался все тот же сюжет. Луна светила ярко, и направляемый ее лучами он приближался к ужасной впадине с зыбучим песком. Ровная песочная гладь, ярко осве­щенная, волновалась и шевелилась, затихая лишь на краткие мгновения. Он подходил к этой мраморной чаше, а с противо­положной стороны к ней приближался еще кто-то, в точности повторяя его собственные шаги и движения. Мэкам видел в этом человеке самого себя и, поддавшись неведомым чарам, словно птичка, завороженная змеей, стал подходить еще бли­же, желая непременно достичь двойника. Песок уже накаты­вался на носки его сапог, заставляя сердце вырываться из груди, а нервы – парализовывать все тело ужасом. В ушах раздавался хриплый крик сумасшедшего старика: «Суета су­ет!.. Все в этом мире суета!.. Да встретиться тебе с самим собой!.. Да раскаяться! А песку – да пожрать тебя!»

В ту ночь, не смея сомневаться в том, что это был не сон, Мэкам поднялся затемно и, не беспокоя спящую жену, оделся и выбрался по тропинке на берег.

Его сердце едва не остановилось, когда он наткнулся взгля­дом на следы человеческих ног, а вернее, сапог на пляже. Ему не нужно было долго в них всматриваться – сразу стало ясно, что это его следы. Та же крупная задняя часть с каблуком, та же квадратная кромка носка. Он перестал сомневаться, что уже был здесь этой ночью. Затаив от страха дыхание и нахо­дясь в дремотном оцепенении, он пошел по следам вперед и скоро обнаружил, что они теряются во впадине с зыбучим песком. Но больше всего ужаснуло его то, что следы не возвра­щались из этой чаши смерти! Он почувствовал, что во всем этом есть какая-то страшная тайна, в которую невозможно проникнуть. Да он и не пытался этого сделать, так как пони­мал, что это может погубить его окончательно.

После этого случая он совершил две ошибки. Во-первых, он так и не поставил в известность семью о своих переживани­ях, а хранил их глубоко в себе. Жена и дети, ни о чем не догадываясь, порой самым невинным словом или даже выра­жением лица поневоле подливали масла в огонь его возбуж­денного воображения. Во-вторых, он стал читать книги, спе­циально посвященные вопросам трактования мистических снов и прочим феноменам человеческого сознания. Результат был тот, что Мэкам со своим и так уже никуда не годным спо­койствием стал принимать за чистую монету дикие предполо­жения чудаковатых или просто помешанных философов; се­мена бредовых «толкований» падали в хорошо удобренную почву растревоженного сознания англичанина. Не последнюю роль во всем этом сыграл Сафт Тамми, который превратился в последнее время в форменного часового у ворот Красного Дома. Заинтересовавшись этой личностью всерьез, Мэкам на­вел справки о нем, и вот что узнал.

В народе говорили, что Сафт Тамми – сын одного из поме­щиков соседнего графства. Его прочили в духовное звание и соответствующим образом воспитывали. И вот вдруг без ка­кой-либо ясной причины он бросил все и отправился в Питэрхэд, который в то время богател от китобойного промысла. Он нанялся как раз на такое судно. Там оставался в течение нескольких лет, постепенно проявляясь как человек нелюди­мый и мрачный. Так бы все шло и дальше, но скоро китобои восстали против такого ненадежного товарища и ему при­шлось искать работу в другом месте. Он нашел ее в северной рыболовной флотилии, где и ходил в плавания в продолжении многих лет и снискал себе репутацию «слегка чокнутого». Со временем он перебрался в Крукен, где местный помещик – наверняка наслышанный о прошлом этого человека и глав­ным образом о его происхождении – устроил его на работу почтальона, что делало его почти готовым пенсионером. Че­ловек, который рассказал обо всем этом Мэкаму, закончил так:

– Все это очень странно, но, кажется, у старика есть некий необычный дар. Может, это так называемое «второе зрение», в которое мы, шотландцы, так свято верим, или какая-нибудь другая оккультная форма знания, я боюсь судить об этом с определенностью. Но доведись у нас случиться какой-нибудь беде, те рыбаки, что живут по соседству с ним, могут переска­зать некоторые его изречения, которые, как ни крути, пред­сказывали это событие. Он… Когда дыхание смерти носится в воздухе, выбирая жертву, он как-то неспокоен, возбужден, просыпается от вечного своего полудремотного существова­ния.

Конечно, этот разговор не способствовал уменьшению тре­вог мистера Мэкама, и даже наоборот: мрачное предсказание о тщеславии и песках засело в его голову еще глубже. Из всех книг, прочитанных им по вопросам мистики и толкования снов, ни одна не заинтересовала его так, как немецкий трак­тат «Die Doppleganger», автором которого был некий доктор Генрих фон Ашенберг из Бонна. Отсюда он вычитал о том, что бывают случаи, когда личность раздваивается и обе ее по­ловинки существуют совершенно отдельно – как телесно, так и духовно. Не надо и говорить, что мистер Мэкам приобрел твердое убеждение в том, что эта теория в точности описывает его собственный случай.

Свой затылок, отражающий свет луны, который он видел в ту драматичную ночь у кромки зыбучих песков, следы подошв его сапог, ведущие в гибельную впадину и не возвращающие­ся обратно; предсказание Сафта Тамми о том, что ему сужде­но встретить самого себя и погибнуть в зыбучих песках, – все располагало к мысли о том, что он, мистер Мэкам, ведет двой­ное существование, и по временам его сознание поселяется в оболочке его двойника. Уверив себя умозрительно в том, что он имеет двойника, он предпринял шаги к практической про­верке этого положения. Это нужно было ему для того, чтобы наконец хоть немного успокоиться. С намеченной целью од­нажды, прежде чем отправиться спать, он незаметно для всех начертал мелом свое имя на подошвах своих сапог.

Ему опять снились зыбучие пески и то, как он разгуливает по ним. Сон, как и всегда, был почти физически ощутим, так что, бродя по туманному берегу вокруг впадины, он никак не мог представить себе, что на самом деле лежит в эти самые минуты в своей кровати. Открыв глаза, он первым делом про­верил сапоги. Меловая надпись была нетронута!

Он оделся и вышел из дома. Был прилив, поэтому он подо­шел к впадине с зыбучим песком не со стороны берега и пля­жа, а со стороны дюн. Приблизившись, он вскрикнул! О, ужас! Опять те же следы! И опять они тонут в песке, не возвращаясь обратно!

Домой он пришел изможденным не столько физически, сколько духовно. Ему казалось невероятным, что он, взрос­лый человек, коммерсант, проведший всю жизнь среди гама и возни Лондона, прагматичного лейтенанта, вдруг оказался втянутым в какую-то мистику и ужас и вынужден жить с сознанием того, что рядом по земле ходит еще один такой же мистер Мэкам… Ему нельзя рассказать о своей беде даже соб­ственной жене, так как он отлично знал, что, узнав о его «двуличности», она доймет его расспросами о «той, второй жизни» и в результате обвинит его во всех видах неверности и измены.

Мысли роились в голове, и он запутывался в них все боль­ше и больше.

Однажды вечером – на море был как раз отлив, и уже показалась луна – он сидел в ожидании ужина в гостиной, как вдруг вошедшая служанка сообщила, что Сафт Тамми, дежуривший, как обычно, у ворот Красного Дома, затевает скандал, так как его не хотят пускать к хозяину. Мэкам был разгневан, но, чтобы служанка не подумала чего доброго, что он боится какого-то там полоумного старика, он велел ей при­вести его.

Тамми вошел сразу же. Движения его были необычно рез­ки и живы, голова чуть приподнята, и взгляд был устремлен против обыкновения не на свои ноги, а прямо перед собой. Он заговорил с ходу:

– Я пришел, чтобы посмотреть на тебя еще раз. Еще раз! И вот я вижу тебя! Ты все тот же попугай! Хорошо, человек! Я прощаю тебя! Ты запомни эти слова: я прощаю тебя! – И не говоря больше ни слова, старик быстро покинул дом, оставив хозяина в молчаливом возмущении.

После ужина Мэкам решил еще раз навестить зыбучие пески. Он не признавался даже самому себе в том, что боится идти туда. В девять часов он надел свой шотландский костюм, спустился на берег и, направившись ко впадине, уселся над нею, на вершине все той же невысокой скалы. Полная луна уже выкатилась в небо, и ее яркий свет залил бухту, хлопья пены у кромки берегов, темную полоску мыса и расставлен­ные на просушку сети. Все смотрелось как-то особенно от­четливо. В желтой пелене мерцали огоньки крукенского порта и окна замка местного помещика.

В течение довольно долгого времени Мэкам тихо наслаж­дался ночной природой, в душе его поселился покой, которого он не знал вот уже много дней. Досада и раздражение, неле­пые страхи последнего времени, казалось, наконец-то остави­ли его. Их место тут же заняло умиротворение. Святое умиро­творение. Находясь во власти торжественного настроения, он по-другому посмотрел на свой отдых в Шотландии. Ему стало стыдно за свое упрямство. И он решил, что этот вечер будет последним, когда он надевал этот костюм, который отдалил его от близких и любимых им людей, который доставил ему так много горя, раздражения и нервотрепки.

Но едва он пришел к этим заключениям, как внутри него проснулся другой Мэкам. Этот его второй внутренний Мэкам насмешливо спросил: неужели он больше не наденет этого костюма, когда он из-за него столько вытерпел? Теперь уж слишком поздно, говорил вкрадчиво он. Надо продолжать так же, как было до этой минуты.

– Нет, еще не поздно! – быстро ответила лучшая половина Мэкама. Погруженный в свои мысли, он поднялся со своего места и решил тут же пойти домой и избавиться от ненавист­ного костюма. Он бросил последний взгляд на окрестности, словно застывшие в ночной красоте. Свет луны побледнел, зато обрел мягкость. Глаза Мэкама проскользили по верши­нам далеких скал, верхушкам деревьев на холме, крыше своего дома, затем он вновь посмотрел на море. Оно погрузилось в тень, и только видно было, как медленно, но неуклонно набегает вода на пляж – начался прилив. Мэкам спрыгнул со скалы и пошел по берегу.

Однако едва он сделал несколько шагов, ужас свел судоро­гой его ноги! Кровь бросилась в голову и заслонила от него свет луны. Он увидел двойника! Последний стоял по противопо­ложную сторону впадины от Мэкама. Ужас, охвативший анг­личанина, был тем больнее, что контрастировал с красотой и покоем природы, которыми он только что любовался, сидя на скале. А теперь, парализованный страхом, он недвижно стоял на месте и смотрел на фатальный облик самого себя всего в нескольких футах. Их разделяла смертная чаша зыбучего пе­ска. Он шевелился и морщился, как бы зазывая жертву в свои объятия. Ошибки быть не могло! И хотя луна не осветила лицо двойника, Мэкам со страхом – словно в зеркале – увидел свои одутловатые щеки, маленькие двухнедельные усики… Лунный свет ласкал красочный шотландский костюм и ор­линое перо на шапочке. Последняя была лихо сдвинута набок и из-за нее выглядывала мэкамская лысина. На плече поб­лескивала брошь из дымчатого топаза, на животе – серебря­ные пуговицы.

Завороженно глядя на самого себя, Мэкам вдруг почувст­вовал, что его ноги стали потихоньку сползать вниз. Он оп­устил взгляд вниз и с ужасом обнаружил, что стоит у самой кромки впадины с зыбучим песком. Вскрикнув, он отскочил назад, поднял взгляд на двойника и заметил, что тот придви­нулся со своей стороны ко впадине. Так что расстояние между ними опять восстановилось.

Мэкам и его двойник стояли друг перед другом и разделяв­шей их смертью, замершие словно в каком-то роковом оцепе­нении. Сквозь стук и шум крови в голове Мэкама ему вдруг показалось, что он слышит слова предсказания: «Да встре­титься тебе с самим собой!.. Да раскаяться! А, песку – да пожрать тебя!» Теперь он встретился с самим собой. Раскаял­ся. Что ждет его? Смерть в зыбучем песке?! Слова сумасшед­шего старика начинают сбываться.

Над его головой слышались крики чаек, стремительно пикирующих к пенной кромке воды в поисках пищи. Эти звуки готовили его к самому худшему. Неведомым образом его сапоги опять стали захлестываться песочной массой, он в страхе сделал несколько быстрых шажков назад. Едва он остано­вился, как тот, другой, также сделал несколько шагов. Только не назад, а вперед. Его ноги до лодыжек погрузились в смерто­носный песок, и он стал медленно тонуть. Глядя на эту сцену, Мэкам чувствовал стеснение в груди, которое наконец нашло выход в исполненном ужаса крике. В ту же секунду вопль, в котором соединились страх и предчувствие смерти, раздался и из уст его двойника. Мэкам в отчаянии вскинул вверх руки, то же сделал и его двойник. Завороженно глядя на то, как тонет в песке его двойник, Мэкам, повинуясь мистической силе, сам устремился вперед ко впадине. Но едва его нога ступила в ложе смерти, крики чаек вернули ему самообладание. Неимо­верным усилием воли он заставил себя отступить в безопасное место. В следующее мгновенье он повернулся и побежал. Си­лы изменили ему уже далеко от берега, и он упал лицом вниз на тропинку и остался лежать, приходя в себя, в окружении песчаных барханов.

Артур Мэкам решил не сообщать семье о случившемся но­чью ужасном приключении. По крайней мере до тех пор, пока он окончательно не будет контролировать собственную пси­хику и расшатанные нервы. Двойник, в котором он видел теперь олицетворение своей худшей половины, погиб в песке, и Мэкам ощутил прилив прежних сил и покоя.

В ту ночь он спал крепко и не видел снов, а наутро почув­ствовал себя прекрасно, как в старые добрые времена. Он был убежден, что все его терзания погибли вместе со второй половиной его личности. Удивительно, но Сафт Тамми не пришел утром на свой пост у ворот Красного Дома и не появился больше никогда. Он сидел на своем старом стуле на берегу бухты, как всегда устремив потухший взгляд на свои ноги.

В соответствии с принятым накануне решением Мэкам не надел в этот день шотландский костюм, а, улучив удобную минуту, завязал его вместе с палашом и пистолетами в узел, снес на берег и бросил во впадину с зыбучим песком. Он с огромным удовольствием смотрел на то, как костюм тонет и как смыкается над ним мраморный безжалостный песок. За­тем Мэкам вернулся домой. Настроение у него было прекрасное. Он нашел свою семью всю в сборе для вечерней молитвы и сделал свое торжественное сообщение:

– Теперь, дорогие мои, я рад сказать вам, а вы рады будете услышать то, что я оставил наконец мысль привыкнуть к шот­ландскому костюму. Только сейчас я понял, каким старым, упрямым дураком я был и насколько смешно выставлял себя перед людьми! Этого костюма вы больше не увидите. Ни на мне, ни вообще.

– Но где же он, папа? – спросила одна из дочерей только для того, чтобы дать какой-то отклик на столь самоотвержен­ное признание отца. Он ответил ей спокойно и весело, а она подбежала к нему и поцеловала. Вот что он сказал:

– Он на дне впадины с зыбучим песком! И я надеюсь, что моя вторая половина – худшая и мрачная – похоронена там вместе с ним. Навечно!

Оставшаяся часть летнего отдыха в Крукене прошла прек­расно, и по возвращении в Лондон мистер Мэкам почти совсем забыл обо всех неприятностях, связанных для него с зыбучи­ми песками. Но, как оказалось, ничто не проходит бесследно. Однажды он получил письмо от МакКаллума, которое заставило его серьезно задуматься. Он не обмолвился ни словом семье об этом послании и оставил его по некоторым причинам без ответа. В нем говорилось следующее:

Примечания