ГЛАВА XXX

ЧТО ПРОИЗОШЛО В СРЕДУ

КРЭМОНДСКАЯ АКАДЕМИЯ

Я пробудился с чувством растерянности, чуть ли не ужаса, и несколько часов не вставал с постели, обдумывая создавшееся положение. Но, куда бы я ни направлял свои мысли, нигде не брезжило ни малейшей надежды, и все приводило меня в отчаяние. За «Лебяжьим гнездом» неусыпно следят, завели огромного свирепого сторожевого пса… разве что я его вчера вечером прикончил, а если так, его неутешный хозяин в отместку за утрату станет еще усердней караулить дом. Чтобы блеснуть перед Флорой своей преданностью и любовью, я отдал ей почти все деньги, мне казалось, что это великолепный жест — гонимый странник является к своей возлюбленной и, точно сам Юпитер, осыпает ее золотым дождем — тысячами фунтов. Затем, в минуту невообразимой глупости, я похоронил все, что у меня еще оставалось, в банке на Джордж-стрит. Теперь же мне надобно вернуть либо то, либо другое, но все-таки что же именно и каким образом?

Я беспокойно ворочался в постели, и наконец предо мною предстали три возможных пути, причем все они на каждом шагу грозили гибелью. Во-первых, Роули мог и ошибиться и за банком вовсе не следят, тогда он всетаки сумеет взять оттуда деньги. Во-вторых, я могу вновь обратиться к мистеру Робби. И, наконец, можно поставить все на карту, отправиться на бал в Благородное собрание и поговорить с Флорой на глазах у всего Эдинбурга. Последний путь всего опаснее, и, кроме того, придется ждать еще двое суток, поэтому я тот же час отверг эту мимолетную мысль и вновь принялся обдумывать другие два пути. Вероятнее всего, Робби уже предупрежден, что со мною не следует иметь никакого дела. Поведение семейства Гилкрист определяет сейчас майор Шевеникс, и он, конечно же, не мог не подумать о столь очевидной предосторожности. Если же он ее все-таки упустил, тогда все в порядке: Робби, конечно, найдет способ повидать Флору, и к четырем часам я буду уже спешить на юг, и притом свободным человеком. Наконец я решил сам убедиться воочию, верно ли, что банк на Джордж-стрит находится под наблюдением.

Я позвал Роули и допросил его с пристрастием о наружности того сыщика у банка.

— Расскажи-ка мне, Роули, каков он с виду, — спросил я, начиная одеваться.

— Каков с виду? — повторил Роули. — Да уж и не знаю, как вам описать, мистер Энн. Красотой-то он не блещет, прямо скажу.

— Высок ростом?

— Высок? Нет, этого бы я не сказал, мистер Энн.

— Так, значит, он маленького роста?

— Маленького? Нет, пожалуй, маленьким его не назовешь, сэр. Нет, сэр, он не то чтобы уж очень маленький.

— Стало быть, среднего роста?

— Можно сказать и так, сэр, да только тоже не особенно среднего.

Я едва удержался, чтобы не выбраниться.

— Он бритый? — начал я снова.

— Бритый? — повторил Роули с выражением простодушного усердия.

— Господи, да что ты повторяешь мои слова, как попугай? — воскликнул я. — Расскажи мне, каков он с виду, мне это очень важно, чтобы узнать его с первого взгляда.

— Я и то стараюсь, мистер Энн. А вот насчет бритья… Что-то я ничего такого не разглядел. Вот сейчас, думается мне, вроде он такой и есть, а потом, как подумаю, вроде бы и нет. Нет, верно, коли вы мне скажете, что у него вроде малость баки отпущены, я и то Не удивлюсь.

— А лицо у него красное? — громовым голосом и раздельно, по слогам выговорил я.

— Ну чего это вы гневаетесь, мистер Энн? — отвечал Роули. — Я и так стараюсь все вам разобъяснить, что видел, ничего не пропускаю. Красное, лицо? Да нет, пожалуй, не такое уж оно красное.

Мною вдруг овладело убийственное спокойствие.

— А может, он совсем бледный? — осведомился я.

— Этого я как-то не могу сказать, мистер Энн. Да ведь, по совести говоря, я особенно и не примечал, бледный он или нет.

— Как тебе показалось, похож он на пьяницу?

— Уж чего нет, того нет. С вашего позволения, сэр, он больше смахивает на обжору.

— А, так, значит, он толстяк?

— Да нет, сэр, он и не то чтобы такой уж толстый. Нет, толстяком его не назовешь. Даже, я бы сказал, скорее он вроде тощий.

Думаю, что незачем описывать далее этот разговор. Под конец я совсем разъярился, но ничего путного так и не узнал, только довел Роули до слез. Выяснил я одно: росту сыщик то ли высокого, то ли маленького, то ли среднего, как вам угодно; сложения то ли плотного, то ли худощавого; лицо, может, бритое, а может, бородатое; цвет его волос, по словам Роули, назвать никак невозможно, зато глаза вроде синие, даже более того — единственно в этом Роули был твердо уверен. «Вот хоть под присягой скажу, глаза у него синие-пресиние», — повторял он чуть не со слезами. В действительности глаза оказались черные, как угли, очень маленькие и очень близко посаженные. Вот вам и показания даже столь бесхитростного свидетеля! Чего же я в конце концов добился? Описания не самого сыщика, а его одежды.

На нем были короткие штаны и белые чулки, куртка вроде «какая-то светловатая или, верней сказать, то ли светлая, то ли темная». И еще молескиновый жилет. Казалось бы, довольно с меня? Так нет же, Роули в крайнем волнении вытащил меня из-за стола, когда я завтракал, и указал на какого-то солидного господина весьма почтенной наружности, который в эту минуту пересекал площадь.

— Это он самый и есть, сэр! — воскликнул мой преданный слуга. — Он самый, точь-в-точь! Правда, этот вроде получше одет и, может, капельку повыше ростом, да ведь и лицо у него, пожалуй, не такое, даже вовсе не похоже. Нет, я теперь и сам вижу, это и не он совсем.

— Болван! — выбранился я, и, право, даже наистрожайший блюститель хорошего тона меня бы за это не осудил.

Тем временем появилась наша квартирная хозяйка, и ко всем моим мукам прибавилась еще одна. Миссис Макрэнкин, очевидно, провела бессонную ночь, и лицо ее опухло от слез. Прислуживая мне за столом, она то и дело вздыхала, охала, всхлипывала и качала головой. Коротко сказать, она была опасна, точно петарда с тройным зарядом истерики, и я не решился с нею заговорить; после завтрака я на цыпочках улизнул из дому и бегом сбежал с крыльца в страхе, что она вот-вот меня окликнет и надобно будет воротиться. Да, в таком непрестанном напряжении долго существовать немыслимо!

Первым делом я отправился на Джордж-стрит, и тут мне повезло: банковский служитель как раз опускал железные шторы, и с ним разговаривал человек в белых чулках и молескиновом жилете; вид у этого субъекта был самый что ни на есть разбойничий. Все это, несомненно, сходилось с signalement [59], которое мне дал Роули: как вы помните, он утверждал, что чем-чем, а красотою сподвижник великого Лейвендера отнюдь не отличается.

От банка я двинулся прямиком к дому мистера Робби и в скором времени уже звонил у его двери. Мне открыла служанка и объявила, что адвокат занят, чего я, впрочем, и ожидал.

— Как передать, кто его спрашивал? — настойчиво осведомилась она.

— Мистер Дьюси, — отвечал я.

— Тогда, верно, это для вас. — И она подала мне письмо, лежавшее на столике в прихожей. Письмо гласило:

"Дорогой мистер Дьюси! Единственный совет, который я могу вам дать, — quam primum [60] отправляйтесь на юг.

Искренне ваш, Т. Робби".

Коротко и ясно. И, по крайности, на одном пути мне не осталось ни малейшей надежды. От Робби уже ничего более не добиться; дорого бы я дал, чтобы узнать, что ему обо мне наговорили. Надеюсь, не чересчур много, ибо законник этот пришелся мне очень по душе, хотя он меня сейчас и бросил на произвол судьбы. Я всетаки верил в порядочность Шевеникса. Конечно, пощады от него не жди, но, с другой стороны, и возводить напраслину из одной только жестокости он тоже не станет.

Итак, я воротился на Джордж-стрит, чтобы проверить, все ли еще Молескиновый жилет караулит банк. На тротуаре его не оказалось. Тут я приметил почти напротив банка отворенную дверь дома и за дверью лестницу — вот отличный наблюдательный пункт! Я пересек улицу, с деловым видом вошел в подъезд — и столкнулся нос к носу с Молескиновым жилетом. Я остановился и вежливо извинился перед ним, он отвечал тем же, выговор у него был, безусловно, английский, так что если у меня и были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись без следа. Мне оставалось одно: подняться на верхний этаж, позвонить у какой-то двери и осведомиться, здесь ли живет мистер Вавасур; получив ответ, что о таковом здесь и не слыхивали (это меня не слишком удивило), я спустился по лестнице и, учтиво поклонясь сыщику, снова вышел на улицу.

Теперь волей-неволей надобно было испробовать последний путь — бал в Благородном собрании. Робби от меня отказался. За банком следят, и Роули нельзя даже близко подпустить к Джордж-стрит. Значит, остается только дождаться завтрашнего вечера и явиться на бал, а там будь что будет. Но, честно говоря, решение это мне стоило немалой внутренней борьбы: впервые за все время мужество мне едва не изменило. Нет, решимость моя ничуть не поколебалась, мне не пришлось себя уговаривать, как это было, когда я бежал из Замка; просто мужество более меня не поддерживало, словно остановились часы или перестало биться сердце. Разумеется, я пойду на бал, разумеется, мне нынче же с утра надобно заняться своим туалетом. Все это было решено. Но почти все здешние лавки располагались за рекой, в так называемом Старом городе, и я с изумлением убедился, что попросту не в силах перейти Северный мост! Точно предо мною разверзлась бездна или морская пучина. Ноги наотрез отказывались нести меня в сторону Замка!

Я говорил себе, что это всего лишь преглупое суеверие; я заключил сам с собою пари — и выиграл его: я все-таки пошел на Принцесс-стрит, где неизменно прогуливается лучшее общество Эдинбурга, прошелся по ней, остановился и постоял один, на виду у всех, поглядел поверх садовой решетки на старые, замшелые стены крепости, где начались все мои мытарства. Я заломил шляпу, подбоченился и, словно бы нимало не опасаясь быть узнанным, дерзко прохаживался по панели. Убедившись, что все это мне вполне удается, я ощутил прилив бодрящей веселости, даже некоторый cranerie [61], и это подняло меня в собственных глазах. И все же на одно я так и не сумел подвигнуть ни дух свой, ни тело: я не смог перейти по мосту и вступить в Старый город. Мне казалось, что уж там-то меня сей же час арестуют и придется мне шагать прямиком в сумрачную тюремную камеру, а оттуда прямиком в безжалостные объятия палача и пеньковой веревки. И, однако же, я не в силах был идти вовсе не от осознанного страха пред тем, что меня там ждет. Я просто не мог. Конь мой заартачился — и ни с места!

Да, мужество покинуло меня. Нечего сказать, приятное открытие для того, над кем нависла столь грозная опасность, кто ведет столь отчаянную игру и знает, что выиграть ее можно лишь с помощью постоянной удачи и безудержной смелости! Струна была натянута слишком туго и слишком долго, и мужество мое не выдержало. Мною овладел тот страх, что зовется паникой: я видывал такое у солдат, когда среди ночи внезапно нагрянет враг; я поворотился спиною к Принцесс-стрит и едва ли не бегом пустился наутек, точно за мной гнались все дьяволы преисподней. Смутно припоминаю, что на площади Сент-Эндрю кто-то меня окликнул. Даже не оглянувшись, я, как одержимый, помчался дальше. Почти тотчас на плечо мое опустилась тяжелая рука, и я едва не лишился чувств. На мгновение в глазах у меня потемнело, а когда я очнулся, предо мною стоял веселый сумасброд! Страшно подумать, каков я был в ту минуту: верно, побледнел как полотно, весь дрожал, точно осиновый лист, и, пытаясь что-то сказать, беззвучно шевелил помертвевшими губами. И это солдат Наполеона и джентльмен, который намерен завтра вечером танцевать на бале в Благородном собрании! Я описываю свой позор так подробно потому, что во всей моей жизни то был единственный случай, когда я совершенно потерял власть над собою, а для офицеров это может послужить хорошим уроком.

Никому на свете я не позволю назвать меня трусом, не раз доказывал я свою храбрость так, Как может доказать далеко не всякий. И, однако же, я

— потомок одного из благороднейших родов Франции, с младых ногтей приученный к опасностям, — минут десять, а то и двадцать являл собою столь отвратительное зрелище на улицах Нового города.

Едва сумев перевести дух, я тот же час попросил сумасброда извинить меня. Дело в том, сказал я, что в последнее время, а особливо сегодня, я что-то до крайности подвержен волнению; малейшая неожиданность совершенно выводит меня из равновесия.

Он слушал, казалось, с искренним участием.

— Да, здоровье ваше, видно, из рук вон плохо, — заметил он. — Ну и я хорош — надо ж было эдак подурацки вас напугать! Покорнейше прошу извинить! А на вас и вправду глядеть страшно. Вам надобно посоветоваться с доктором. Дорогой сэр, даю вам самолучший рецепт: клин клином вышибать! Стаканчик джина пойдет вам на пользу. Или вот что: час еще ранний, но что за беда! Заглянемте к Дамреку, перехватим по бараньей отбивной и разопьем бутылочку — идет?

Я наотрез отказался: терпеть не могу эти роскошные отели! Но затем, напомнив мне, что в этот день заседает Крэмондская академия, он предложил прогуляться с ним за город (всего-то пять миль) и отобедать в обществе юных оболтусов вроде него самого. И тут я согласился. Надо же как-то дождаться завтрашнего вечера, а обед с «академиками» поможет мне скоротать нескончаемые тягостные часы до бала, подумал я. Да, лучше всего, пожалуй, скрыться за городом, к тому же прогулка превосходно успокаивает нервы. Но тут я вспомнил беднягу Роули, который дома старательно прикидывается больным под неусыпным надзором нашей грозной и теперь-то уж, конечно, что-то заподозрившей хозяйки, и спросил веселого сумасброда, нельзя ли мне взять с собою слугу.

— Бедняга совсем с тоски погибает в одиночестве, — пояснил я.

— Великодушный человек добр даже к своему ослу, — нравоучительно заметил мой новый приятель. — Сделайте милость, возьмите его, отчего же нет?

Слуга-сиротка нес за ним

Последнюю отраду — арфу.

— Покуда мы будем трапезничать, этот сиротка, разумеется, получит на кухне кусок холодного мяса.

Итак, окончательно оправясь после моего постыдного приступа слабости (правда, перейти Северный мост я все равно не согласился бы ни за какие блага мира), я заказал себе в лавке на Лит-стрит, где мне постарались угодить, вечерний костюм, извлек Роули из его заключения и в начале третьего часа ждал вместе с ним в условленном месте, на углу Дьюк-стрит и Йорк-плейс. Академию представляли одиннадцать человек, включая нас, аэронавта Байфилда и верзилу Форбса, уже знакомого мне по тому воскресному утру, когда он весь был закапан свечным салом в трактире «Привал охотников». Меня представили всем прочим, и мы тронулись в путь через Ньюхейвен и далее по берегу моря; вначале мы шли живописными проселочными дорогами, потом — мимо бухточек поистине волшебной красоты и, наконец, добрались до цели — до крохотной деревушки Крэмондна-Элмонде, приютившейся на берегу крохотной речушки, под сенью лесов, и глядящей на широкую песчаную отмель, на море и маленький островок вдали. Все это было крохотное, прямо игрушечное, но полно своеобразной прелести. Воздух ясного февральского дня был бодрящий, но не холодный. Всю дорогу мои спутники резвились, дурачились и острили, и у меня точно гора с плеч свалилась, я повеселел, шутил и дурачился вместе со всеми.

Я обратил внимание на Байфилда не потому, что он меня заинтересовал: просто я слышал о нем раньше и видел его афиши. Это был смуглый, темноволосый человек, желчный и на редкость молчаливый; держался он холодно и сухо, но чувствовалось, что его снедает неугасимый внутренний жар. Он оказался столь любезен, что почти не отходил от меня и при всем своем немногословии одного меня удостаивал разговором, за что я в тот час нимало не чувствовал к нему признательности. Знай я тогда, какую роль суждено ему вскорости сыграть в моей судьбе, я бы отнесся к нему повнимательней.

В Крэмонде в каком-то убогом трактире для нас была уже приготовлена комната, и мы уселись за стол.

— Здесь нет места чревоугодию и лакомству, — предупредил мой веселый сумасброд, который, кстати, звался Далмахой. — Вам не подадут ни черепахового супа, ни соловьиных язычков. Да будет вам известно, сэр, девиз Крэмондской академии: «Ешь попроще, а пей побольше».

Профессор богословия прочитал застольную молитву на какой-то изуверской латыни, и я не понял ни слова, уловил только, что молитва была рифмованная, и догадался, что она, должно быть, не столь благочестива, сколь остроумна. Затем «академики» принялись за грубую, но обильную еду: тут была вяленая пикша с горчицей, баранья голова, телячья требуха, заправленная овсяной мукою, луком и перцем, и прочие истинно шотландские деликатесы. Все это запивалось крепчайшим черным пивом, а как только со стола были убраны остатки еды, вмиг появились стаканы, кипящая вода, сахар и виски и началось приготовление пунша. Я с наслаждением уплетал одно блюдо за другим, не отказывался и от напитков и по мере сил и умения состязался с прочими в остроумии и в шутках, которыми обильно сдобрен был обед. Как ни дерзко это покажется с моей стороны, я даже отважился пересказать этим шотландцам излюбленную историю Сима о собаке его друга Туиди и, видно, так мастерски подражал говору гуртовщиков (на их взгляд, редкий подвиг для южанина!), что они незамедлительно избрали меня в «Совет шотландцев», и с этой минуты я стал полноправным членом Крэмондской академии. Вскорости я уже развлекал их песней; а еще через малое время — впрочем, может, и не такое уж малое — мне пришло в голову, что, пожалуй, выпил я предостаточно и пора незаметно удалиться. Сделать это было нетрудно, ибо никого не интересовало, чем я занят и куда иду; все от души веселились, и оттого всем было не до подозрений.

Я преспокойно вышел из комнаты, гудевшей хмельными голосами этих ученых мужей, и вздохнул с облегчением. Весь день и вечер я провел приятнейшим образом и остался цел и невредим. Увы! Я заглянул в кухню — и обомлел. Эта глупая обезьяна, мой слуга, вдребезги пьяный, стоял, пошатываясь, на кухонном столе, и трелями своего флажолета услаждал слух всех трактирных служанок и кучки деревенских жителей.

Я вмиг стащил его со стола, нахлобучил ему на голову шляпу, сунул флажолет ему в карман и поволок за собою в город. Руки и ноги у него были как ватные, он ничего не соображал; приходилось вести его и поддерживать, ибо он шатался из стороны в сторону, и поминутно снова ставить на ноги, когда он и вовсе валился наземь. Поначалу он распевал во все горло либо ни с того ни с сего разражался дурацким хохотом. Но постепенно бурное веселье сменилось беспричинной грустью; минутами он принимался жалобно хныкать, а то вдруг останавливался посреди дороги, твердо объявляя: «Нет, нет, нет!» — и тут же падал навзничь или же непослушным языком торжественно взывал ко мне: «М-млорд!» — и для разнообразия валился ничком. Боюсь, у меня не всегда хватало терпения обходиться с дурнем кротко, но, право же, это было невыносимо. Мы продвигались вперед черепашьим шагом и едва успели отойти примерно на милю от Крэмонда, как позади послышались крики: «Академический совет» в полном составе спешил за нами вдогонку.

Кое-кто из них еще сохранил человеческий облик, но и остальные по сравнению с Роули казались благочестивыми трезвенниками, однако же настроены все были до крайности игриво, шумно резвились, и чем ближе к городу, тем очевиднее становилась для меня опасность. Они горланили песни, бегали наперегонки, фехтовали своими тростями и зонтиками; казалось, пора бы устать и угомониться, но не тут-то было: с каждой пройденной милей их веселость становилась все бесшабашней. Хмель засел в них прочно и надолго, как огонь в торфянике, хотя, справедливости ради, надобно признать, что дело тут было не только в опьянении: попросту они были молоды и в отличном расположении духа, вечер удался, ночь стояла прекрасная, под ногами отличная дорога, и весь мир и вся жизнь впереди!

Не прошло и часу с тех пор, как я довольно бесцеремонно их покинул; не мог же я сделать это во второй раз, да притом мне так надоело возиться с Роули, что я обрадовался подмоге. Но, когда впереди на горе засияли огни Эдинбурга, мне стало весьма не по себе, а когда мы вступили на освещенные улицы, я положительно встревожился. Спутники мои заговаривали с каждым встречным и поперечным, а многих даже окликали по имени. Наконец, Форбс остановил какого-то солидного господина.

— Сэр, — сказал он. — От имени советуса Крэмондской академии я присваиваю вам ученое звание доктора прав. — И с этими словами нахлобучил шляпу ему на нос. Вообразите, каково было злосчастному Сент-Иву бродить по городу, где его разыскивала и полиция и заклятый враг — кузен, в компании этих разгулявшихся лоботрясов! Правда, пока еще мы продолжали свой путь беспрепятственно, хотя и поднимали на улицах шум, способный разбудить и мертвого, но вот наконец, кажется, на Эберкромби-плейс — во всяком случае, за садовыми оградами выстроились полумесяцем весьма респектабельные дома — мы с Байфилдом остановились как вкопанные: мы с ним вдвоем тащили Роули и изрядно поотстали, и вдруг наши проказники принялись срывать звонки и дощечки с именами владельцев!

— Ну, знаете, это уже слишком! — сказал Байфилд. — Черт возьми, я все-таки человек почтенный, на виду у широкой публики. Я не могу позволить себе попасть в полицию.

— Совершенно то же самое должен сказать о себе, — отозвался я.

— Вот что, давайте сбежим от них, — предложил Байфилд.

Мы поворотили назад и вновь стали спускаться под гору.

И как раз вовремя: послышались громкие тревожные голоса, зазвонил колокол, там и сям застучали колотушки ночных сторожей; было очевидно, что Крэмондская академия вот-вот вступит в стычку с полицией города Эдинбурга! Мы с Байфилдом, увлекая полубесчувственного Роули, торопливо удалялись от места происшествия и остановились лишь через несколько кварталов, там, куда шум и гам уже почти не доносились.

— Ну-с, кажется, пронесло, сэр! — сказал Байфилд. — Видали вы когда-нибудь этаких дикарей?

— Поделом нам, мистер Байфилд, — отвечал я. -

Напрасно мы связались с этой оравой.

— Совершенно справедливо, сэр, вполне с вами согласен. Возмутительно! А ведь на пятницу объявлен мой полет! — вскричал он. — Вот был бы скандал! Воздухоплаватель Байфилд в полицейском участке! Ай-яяй! Ну, как, сэр, теперь вы доберетесь до дому с этим негодником один, без меня? Разрешите вручить вам мою визитную карточку. Я остановился в отеле Уокера и Пула и буду рад, ежели вы меня навестите.

— С превеликим удовольствием, сэр, — не слишком искренне отвечал я, и, когда глядел вслед удаляющемуся аэронавту, у меня и в мыслях не было продолжать это знакомство.

Мне предстояло еще одно испытание. Я втащил мой бесчувственный груз на крыльцо, и дверь мне отворила миссис Макрэнкин в белоснежном высоком ночном чепце и с лицом чернее тучи. Со свечой в руках она проводила нас в гостиную и, когда я усадил Роули в кресло, сурово сделала мне книксен. Нет, положительно, от этой женщины пахло порохом! Голос ее дрожал от еле сдерживаемых чувств.

— Прошу вас съехать с квартиры, мистер Дьюси, — сказала она. — В домах порядочных людей…

Но тут самообладание, видно, совсем изменило ей, и она удалилась, не прибавив более ни слова.

Я оглядел комнату, осоловелого Роули, который тупо таращил на меня мутные глаза, погасший камин: мне вспомнились все нелепые происшествия этого нескончаемого, долгого дня, и я горько, невесело рассмеялся… [62].

ГЛАВА XXXI

ЧТО ПРОИЗОШЛО В ЧЕТВЕРГ

БАЛ В БЛАГОРОДНОМ СОБРАНИИ

Проснулся я, едва забрезжила заря холодного утра, и уже не нашел в себе сил рассмеяться хотя бы и невеселым смехом. Накануне я ужинал с советниками Крэмондской академии, это я помнил твердо. А сегодня четверг, будет бал в Благородном собрании. Но, судя по пригласительному билету, он начнется только в восемь, и надобно как-то убить еще целых двенадцать мучительных часов. Эта мысль и заставила меня без промедления вскочить с постели и позвонить, чтобы Роули принес воды для бритья.

Однако же Роули, видно, не спешил явиться на зов. Я снова дернул шнур звонка.