- Когда я был молод, - негромко проговорил Чант, - вскоре после того, как я окончил Лэнг-колледж, вспыхнула война между Вествингом и Муммут Кетровианом - та самая, которая теперь зовется Трехлетней Войной. В то время я служил военным врачом в Вествинге. Большая часть сражений происходила на самых нижних этажах Муммута. Там подземелья под подземельями, запутаннейшие лабиринты и туннели вроде этого. "Взор устремив к небесам, как бы ни были ясны они иль туманны, помни о битвах, что в воздухе и под землею кипят непрестанно". Госпиталь должен был расположиться неподалеку от линии фронта, и по нескольку дней мы проводили в кромешной тьме. Как-то раз на нас наткнулись враги. Они и сами не поняли, что это госпиталь, но подвергли нас жестокому обстрелу. До сих пор помню, как кричали тогда раненые. Через некоторое время медикам все же удалось объясниться с муммутскими офицерами, но те не могли остановить кровопролития. Солдаты обезумели от темноты и запаха крови. "Слышу и ныне предсмертные стоны, мольбы о пощаде".
      - Поэтому ты и оставил медицину? - спросила Сара.
      - Отчасти. Но во время того обстрела в госпитале находился сам тогдашний Хозяин Эвенмера - он был ранен в предыдущем бою. Мне удалось спрятать его от муммутцев, а задача была не из легких. С тех пор мы подружились, и когда умер Фонарщик, он предложил мне эту должность.
      - Ты долгожитель, это я знаю, - сказала Сара, - но все-таки ты не так стар, как Енох. Трехлетняя Война была сто лет назад. Чант кивнул.
      - В марте мне исполнится сто шестьдесят лет. Из всех слуг в Эвенмере только Часовщику даровано бессмертие, но дворецкие и Фонарщики, как правило, живут по нескольку сотен лет.
      - А ты никогда не был женат?
      - Во времена моей молодости была одна дама из Гаханджина, которая была мне очень дорога, но ей запретили выйти за меня, поскольку ее отец полагал, что я недостоин его дочери. Я не сдавался. Я был студентом-медиком, я был дерзок, самовлюблен, я клялся ей, что она мне дороже жизни, мне хотелось ради любви оторвать ее от ее семейства. Но она не была сильной женщиной, да и отец ее ни на какие уговоры не поддавался, а я все стоял на своем. Он дал слово, что проклянет и не пустит ее на порог своего дома, если мы поженимся. А я клялся и божился, что умру без нее. Кончилось все тем, что она повесилась на стропилах храма в Тотмэнском аббатстве.
      Чант понурил голову, на его лицо легли глубокие тени.
      - Я окончил колледж и получил диплом. Во время войны я лучше понял, как драгоценна, как священна жизнь, как может она оборваться в любое мгновение. Я видел несчастья за несчастьями и часто думал о том, чтобы самому уйти из жизни.
      - Но не сделал этого, - негромко произнесла Сара.
      - Нет. Бывают, миледи, такие времена, когда нужно либо обрести прощение Господа, либо уйти, исчезнуть во плоти или в духе.
      На время я покинул Эвенмер и не жил здесь до тех пор, пока Хозяин не призвал меня и не попросил служить ему. Думаю, он догадывался о том, что со мной произошло, а я никак не мог понять, почему столь недостойному человеку было позволено служить Фонарщиком в Эвенмере. Но вскоре я обрел благодать Господню. Я стоял, преклонив колени, и молился под тем самым злосчастным стропилом в Тотмэнском аббатстве. В ту ночь я дал обет служить Богу, Высокому Дому и ближним своим. С того дня я так и живу.
      - И тебе не бывало одиноко? - спросила Сара.
      - Мы все одиноки, леди Андерсон. Я холостяк, но у меня много друзей в Доме, многие из них гораздо более одиноки, чем я, и я навещаю их во время обходов. И милость Божья не оставляет меня. Большего я не вправе просить.
      - У тебя очень важная работа, - кивнула Сара.
      - Да, но я не считаю ее наказанием. "О, яркая звезда! Когда бы стал я так же верен, как и ты!" Я бы жил дальше, занимаясь чем угодно, ибо важно все на свете. Порой мне кажется, что любое мое деяние, великое или малое, ведет меня, образно говоря, в Тотмэнское аббатство. Скорее всего так оно и будет.
      Они молча завершили трапезу. Сара предложила:
      - Давайте дежурить по очереди. Я могу подежурить первой.
      - Мы с Чантом постоим в дозоре, - возразил Енох.
      - Нет. Нас только трое, и будет нечестно, если вы станете меня баловать. Не спорьте со мной.
      - Хорошо, - кивнул Чант. - Когда у вас такой взгляд, сразу ясно, что спорить бесполезно. Но боюсь, придется погасить фонарь, а не то у нас масла не хватит на весь путь.
      Сара обвела взглядом подземелье.
      - Будет темно хоть глаз выколи, но нам не стоит бояться. Никто не нападет на нас в этом безлюдном туннеле. Сна у меня - ни в одном глазу, поэтому я подежурю первой.
      Она вскинула винтовку на плечо и решительно выпятила подбородок.
      - Вы нас разбудите, если вам что-нибудь послышится?
      - Да вы сами проснетесь. Стоит мне услышать какой-то звук помимо вашего дыхания, и я пальну из винтовки, - сказала Сара и погладила приклад. - Будет погромче будильника.
      Фонарь погас. Сгустился мрак, сжал путников, словно огромная рука в черной перчатке. Сара сидела и отчаянно вглядывалась в темноту, напоминая себе о том, что светлее не будет. Она поднесла к глазам руку, вспомнив, что так проверяют, привыкли ли глаза к темноте, и конечно же, руки не разглядела. Ей стало не по себе. "Я словно цепной пес ночью во дворе, думала она, - у которого единственное оружие - нос и уши". Она с силой втянула воздух тонкими ноздрями. "Пахнет камнями. Придется обойтись ушами. Попробую-ка я их навострить..." В тишине дыхание спутников звучало, как шум завода с паровыми двигателями. Даже собственное дыхание стало казаться Саре оглушительно громким. Она принялась представлять себе, как наполняются воздухом ее легкие, как они затем выбрасывают отработанный воздух, и процесс этот показался ей странным и негармоничным. Вскоре на нее навалилась дремота: бодрствовать в темноте очень трудно. Все казалось таким нереальным... Сара расправила плечи и попробовала читать про себя стихи, но мысли ее разбегались, и она думала о Картере, о Внутренних Покоях, о Комнате с Азалиями, которую она мечтала обустроить по-новому, об отце и о Лизбет. Она вспомнила о том, как видела Лизбет в последний раз, вспомнила и тот день, когда Лизбет играла со щенком на веранде, а они с Картером беседовали. Сара думала о том, не мог ли Картер уже разыскать Лизбет... ведь если бы он разыскал ее, он бы написал об этом в своей записке... Словом, ею владели именно те страхи и те надежды, с которыми любящие думают о тех, кого любят, тогда, когда подспорьем для раздумий служит одно лишь воображение.
      Мысли Сары словно уводили ее вдаль и вниз по глубокому туннелю, и вот вдруг она очнулась, рывком выпрямилась, ущипнула себя за лодыжку и снова погрузилась в раздумья. Она гадала, как же ей узнать время окончания ее дозора. Наверное, это должно произойти тогда, когда она поймет, что больше не спать не в силах. И снова она почувствовала, как слипаются веки.
      Внезапно сон как рукой сняло, хотя Сара не поняла, что же прогнало дремоту. Сердце ее взволнованно билось, она напряженно прислушалась.
      Из глубины туннеля доносился шорох. Он слышался все ближе и ближе. Сара выставила перед собой винтовку, крепко прижала приклад к груди. Да, она очень храбро заверила своих спутников в том, что выстрелит, не задумываясь, как только услышит какой-нибудь посторонний звук, но задача оказалась не столь простой. Прежде всего Сара никак не могла определить, с какого расстояния доносится шорох, поскольку он разносился по туннелю многократным эхом. Издававшее шорох существо - кто бы это ни был, человек или зверь - могло находиться как в пятидесяти футах от стоянки, так и в десяти. А если это существо видело в темноте, как, к примеру, летучая мышь, оно могло и напасть на Сару и ее товарищей, если бы Сара, выстрелив, промахнулась. Сара не решалась стрелять и даже шевелиться из опаски, что разбудит Чанта и Еноха.
      Шорох слышался все ближе. Саре уже мерещился громадный медведь. Дальше раздумывать было нельзя. Она в последний раз прислушалась, стараясь определить, откуда доносится шорох, резко вскинула винтовку и выстрелила.
      Вспышка при выстреле в такой кромешной темноте показалась ослепительной, однако была слишком краткой и не осветила того, по кому стреляла Сара. Отдачей ее отбросило назад, и, пытаясь выпрямиться, она услышала звериный вопль во мраке и удаляющийся топот. Чант и Енох мгновенно проснулись и вскочили.
      Фонарщик быстро зажег фонарь. В круге света никого не было видно. Чант стоял на коленях, держа в одной руке фонарь, в другой - револьвер. Енох, вскочив, обнажил кинжал. Клинок яростно сверкал, смуглое лицо Еноха было подобно лику ассирийского божества. Сара дрожала с головы до ног.
      - Вы ранены? - взволнованно спросил Чант.
      - Нет, оно ко мне не прикоснулось, - судорожно покачала головой Сара.
      Чант встал во весь рост, высоко поднял фонарь и, отойдя футов на шесть от стоянки, осветил пятно крови на камнях. Задумчиво подняв брови, Фонарщик проговорил:
      - "Не ты ли чудище сразил могучею рукой? Приди в объятия мои, спаситель и герой!" - Он прошел еще несколько шагов по туннелю, вгляделся по тьму и вернулся. - Не мог ли это быть человек?
      - Нет, - покачала головой Сара. - Убегая, эта тварь вопила, как зверь.
      Чант кивнул:
      - Будем надеяться, что она не вернется.
      - Но нам имело бы смысл отойти назад, - сказал Енох, - а не то запах крови привлечет сюда еще кого-нибудь.
      - Эта мысль просто-таки окрыляет, - мрачно пошутила Сара. Она встала и подняла с пола свое одеяло. - Не дай Бог, притащится зверюга побольше первого. Часы есть у кого-нибудь?
      Енох вынул карманные часы.
      - Прошло совсем немного после полуночи. Теперь моя очередь дежурить. Не лучше ли нам оставить фонарь зажженным?
      Новую стоянку устроили в двухстах ярдах от прежней дальше по туннелю. Сара улеглась и завернулась в одеяло. Перед тем как закрыть глаза, она долго смотрела на крошечный язычок пламени фонаря. Спала она плохо, но старательно прогоняла от себя сны про страшного зверя, подкрадывающегося к ней в темноте.
      Остаток ночи прошел спокойно. Перекусив, снова тронулись в путь. Сара проспала меньше пяти часов и потому чувствовала себя совершенно не отдохнувшей. Однако и оба ее спутника - опытные и закаленные в странствиях люди - вид имели не самый бодрый, из чего Сара заключила, что она не в самом худшем положении, и это ее немного утешило. Вот только она мечтала о чашке горячего чая.
      Некоторое время путникам попадались на глаза пятна крови на камнях, но затем кровавый след исчез в сточной трубе поперечником в четыре фута. Таких отверстий потом они видели еще несколько. Путники миновали их в молчании, боясь, что потревожат целую стаю таких тварей, как та, что подкрадывалась к ним среди ночи. Сара размышляла о том, не бывает ли в этом туннеле наводнений.
      День миновал без происшествий. На пути странникам попались три ответвления от основного туннеля, но они не стали обращать на них внимания. К вечеру Сара ужасно устала от бесконечного однообразия дороги. Ей приходилось то и дело одергивать себя, но она снова сбивалась и непроизвольно начинала считать камни под ногами. Чант тоже явно подустал, только Енох сохранял хорошее настроение и юмор и непрерывно рассказывал всякие истории, которых предостаточно наслушался за свою немыслимо долгую жизнь. Он говорил о красотах Каркассона, сверкающего под лучами утреннего солнца, о маленькой стране Доримар, где сочные луга питались водами двух рек, о лесах в долине Эрл, родине древних царей, об остроконечных крышах и зеленых домиках Ультара, где закон запрещал убивать кошек, об огромном городе Целефасе на равнине Ут-Наргай за Танарианскими холмами, где тротуары были вымощены ониксом и где шпили башен терялись в облаках. Он рассказывал о древнем Гиперборее, где упражнялись в своем мастерстве древние маги, о доисторическом Посейдонисе, который скрылся под волнами океана, о прекрасном Вандаре, городе, окруженном просторными полями, где племена кенторов пасли огромных коней. Лучшего спутника, чем Енох, трудно было себе представить. Свои истории он научился рассказывать под полной луной древней Арамеи, и когда он говорил, глаза его сверкали раскатистый голос звучал все громче, и в конце концов Чант попросил его говорить потише.
      Затем последовали дни, которые не изобиловали приключениями. Туннель тянулся бесконечно, как страшный сон. Путникам не встретилось ни одного зверя. Все дни напролет они шли и шли по туннелю, выложенному красными камнями, а потом Саре всю ночь снилось, что она идет по этому же туннелю, и наконец день и ночь слились в одно непрерывное странствие. Настало четвертое утро пути. Енох уже устал рассказывать истории, а Чант цитировать стихи. В безмолвии все трое шли вперед под звук собственных шагов. Изредка попадавшийся на глаза ползущий по стене жук стал чудом для глаз, жаждущих хоть какой-то смены изнурительному однообразию. Трещинки или выбоинки в камне хватало для того, чтобы потом еще целый час размышлять о них.
      На шестой вечер, когда спутники разделили скудный ужин, Сара сказала:
      - Когда мы дойдем до конца этого туннеля, мы все лишимся рассудка.
      - В такое время задумаешься о смысле жизни, - вздохнул Енох. - Как часто мы в праздности проживаем день в ожидании дня грядущего? Но как знать? Боль завтрашнего дня может заставить нас горько пожалеть об этом безмолвном туннеле. Таковы уж приключения. Потом, когда их вспоминаешь, вспоминаешь именно тяготы пути.
      Сара улыбнулась:
      - Жить сегодняшним днем? Наверное, ты прав. Уж конечно, в этом у тебя больше опыта, чем у меня. Но я бы предпочла поскорее покончить с этим приключением и узнать, чем завершится история.
      - Согласен, - кивнул Чант. - И мне хочется поскорее вернуться к привычному зажиганию фонарей и к таким путешествиям, в конце которых тебя ждет теплая постель. "Звуки волшебные ночь огласят, стихнут заботы дневные. В путь собираясь, коней снарядят, сложат шатры полевые". Горячая еда и чай - вот это было бы приключение...
      - О таком приключении пока мы можем только мечтать, - вздохнула Сара. - Жаль, что камни нельзя жечь, как дрова.
      К утру восьмого дня странники подошли к концу Глубинного Перехода гранитной лестнице, высеченной в стене. Скользкие ступени, узкие, без перил, поднимались вверх и заканчивались неизвестно где. Путники начали подъем. Щеки их обвевали потоки воздуха. Время от времени они останавливались и, тяжело дыша, придерживались за стену. Енох держал наготове меч, Чант - револьвер. Впереди Сары шел Фонарщик, поэтому от ее винтовки сейчас не было никакого толку. Лестница вилась зигзагом от площадки к площадке. После головокружительного получасового восхождения путники подошли к обитой железом двери, точно такой же, как та, открыв которую они попали в туннель. К их величайшей радости, засов был отодвинут, но для того, чтобы открыть дверь, Чанту и Еноху пришлось долго дергать ее изо всех сил. Друг за другом все трое вошли в неосвещенную комнату, в которой не было ничего, кроме стоявшего в самом центре вырезанного из оникса стола. Луч фонаря выхватил из мрака лестницу, ведущую на галерею, и ряд странных приборов.
      Как только Чант, Сара и Енох оказались в центре комнаты, дверь за ними с громким лязгом захлопнулась, и с галереи донесся холодный, жестокий голос:
      - Бросьте оружие и сдавайтесь. Вы окружены. Бежать бесполезно. Дверь заперта, ее не взорвать и тонной динамита. Объявляю вас пленниками от имени Общества Анархистов.
      Хоуп сидел в своем кабинете у камина, укутав шею красным шерстяным шарфом, и читал. Он нервничал и поймал себя на том, что уже несколько раз перечитывает один и тот же абзац. Сара, Енох и Чант ушли больше недели назад. Снегопад неожиданно прекратился, вид за окном уподобился изображенному на картине зимнему пейзажу. В Доме все шло относительно спокойно, хотя время от времени поступали сообщения о том, что некоторые коридоры подвергаются изменениям. Хоуп получил известие, что главный Коридор в Иствинге стал непроходим, и он отправил туда солдат, дабы те разобрались на месте, что там случилось. Но еще больше, чем волнения, Хоупа истерзало одиночество. Вечера он коротал в обществе ректора Уильямса и его супруги, с которыми не так давно свел знакомство.
      В данный момент Хоуп изучал толстенный фолиант в красном кожаном переплете под названием "Полные Летописи Эвенмера". Эта книга служила дополнением к более тонкой "Истории Высокого Дома". Хоуп искал все упоминания об анархистах. Выяснилось, что в качестве организации Общество Анархистов существовало чуть меньше двухсот лет и в действительности произошло от Цайтгайстхаймской партии, которая имела значительный вес в течение более чем трех столетий. Хоуп, привыкший работать методично и скрупулезно, мало-помалу подбирался ко временам Войн за Желтую Комнату. Одолев общий очерк войн, он перевернул страницу и обнаружил между двумя следующими засохшего мертвого мотылька. На этих страницах излагался длинный список офицеров, воевавших на стороне анархистов. Хоуп стряхнул мотылька на пол и был уже готов продолжить чтение, когда в глаза ему бросилась фамилия, которую до этого мгновения закрывал злосчастный мотылек.
      Сердце Хоупа часто забилось, щеки вспыхнули от волнения. Пару мгновений он даже дышать не мог. Затем, вне себя от ужаса, он захлопнул книгу, вскочил с кресла и поспешил в библиотеку. Он бежал так быстро, как только мог, хотя ноги у него от долгого сидения в кресле затекли.
      На бегу распахнув настежь тяжелые двери, Хоуп промчался между доломитовыми колоннами и диванами и бросился к стеллажам. Через пять минут он обнаружил две ссылки, подтвердившие его худшие опасения.
      К нему робко подошел мальчик-паж, заметивший, как дворецкий пробежал по прихожей.
      - Могу ли я чем-то помочь вам, сэр?
      - Помочь? - рассеянно отозвался Хоуп. - Не уверен, что теперь хоть кто-то может нам помочь! Мне нужно немедленно поговорить с капитаном Глисом. Позови самого быстроногого гонца. Дело чрезвычайной срочности! Нужно как можно скорее отправить войско по следам Чанта, Еноха и леди Андерсон. Нас предали.
      Хоуп снова устремил взгляд на список офицеров-анархистов. На середине страницы, где перечислялся четвертый полк второй бригады, значился лейтенант Говард Макмертри.
      ОБМАННЫЙ ДОМ
      Лизбет бродила по серым залам серого дома. У ног ее клубился туман, в желтоватом свете ламп поблескивали звездочками головки репейника. На Лизбет было темно-синее бархатное платье с лифом, расшитым нитями цвета бронзы. Ее черные туфельки блестели, как мраморные. Тугие локоны щекотали шею. Лизбет была счастлива, потому что знала, как хороша собой, но никак не могла припомнить, когда же стала такой красоткой. Ее смущал и этот туман - она никогда не видела такого в этом доме, но решила, что волноваться из-за этого не стоит. Она шла, время от времени подпрыгивая, так ей было легко и радостно, а у ног ее скользили тени. На ходу Лизбет цитировала строчки из единственной прочитанной ею книги - "Грозового перевала":
      - "Вот погоди, ухвачу я тебя за эти хорошенькие кудряшки. Так потяну, что они сразу распрямяааааатся!"
      Последнее слово Лизбет произнесла нараспев, вспомнив о том, как когда-то, давным-давно, Сара пела ей детские песенки.
      Она подошла к белым застекленным двустворчатым дверям, забитым толстыми гвоздями, и тут же попыталась выдернуть гвозди. Поначалу гвозди не поддавались, но тут на глаза Лизбет попался гвоздодер, валявшийся на полу возле двери, и с его помощью она легко, один за другим, выдернула гвозди. Правда, при этом она все-таки поранила до крови руки.
      Выдернув последний гвоздь, Лизбет распахнула двери настежь, и в лицо ей пахнуло чистым и сладостным ветром, растрепавшим ее кудри. Лизбет победно взметнула руки и уже была готова переступить порог и шагнуть под звездное небо. Но в этот миг из ночного мрака возникла фигура человека в балахоне с клобуком. Лица незнакомца разглядеть Лизбет не удалось, оно скрывалось во мраке. Девушка задрожала, хотя и не понимала, чего испугалась.
      - Кто здесь? - крикнула она, и голос се пугающе глухо прозвучал в тумане. Незнакомец не ответил, он молча шагнул навстречу.
      Лизбет подумала - уж не отец ли пришел за ней, чтобы увести ее отсюда. Она протянула руки к незнакомцу... но в комнату шагнул Картер Андерсон. Левая половина его лица была объята мраком, а правая скривилась в волчьем оскале, и глаз был налит хищной злобой. Он навис над Лизбет, готовый схватить ее. Она вскрикнула, развернулась и опрометью бросилась прочь по коридору, но он побежал следом, изрыгая проклятия. Лизбет с трудом опережала своего заклятого врага, но Дом она знала лучше, чем он. Однако в какой-то миг оказалось, что она не в силах больше бежать. Она словно пыталась пробиться сквозь толщу неподатливой воды, и каждый шаг давался ей с немыслимым трудом.
      Картер без труда догнал ее и грубо схватил за руку.
      - Ты пойдешь со мной, - прошипел он. - Пойдешь в еще более страшное место.
      Она закричала, и кричала, и кричала, и ей казалось, что все ужасы мира обрушились на ее бедную голову.
      А потом она проснулась.
      Она лежала неподвижно, боясь пошевелиться и стараясь уверить себя в том, что это был всего-навсего дурной сон, все тот же, что снился ей уже много-много раз. Ее сердце часто билось, но она знала, что это не живое сердце, а тот медальон, что когда-то дал ей Человек в Черном. Она все еще дрожала от страха.
      - "К несчастью, я вскрикнула во сне, потому что увидела кошмар, прошептала она еле слышно. - Простите меня за то, что потревожила вас".
      Лизбет села на кровати. Никакого красивого платья, которое привиделось ей во сне, не было на ней, а были на ней серые, жалкие лохмотья. И волосы свисали прямыми прядями, они больше не вились, и она знала, что они никогда больше не будут виться. Тяжелой гривой они ниспадали до талии - спутанные, нечесаные. Анархисты не давали ей ни расчески, ни ножниц, и Лизбет приходилось обходиться собственной пятерней. Единственным утешением было то, что волосы чистые: она старательно мыла их в фонтане в своем саду. Это был ее протест, бунт против анархистов.
      Она обвела взглядом комнату, где жила уже несколько лет. Тусклая лампа, покосившийся туалетный столик со сломанной ножкой, на полочке лежат ее нехитрые сокровища, матрасик на полу, слева обкусанный мышами... Как-то раз Лизбет приютила одну мышку, но потом Человек в Черном прознал про это и отнял у нее зверька. Даже туфель у Лизбет не было, кроме тех, в которых она попала к анархистам. Они давно стали ей малы, но она хранила их, завернув в промасленную тряпку, под лежанкой.
      Всякий раз, очнувшись после страшного сна, она не могла понять, что ужаснее: ее страх или напоминание о том, какой она была когда-то, прежде чем Человек в Черном забрал ее сердце. Лизбет подтянула колени к груди и с тоской стала вспоминать красивую одежду. Она не плакала даже в самые страшные мгновения - плачут ведь только те, у кого есть душа, а у нее вместе с сердцем отняли и душу. И все-таки что-то болело у нее в груди. Что же это могло болеть, если там не было сердца?
      Лизбет встала и подошла к своим сокровищам, одним из которых был затрепанный томик "Грозового перевала", взяла книгу и прижала к груди. Это была ее единственная книжка. Она не знала, зачем анархисты дали ей ее, но она всегда надежно ее прятала, чтобы не отобрали. Стоило Лизбет завидеть где-нибудь анархиста, она убегала - отчасти потому, что боялась их, а отчасти из-за того, что за годы одиночества стала нелюдима. Проходили целые месяцы - а она никого не видела, хотя порой издалека до нее доносились чьи-то голоса. Отсчет времени для нее сводился к тому, что четырежды в год ее призывал Человек в Черном. Его она боялась больше всех, но когда он говорил с ней, Лизбет слушала его, хотя он всегда произносил одни и те же слова: он говорил о том, что если она дерзнет покинуть этот дом, ее сдует ветром, потому что она станет невесомой, как дым, и все из-за того, что у нее нет души, что у нее отняты все чувства вместе с сердцем. А потом он пристегивал ее к своим страшным машинам, и тогда все тело Лизбет пронзали жуткие разряды, похожие на молнии. Эти разряды проходили сквозь нее и сквозь странный камень, лежавший на ониксовом столе. Пропуская через Лизбет разряды, Человек в Черном говорил о льде, стуже и бесконечной зиме, и тогда полость в ее груди, где когда-то было сердце, леденела и немела от холода. Еще он говорил о порядке, о гармонии, о красоте постоянства, и весь мир Лизбет начинала видеть в квадратах, ровных линиях и совершенном покое. Разряды не причиняли ей боли, но ее пугали гул, издаваемый странными машинами, и та страсть, какую вкладывал в свои речи Человек в Черном. Как часто она мечтала о том, чтобы этот камень куда-нибудь исчез и чтобы закончился этот жуткий ритуал.
      Когда Человек в Черном призвал Лизбет в последний раз, камня на месте действительно не оказалось, и Человек в Черном задавал ей много вопросов о камне - как будто она могла знать, где он. Он говорил, что если камень не будет возвращен на место, произойдут ужасные события. И все же Лизбет радовалась тому, что камень пропал, хотя и понимала, что Человек в Черном не лжет - он вообще никогда не лгал. Он рассказывал ей, где найти еду, он грозил ей наказаниями за прегрешения. Он объяснял, как получилось, что этот дом, который был размером с небольшой особняк в ту пору, когда Лизбет оказалась здесь впервые, может превратиться в огромное здание. Лизбет всегда верила Человеку в Черном, она с нетерпением ждала каждой новой встречи с ним, хотя и боялась его. Другие анархисты с ней вообще не разговаривали - она думала, что им это запрещено. И еще иногда Человек в Черном давал Лизбет двенадцать коротких свечек, с которыми она могла делать что хотела, и время от времени - новое серое платье.
      Лизбет выпрямилась. Ее длинные волосы зашуршали. Они по-прежнему оставались золотистыми, как в тот день, когда Даскин, приехавший в Иннмэн-Пик, склонил голову и сравнил цвет ее волос с цветом своих. Еще ни разу Лизбет не смотрела на свои волосы, чтобы не вспоминать об этом дне, и всякий раз, очнувшись от страшного сна, она первым делом думала о Даскине. Она думала о нем и тогда, когда выходила из комнаты и брела по длинным сумрачным коридорам, как тень среди теней, мимо мрачных дверей и узких бойниц в свой унылый садик, где она выращивала репьи и тернии, которыми порос уже весь дом. По саду бежал небольшой ручеек, и в те дни, когда у Лизбет был листок бумаги и бутылка с пробкой, она писала очередное письмо Даскину и бросала бутылку в ручей.
      Вот и сегодня Лизбет направилась к двери, намереваясь отправить новое послание. Не так давно она нашла плоскую бутылку с пробкой, которую кто-то забыл в буфете в самой новой части дома. Но, открыв дверь, Лизбет в испуге вскрикнула. На пороге стоял остроносый анархист в шляпе, надвинутой на глаза.
      - Что ему нужно? - забыв о том, что говорит вслух, прошептала Лизбет.
      - Я пришел, чтобы отвести тебя, - отозвался анархист, - к Человеку в Черном.
      Лизбет стало не по себе, но она довольно храбро ответила:
      - Хорошо. Я пойду к нему. Веди.
      Она всегда обращалась с приспешниками Человека в Черном так, словно повинуется им исключительно по собственному желанию. Ведь Человек в Черном сказал ей, что придет день, когда она станет принцессой. Пусть Лизбет мало верилось в то, что это и вправду так, но она хоть тем тешила себя, что порой играла эту роль.
      Миновав несколько залов, они прошли в ту часть дома, которую Лизбет считала своей. Здесь стояло множество зловещих статуй и всегда горели красные лампы. Дверь, которая обычно была заперта, вела во Внутренние Покои. Анархист и Лизбет прошли по тусклому и унылому боковому коридору, пересекли анфиладу комнат, затем поднялись по изгибающейся под прямыми углами лестнице на второй этаж и там повернули по коридору налево. Наконец они оказались около тяжелой двустворчатой двери. Анархист отпер ее ключом. Комната за дверью предваряла святая святых Человека в Черном. Его покои разрослись, как и весь Дом, за годы жизни Лизбет.
      Анархист провел ее по нескольким коридорам и комнатам в ту, где некогда Человек в Черном забрал ее сердце. Пульс Лизбет участился, когда она шагнула к ониксовому столу, стоявшему в центре комнаты. Одна-единственная газовая лампа была окружена маленьким кружком света. Лизбет с облегчением обнаружила, что камня на столе по-прежнему нет.
      - Садись, - приказал анархист.
      Лизбет села на один из девяти резных стульев, стоявших вокруг стола. Пальцы ее нервно забегали по холодным подлокотникам. Наконец из полумрака донесся знакомый низкий голос:
      - Как поживает моя маленькая принцесса?
      Над Лизбет склонилась зловещая фигура Человека в Черном.
      - У меня все хорошо, благодарю вас, сэр, - ответила Лизбет.
      - Тернии с каждым годом разрастаются, хотя я велел тебе прекратить выращивать их.
      - У меня нет иного развлечения, - отозвалась Лизбет.
      - Ты должна оставить это занятие. В Доме должен царить порядок. Хаос, возникающий из-за терний, мешает нам продвигаться вперед.
      С самых первых дней жизни в этом Доме Лизбет с трудом удерживалась от смеха, когда ее вот так отчитывали. Она не поняла, как это произошло, но на этот раз не выдержала и рассмеялась.
      Человек в Черном ударил ее кулаком по голове. От удара Лизбет упала со стула на пол. Она вскрикнула, но не расплакалась.
      - Вот так. На сегодня хватит, - бесстрастно проговорил ее мучитель. Я думал, что излечил тебя от смеха, но все же ты продолжаешь дерзко смотреть на меня. Когда же ты покоришься своей судьбе? И в этом Доме, и в грядущем мире будет царить Порядок. Ты будешь принцессой этого Порядка. Помни об этом.
      Лицо Лизбет превратилось в непроницаемую маску. Она поднялась с пола.
      - А-а-а, вот так-то лучше. Теперь мне почти нравится выражение твоего лица. И все же ты продолжаешь на что-то надеяться. Я вижу это в Доме вокруг меня, в твоих гадких терниях. Почему? Твоя жизнь - сплошные несчастья и горести. Все те, кого ты некогда любила, предали и забыли тебя. Похоже, в последнем ты сомневаешься, да? Ну так это я тебе докажу. Быть может, тогда ты откажешься от своих ребяческих надежд и поймешь, что мир следует изменить. Приготовься!