Вчера в двенадцать ночи прибыл почтовый пароход. Мистер Харрис, который был на борту, сошел на берег и разбудил бедного Хаггарда, чтобы тот принял присланную Льюису сумку с дичью и сельдереем. Рисунки Бэллы отправлены. Пусть они порадуют сердца правительственных чиновников — всех этих трусов! Вчера Льюис получил записку от миссис Кьюсэк-Смит, где она сообщает, что внесла его имя в список лиц, жертвующих по пять долларов в пользу раненых.

Мне бы хотелось написать небольшой рассказ, чтобы иметь немного собственных денег.

Вернулся Ллойд. Он видел капитана, тот явно недоволен поведением Блэклока, допустившего сожжение домов. Ллойд повидал вождей на английском корабле; ему сказали, что посещать их, разумеется, разрешено. «Они ведь не преступники, а военнопленные». Говорят, что капитан вновь и вновь уверял Матаафу, и всегда в одинаковых выражениях, что, пока тот на борту корабля, жизнь его в безопасности. В конце концов Матаафа, кажется, понял, после чего все вожди повеселели и почувствовали себя свободнее. Издалека с немецкого корабля донесся громкий крик. Ллойд определил его как возгласы за кавой — нашей кавой. Капитан хочет послать какого-нибудь ответственного белого на Маноно и спросил, почему бы Ллойду не взяться за это, но Ллойд ответил, что сочувствует Матаафе. Затем Ллойд отправился на немецкий корабль, чтобы раздать провизию там, но ему вежливо сообщили, что беседовать с пленниками никому не разрешается.

На обед к нам пожаловали двое офицеров; оба приятные люди, из хорошего теста. Один заикается, что как-то еще больше к нему располагает. Талоло, который по-прежнему совсем болен, с ног сбился, готовя для них обед, и все удалось на славу. Я сказала нашим работникам, что они могут после обеда прийти поговорить с офицерами. Едва подали кофе, как я увидела через открытую дверь зала, что рубашки натягиваются на коричневые плечи. Затем все они вошли гуськом во главе с Талоло — довольно представительный отряд. Талоло произнес небольшую приветственную речь, и оба офицера, которые не были подготовлены к выступлениям (они еще не настолько владеют самоанским), были весьма смущены. Один не знал, что сказать, другой хотел высказать массу, но не мог, потому что заикался.

Матаафа просил к себе Генри в качестве переводчика. По-моему, Генри должен пойти, хотя переводчик он плохой. Иначе боюсь, что Матаафе навяжут какого-нибудь лживого полукровку. Но остальные со мной не согласились, так что говорить больше не о чем. Ллойд отправился к Кьюсэк-Смиту заявить протест против охоты за головами. Не знаю почему, но это напомнило мне о первой встрече Льюиса с офицерами военного корабля. Один из тех, что обедали у нас, был в «Тиволи», где он, по-видимому, поджидал кого-то с большим нетерпением. Когда Льюис на минуту остановился у дверей, человек спросил его с надеждой в голосе:

— Вы мистер Смит?

— Какого черта вы принимаете меня за Смита? — ответил Льюис с такой яростью, что незнакомец тотчас ретировался.

Ллойд вернулся с известием, что в городе уже висят объявления за подписью трех консулов, предписывающие солдатам разойтись по домам. В последний свой приезд туда Льюис спросил Блэклока, не правильнее ли будет разоружать людей по мере их появления в городе. «Да, конечно, — ответил тот, — но боюсь, что мы этого не осилим». Довольно странно слышать, когда так говорят о собственной армии. Мне кажется, Франкенштейна все больше и больше пугает созданное им чудовище note 196. Помимо всего было чистым безумием вложить огнестрельное оружие в руки трех тысяч нецивилизованных людей, которые и без того почти не поддаются контролю. Попытка к разоружению была бы возможна, если бы прибыл «Адамс», американский военный корабль, но только при этом условии. Ведь ни одно унесенное ружье и ни один патрон никогда не вернутся обратно. Льюис сам на себя не похож. Мне кажется, инфлуэнца причинила ему больше вреда, чем мы предполагали. Говорят, что иной раз люди целый год не могут оправиться от ее последствий. Мисифоло уже рассорился со своей невестой. Он сильно простужен, так же как Талоло и старик. Я заставила всех троих принять порошки Дэвиса.

У нас на ленче был Кэррик, редактор «Геральда»; я пригласила и Дэплина, но он заблудился и вместо этого попал к обеду. Нас очень раздосадовала субботняя газета, которая явилась рупором Блэклока. В день прихода почтового парохода из Сан-Франциско вышел специальный номер «Геральда», где упоминалось, будто бы Блэклок, увидев пожар на Маноно, потребовал возвращения военного корабля. Мы дали Кэррику понять, что так не годится. Кэррик производит вполне приятное впечатление, но, боюсь, что он не понравился бы тетушке Мэгги: в нем так и чувствуется простолюдин из Глазго.

Потом появились трое офицеров с военного корабля, а за ними Хаггард. Хаггард порвал с хозяином «Тиволи» и вернулся на старое место в особняк Руги. Он еще поссорился с Мэйбеном, как я догадываюсь, из-за Льюиса, хотя, по его словам, причиной был Матаафа. Хаггард сейчас очень дружественно настроен по отношению к Матаафе, как, впрочем, по-видимому, и большинство людей. Мне думается, что это Льюис разбудил в нем рыцарские чувства к большому человеку, потерпевшему поражение. По словам офицеров, матросы соперничают друг с другом, оказывая внимание пленникам, и что однажды им сразу предложили не менее сотни сигар.

Кэррик передал отвратительную тала, будто все вожди, за исключением девяти, находящихся на английском корабле, отправлены Мэйбеном в тюрьму. Вместо того чтобы позаботиться об их безопасности, Мэйбен выдал их врагам, которые оскорбляли их и били. Я не могла удержаться и рассказала офицерам, как Блэклок хвастался Льюису, что оскорблял Матаафу на борту их судна. Почти невозможно было заставить их поверить, что кто-то способен так подло поступить и тем более хвастаться этим. Кэррик сказал, что он слышал (и так думают все в городе), будто сразу же по прибытии Матаафы Льюис явился его навестить, но вынужден был удалиться по приказу капитана. Он просил разрешения рассказать о том, как это было в действительности, в своем письме в колонии, а также в своей газете. Льюис ответил: «Пожалуйста». После этого никто не сможет сказать, что Льюис не поддерживал Матаафу в дни его поражения.

В самоанском доме весь день движение посетителей. Привезли пленных с Маноно, и Талоло видел свою мать, которая, по его словам, выглядит хорошо, но «с большой заботой на сердце». Когда Фали вели мимо родной деревни, группа людей освободила его, и с тех пор он скрывается. По-видимому, никто об этом не доложил. Самоанцы не могут понять, почему пленников не распускают вместе с солдатами короля, раз уж война окончилась. Говорят, что на Маноно обнаружено большое количество патронов и много оружия. Этот склад захватили солдаты охраны и теперь отказываются сдать боеприпасы, которые они сразу отослали в надежное место, без сомнения с намерением использовать, когда с них потребуют налоги.

Сегодня во второй половине дня явился капитан военного корабля вместе с миссис Кьюсэк-Смит. Ее муж в ответ на вопрос, какие шаги предпринимаются по поводу фактов убийства раненых и отрезания голов, попросил Льюиса составить петицию Лаупепе. Теперь, как мы и ожидали, он прислал ее назад. Он заявляет, что петиция составлена «слишком по-самоански». Льюис сделал это нарочно, чтобы облегчить перевод. Защищая интересы какого-то неведомого белого атеиста, которого могут попросить подписать этот документ, Кьюсэк-Смит возражает также против включения туда всяких упоминаний о религиозности самоанцев. Словом, он хочет получить что-то совсем короткое, сжатое и «насквозь британское», заключающее, так сказать, своего рода назидание. Он передал, что, поскольку произведение, вероятно, не претендует на художественность (разумеется, нет!), он был бы рад, если бы Льюис сократил его. Льюис послушался, но документ получился уж настолько сжатым, деловым и британским, что, боюсь, Кьюсэк-Смит не будет знать, что с ним делать.

Капитан всем очень понравился. Весь наш народ непрерывно бегал с какими-то, большей частью выдуманными, делами по переднему дворику, чтобы поглазеть на капитана. Думается, он был удивлен, не обнаружив в наших владениях ни одного воина Матаафы, но, напротив, довольно много правительственных солдат. Бэлла показывала свои воскресные рисунки — те, которые были недостаточно удачны для посылки в газеты, и капитан сразу же попросил их у нее.

Как рассказывает мистер Хаггард, это совершенная правда, что Ситионе взял в качестве трофея голову. Хаггард встретил его на улице с шестом на плече; на конец шеста была насажена голова, и кровь капала с нее, стекая по спине Ситионе, — жуткое зрелище. А нашего солидного, почтенного судью Фолау видели полуголого с намазанным черной краской лицом, когда он танцевал и кривлялся впереди целой процессии, несущей голову. Человек, добывший эту голову, подбрасывал и ловил ее, а Фолау прыгал как обезьяна и корчил свирепые гримасы.

Пока капитан пил чай на веранде, я вдруг разглядела на тропинке за передним двориком не кого иного, как Иопо. Мы с Бэллой обе вскочили, а Иопо, заметив это, побежал к нам с сияющей улыбкой и радостными восклицаниями. Льюис тоже вышел, и Иопо упал перед ним на одно колено и поцеловал его руку. Иопо сказал, что прошла тала, будто мы не примем ни его, ни вообще никого, кто сражался на стороне правительства. После этого он все бегал по участку, восстанавливая круг своих прежних обязанностей, с жадностью разглядывая то одно, то другое. К его и нашему сожалению, он не мог остаться сразу. Я не сомневаюсь в его искренности. После того как умер его раненый брат, другой брат заболел, так же как и Тали, жена Иопо. Сейчас за Тали, у которой, судя по описанию, ангина, ухаживает кто-то из миссии. А прочие члены семьи заявили, что выбились из сил во время долгой болезни умершего брата и поэтому не хотят сидеть с этой больной. Бедный Иопо пешком ходил через весь остров за одной старушкой, но и она отказала в помощи, так что ему, усталому, пришлось ни с чем тащиться назад. Он сильно изменился с виду, похудел, а лоб весь в морщинах от забот и нужды. Иопо не вынесет долго такого существования: у него слабые легкие. За то время, что он здесь, у него дважды шла горлом кровь.

Как раз к обеду подоспели мистер Гэрр и Фануа. Они приехали на несколько дней погостить, чтобы немного переменить обстановку, так как Фануа под угрозой чахотки. Льюис опять выглядит значительно лучше. Но усталость и волнения, связанные с войной, не для его здоровья, и мои яростные атаки по поводу отношений с Матаафой определенно причинили ему вред. Он обозвал меня «нелепой энтузиасткой». Ладно, ведь он и сам такой. Я же лишь настаиваю на том, чтобы он был постоянен, по крайней мере в собственных идеалах. Ни скептиком, ни циником ему быть не пристало.

Говорят, что скудные кудри Мэйбена совсем побелели за время войны. Охотно верю. Если когда-либо человеку представлялся случай сыграть благородную, красивую роль, так это Мэйбену. К сожалению, у него не хватило для этого ни смелости, ни ума. Матаафу чрезвычайно насмешило, что земельная комиссия, не взирая на войну, как ни в чем не бывало продолжала свои ежедневные занятия. Представив себе эту картину, Матаафа закинул назад голову и громко расхохотался.

Мистер Хаггард, который заночевал у нас, перенес сегодня утром что-то вроде солнечного удара. Перед завтраком он сидел с книжкой на веранде на самом солнцепеке с непокрытой головой. Мне показалось, что это было почти похоже на легкий инсульт.

Все утро мы с Леуэло сажали бобы. Я работала на огороде, как часто это делаю, без шляпы, и полуденное солнце било прямо мне в голову. Если у кого и должен был случиться удар, то скорее у меня, но меня солнце нисколько не беспокоит. Я собиралась заниматься огородом весь день, но поддалась на уговоры и поехала с визитами — жалкая замена для такого божественного занятия, как огородничество. Еще я наготовила массу керосиновой эмульсии, это уже менее приятно.

Мы с Бэллой навестили миссис Блэклок, весьма милую молодую самоанку; потом миссис Фрингс, хорошенькую молодую женщину, у которой очень красивые глаза и вечно пьяный муж. Затем мы нанесли визит миссис Дженни, еще одной самоанке — жене белого, который немного помешан; после того очаровательной самоанке миссис Шлютер и ее мужу — симпатичному толстяку-немцу. Оттуда отправились домой, где у ворот столкнулись с миссис Кларк, а на веранде застали за чаем двух офицеров с нового корабля. Я устала от миссис Кларк, от ее пустопорожней и бесконечной болтовни. Говоря по правде, я не в ладах со всей миссией. Офицеры вполне симпатичны, но, как мне кажется, были слегка напуганы нашим поведением. Один из них случайно упомянул, что вождей, содержащихся на борту немецкого корабля, заставляют выполнять лакейскую работу. Бэлла издала возмущенное восклицание, и вид у нее был такой, точно она собирается ударить рассказчика веером или хлыстиком — не помню, что она держала в руке в этот момент. Вскоре второй офицер выразил сожаление, что Матаафа так упорно отказывался от вице-королевства.

— Кто вам сказал, что он отказался? — спросил Льюис.

— Мистер Кьюсэк-Смит, — последовал ответ.

— Какая наглая ложь! — крикнул Льюис, вскакивая на ноги в страшной ярости.

Они, должно быть, решили, что Ваилима — некое подобие «Грозового перевала». note 200

Ллойд побывал в Апии, отвез немного кавы и табака Матаафе и на борту услыхал, что всех вождей собираются немедленно отправить в ссылку. Вожди просили узнать куда. Ему удалось выяснить и сообщить им, что, поскольку у английского корабля не хватает угля, «Шпербер» повезет их на Токелау. Ллойд поспешил назад за кавой и табаком для Фаамоины (Бедного Белого Человека), но, уже садясь в лодку, он увидел, как пароход задымил прочь. Он поспешил с этой новостью домой и захватил нас как раз в момент, когда мы собрались в путь навестить Матаафу. Я была очень расстроена из-за того, что мне не дали поехать раньше. Считалось, что это «неудобно», якобы леди не может проявить симпатию к своим опальным друзьям, пока капитан не нанесет визита первым. Что за исчадие ада эта британская матрона! И почему именно ее из всех людей на свете я должна взять себе за образец? Чувствуешь себя каким-то несчастным паралитиком. Боюсь, что я все-таки не выдержу. Я всегда презирала Мэри Шелли note 202, но вот и сама ни на волос не лучше. Я сама себя презираю, вот в чем правда.

На днях Ллойд и Пелема отправились с визитом к отцам-миссионерам, и те угощали их кавой в помещении собора. Миссис Блэклок провела у нас вторую половину дня и осталась обедать. Пелема вернулся домой сильно усталым и с тех пор не в духе.

Утром Ллойд рассказал мне, что в Фалилатие прошел слух, будто его и Пелему убили в лодке вместе с Йендэлом, а заодно еще старого вождя Тангалоа, и вся деревня горевала и оплакивала их.

Сина поссорилась, чтобы не сказать подралась, с Талоло и ушла к его матери. Она швыряла в Талоло камнями и попала, а он ударил ее по лицу. Семья предлагает, чтобы она оставалась у свекрови до рождения ребенка. Затем она должна будет удалиться, а ребенка, я полагаю, они оставят у себя.

Хаггарду, говорят, лучше. Дошла тала, что пленники, все еще находящиеся в Мулинуу, должны заплатить тридцать тысяч долларов (шесть тысяч фунтов), чего они, конечно, не могут сделать. Но наверное, это неправда. Завтра или послезавтра соберется большой фоно. Лаупепа не поднимался на борт военного корабля, пока там был Матаафа. Думаю, что ему не разрешили, а то два высоких вождя при встрече могли бы разрыдаться на груди друг у друга и заключить мир. Что и говорить, ситуация была бы действительно комичная, но в полном соответствии с самоанским характером и традициями.

Этой записью на внутренней стороне задней обложки кончается дневник Фэнни. Может быть, он продолжался в другой тетради, но я склонен думать, что нет. Длинные пропуски, появившиеся к концу дневника, как будто указывают на то, что ведение его было тяжелой обузой для Фэнни в свете многих других обязанностей.

В августе 1893 г в Ваилиму пришла болезнь, и почти все принимали хинин. Только Фэнни чувствовала себя хорошо. Льюис писал Колвину.

В общем Фэнни кажется самый — если не единственный — мощный представитель нашего семейства; на протяжении нескольких дней она была «украшением стада». Бэлла запросила хинина, Ллойд и Грэм оба слегли «от живот», как выражается наш чернокожий слуга. Что касается меня, то я вынужден отложить занятия лаун-теннисом, поскольку (как этого следовало ожидать) у меня было сильное, хотя на редкость короткое, кровотечение. И я также сижу на хинине.

Вновь и вновь я брался за перо, чтобы написать Вам, и уже но одно начатое письмо отправилось в мусорную корзинку (я теперь обзавелся ею — во второй раз в жизни — и посему чувствую себя большим человеком). Но, несомненно, требуется решимость, чтобы прервать столь долгое молчание. Здоровье мое существенно восстановилось, и теперь я живу здесь как патриарх, в шестистах футах над морем, на склоне горы высотой в полторы тысячи футов. Позади сплошной стеной тянется лес, взбираясь все выше по главному хребту острова, достигающему трех-четырех тысяч футов. Там уже нет ни единого дома, ни единого обитателя, не считая нескольких чернокожих беглецов с плантаций, одичавших свиней и коров, диких голубей, летучих мышей и множества птиц — разноцветных, черных и белых. Этот лес — очень странное, мрачное, таинственное и труднопроходимое место.

Я возглавляю семью, состоящую из пяти белых и двенадцати самоанцев. Для всех я — вождь и отец. Приходит мой повар и просит отпуск, чтобы жениться, но то же самое делает его мать, красивая старая женщина знатного происхождения, хотя она никогда не жила у нас. Не сомневайтесь, я удовлетворил их просьбы. Жизнь здесь полна интереса, если бы ее не осложнял этот старый враг — Вавилонская башня note 205. Притом у меня сколько угодно времени для литературной работы.

Дом у нас грандиозный; в нем есть зал длиной в пятьдесят футов, откуда ведет наверх широкая лестница из красного дерева. Тут мы обедаем со всей пышностью; я обычно в штанах и фуфайке, а единственное одеяние слуг — род юбочки да еще цветы и листья. Волосы их часто припудрены известкой. Неожиданно попавший сюда европеец решил бы, что это сон. По воскресным вечерам у нас бывают молитвы. На острове меня презирают за то, что я не устраиваю их чаще, но на большее я не способен. Тут уж дух и плоть мои противятся. Странно глядеть на длинный ряд припавших к полу темнокожих людей, освещенных стоящими подле них редкими фонарями и расположившихся вдоль стены большого сумрачного зала, в конце которого стоит дубовый шкаф, а на нем господствующая надо всем группа Родена (на самоанский вкус она является верхом вольности), — глядеть и слушать, как разворачивается длинный, бессвязный самоанский гимн (господи помилуй, что за стиль! Но я сегодня отдыхаю от работы и вовсе не собирался давать литературное описание)…

Годами, после того как я приехал сюда, критики (эти светлые умы) не уставали порицать меня за слабость характера и за то, что я предался лени. Теперь я меньше слышу об этом; вероятно, следующее их сообщение будет о том, что я исписался и мое бессовестное поведение скоро сведет их горькие седины в могилу. Может быть, не знаю. Вернее, знаю только одно: на протяжении четырнадцати лет я ни одного дня не чувствовал себя по-настоящему здоровым. Я просыпался больным и ложился спать измученным, но неуклонно выполнял свою работу. Я писал в постели и, едва поднявшись с нее, писал при кровотечениях, во время болезни; писал, разрываясь от кашля, когда голова кружилась от слабости. Я принял вызов судьбы и выиграл поединок. Теперь мне лучше. Говоря по справедливости, лучше стало с тех самых пор, как я впервые приехал на Тихий океан. И все же редкий день я провожу без какого-нибудь физического расстройства. Но борьба продолжается. Худо ли, хорошо ли, это уже мелочи; как идет, так идет. Я создан для борьбы, а силам небесным так угодно, чтобы полем сражения мне служило это унылое и бесславное поприще — постель и пузырек с лекарством. Что ж, я не сдаюсь, хотя и предпочел бы широкую площадь, гром оркестра и открытое небо над головой.

Все это проклятая эгоистичная болтовня. Можете отплатить мне той же монетой, если вообще будет настроение ответить. А пока не забывайте, что на лесистом острове посреди Тихого океана есть дом, где высоко ценят имя Джорджа Мередита и всегда вспоминают о нем с почтением (к сожалению, мы можем только вспоминать)…

Вчера, пожалуй, был самый светлый день в анналах Ваилимы. Я получил разрешение капитана Бикфорда пригласить сюда оркестр с «Катумбы», и вот они явились — числом четырнадцать, с барабаном, флейтой, кимвалами и рожками, в синих куртках, белых фуражках и с улыбающимися лицами. Дом сверху донизу был украшен душистой веленью. Присутствовали не только девять наших садовых работников, но еще группа работающих по договору, которых мы взяли из благотворительности, чтобы заплатить их долю контрибуции. Кроме того, пока оркестр поднимался к нам в гору, он собрал по пути целую детскую свиту, а мы со своей стороны пригласили нескольких самоанских леди для приема гостей. Цыплята, ветчина, пироги и фрукты были поданы с кофе и лимонадом, а позже гостей обносили глинтвейном с ромом и лимоном. Они играли нам, танцевали, пели, они вытворяли бог знает что. Наши парни отошли в конец веранды и в свою очередь станцевали для них. Казалось, трудно будет остановить все это, раз уж оно началось, но я знал, что оркестр действует по программе. В заключение они три раза грянули «Ура!» в честь «мистера и миссис Стивенс», пожали нам руки, построились и так, строем и с музыкой, отправились восвояси. Брыкливая лошадь на лужайке вдруг нарушила их игру. Мы подумали даже, что большому барабану пришел конец, да Симиле помчался на помощь, и процессия, извиваясь, потянулась с холма с новыми звуками рожка, оставив нас выдохшимися от усталости, но, вероятно, самыми довольными в мире хозяевами, проводившими удачных гостей.

Невозможно передать, как прекрасно вели себя эти синие куртки. Занятные ребята. Эта специальная подготовка молодежи для флота создает совершенно особый класс — не знаю, как его назвать — вроде небогатых учеников средней школы, хорошо воспитанных, довольно интеллигентных и по-матросски сентиментальных.

В октябре Льюис для перемены обстановки поехал на несколько недель на Гавайские острова, взяв с собой Талоло, но заболел там, и Фэнни пришлось ехать забирать его домой. К ноябрю они были в Ваилиме, и вскоре Льюис, Фэнни, Бэлла и Ллойд уже катили в наемном экипаже к тюрьме, где содержались самоанские вожди, везя в подарок каву и табак. Наступило рождество; Стивенсоны провели его в гостях в большой компании. На следующий день они присутствовали на самоанском празднике в тюрьме:

Я что-то вроде отца для политических заключенных и попечителя этого дико абсурдного заведения — Апийской тюрьмы. Двадцать три вождя (по-моему, их именно столько) ведут себя, как помощники тюремщиков. На днях они доложили капитану о попытке к бегству.

Один из политических заключенных помельче, пока капитан еще плелся с ордером на арест, быстро произвел его сам. Обвиняемый в сопровождении одного бывшего надзирателя явился в тюрьму узнать, чего от него хотят. Мой заключенный предлагает показать гостю темную камеру, впускает его внутрь и запирает дверь.

— Что ты делаешь? — кричит ему бывший надзиратель.

— Есть ордер, — отвечает тот.

И наконец, вожди фактически кормят солдат, которые следят за ними!

Сама тюрьма — это дрянная маленькая постройка, состоящая из комнатушки и трех камер по обеим сторонам коридора. Ее окружает забор из ржавого железа, из-за которого виден лишь конец крыши с надписью: «О ле Фале Пуипуи» note 206. Она находится на краю мангрового болота, и попасть туда можно по дерновой гати. Подъехав поближе, мы увидели, что ворота тюрьмы открыты, и перед ними собралась огромная толпа, я хочу сказать огромная для Апии, — человек полтораста. Два стража у ворот безучастно стояли со своими ружьями, и видно было какое-то непрерывное движение внутрь и оттуда. Капитан вышел нам навстречу; слуга наш, посланный вперед, принял лошадей; после чего мы прошли во двор, который весь был завален провизией и где непрерывно звучал голос глашатая, называвшего подарки. Мне пришлось слегка покраснеть, когда дошла очередь до моего приношения, и я вынужден был слушать, как моя одна свинья и восемь жалких ананасов пересчитывались поштучно, как гинеи note 207.