Лишь к вечеру пятого дня я, небритый, тощий как скелет, но живой и не сдавшийся, встал с койки и доковылял до холла. Там стоял телевизор и народ в пижамах смотрел голливудский детектив, транслируемый по Первому общесоюзному каналу.
      Надо сказать, что сахалинское телевидение - штука особая. Нигде больше мною не виданная.
      С материка через спутник вещает на отдаленные земли московское "Останкино". Однако вещает плохо, с малой мощностью. Расположенные неподалеку могучие японские телевышки постоянно забивают хилое российское телевидение.
      Смотришь, например, программу "Время". Вдруг - щелк! - и на экране появляется лицо японского диктора. Или даже не лицо, а что-нибудь из цикла "Полезные советы: учимся делать харакири в домашних условиях". И как ни крути колесико настройки, все равно не поможет.
      Вот и в тот вечер: удобное кресло, интересное кино, перспектива загреметь в морг откладывается. Много ли нужно для счастья?
      Кино было действительно интересное. С кучей зверски изнасилованных негритянок, оторванными конечностями, с Брэдом Питом в главной роли, и вообще. Однако стоило мне вникнуть в сюжет, как начались проблемы.
      Телевизор, исправно транслировавший детектив, зашипел, заагонизировал, звук из "Останкино" пропал, и ящик забубнил по-японски.
      На экране герой открывал рот и сообщал комиссии ФБР разгадку преступления. А все мы, больные и увечные, слышали только японоязычный лепет.
      Потом здоровенный мужик, которому в больнице вырезали аппендикс, сказал:
      - Вот, блин, компот!
      С тех пор прошли годы. Я с точкой посмотрел на забрызганное дождем окно. Финальная, все объясняющая речь прозвучала. Но опять на неизвестном мне языке.
      Я проговорил:
      - Вот, блин, компот!
      Несмотря на непрезентабельную физиономию, я все же доехал до Лениздата. Шмыгнул незамеченным в кабинет и теперь курил и разглядывал лежащие передо мной листки.
      Ни единой мысли относительно того, на кой хрен листки могли хоть кому-нибудь понадобиться, у меня так и не появилось.
      Всего в конверте их было девять. Восемь одинаковых, выдранных, скорее всего, из стародавней, тридцатых годов, амбарной книги. Девятый - плотный, совсем старинный, аж почерневший от времени.
      Первые восемь были разлинованы в крупную линейку, пронумерованы и озаглавлены "Опись предметов этнографической коллекции В. С. Кострюкова. Тибетская экспедиция АН СССР 1928-1932 годов".
      Всего - 312 предметов. Сплошь "маски шаманские, 3 шт.", "обувь скорохода, XIX век" и "серьги свадебные женщин народности съинг".
      Последний листок с обтрепанными краями был исписан странными письменами. Может, иероглифами, а может, просто узорами.
      Из-за этого фуфла кто-то не поленился и всадил пулю в неплохого парня, моего несостоявшегося собутыльника, бизнесмена Ли? А он, зная, что сейчас его начнут убивать, рванул через весь клуб, лишь бы обезопасить эти бумажки?
      Нет, не понимаю...
      Я с отвращением закурил новую сигарету, а докуренную до фильтра старую бросил прямо на пол. Если бы Дима не пообещал мне харакири за одну только попытку приблизиться к этому конверту, я бы просто выкинул бумаги и навсегда о них забыл.
      Роняя пепел на листки, я перекладывал их так и этак. Может, все дело в последнем, девятом листке?
      ("Я, китайский император Сунь-Хрен-В-Чай, закопал свои несметные сокровища в двух верстах от Главпочтамта города Ленинграда".)
      Я придвинул местный телефон и набрал номер Кирилла Кириллова. Главы и единственного сотрудника отдела истории в нашей газете.
      Зачем такой отдел нужен городской газете и чем ему надлежит заниматься, не знал никто. Поэтому Кирилл мог сосредоточиться на любимом деле: пить джин из железных баночек и листать польские порнографические журнальчики.
      К активности он пробуждался редко. Редактор пугался этих моментов до икоты.
      Как-то Кирилл принес ему статью, посвященную 666-летию со дня рождения среднеазиатского завоевателя Тамерлана. В другой раз - репортаж, в котором подробно, с деталями, освещал ход судебного процесса над Жилем де Ре, маньяком-убийцей, прообразом Синей Бороды, казненным святой инквизицией в пятнадцатом веке.
      Как вам материальчики?
      - Я слушаю.
      - Кирилл? Это Стогов. Как дела?
      - Чего ты хотел?
      - Ты не занят?
      В трубке слышались голоса. Может быть, опять пьет свой джин. А может, действительно занят. Например, берет интервью у аквалангиста, отыскавшего Атлантиду.
      - Слушаю тебя внимательно.
      - Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь слышал про тибетскую экспедицию Вэ Эс Кострюкова? 1928- 1932 годов?
      - Никогда не слышал.
      - Никогда?
      - В чем проблема? Решил податься в востоковедение?
      - К кому бы мне по этому поводу обратиться?
      - Что тебе конкретно нужно?
      - Этот Кострюков привез из экспедиции текст. Мне бы хотелось его перевести.
      - А что за язык?
      - Понятия не имею. Не английский, это точно. Английский я бы узнал. Что-то вроде иврита... или санскрита. Странные такие загогулинки...
      - Экспедиция была тибетская?
      - Тибетее не бывает!
      - Раз экспедиция тибетская, значит, это что-нибудь буддийское... тохарское... Запиши, я тебе телефон одного дядьки дам.... Сейчас... записываешь? Толкунов Александр Сергеич. Профессор восточного факультета университета.
      - Дядька умеет говорить по-тохарски?
      - Дядька за две минуты чего хочешь переведет с любого из тамошних языков. Мужик своеобразный... в общем... э-э-э... сам увидишь. Привет ему передавай.
      - Спасибо. Большое. Век не забуду.
      Я снова покрутил диск.
      - Университет? Здравствуйте. Скажите, а мог бы я поговорить с господином Толкуновым?
      На том конце ответили, что мог бы. Я передал профессору привет от Кирилла. Профессор заверил меня, что приятели Кирилла Кирилловича - его приятели. Интерес прессы к проблемам тибетологии был встречен им с пониманием. Почему бы, в самом деле, нам не встретиться прямо сегодня?
      Прежде неизвестный мне восточный факультет располагался там же, где и филфак, - на Университетской набережной. Я надел куртку и, стараясь не попадаться на глаза знакомым, выскользнул из Лениздата.
      Тратиться на такси не хотелось. Переться под дождем на другой берег Невы хотелось еще меньше. Я дошагал до Невского и втиснулся в подъехавший троллейбус.
      От стоявших вокруг граждан пахло мокрыми куртками. Сквозь неплотно задвинутые стекла в салон залетали холодные брызги. У притиснутой вплотную ко мне женщины во щекам текла тушь и ко лбу прилипли мокрые пряди иссиня-черных волос.
      Осень... Слякотная петербургская осень. Черт бы ее побрал.
      Этот дождь не кончится никогда. Он будет лить до тех пор, пока серая Нева не выйдет из берегов и не понесет свои мутные воды по узким центральным улочкам. Топя редких пешеходов и запросто сковыривая с постамента зеленого Медного всадника.
      Этот город уйдет на дно. Туда, откуда он и появился. А над водой будет торчать лишь шпиль Петропавловской крепости с поджавшим ноги, насквозь промокшим ангелом на самом острие...
      "Только бы он знал этот чертов язык", - вздохнул я, открывая двери университета.
      8
      В вестибюле филфака я оказался раньше профессора и некоторое время просто слонялся мимо охранника, обсыхал и глазел на студенток.
      Охранник, судя по униформе, был полчаса как из джунглей. Он внимательно читал газету "Профессия". Наверное, искал вакансию карателя в республике Чад.
      Филфаковские девушки были традиционно хороши.
      - Вы, сударь, не из газеты?
      Я вздрогнул. Обернулся - и вздрогнул еще раз.
      Профессор Толкунов, улыбавшийся и протягивавший мне руку, был громаден. Рыжая всклокоченная борода. Румянец во всю щеку. Пожимая мне руку, он чуть не сломал мне пару пальцев.
      Шестьдесят второго размера талия. Нижняя пуговка рубашки, торчащей из-под короткого свитера, не застегнута, и оттуда виднеется тугое волосатое пузо.
      Эхо от его голоса испуганно металось по вестибюлю:
      - Оч-чень, оч-чень приятно! Пресса прониклась интересом к академической тибетологии, а? Ищете нездоровых сенсаций, а? Ха-ха-ха!
      Профессор сказал, что лучше всего нам побеседовать в буфете, и под руку увлек меня в лабиринт бесконечных университетских коридоров.
      По дороге он рассказал мне похабный анекдот. Старый, но довольно смешной. На полторы головы возвышавшийся над окружающими профессор шагал неторопливо, но я за ним едва поспевал.
      Свободных мест в буфете не оказалось. С углового, самого удобного столика профессор согнал компанию тянувших пиво студентов:
      - Как это ты мне место не уступишь?! Ты сессию думаешь сдавать? Или не думаешь?!
      Усадив меня за столик, он ушел к стойке и вернулся с двумя стаканами, двумя чашками, бутылкой коньяка и заварным чайником. Причем все это он перенес на столик за один раз.
      Вбухав в чашку с каплей заварки на донышке чуть ли не двести граммов коньяку, он пододвинул ее ко мне. Мы отхлебнули из чашек.
      - Как вам коньяк?
      Я сказал, что коньяк бесподобен. Коньяк был довольно мерзкий.
      - Замерзли? Промокли? Первейшее средство от нашей петербургской сырости - это чашка горячего чаю и коньяк.
      - Да?
      - Вы собираетесь писать о Тибете?
      - Да.
      - В Тибете сейчас хорошо. Ранняя осень. Вы были в Тибете?
      - Не доводилось. А вам?
      Профессору доводилось бывать в Тибете. Причем не в непальском Тибете, куда повадились последнее время ездить всякие волосатые идиоты... он был в настоящем китайском Тибете, куда редко кто из нынешних умников добирался... а уж раньше в те края и вовсе было не попасть.
      - А я вот там был. Участвовал в ритуалах. Я, между прочим, занимаюсь тантризмом двадцать лет! Вы можете себе представить, а? У меня, между прочим, более сорока печатных работ на эту тему! И несколько томов опубликованных переводов.
      Я сказал: "Как интересно!" Потом сказал то же самое еще дюжину раз подряд.
      Прежде, чем мы допили коньяк, профессор Александр Сергеевич Толкунов рассказал мне о том, чем занимался в Тибете. Самыми приличными словами в его рассказе были: "сексуальное единение с богиней Кали"...
      Интересными штуками занимаются нынче университетские профессора.
      Я еще раз хлебнул из чашки. Коньяк кончился. Слушать профессора мне надоело. Нащупав во внутреннем кармане куртки листок, я вытащил его и положил перед профессором.
      - Вы не могли бы перевести, что здесь написано?
      - "Шунтак-шивати, лакшитмтхара дивья-вирупаши, дакшина кадимата..." Интересный текст.
      - Да?
      - Разумеется, я могу это перевести! Будете записывать?
      - Буду.
      - Записывайте: "О Шакти, как прекрасна твоя черная кожа! Ты темна, как грозовая туча! ты истощена голодом! ты жуешь сырое мясо! Груди твои высоки! твои ягодицы округлы!.." Успеваете?
      - Сейчас... "Ягодицы..."
      - "Твои зубы выступают вперед! Из твоих ушей, как серьги, свисают два разложившихся трупа! их головы отрублены твоим мечом! Ты, Шакти, проявляешь инициативу в сексуальной игре с Махакалой, кровь струйкой стекает с его полового члена!.." Ну и так далее...
      - Господи помилуй! Что это?
      - Довольно типичный текст. То есть стандартные выражения. Кроме вот этого: "Он вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище!.." Это что-то новенькое. А так - обычный текст из ритуала "рага-марга".
      Профессор подлил себе чаю и еще раз пробежал текст глазами.
      - Да... стандартные формулы... "Вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище..." Откуда здесь бриллиант? Где вы это взяли?
      - Так... Досталось по случаю.
      Я достал из пачки "Lucky Strike" новую сигарету и задал последний интересовавший меня вопрос:
      - Скажите, Александр Сергеевич, а фамилия Кострюков вам о чем-нибудь говорит? Я слышал, был такой тибетолог в начале века...
      Я смотрел на профессора. Профессор смотрел на меня и бледнел на глазах. Выглядело это так, словно кровь вдруг вся, целиком, ушла из его громадного тела.
      Он стал даже не белым, а каким-то... зеленым. Меньше чем за минуту из розовощекого здоровяка он превратился в руину.
      - Это мантра Кострюкова, да?
      В тон ему я ответил шепотом:
      - Не знаю.
      - Откуда она у вас?
      Он все еще держал в руках пергаментный лист. С трудом, как будто преодолевая сопротивление, он оторвал взгляд от моего лица, медленно заскользил глазами по строчкам и, дочитав до конца, выпустил пергамент из рук.
      Листок упал на липкий, залитый пивом стол.
      - Пойдемте поговорим в моем кабинете. Здесь слишком много народу.
      Мы вышли из буфета, поднялись на четвертый этаж, долго шли по неосвещенным, заставленным шкафами коридорам, затем спустились на второй, потом он остановился перед дверью с табличкой: "Вост. факультет. Толкунов А. С., профессор", отпер дверь своим ключом и пропустил меня вперед.
      Кабинет оказался вытянутым и узким. Со множеством книжных шкафов и всего одной лампочкой на витом шнуре под потолком. Профессор походил по кабинету, а потом сел на подоконник.
      Мы помолчали. Наконец он сказал:
      - У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?
      - Пожалуйста.
      Профессор запустил руку за ворот свитера, извлек из нагрудного кармана рубашки очки и водрузил их на мясистый нос. Удостоверение мое он рассматривал долго и пристально.
      Мы опять помолчали.
      - Так что же насчет Кострюкова?
      - Насчет Кострюкова? А что с ним? Был такой востоковед у нас в университете. Заведовал кафедрой. Написал диссертацию "Простонародные формы культа святых в тантрическом буддизме". Ездил в Тибет, привез оттуда мощи Джи-ламы.
      - Чьи мощи?
      - Джи-ламы. Это тибетский святой. Инкарнация бога-мстителя Махакалы. Очень колоритный деятель... Неужели не слышали?
      Он слез с подоконника, подошел к книжному шкафу со стеклянными дверцами, покопался внутри и протянул мне брошюру.
      - У меня была аспирантка. Она занима
      лась той же темой, что и Кострюков. Книжку вот выпустила. Ее звали Ирина. Фамилия - Ляпунова. Ирка-блондинка... Красивая... совсем молодая и удивительно талантливая. Я, дурак старый, даже приударить за ней думал. Все были уверены, что мы поженимся...
      - И что?
      - В прошлом году она поехала в Тибет собирать материал для кандидатской и погибла... Двадцать три года. Глупая смерть. Если хотите, можете взять почитать.
      - Спасибо, профессор. Обязательно прочту.
      - Пожалуйста. Прочтите... Надеюсь, вы понимаете, в какую историю влезаете.
      - Что вы имеете в виду?
      Профессор Толкунов долго и пристально смотрел на меня поверх дурацких очков в роговой оправе. Он сидел сгорбившись, безвольно опустив руки, и от него воняло отчаянием. Запах напоминал ветчину, забытую на время отпуска в выключенном холодильнике.
      - Хочется вам в этой истории покопаться - копайтесь на здоровье. Только имейте в виду: первым в Европе Джи-ламой стал заниматься Кострюков. Еще в начале тридцатых. Написал диссертацию, съездил в экспедицию. А в конце тридцатых его расстреляли. Вместе с семьей и всеми членами экспедиции. Потом, после войны, немец один заинтересовался. Помню, все письма писал в Кунсткамеру, вышлите, мол, фотографию мощей. Этот умер от рака. Буквально за полгода сгнил живьем на глазах у изумленных докторов. Потом Ирина... моя аспирантка. Поехала в горы и там сорвалась с утеса. Разбилась так, что даже собирать было нечего.
      ...
      Уже совсем уходя... уже на пороге, я оглянулся и посмотрел на профессора. Все так же, сгорбившись, он сидел на подоконнике.
      Посеревшая кожа. Опухшие веки. Дрожащие руки сложены на огромном животе...
      И еще долго у меня перед глазами стоял его взгляд: бездонный взгляд затравленного животного.
      9
      На книжке, которую дал мне почитать чокнутый профессор Александр Сергеевич Толкунов, значилась фамилия автора "И. Ляпунова", а ниже название: "Загадки Джи-ламы".
      На титульном листе все это было повторено еще раз, а кроме того, там имелся подзаголовок: "Экскурс в историю Цаган-толги (экспоната Белая голова, единица хранения № 3394, Государственного музея антропологии и этнографии им. Петра Великого)".
      Сперва я не понял, какое отношение имеет книжка к тому, о чем мы говорили. Бумажная обложка с размытой картинкой. Плохонькая полиграфия. Куча опечаток. В конце - "Список цитированной литературы" с кучей аббревиатур.
      Лично мне больше всего понравилась одна - "ЖОПА № 6" ("Журналъ Общества потребительской ассамблеи", № 6 за 1906 год).
      То есть типа того, что академическая брошюрка, рассчитанная на двадцать читателей с образовательным уровнем не ниже доктора наук. Однако мое пиво в жестяной баночке успело нагреться, кассета в магнитофоне, доиграв до конца, кончилась, а я третий час подряд не мог от книжки оторваться.
      История, изложенная в книге, началась в 1912 году, на тибетских окраинах пустыни Гоби.
      Жили здесь кочевники: тибетцы, монголы, каракалпаки, тохарцы и еще черт знает кто. Общим числом более сорока народов и народцев.
      А поскольку земли эти во все времена считались ничейными... ни русскими, ни китайскими, вроде как сами по себе... и присоединить почти безлюдные горы и пустыни не получалось ни у одной из великих держав, то державы ограничивались тем, что нещадно грабили забитых аборигенов.
      Накануне Первой мировой те не выдержали. По Центральной Азии заполыхал огонь Великого восстания.
      Обезумевшие от голода и нищеты кочевники подняли бунт. Собрав пятидесятитысячную армию, они прокатились по окраинам Срединной империи, заливая их кровью и оставляя за собой лишь пепелища да башни, выложенные из отрубленных китайских голов.
      Регулярной китайской армии было не до них. В столице императоров из династии Цин происходили дела похлеще. Как раз в этот момент армия Юань Ши-кая свергала с трона последнего императора.
      Брошенные на произвол судьбы местные китайцы толпами бежали под защиту неприступной крепости Кобдо. Единственной неприступной крепости на всем Тибетском нагорье.
      Через полгода после начала Великого восстания тибетцы дошли-таки до Кобдо и под восьмиметровыми стенами цитадели их армия намертво встала.
      Необученная, плохо вооруженная, голодная и раздетая армия кочевников неделями осаждала крепость, но и крошечного гарнизона Кобдо было достаточно, чтобы играючи отбивать хаотичные наскоки осаждающих.
      Среди тибетцев начались разговоры о том, что, мол, может, и ладно... может, и не стоит брать эту крепость... все равно ее не взять... вон стены какие: шапка с головы валится, как голову задерешь посмотреть... но в этот момент верхом на белом верблюде в лагерь въехал Джи-лама. Человек, на десятилетия вперед определивший историю Центральной Азии.
      Кто он такой, где родился и откуда взял столь странное имя - тайна сия велика есть. На самом деле звали его Дамбижацан Бэгдэсурэн, а Джи-лама это титул, одна из ступеней в иерархии буддийского духовенства. Но кочевники и тогда, и потом называли его только так.
      Джи-лама. Единственный в своем роде.
      Этот странный монах носил малиновый монашеский плащ прямо поверх мундира полковника российской армии, а подпоясывался пулеметной лентой.
      Вынырнув из неведомых европейцам мутных омутов Центральной Азии, он объявил кочевникам, что является земным воплощением божества-мстителя Махакалы, грозного защитника буддизма, до седьмого колена истребляющего врагов "желтой веры" и изображаемого иконописцами не иначе как в окружении свиты обнаженных жриц и несвежего вида покойников.
      Он объявил:
      - Штурм Кобдо я назначаю на сегодняшнюю ночь. Кобдо - это только начало. Мы пойдем дальше. В бой нас поведут боги. Мы восстановим великую империю Чингисхана. Никогда нога китайца больше не ступит на наши святые земли. С вами Махакала! Вы победите!
      Никто из стоявших вокруг не решился спорить с сумасшедшим монахом. Так Джи-лама стал Верховным главнокомандующим пятидесятитысячной армии.
      В тот же день он велел готовиться к штурму. Связав всех имевшихся в лагере верблюдов в упряжки по пять, Джи-лама, едва стемнело, распорядился привязать к их хвостам тлеющий хворост и погнал на крепостные стены.
      Животные ревели от ужаса. В кромешной мгле метались огни. Обезумев от боли, верблюды неслись прямо на стены Кобдо.
      Китайцы палили по ним из всех имевшихся орудий, но лишь растратили боеприпасы, которых и так не хватало. Сути происходящего они не понимали, но чувствовали - происходит страшное.
      Через час после начала штурма Джи-лама дал сигнал, и на крепость двинулись отряды тибетцев.
      Тысячи и тысячи воинов в одинаковых накидках молча бежали к крепости и по трупам верблюдов карабкались на стены. У того, кто поскальзывался в мешавшей шагать крови, шансов остаться в живых не было: его тут же затаптывали лезущие сзади.
      С ножами в зубах, с пастушьими посохами в руках - стрелять кочевники не умели - нападавшие толпой бросались на китайских солдат и насмерть забивали их камнями, палками и просто ногами.
      Выкрикивая ругательства на жутких вымерших языках, среди них носился Джи-лама. Он хватал китайцев за черные косицы и молниеносным ударом рубил головы. После боя кочевники насчитали на его плаще двадцать восемь пулевых отверстий. Сам воитель не был даже поцарапан.
      К утру крепость была разграблена, резиденция имперского наместника сожжена, а из пятитысячного гарнизона Кобдо в живых осталось только четырнадцать пленных.
      Собрав свою поредевшую армию на главной площади, Джи-лама объявил, что так будет всегда. Эта победа - первая из множества. Он намерен дойти до Пекина и уничтожить китайскую империю.
      Для этого ему необходимо лишь одно. Ему понадобятся дамары... много дамаров... особым образом освященных боевых знамен, под которыми его армии было бы не стыдно воевать и одерживать победы.
      И тогда слышавшие его речь пленные китайские солдаты позавидовали своим убитым товарищам. Они прекрасно знали, что за обычай имеет в виду этот сумасшедший тибетский монах.
      Церемония освящения знамен была назначена на тот же вечер. Уже за несколько часов до ее начала на главной площади Кобдо было не протолкнуться.
      Кочевники сидели вокруг костров и курили ароматные трубки. Ламы низших рангов читали мантры и исполняли ритуальные танцы. Пленные солдаты тихонько выли от ужаса и отчаяния.
      Джи-лама вышел к солдатам своей армии лишь с восходом первой звезды. На нем были доспехи из дубленой кожи, такие же, как у древних тибетских владык... красная мантия... расшитый жемчугом шлем с высоким гребнем... Кочевники разглядели его новый наряд, и толпу охватил священный ужас:
      - Махакала, бог-мститель, защитник "желтой веры", явился покарать ненавистных китайцев!
      Девятьсот девяносто буддийских монахов трубили в морские раковины, били в обтянутые кожей барабаны и гнусавыми голосами распевали древние заклинания.
      Площадь была освещена лишь красной, в полнеба луной. Монахи созывали на свое жертвоприношение духов и демонов гор.
      Китайцев раздели догола. Правую руку каждого привязали к левой ноге. Левую - к правой. Косицу обмотали вокруг лодыжек так, чтобы грудь колесом торчала вперед.
      Танцы и чтение заклинаний продолжались несколько часов. А затем Джи-лама вышел вперед, снял с головы шлем и взял в руки большой серебряный серп.
      Китаец, к которому он подошел первым, рыдал от ужаса и на всех известных ему языках молил о пощаде. Левой рукой лама схватил китайца за горло, а правой вонзил ему в грудь серп.
      Вспарывал грудную клетку он медленно. Затем рывком вырвал из груди еще бьющееся сердце. Мальчик-послушник подскочил к Джи-ламе с серебряной чашей, и тот выдавил в нее тягучую, почти черную кровь.
      Остальные монахи молча взяли кисти, окунули их в чашу и вывели на первом из заранее приготовленных полотнищ слова заклинаний, гарантирующих армии Джи-ламы непременную победу.
      Четырнадцать пленных попало в тот день в руки Джи-ламы. Утром, когда над Кобдо встало солнце, в остывшем пепле костров белело четырнадцать несгоревших черепов. И ровно четырнадцать освященных кровью знамен поставил Джи-лама вокруг своей палатки.
      Позже, утверждала аспирантка профессора Толкунова, знамен будет больше. Очень долго, писала она, дела Джи-ламы шли в гору по прямой.
      Его отряды терроризировали Центральную Азию больше десяти лет. Верхом на белом верблюде, с маузером в одной руке и четками в другой, он мог появиться где угодно - от Индии до озера Байкал и Кореи.
      И всюду, где он появлялся, тут же устраивались жертвоприношения кровавым буддийским богам, во время которых все больше расходившийся Джи-лама ночи напролет играл на барабане из человеческой кожи и пил свежую кровь.
      Николай Рерих, состоявший с Джи-ламой в личной переписке, рассказывал, что по национальности тот был тибетцем и молодость провел при дворе Далай-ламы XIII. Именно там он в совершенстве овладел тайнами буддийской магии.
      Где-то в Лхасе, столице Тибета, писал Рерих, лама встретился с последними учителями древней школы "нъинг-ма", которые и напоили его отваром из тысячи одного гриба, дарующим бессмертие и победу в боях.
      Адъютант же адмирала Колчака, Петр Седов, рука об руку с Джи-ламой громивший отряды комиссара Сергея Лазо, наоборот, утверждал в мемуарах, что лама был калмыком, подданным российской короны, обучался в Петербургском императорском университете и наизусть читал отрывки из трагедии "Борис Годунов".
      И лишь тибетцы знали правду: Джи-лама, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда время от времени пропадавший, - не кто иной, как спустившийся на землю бог-мститель Махакала.
      Известия о начале Первой мировой, а затем революции они восприняли не иначе как сообщение о том, что далекие северные владыки напуганы до такой степени, что устраивают в своих европах и америках черт-те что, лишь бы спастись от его вездесущего гнева.
      Империю Чингисхана лама не восстановил. Зато к началу 1920-х годов он объединил земли вокруг пустыни Черная Гоби, оттяпав значительные куски и у Китая, и у России.
      О его столице, крепости-монастыре Юм-Бейсе, кочевники слагали не просто легенды - эпические поэмы. Говорили, что только на украшение главного зала дворца ушло несколько ведер бриллиантов. И почти гектар хорошо выделанной человеческой кожи.
      В подземных лабиринтах Юм-бейсе в клетках сидели дикие барсы, на которых хозяин любил поохотиться, и тут же рядом - пленники, над которыми тибетские ламы проводили свои до обморока пугающие редких европейских путешественников ритуалы.
      Долго так продолжаться, понятное дело, не могло. Оправившись от Гражданской войны и интервенции, большевики начали понемногу прибирать к рукам землицу бывшей Российской империи.
      К 1924 году украшенные татуировками с серпом-молотом руки дошли и до Центральной Азии.
      Власть монгольского богдыхана, оплота "желтой веры", как-то сама собой перешла к Народно-революционному правительству. Понятно, что делить ее, власть, со всякими Джи-ламами комиссары не собирались.
      В 27-й день 8-й луны года черной водяной собаки по старинному лунному календарю, а по новому стилю 10 октября 1924 года в ворота Юм-бейсе постучали.
      Выглянувший охранник обнаружил, что в гости к ламе заглянула делегация монахов, идущих на поклонение в монастыри Тибета. Где уж было догадаться степняку, что, облаченные в малиновые плащи, перед ним стоят лучшие бойцы 18-го Особого батальона Народно-освободительной армии МНР.
      Трое суток паломники гостили в крепости. Они устраивали совместные моления с местными монахами и цокая зубом осматривали арсенал Джи-ламы. А на четвертый день, прежде чем отправиться дальше, попросили владыку Юм-бейсе поприсутствовать на их службе.
      "Это большая честь для нас, - сказали паломники. - Получить благословение от земного воплощения Махакалы - что может быть желаннее для служителей "желтой веры"?"
      Одетый в парчовые одеяния и расшитую жемчугом митру, Джи-лама вышел к гостям. После полуторачасового хурала паломники упали перед Джи-ламой ниц и благоговейно сложили ладони над головой в ожидании благословения.
      Лама подошел поближе... наклонился... и получил пулеметную очередь в живот. Не давая выхватить маузер, с которым лама никогда не расставался, один из лежащих схватил его за правую руку, другой - за левую, а остальные, стаскивая на ходу плащи, уже бежали по двору монастыря, на ходу перезаряжая винтовки и поливая свинцом все, что не успело спрятаться.
      Наложниц Джи-ламы народоармейцы, предварительно навеселившись, отослали в родные кочевья. Сторожевых псов изрубили штык-ножами. Сокровища же монастыря еще больше двух недель вывозили на подводах в Улан-Батор, носивший тогда название Урга.
      Дикие нравы! Дикие времена! Просто убить Джи-ламу солдатам показалось мало. Вчерашние кочевники вырезали неугомонному монаху сердце, по-братски разделили его между собой и, посолив-поперчив, съели. Дабы набраться храбрости убитого врага.
      Однако самая интересная участь ждала бритую и мудрую голову Джи-ламы.
      Поскольку еще при жизни он был объявлен земным воплощением божества, то после его кончины были предприняты все меры к тому, чтобы сберечь чудодейственные мощи для потомства.
      Отрезанную ножом голову ламы народоармейцы прокоптили над костром и на тибетский манер замумифицировали.
      Кочевники окрестили трофей Цаган-толга - Белая голова. Несколько месяцев ее возили по пустыне Гоби. Суеверные степняки могли убедиться: тот, кого они почитали бессмертным... воплощением Махакалы... оказался смертен... погиб, как простой солдат.
      В конце концов голова оказалась в столице. Было решено, что отныне она будет выставлена на всеобщее обозрение перед зданием Монгольского Всенародного Собрания.
      Теперь, спеша на заседания, комиссары могли полюбоваться на останки того, кто осмелился встать на пути новой власти.
      Однако это не был конец. Это был не конец. За этим последовало продолжение.
      В 1931-м из Ленинграда в Ургу приезжает Виктор Кострюков. (Я сказал: "О!") Ученик Козлова и Пржевальского. Ученый-этнограф. Специалист по Центральной Азии и Тибету.