ГЛАВА I. Мы знакомимся с Адмиралом

Во время пребывания Ричарда Нэсби в Париже он завязал несколько странных знакомств, так как был одним из имеющих уши, чтобы слышать, и умеющих давать пищу своему зрению точно так же, как и своему уму. Это был охотник за типами. Он презирал мелкую дичь и незначительных людишек, не удостаивая их ни малейшим вниманием, даже если они являлись ему в виде герцогов или денежных тузов, но утонченное или выражающее силу характера лицо, волнующий или проникновенный голос, живой взгляд, смелый жест, многозначительная или двусмысленная улыбка, — все это будило его ум и заставляло лихорадочно работать его мысль.

Одним из таких, был мистер Петер ван Тромп, говорящее по-английски двуногое животное непонятной национальности и весьма неопределенного рода занятий. Несколько лет назад он был художником, завоевавшим себе некоторое положение в колониях благодаря своим портретам с подписью

«Ван Тромп», в которых он прославлял величие колониальных правителей Он был женат тогда и разъезжал со своей женой и крошкой дочерью в экипаже, запряженном пони. Как он докатился до теперешнего положения, точно никому не известно. В течение последних лет он был жалким прихлебателем подле иностранцев в Париже. Было бы смелостью пытаться определить его занятия. Грубо выражаясь, он заслуживал имени, которое резало бы наш слух.

Молчаливо наблюдая за ним на фоне общественной жизни, благовоспитанные люди все же находили возможность считать его художником-профессионалом. Его убежищем были «Гранд-отель» и кафе, где можно было хорошо поесть. Там каждый мог наблюдать, как он с вдохновенным видом делал набросок. Он был всегда приветлив и словоохотлив. И странным казалось ничтожное вознаграждение, которое получал ван Тромп за свою откровенность в течение тридцати шести часов. Он представлял собой нечто среднее между другом и курьером, что создавало неловкость в смысле оплаты его услуг. Но те, кого он обязывал, могли всегда купить у него одну из его плохоньких картин; если же расположение простиралось дальше, то они могли заказать и оплатить большую картину, зная заранее, что они никогда ее не увидят. В кругу художников он слыл бездарностью. Он промотал большие деньги, не меньше чем три состояния; поговаривали, что ни один из его коллег не мог даже надеяться заработать такую сумму. Помимо своего пребывания в колониях, на легком суденышке, вооруженном четырьмя пушками, он посетил Грецию. В экипаже, запряженном цугом, он путешествовал по Европе, заезжая во дворцы немецких принцев. Премированные певицы и танцовщицы бегали за ним по пятам и платили по счетам его портных. Теперь же он с жалкой угодливостью вымаливал взаймы ничтожные суммы, завтракая за счет юных учеников художественных школ. Низверженный Дон-Жуан, не успевший умереть в часы своего благополучия, был окутан романтической дымкой в глазах молодежи. Его имя и его блестящее прошлое, преломляющееся сквозь призму шушукающих сплетниц, дало ему кличку Адмирал.

Однажды Дик застал его за выполнением заказа, он торопливо рисовал акварелью на этюднике пару кур и петуха, поминутно поглядывая в потолок, как бы прося вдохновения у своей музы. Истасканность его внешности маскировалась костюмом, который молодил его. Его седые волосы, глубокие морщины и красный нос говорили о бурно проведенной жизни; но его одежда И жесты были претенциозны. Дик приблизился к столу И спросил, что он рисует. Адмирал пришел в неописуемый восторг.

— Так, пустячок, — сказал он. — Я только что сделал набросок — вот так! — И он пояснил это жестом.

— Та-ак, — протянул Дик, смущенный бледностью рисунка.

— Поймите меня, — продолжал ван Тромп. — Я крупная величина. Но художник всегда остается художником. Вдруг на улице меня осеняет вдохновение и всецело овладевает мной. Оно подобно прекрасной женщине, и борьба бесполезна — я должен рисовать и я рисую.

— Да, — сказал Дик.

— Конечно, — продолжал художник, — я делаю это без труда, совсем легко. Это не работа для меня, а одно удовольствие. Жизнь — моя работа. Жизнь — это большой город Париж, — Париж во мраке, Париж, залитый огнями, его сады, его причудливые закоулки. Ах! — воскликнул он. — Быть снова юным! Сердце молодо, но ноги налиты свинцом. Скверное дело старость. Ничего не остается, кроме зрительных впечатлений, мистер… — И он выдержал паузу, чтобы его собеседник назвал себя.

— Нэсби, — вставил Дик.

Новый знакомый подействовал на ван Тромпа подобно возбуждающему напитку, и он стал распространяться об испытываемом им удовольствии при встрече с земляком на чужбине. Слушая его, можно было бы вообразить, что они встретились в Центральной Африке. Никто никогда не очаровывался Диком так скоро и не выражал этого так деликатно и непринужденно. Казалось, он был приятен ван Тромпу, как может быть приятен старому земляку милый и остроумный малый. Он говорил, что он не педант и тем не менее даже в самый бурный период своей жизни никогда не был таким кутилой, каким представлял его себе Дик. Дик протестовал, но напрасно. Этот способ напрашиваться на откровенность был коньком ван Тромпа. В отношении людей старше его он вкрадывался в доверие, молодежь же его надувала, считая его одновременно жертвой, и находила, что она должна работать на него или потерять уважение этого старого, порочного учителя.

Приближалось время обеда:

— Вы знаете Париж? — спросил ван Тромп.

— Не так хорошо, как вы, я в этом убежден, — сказал Дик.

— Я также! — весело добавил ван Тромп. — Париж, мой молодой друг… вы разрешите? Если вы узнаете Париж так же, как я, то увидите много странного. Больше я не стану распространяться, вы увидите много странного. Мы — люди света — вы и я — и мы в Париже, в сердце цивилизации. Нам повезло, мистер Нэсби. Идемте обедать. Разрешите мне указать вам, где пообедать.

В ресторане ван Тромп посоветовал ему, что заказать; в результате получился весьма солидный счет. На все Дик соглашался с улыбкой, прекрасно отдавая себе отчет в том, что происходит, но в погоне за новым типом он не считался с затратами, подобно охотнику, жертвующему своими собаками. Что касается странных вещей, то любопытство читателя может быть удовлетворено: они оказались менее странными, чем можно было ожидать, и Дик мог бы отыскать их сам, не тратясь на гида вроде ван Тромпа.

— Таков, — произнес он, икая, — таков Париж!

— Уфф! — протянул Дик, который устал от всего виденного.

Адмирал насторожил уши и искоса взглянул на него с оттенком подозрительности.

— Спокойной ночи, — сказал Дик, — я устал.

— Это совсем по-английски! — воскликнул ван Тромп, пожимая его руку. — Это совсем по-английски! Уже пресыщены! Вы такой очаровательный приятель. Разрешите мне навестить вас.

— Слушайте, — сказал Дик, — я пожелал вам спокойной ночи и ухожу. Вы забавный старикашка! В некотором отношении вы мне даже нравитесь, но на сегодняшний вечер хватит, больше от меня вы не получите ни сигар, ни грога и ни пенса денег.

— Прошу прощения! — воскликнул Адмирал с достоинством.

— Бросьте, — сказал Дик, — вы не обижены. Я считаю вас человеком бывалым. Я изучил вас — и довольно. Разве я не уплатил за урок? Аu revoir! 1

Ван Тромп весело засмеялся и, горячо пожимая его руку, выразил надежду, что впредь они будут часто встречаться, но вслед уходящему Дику он смотрел с дрожью негодования. После этого они все-таки сталкивались, правда изредка, и Дик приглашал старика на скромный завтрак в рестораны по своему выбору. Между тем Дик всесторонне изучил своего нового знакомого. Он слышал о его яхте, о его экипаже, запряженном цугом, о его кратковременной славе, о его дочери, о которой он изредка с грустью вспоминал за бокалом, и о его беспутном, паразитическом образе жизни. И с каждой новой деталью что-то, чего нельзя было назвать ни привязанностью, ни интересом, росло в душе Дика по отношению к этому обесславленному пасынку искусства. Перед его отъездом из Парижа ван Тромп был среди приглашенных на прощальный ужин. Старик произнес речь, а затем, плача и смеясь, упал на стол.

ГЛАВА II. Письмо в редакцию

У старого мистера Нэсби была сильная необузданная натура типичного представителя среднего класса. Вселенная казалась ему простой. «Это

хорошо» или «это плохо», изрекал он без дальнейших рассуждений. В его суждениях, даже о самых незначительных вещах, чувствовалась сдержанная, пророческая энергия; он постигал сущность самых запутанных проблем, а если вы их не понимали, то он объяснял это духом противоречия и искренне возмущался.

Он глубоко уважал Дика как способного малого. Дик в свою очередь уважал отца как лучшего из людей, но уважение к нему умалялось пылом юности, защищающей свою независимость. В спорах они приходили к полному разрыву. Каждый из них приводил многочисленные аргументы, так как они были людьми положительными и любили умственные упражнения. Приятно было слушать, как мистер Нэсби красноречиво защищал англиканскую церковь или превозносил аскетическую мораль с энтузиазмом, вызванным отчасти портвейном. Дик начинал возмущаться, но не слишком, так как он знал, что в лице отца он имеет искусного противника, и он часто попадал впросак. В таких случаях с удвоенной энергией он называл черное белым, а голубое желтым, но наутро нелепость собственного поведения начинала его угнетать, и он отправлялся на террасу, где его отец прогуливался перед завтраком, любуясь долинами Тайма.

— Я должен просить прощения, сэр, за вчерашний вечер, — начинал он.

— Конечно, ты должен! — живо прерывал его отец. — Ты плел чепуху, но не будем вспоминать об этом.

Таково было положение вещей до знаменательного случая, когда мистер Нэсби, заинтересованный в поддержании кандидата сильной партии на выборах в парламент, написал в газету грозное письмо. Письмо отличалось всеми недостатками партийных писем вообще: оно было убедительно, но носило личный характер — наполовину оно было бесчестно и на четверть вымышлено. Старик не знал, что было в нем неправдоподобного, он легкомысленно изложил все сплетни, слышанные им и, опрометчиво санкционируя своим именем, вынес их на общественный суд.

«Либеральный кандидат, — заканчивал он свое письмо, — является, таким образом, общественным отступником. Он может дать ложное показание и проглотить обиду. Разве такие люди нам нужны? Нет! Со всей силой моего убеждения я говорю: нет! » Затем он подписал письмо и поставил дату с гордостью любителя, надеясь наутро стать знаменитостью.

Дик, ничего не знавший об этом, проснулся первым в этот злополучный день и, взяв газету, отправился в садовую беседку. В одном столбце его поразило письмо отца, в другом — передовица. «Мы имеем сведения, — гласила статья, — что никто не согласился с мнением мистера Нэсби, и, если бы даже он взывал от имени всех избирателей, его нападки на мистера Далтона были бы по меньшей мере несправедливы. Мы не хотим упрекнуть мистера Нэсби во лжи, потому что нам хорошо известны последствия этого, но мы попытаемся осветить оба эти факта в следующем номере нашей газеты. Мистер Нэсби один из самых крупных собственников в нашей местности, но верное изложение фактов, порядочность и грамотность важнее для нас, чем владение поместьем. Мистер… несомненно великий человек в своих обширных садах и тянущихся на полмили оранжереях, но либералы, — заключал анонимный журналист, — слишком свободны и сильны, чтобы им можно было приказывать».

Ричард Нэсби прочел все с начала до конца, и гнетущий стыд овладел им — его отец свалял дурака. Он выехал с треском на войну и вернулся с позором: в тот момент, когда прозвучали трубы, он был постыдно выбит из седла. Что касается фактов, сомнения быть не могло: они все были против автора письма. Ричард отдал бы многое, чтобы приостановить выпуск газеты, но, так как этого уже нельзя было сделать, он оседлал свою лошадь, захватил палку и помчался в Таймбери.

Он застал редактора за завтраком в большой мрачной комнате. Отсутствие сервировки, исключительная скудость блюд, его блуждающий, болезненный, как у подсудимого, взгляд обескуражили нашего героя, но, опершись на свою палку, Дик стоял с решительным и воинственным видом.

— Это вы написали статью в утренней газете? — спросил он.

— Вы — молодой мистер Нэсби? Да, это я поместил ее, — ответил редактор, поднимаясь.

— Мой отец стар, — сказал Ричард и, вспыхнув, добавил: — Но он лучше вас и Далтона, вместе взятых! — Он остановился и передохнул, решив, что все пойдет своим чередом. — Я должен задать вам один вопрос, мистер, — добавил он. — Допустим, что мой отец был плохо осведомлен, не лучше ли было бы подождать с напечатанием этого письма и объясниться частным образом?

— Поверьте мне, — ответил редактор, — что я не был в курсе дела. Мистер Нэсби сообщил мне запиской, что послал свое письмо в три редакции, и еще пригрозил скандалом, если я его не приму. Я очень огорчен всем случившимся, сочувствую вам и понимаю ваше волнение, молодой человек, но нападки на мистера Далтона были так резки, что у меня не оставалось другого выхода, как предоставить ему возможность напечатать ответ на страницах моей газеты. Партия имеет свои обязанности, сэр, — любезно добавил журналист, как бы произнося изречение, — а нападки были слишком резки.

В течение полуминуты Ричард обдумывал свой ответ, затем, смягчившись, буркнул «прощайте» и выбежал на улицу.

На обратном пути он ехал не спеша и опоздал к завтраку. Сквайр стоял спиной к камину и был близок к удару, его пальцы нервно теребили полы сюртука. Когда Ричард вошел, его рот беззвучно открылся и глаза выкатились из орбит.

— Ты это видел? — вскричал он, указывая на газету.

— Да, — ответил Ричард.

— И ты прочел это? Правда?

— Да, прочел, — ответил Ричард, потупив взор.

— И как ты на это реагируешь? — спросил старик.

— Вы были, вероятно, плохо осведомлены, — сказал Дик.

— Ах так! Ты ничего не можешь придумать? У тебя нет ни слова объяснений, ни предложений?

— Я боюсь, сэр, что вам придется извиниться перед мистером Далтоном. Это было бы красивее, это было бы только справедливо, и откровенное признание способствовало бы… — Здесь Ричард сделал паузу, как бы не находя соответствующих слов.

— Эта мысль должна была бы исходить от меня! — прорычал отец. — В твоих же устах она неуместна. Так не должен мыслить преданный сын. Если бы мой отец попал в подобное положение, то я преследовал бы редактора до конца его жизни, я избил бы его до смерти. Это было бы глупо, но я доказал бы этим, что родственные чувства во мне сильны. Сын? Ты мне не сын!

— Отец… — сказал Дик.

— Я отрекаюсь от тебя! Твоя мать умерла бы со стыда, я рад, что она в могиле. Дик Нэсби! Плохо осведомлен! У тебя нет ни чести, ни сыновних чувств, ни привязанности. Ты бездушен! Вон! Тут тебе нет места! Вон! Прочь отсюда! — сказал он, указывая на дверь.

С взбудораженными нервами, с бурно клокочущей кровью в его жилах, Дик ретировался. Он находился в состоянии такого оцепенения, что потерял способность слушать и говорить. Но среди всех этих волнений чувство непростительной несправедливости навеки запечатлелось в его памяти.

ГЛАВА III. Именем Адмирала

Возврата к прежнему быть не могло. Отныне между Диком и его отцом установились холодные отношения. Надменный старик становился еще более надменным при встречах с сыном. Обуреваемый вечным гневом, с подчеркнутой вежливостью он осведомлялся о здоровье Дика и обсуждал с ним погоду. Его голос звучал сухо и отчетливо. По временам в нем проскальзывали дрожащие нотки едва сдерживаемого негодования.

Что касается Дика, то ему казалось, что его жизнь внезапно оборвалась. Все прежнее потеряло для него интерес, его ранняя наблюдательность, которой он так гордился в своих путешествиях, отступила, как что-то постыдное, перед настоящим горем. Сожаление и уважение по целым дням боролись в сердце Дика. Теперь он был близок к тому, чтобы помириться со своим отцом или ускользнуть ночью, чтобы уже больше не возвращаться в отцовский дом.

Однажды случилось так, что, гуляя, он дошел до незнакомой гористой местности. Пробравшись через густой кустарник, он вышел на плоскогорье. Несколько величавых ирландских сосен возвышались на бугорке, прозрачный ключ у подножья холма извивался небольшим ручейком среди кустарников. Только что пронеслась гроза, но солнце ярко светило, и воздух был напоен ароматом сосен и травы. На камне, под деревом, сидела молодая девушка. Мы привыкли представлять себе женщину в виде символического превращения, основанного на ее одежде, и нам легче всего представить себе нашу владычицу, как неотъемлемую часть платья. Но человеческое восторжествовало над одеждой: взгляд, прикосновение — платье оживает, и женщина, задрапированная в эту оболочку из материи, освобождается от ее оков. Черное платье привлекло внимание Дика Нэсби и всецело овладело им. Он подошел ближе, и девушка полуобернулась. При виде ее лица Дик вздрогнул. Это было лицо, о котором он мечтал, и он впитывал его в себя, как животворящий воздух.

— Извините, — проговорил он, снимая шляпу, — вы рисуете?

— О, — воскликнула она, — только для себя! Я ненавижу живопись.

— Бьюсь об заклад, что вы не правы, — вставил Дик. — Я рисую сам, и знаете, что это означает?

— А именно?

— Две вещи, — ответил он, — во-первых, что я не строгий критик, а во-вторых, что я имею право видеть вашу картину.

Она прикрыла мольберт обеими руками и сказала:

— Ах нет, мне стыдно.

— Я должен вам сказать, что хоть я и не художник, но знал многих художников в Париже. Многие из них были моими друзьями, и я часто бывал в их ателье.

— В Париже! — воскликнула она с внезапно заблестевшими глазами. — Вы встречали когда-нибудь мистера ван Тромпа?

— Я? Да. Скажите, не дочь ли вы Адмирала?

— Адмирала? Его так называют? — крикнула она. — Ах, как хорошо, как мило с их стороны! Не правда ли, его называет так молодежь?

— Да, — с некоторой натяжкой ответил Дик.

— Теперь вы можете понять, — сказала она с непередаваемым оттенком сдерживаемой благородной гордости, — почему я предпочла не показать вам свой набросок. Дочь ван Тромпа! Дочь Адмирала! Меня чарует это название. Адмирал! Итак, вы знаете моего отца?

— Да, — сказал Дик, — я часто встречался с ним, мы были даже друзьями. Возможно, что он упоминал обо мне, — меня зовут Нэсби.

— К сожалению, он пишет так мало. Он занят, он всецело отдался своему искусству! Я бы предпочла, — добавила она, — чтобы мой отец был более обыкновенным человеком. Потому что большой художник… Вы видели его работы?

— Я видел некоторые из них, — ответил Дик, — они очень милы.

Она громко засмеялась.

— «Милы»?! — повторила она. — Я вижу, что вы не слишком интересуетесь искусством.

— Не слишком, — согласился он, — но я знаю, что многие охотно покупают картины мистера ван Тромпа.

— Называйте его Адмиралом, — сказала она, — это звучит мило и просто, мне приятно, что его оценили и полюбили молодые художники, — его не всегда признавали. У него была тяжелая жизнь в течение долгих лет, и когда я думаю… — Слезы блеснули в ее глазах. — Когда я думаю об этом, я чувствую, что глупею. А теперь я пойду домой. Вы доставили мне радость. Подумайте только, мистер Нэсби, с шести лет я не видела своего отца, но я всегда думаю о нем. Вы должны навестить меня, моя тетя будет очень польщена этим, я уверена. И тогда вы мне расскажете подробно о моем отце, не правда ли?

Дик помог ей сложить мольберт, и, когда все было готово, она протянула ему руку и сердечно пожала ее.

— Вы друг моего отца? Мы тоже будем друзьями. Вы должны прийти ко мне поскорее. — И она вприпрыжку сбежала с холмика.

Дик стоял в замешательстве. Ему было больно. Во всем происшедшем было много комичного, но черное платье, лицо и рука, которую он держал в своей, настраивали его на серьезный лад. Как он должен был поступить теперь? Быть может, забыть девушку? Он об этом поразмыслит. Он подумает также о том, продолжать ли это знакомство.

Он много думал об этом и на следующий день решил отправиться к ней с визитом.

Между тем легкой походкой, трепеща от радости, девушка шла домой, в свой маленький коттедж, где она жила со своей теткой, старой девой. И этой женщине, угрюмой, согбенной, шестидесятилетней шотландке сообщила она о своей встрече и приглашении.

— Его друг! — вскричала тетка. — Как он выглядит? Как он назвал себя?

Девушка хранила гробовое молчание и угрюмо глядела на старуху, затем очень тихо произнесла:

— Я уже говорила вам, он друг моего отца. Я его пригласила к нам, и он должен прийти. — После этого она ушла в свою комнату, где просидела неподвижно весь вечер.

Мисс Мак-Глехен — так звали тетку — читала в кухне объемистую Библию.

Около половины третьего Дик, тщательно одетый, появился на пороге коттеджа. Он постучал, и его попросили войти. В кухне, дверь которой открывалась в сад, было темно от нависшей листвы. Еще издали он заметил приближение девушки. Увидев ее во второй раз, он был еще больше поражен. Ее густые черные брови говорили о том, что она легко раздражается и с трудом успокаивается. Ее маленький, нервный рот был капризен. В ней было что-то опасное и надменное. В общем же, во всей ее внешности чувствовались прямодушие, отзывчивость и даже порода.

— Имя моего отца делает вас желанным гостем! — И она вежливо протянула ему руку.

Это было милое, хотя несколько чопорное приветствие. Дик почувствовал себя на седьмом небе. Она провела его через кухню в гостиную и представила мисс Мак-Глехен.

— Эстер, — сказала тетка, предложи мистеру Нэсби чашку чая.

Как только девушка вышла, старуха, как бы с угрозой, подошла к Дику.

— Вы знаете этого человека? — спросила она повелительным шепотом.

— Мистера ван Тромпа? Да, я знаю его.

— Прекрасно. Но что вас привело сюда? — спросила она. — Я не могла спасти мать — она умерла, но дитя… — И в ее голосе было нечто, что заставило вздрогнуть бедного Дика. — Скажите, — продолжала она, — в чем теперь дело? Деньги?

— Сударыня, — сказал Дик. — Вы дурно истолковываете мое присутствие здесь. Я — молодой Нэсби. По правде сказать, мое знакомство о мистером ван Тромпом весьма поверхностно. Я боюсь, что мисс ван Тромп несколько преувеличила нашу дружбу. Я решительно ничего не знаю о его личной жизни, и не хочу знать. Я встретил его случайно в Париже, и это все…

Мисс Мак-Глехен облегченно вздохнула.

— В Париже? — спросила она. — Хорошо, и что вы о нем думаете?

— Я считаю его приятным собеседником.

— Воображаю! — насмешливо сказала она и, прежде чем Дик мог что-либо добавить, покинула комнату.

Эстер вернулась с чаем и уселась.

— Теперь, — мило обратилась она к нему, — расскажите мне подробно о моем отце.

— Он, — заикаясь, проговорил Дик, — он очень приятный собеседник.

— Я начинаю думать, мистер Нэсби, что более приятный, чем вы, — продолжала она, улыбаясь. — Не забывайте, что я его дочь, рассказывайте с самого начала, расскажите все, что вы знаете, что он вам говорил и что вы ему отвечали. Вы встречались где-нибудь с ним — начните с этого.

С этого он и начал. Он рассказывал о том, как встретил Адмирала, когда последний рисовал в кафе, и как вдохновение настолько овладело им, что он не мог дождаться прихода домой, чтобы перенести свою идею на полотно; как его идея нашла свое отражение в поющем петухе и двух курицах, клюющих зерно; как они (Дик и ван Тромп) познакомились однажды и в тот же вечер обедали вместе; как он (Адмирал) подал милостыню нищему; с каким чувством он говорил о своей крошке дочери; как он занял денег, чтобы послать ей куклу (поступок, достойный Ньютона, так как ей было тогда 19 лет); о том, что у него — нет, не прекрасная — исключительная — да, Дик мог смело это сказать — совершенно исключительная внешность; что он носил башмаки на шнуровках и черную блузу свободного покроя и т. д. и т. п. И он сам удивлялся тому, как мало нужно было привирать. В конце концов, люди преувеличивают трудности жизни. Немного умения управлять рулем, легкий поворот вправо, влево, при наличии доброго желания слушателя — и нет предела его разыгравшейся фантазии. По временам появление мисс Мак-Глехен в гостиной охлаждало его пыл, и тогда взятая на себя миссия казалась ему чрезвычайно трудной. Но при виде Эстер, которая вся превратилась в слух и внимание, он изощрялся все больше и больше, и поток его красноречия не иссякал.

— Ах, — сказала она, — как приятно слышать все это. Вы не представляете себе, как моя тетка ограничена и религиозна. Она не может понять жизнь художника, но это меня не пугает. Я ведь дочь художника, — с достоинством добавила она.

Эти слова вознаградили его за ложь. Ведь, в конце концов, он не так уж грубо ее обманул, ведь ложь бывает иногда необходимой. И не должно ли поддержать в сердце дочери доверие к ее отцу, что, быть может, осчастливит ее. Возможно, что им руководили и другие мотивы — малодушие, эгоистическое желание понравиться, — но бедный Дик был ведь только человеком.

ГЛАВА IV. Эстер в роли дочери

Месяц спустя Дик и Эстер встретились.

Вокруг щебетали птички и жужжали насекомые; новая встреча не походила на прежние. Дик схватил ее в свои объятия, и губы их слились в продолжительном поцелуе. Затем он отстранил ее, и они стали пристально смотреть друг другу в глаза.

— Эстер, — произнес он (и каким голосом! ).

— Дик!

— Дорогая!

Тесно прижавшись друг к другу, они пошли гулять. Солнце, птицы, легкий ветерок, пробегающий по деревьям, прикосновения, взгляды — все это лишало их рассудка, наполняя ликованием их сердца. Тропинка, по которой они шли, завела их в сосновый лес, усеянный кустарником и черникой. Дик, усадив ее на этот прекрасный ковер, не без серьезности начал:

— Эстер, я должен тебе сообщить что-то важное. Ты знаешь, что мой отец богат, и, вероятно, считает, что теперь, когда мы любим друг друга, мы должны пожениться. Но я боюсь, дорогая, что нам долго придется ждать и мы должны запастись терпением.

— У меня хватит терпения, — сказала она. — У меня есть все, что я хочу. С тобой и с твоими рассказами об отце мне так хорошо, а ожидание так приятно, что я могу ждать всю жизнь.

При упоминании об Адмирале сердце Дика сжалось.

— Выслушай меня, — продолжал он, — я должен был бы тебе рассказать прежде, но содрогался при одной мысли об этом, и если бы была хоть малейшая возможность, я бы и сейчас тебе об этом не говорил. Мы с отцом почти не разговариваем.

— «С отцом»? — повторила она, бледнея.

— Тебе это может показаться странным, но я не считаю себя виноватым, я расскажу тебе, как это случилось. Милая, ты не понимаешь, ты не знаешь, как тяжело, когда тебя упрекают ежедневно в отсутствии сообразительности, как тяжелы ежедневные мелкие несправедливости в детстве, в юности и даже сейчас. Ведь это отравляет существование, оно преследует, как кошмар, пока не начнешь ненавидеть сам вид человека, которого ты любишь и который все-таки является твоим отцом. Короче говоря, Эстер, ты не знаешь, что значит иметь отца, и поэтому ты ослеплена.

— Да, — протянула она задумчиво, — ты думаешь, что мне легко с моим отцом? Я не так уж счастлива, в конце концов, ты забываешь, что я его не знаю. Это ты его знаешь, он скорее твой отец, чем мой. — При этом она взяла его за руку.

Сердце Дика похолодело.

— Но я так страдаю за тебя, — продолжала она, — это все должно быть так грустно и тяжело.

— Ты меня плохо понимаешь, — с негодованием сказал Дик, — мой отец

— лучший из людей, он достойнее меня во сто раз, но он не понимает меня и не может понять.

На минуту наступило молчание.

— Дик, — начала она снова, — я хочу просить тебя о маленьком одолжении, это первое с того момента, как ты мне сказал о своей любви. Можно ли мне видеть твоего отца? Посмотреть на него, хоть издали, чтобы он не заметил меня.

— К чему? — спросил Дик.

— Это моя фантазия, ты забываешь, что, когда речь идет об отцах, я становлюсь романтичной.

Этого было вполне достаточно для Дика. Он поспешно согласился, повел ее по боковой дорожке и усадил в кустарник, откуда она могла наблюдать, как сквайр возвращается к обеду. Они просидели молча, держась за руки, в течение приблизительно получаса. Наконец в отдалении послышался топот копыт, ворота парка с шумом открылись, и показался мистер Нэсби, сгорбленный, с мрачным желчным лицом, утомленный от верховой езды. Эстер тотчас же узнала его: она часто встречала его прежде, хотя, безразличная ко всему тому, что не относилось к ее любви, никогда не интересовалась тем, кто он такой. Теперь она узнала его и нашла, что он постарел на десять лет, обрюзг, и что лицо его выражает безысходное горе.

— О Дик, Дик, — проговорила она.

Слезы потекли по ее лицу, и она упала в его объятия. В тот вечер они возвращались домой, преисполненные любви и добрых намерений.

Дик всеми силами старался вернуть расположение своего отца, убедить его в своем уважении к нему и привязанности, уничтожить брешь, разделяющую их сердца. Но, увы, сквайр был нездоров и брюзжал, его удручала отчужденность Дика, которую он сам вызвал, и теперь своим ворчаньем и холодностью он отстранял все попытки Дика к примирению, а его негодование все росло.

ГЛАВА V. Блудный отец возвращается домой

Это случилось во вторник. В следующий же четверг, когда Дик вышел на свидание раньше обыкновенного и шел по направлению к коттеджу, он испугался, встретив на тропинке даму из Таймбери, которая имела облик мисс Мак-Глехен. Старуха сделала вид, что не замечает его. Ее глаза были полны слез, на лице была написана забота об узлах, которые она несла. Он остановился и подумал, что бы это могло предвещать. День был так прекрасен, что он даже не мог предположить что-нибудь недоброе. Все-таки что-то случилось в коттедже, и, по-видимому, значительное, потому-то мисс Мак-Глехен и пустилась в путь со своим небольшим имуществом, которое заключалось в нескольких коричневых свертках. Вид старой девы говорил о том, что она выдержала жаркую битву и потерпела поражение. Неужели дом был закрыт и для него? Неужели Эстер одна, покинута? Или, быть может, появился новый покровитель из европейских миллионеров? Любовь часто порождает ненависть к близким родственникам любимых. В таком состоянии он продолжал идти. Его беспокойство возрастало с каждым шагом. Войдя в сад, он услышал голос и вновь остановился, уже не сомневаясь, что стряслось какое-то несчастье.

Гром грянул — Адмирал был здесь.

Дик хотел было ускользнуть, охваченный ужасом этого момента, но Эстер, видя его нерешительность, ободряюще взглянула на него. В одно мгновение она очутилась подле него, довольная, сгорая от нетерпения сообщить ему новости, радуясь его смущению, находясь в состоянии упоения, которое не поддается описанию. Она дотронулась до него кончиками пальцев (стараясь выиграть время), притянула его к себе, затем, втолкнув его в комнату, поставила его лицом к лицу с мистером ван Тромпом, одетым в костюм из французского вельвета, с огромным прыщом на носу. Затем, так как это был предел возможной радости, Эстер выбежала из комнаты.

Мужчины в замешательстве смотрели Друг на друга. К ван Тромпу первому вернулось самообладание, и он любезно протянул руку Дику.

— Вы знаете мою девочку, мою Эстер, — сказал он, — это приятно. Мне сообщили об этом, как только я пришел. Это звучит странно в устах старого бродяги, но мы все любим наш дом и по мере сил и возможности скрываем это. Это и привело меня сюда, — заключил он таким тоном, как будто ставил на карту все, — так просто, грустно и благородно, как подобает светскому человеку и философу. — Вы видите перед собой человека, который доволен.

— Да, это чувствуется.

— Прошу вас, садитесь, — продолжал бездельник, подавая пример. — Фортуна все время поворачивалась ко мне спиной… Кстати, я только что хлебнул немножко виски после прогулки…. Я совсем опустился, мистер Нэсби, между нами говоря, я был без гроша, и, одолжив пятьдесят франков, незаметно пронес свой чемодан мимо швейцара, а ведь для этого нужна ловкость! И вот я здесь!

— Да, — сказал Дик, — вы здесь. — Он совсем опешил.

Эстер в этот момент вошла в комнату.

— Ты рад видеть его? — прошептала она Дику на ухо — радость, переполнявшая ее голос, перешла в ликование.

— О да, — сказал Дик, — очень!

— Я была уверена в этом, — сказала она, — я рассказала ему, как ты любишь его.

— Воздержитесь, — сказал Адмирал, — воздержитесь от излияний и давайте выпьем за новую жизнь.

— За новую жизнь, — как эхо повторил Дик и поднес бокал к губам, затем поставил его, не отведав: в течение одного дня было слишком много новостей.

Эстер села на скамеечку у ног своего отца, обняла его своими руками, и ее взгляд с гордостью перебегал с одного собеседника на другого. Ее глаза так блестели, что нельзя было определить, стоят ли в них слезы или нет; мелкая сладострастная дрожь пробегала по ее телу. По временам она опускала свой подбородок на грудь, иногда же в экстазе запрокидывала голову назад, — короче говоря, она была в таком состоянии, когда говорят о людях, что они захлебываются от счастья. Мучения Ричарда не поддавались описанию.

Между тем болтовне ван Тромпа, казалось, не будет конца.

— Я никогда не забываю друзей, — сказал он, — точно так же, как и врагов, хотя среди последних у меня их только двое — я и публика! — И он рассмеялся мелким смешком. — Но эти дни миновали, ван Тромпа уже больше нет. Это был человек, которому везло. Я думаю, вы слышали о моем успехе! Но не будем об этом говорить, — сказал он, усмехаясь и одергивая свой галстук. — Этот человек больше не существует. Одним усилием воли я прикончил его. Во всем этом есть нечто от поэтов. Сначала блестящая карьера — на меня были устремлены все взоры, а затем баста: спокойный, старый деревенский житель, культивирующий розы. В Париже, мистер Нэсби, было иначе…

— Отец, зови его Ричардом.

— Ричардом? Если он мне разрешит… Действительно, мы близкие друзья, а теперь близкие соседи.

Рубашка Дика была влажна; неловко пробормотав извинение, он удалился. Эстер объяснила его уход боязнью показаться нескромным, и эта щепетильность была поставлена ему в заслугу. Она пыталась удержать его.

— Вы хотите уйти перед нашей прогулкой? Ни за что! Должна же я погулять.

— Идемте вместе, — сказал Адмирал, поднимаясь.

— Ты сам не знаешь, чего ты хочешь! — вскрикнула Эстер, ласкаясь к нему. — Я должна поговорить с моим старым другом о моем новом отце. Ты пойдешь еще сегодня. Ты будешь делать все что захочешь. Я склонна баловать тебя.

— Тогда выпью еще глоток, — сказал Адмирал, останавливаясь, чтобы налить себе виски. — Удивительно, как этот день меня утомил. Да, я состарился, состарился и — с грустью должен сознаться — облысел.

Он кокетливо одел набекрень свою войлочную шляпу с широкими полями

— привычки старого сердцееда сказывались. Эстер мигом надела свою шляпу, в то время как он продолжал вертеться перед зеркалом. Злополучный прыщ приковывал его внимание.

— Мы теперь папа, нас должны уважать, — как бы объясняя свое франтовство, проговорил он и, подойдя к вешалке, выбрал себе палку. — Куда девались изящные парижские палки? Эта будет служить опорой старости. Она предназначена для деревенской жизни.

Дик наблюдал за ним, оценивая его в его новой роли и определяя, насколько она ему удается. Для своей прогулки с дочерью он приобрел новую походку, которая была восхитительна. Он устало шагал, опираясь на палку, грустно улыбался, смотря на все окружающее. Он спрашивал даже названия растений и оживился при виде серенькой птички неизвестной породы.

— Эта деревенская жизнь возвращает меня к молодости, — со вздохом сказал он.

В течение часа они достигли вершины холма. Солнце медленно заходило.

Вдруг Адмирал заметил в стороне домик с зазывающей вывеской.

— Это гостиница? — спросил он, указывая палкой.

Дик ответил утвердительно.

— Вы бывали там? — спросил Адмирал.

— Я проходил мимо нее сотни раз, и это все, — ответил Дик.

— А, — сказал ван Тромп, тряхнув головой, — вы не прежний товарищ, вы ведь должны изучать жизнь. Теперь я нашел гостиницу подле моего дома, и моей первой мыслью будет мысль о соседях. Я пойду вперед и познакомлюсь с ними. Не сопровождайте меня — я пробуду там всего минутку. — И он торопливо зашагал к гостинице, оставив Дика и Эстер на дороге.

— Дик, — воскликнула она, — я так счастлива, что могу перекинуться словом с тобой, я так счастлива! Я должна тебе сказать так много и хочу просить тебя об одолжении. Вообрази, он приехал без палитры и без мольберта, а я хочу, чтобы он имел все, что ему нужно. Я хочу, чтобы ты купил их для него в Таймбери. Ты видел, как его потянуло к кисти? Они не могут жить без этого, — добавила она, подразумевая ван Тромпа и Микеланджело.

В своем приподнятом настроении она не заметила ничего подозрительного в поведении Дика. Она была слишком счастлива, чтобы быть любопытной. Его молчание в присутствии этого большого и доброго существа, которого она называла своим отцом, казалось ей естественным и достойным похвалы, но теперь, когда они остались одни, она почувствовала отчужденность между ней и ее милым, и тревога закралась в ее душу.

— Дик, — воскликнула она, — ты меня не любишь!

— Я люблю тебя, — сердечно произнес он.

— Но ты несчастен, ты какой-то странный, ты не рад видеть моего отца, — заключила она надломленным голосом.

— Эстер, — сказал он, — я говорю, что люблю тебя. Если ты любишь меня, то поймешь, что это значит. Моя единственная мечта — видеть тебя счастливой. Ты думаешь, что я не радуюсь твоей радости? Эстер, я радуюсь, и если я неспокоен, и если я встревожен, и если… О, поверь, постарайся поверить мне! — воскликнул он с напряжением, стараясь отыскать соответствующее объяснение.

Но подозрения девушки были разбужены, и хотя она поспешила прекратить разговор (и вовремя, так как ее отец уже возвращался), но мысль об этом уже не покидала ее. Она тотчас же отметила эгоизм человека, который своими мрачными взглядами и страстной речью нарушил ее радость, а ведь женщины не прощают этого точно так же, как и пылкую речь, если они ее не разделяют. Другими словами, она заподозрила его в ревности к отцу и за это, — хотя она и искала оправдания для него — уже его ненавидела. Она чувствовала, что кошка пробежала между ними; она не могла, как случалось прежде, читать его мысли; она не могла больше думать о нем, как о солнце, излучающем счастье на ее жизнь, потому что однажды она потянулась к нему, но от него повеяло мраком и холодом. Короче говоря, хотя и незаметно, ее чувство начало угасать.

ГЛАВА VI. Расточительный отец приспосабливается

Мы не будем следовать за каждым шагом Адмирала, за тем, как он вернулся и устроился, а поторопимся и понаблюдаем за надвигающейся катастрофой, отмечая попутно некоторые выдающиеся события. Нам придется всецело положиться на слова Ричарда, потому что Эстер упорно молчала, а Адмирал вообще не способен был пролить ни малейшего света на все происходящее.

В течение этого мрачного периода драма развертывалась. Незаметно для посторонних Эстер глубоко переживала ее. Если бы судьба этой нежной, честной, грустной девушки была иной, если бы события шли иным чередом, пожалуй, все сложилось бы иначе и Эстер никогда не бежала бы, но события последних четырех дней грубо разрушили ее мечты.

Первое разочарование наступило тогда, когда Дик принес все атрибуты художника. Сидя у камина, Адмирал потягивал виски, а Эстер работала у стола. Они оба вышли навстречу вошедшему, и девушка, освободив Дика от его ноши, стала раскладывать перед отцом свои подарки. На лице ван Тромпа отражались самые разные чувства, затем оно приняло сварливое выражение.

— Боже милостивый! Я вынужден буду просить тебя не вмешиваться в мои дела! — сказал он достаточно враждебным тоном.

— Отец, — проговорила она, — прости меня! Я знала, что ты забросил искусство…

— О да! — воскликнул он. — Я порвал с ним навсегда.

— Прости меня, — повторила она, — я не думаю… я не могу допустить, чтобы это было так. Предположим, что свет к тебе несправедлив; предположим, что никто тебя не понимает, но у тебя есть обязанности по отношению к самому себе. О, не нарушай радости твоего пребывания у меня, докажи, что ты можешь быть моим отцом и не пренебрегать своим призванием. Я не похожа на некоторых дочерей, я не ревную тебя к твоему искусству, я попытаюсь понять тебя.

Положение было чрезвычайно забавным. Ричард не мог выдержать, он порывался разоблачить эту ложь и самого лгуна. Последнему, вы думаете, было легко? Я уверен, что нет, — он был очень несчастен и выдавал свои переживания грубыми выходками: на куски изломал свою трубку, вылил виски в камин и произнес несколько плоских фраз, смысл которых был неясен. Все это длилось недолго. Три минуты спустя ван Тромп овладел собой и пришел в хорошее настроение.

— Я старый дурак, — откровенно сказал он, — я избалован с детства. Что касается тебя, Эстер, ты пошла в свою мать, у тебя болезненное чувство долга, особенно по отношению к другим. Борись с этим, дорогая, борись! Краски же я на днях использую и докажу, что я настроен серьезно. Я попрошу Дика, чтобы он приготовил мне холст.

Дика немедленно усадили за работу. Адмирал даже не наблюдал за ее выполнением. Он был всецело занят приготовлением грога и приятной болтовней.

Немного спустя Эстер поднялась и под каким-то предлогом ушла. Дик с грехом пополам готовил холст и находился в распоряжении ван Тромпа целый час.

На следующий день произошла небольшая беседа между Эстер и отцом. После обеда Дик встретил последнего, возвращавшегося из гостиницы, где он уже завел дружбу с хозяином.. Ван Тромп был навеселе и шел, напевая под нос песенку.

— Милый Дик, — сказал он, хватая его за руку. — Это по-соседски с вашей стороны. Это говорит о внутреннем такте. Вы попадаетесь мне навстречу именно тогда, когда я хочу вас видеть. Сейчас я в хорошем настроении, и в такие моменты я хочу иметь друга.

— Я рад слышать, что вы счастливы, — с горечью сказал Дик. — Как будто вам нет особых причин тревожиться.

— Да, — подтвердил старик, — вы правы. Я вовремя от них избавился, а здесь мне все нравится. Все соответствует моим вкусам. Кстати, вы никогда не спрашивали меня, насколько мне нравится моя дочь.

— Да, — спокойно сказал Дик, — я этим не интересовался.

— Видно, что нет. А почему, Дик? Конечно, она моя дочь, но я человек бывалый, не без вкуса и способен высказать беспристрастное мнение. Да, Дик, беспристрастное! Откровенно говоря, я ею доволен. У нее положительные взгляды. Это у нее от матери. Я одобряю ее взгляды. Она мне предана, всецело предана…

— Она лучшая из девушек! — вырвалось у Дика.

— Дик, — воскликнул Адмирал, — я этого ожидал! Вернемся в гостиницу «Треванион армс» и поговорим об этом за бутылочкой.

— Этого не будет, — возразил Дик, — вы и так уже слишком много знаете.

Бездельник уже готов был обидеться на Дика, но воспоминание о времени, проведенном с ним в Париже, отрезвило его, и Адмирал сдержался.

— Впрочем, как вам будет угодно, — сказал он, — хотя я не вижу оснований для отказа и, собственно, не интересуюсь ими. Может быть, вы предпочтете прогулку? Все-таки вы молоды, но когда вы будете в моем возрасте… Давайте продолжать. Вы мне нравитесь, Дик. Вы мне понравились с первого же взгляда. Откровенно говоря, Эстер немного взбалмошна, но после замужества она исправится. У нее есть свои средства, вы, вероятно, знаете об этом. Они перешли к ней, как и взгляды, от милого, доброго, бедного существа, которым была ее мать. Бог благословил ее хорошей матерью, и я хочу верить, что ей так же повезет и с мужем. И вы, Дик, подходящий человек, — вы и никто больше. Сегодня же вечером я узнаю о ее чувствах к вам.

Дик остолбенел.

— Мистер ван Тромп, — сказал он, — вы можете делать что хотите, но, ради Бога, оставьте в покое вашу дочь.

— Это мой долг, — возразил Адмирал. — Вы разбиваете мои лучшие намерения, я вовсе не плохой сват. Я считаю, что будет удобнее, если вы не придете сегодня вечером. Прощайте. Вы оставляете ваше дело в надежных руках: я умею подходить к сердечным делам, мне это не впервой.

Все доводы были напрасны: старый бродяга стоял на своем. Не отдавая себе отчета в том, как это может повредить его планам, Ричард все еще сильно сопротивлялся. На мгновение блеснул луч надежды.

Адмирал снова предложил прогулку на «Треванион армс», и когда Дик вторично отказался, то можно было рассчитывать, что он отправится туда один. Если бы он так поступил, то Дик помчался бы к Эстер и рассказал бы ей о случившемся, но после минутного размышления Адмирал высказался за бренди дома и пошел по направлению к коттеджу. Подробности разговора между дочерью и отцом неизвестны.

На следующий день тщательно одетый Адмирал отправился в приходскую церковь. Он отыскал место и присоединился к хору, подтягивая псалмы, как будто бы это было привычным для него делом. Его вид, как он предполагал, привлек внимание молящихся — его заметил старый Нэсби.

— Ты не обратил внимания на пьяницу, который стоял в церкви напротив нас? — спросил он своего сына по возвращении домой. — Ты не знаешь, кто он такой?

— Если я не ошибаюсь, его зовут ван Тромпом.

— Он иностранец? — спросил мистер Нэсби.

Дик подумал о предстоящих ему неприятностях. Что было бы, если бы Адмирал встретил его с отцом? И надолго ли отдалялась возможность этой встречи? Казалось, что гроза нависла, но она была значительно ближе, чем он мог предположить.

Сдерживаемый стыдом и страхом, Дик до обеда не пошел к Эстер, но по окончании обеда, когда сквайр ушел вздремнуть, он выскользнул из комнаты и пошел кратчайшим путем, желая, с одной стороны, выиграть время, а с другой — боясь, что его мужество рассеется по дороге. Одна только мысль о коттедже и Адмирале вызывала в нем ненависть, об Эстер же он и думать боялся. Он не знал еще, как она на все посмотрит, но он не мог скрывать от себя, что он должен был пасть в ее глазах, и ее заблуждение оскорбляло его.

Он постучал, и его попросили войти. Комната выглядела точно так же, как и в последний раз. Эстер сидела за столом, ван Тромп — у камина. Выражение их лиц было различно. Девушка была бледнее обыкновенного, ее глаза потускнели, казалось, что краски в ее лице поблекли. В ее глазах застыло изумление, лицо же Адмирала, наоборот, было розово и лоснилось. Его голова свисала на грудь, на его губах блуждала растерянная улыбка — воздержимся от критики, но Адмирал был не трезв. Когда Ричард вошел, он не сделал даже попытки встать, а помахал своей трубкой в воздухе и приветливо посмотрел на него. Эстер же почти не обратила на него внимания.

— А, Дик! — закричал художник. — Я был в церкви, честное слово был, и я видел вас, хотя вы меня не заметили. Я приметил также дьявольски прекрасную женщину. Клянусь, если бы не эта лысина и не этот пьяный вид, — я не стану скрывать, если бы не это и не то — я… я… я забыл, что хотел сказать. Я вам должен рассказать многое, я общителен сейчас и чувствую себя, как на сцене. Для полноты счастья мне недостает только слушателя, хотя бы даже глухого, — и я был бы счастлив.

Бахвальство ван Тромпа возрастало по мере того, как он пил. Он болтал не переставая и, казалось, старался завоевать аудиторию своей откровенностью.

— Дик, — проговорил он, — вы наблюдательны, вы раскусили меня с первой встречи и сказали мне об этом прямо. Я это помню, но я не злопамятен. Дик, вы правы, я старый бездельник.

Трудно представить себе мучения Эстер при новом обороте, который принял разговор между ее кумирами.

— Между прочим, это было тогда, когда я должен был рисовать свою дрянную картинку.

И немного спустя, в виде шутки, но вместе с тем искренне, он добавил:

— Я никогда не смущался, когда мне приходилось жить за чужой счет.

При этих словах Дик вскочил.

— Я полагаю, что самым лучшим для вас будет отправиться спать, — проговорил он, умоляюще глядя на него и пытаясь улыбнуться.

— И не подумаю! — вскричал Адмирал. — Я вам расскажу такое, что превзойдет все предыдущее. Кошечка, — указал он на свою дочь, — пойдет спать, а мы посидим до рассвета.

При этих словах Эстер поднялась с достоинством, еле сдерживая злобу. Она провела два убийственных часа, в течение которых ее кумир предстал пред ней в его настоящем свете — и, увы, кумира не стало.

— Нет, — сказала она, — мистер Нэсби будет любезен уйти домой, а ты пойдешь спать.

Адмирал уронил обломки трубки, лицо его красноречиво выражало презрение к окружающей обстановке. Он сидел, как громом пораженный, с открытым ртом.

Дика она резко толкнула по направлению к двери, и ему оставалось только повиноваться. На крыльце, убедившись, что дверь закрыта, и выдержав паузу, он прошептал:

— Ты поступила правильно.

— Я поступила так, как мне заблагорассудилось. Скажи мне, он рисует?

— Многие любят его картины, — сказал Дик сдавленным голосом, — но мне лично они никогда не нравились. И я не говорил, что они мне нравятся, — добавил он, горячо защищаясь, прежде чем его стали обвинять.

— Я спрашиваю тебя — рисует ли он? Я не успокоюсь, не увиливай. Умеет ли он рисовать? — повторила она.

— Нет, — сказал Дик.

— Любит ли он по крайней мере рисовать?

— Во всяком случае, не теперь.

— Он пьян, — с брезгливостью подчеркнула она эти слова.

— Он немножко выпил.

— Иди, — сказала она, повернувшись к двери, но вдруг какая-то мысль осенила ее. — Жди меня завтра у изгороди, — проговорила она.

— Хорошо, — ответил Дик.

Затем дверь за ним захлопнулась, и он остался, в темноте. Лишь через щелочку двери и занавешенные окна пробивался слабый свет. Крыша коттеджа, орешник и некоторые скамьи вырисовывались на темном, беззвездном небе, все остальное было бесформенно, бездыханно и погружено в гробовое молчание. Дик стоял в том же положении, в котором она его оставила, прислушиваясь к тому, что творилось в его душе. При шуме резко отодвинутого стула сердце замерло у него в груди, но внезапно нарушенная тишина снова воцарилась вокруг коттеджа. Что произошло за этот промежуток, является тайной. Но спустя некоторое время послышался голос Эстер: она говорила спокойно в течение полуминуты, и, как только она замолчала, тяжелые, неуверенные шаги прозвучали в гостиной и перешли на лестницу. Дочь приручила своего отца. Ван Тромп послушно ушел спать. Это было ясно теперь для насторожившегося Дика.

Он слышал, как часы коттеджа мерно отщелкивали секунды, и потерял представление о времени. Суеверный страх овладел им, он не мог больше выдержать и, в два прыжка очутившись у окна, прильнул к нему. Не до конца опущенная штора пропускала узенькую полоску света в дюйм шириной, и вся гостиная представлялась его взорам. Эстер сидела у стола, подперев голову рукой, ее глаза были устремлены на огонь, брови слегка нахмурены, рот полуоткрыт. Вся ее поза была так спокойна, что Дику показалось, что она не дышит. Когда Дик подошел к окну, она не пошевельнулась. Вскоре, прорезав глубокую тишину ночи, подобно куропатке, прошипели часы и пробили одиннадцать ударов. Эстер по-прежнему сидела неподвижно, уставившись на подсвечник. Настала полночь, а она не двигалась, и Ричард Нэсби не решался отойти от окна. Около половины второго свеча, на которую она так долго смотрела, вспыхнув в последний раз, осветила бумагу и с треском упала к ее ногам.

Она глянула на свечу еще раз, погасила ее, повернулась, и он услышал, как в темноте она поспешно поднялась по лестнице. Оставшись один в темноте, Дик медленно направился к изгороди. Из-за пелены облаков, рассеявшихся на востоке, заалела полоска зари, утренний ветерок пробежал по листве, сметая капли росы.

«Увы, — подумал Дик Нэсби, — может ли наступить еще такой ужасный для меня день?»

Но он все же жаждал его наступления.

ГЛАВА VII. Побег

Было около десяти. Дик дремал на скамейке, когда Эстер приблизилась с узлом в руках. Инстинкт, а может быть, отдаленные легкие шаги разбудили его, когда она была еще на расстоянии. Он приподнялся и стал озираться вокруг. События прошлой ночи, как живые, всплывали в его памяти во всех подробностях. Он встал и с печальной решимостью пошел навстречу своей милой.

Она приближалась к нему уверенно и быстро. Лицо ее было бледно, но, в общем, внешне она была совершенно спокойна. Эстер не выразила ни удивления, ни удовольствия, найдя своего милого на условном месте, и даже не протянула ему руку.

— Как видишь, я здесь.

— Да, — ответила она и затем без паузы и без изменения в голосе добавила: — Я хочу, чтобы ты меня забрал отсюда.

— Надолго ли? Я не совсем понимаю, — прошептал Дик.

— Я никогда больше не вернусь сюда, — ответила она.

Чудовищные слова, произнесенные так спокойно, произвели потрясающее впечатление на Дика. Он смутился, потом его изумление сменилось тревогой. Он смотрел на ее застывшую позу, такую обескураживающую для любящего сердца, и содрогался от мысли, пришедшей в голову.

— Ко мне? — спросил он. — Ты ко мне идешь, Эстер?

— Я хочу, чтобы ты увез меня отсюда, — устало проговорила она.

Положение было не совсем ясно. Дик спрашивал себя с беспокойством: в своем ли она уме? Взять ее отсюда, жениться на ней, работать для нее

— Дик готов был на все, но все-таки он требовал некоторой любви с ее стороны. А поведение Эстер выражало скорее отчаяние, чем любовь. Это обстоятельство ужасало его и заставляло быть благоразумным.

— Дорогая, скажи мне, чего ты хочешь, и ты это получишь. Но уйти отсюда без плана, так опрометчиво, под влиянием момента — это больше чем безумие и ни к чему не приведет.

Она медленно посмотрела на него мрачным, полным злобы взглядом.

— Итак, ты не хочешь увезти меня отсюда, — сказала она. — Хорошо, я ухожу одна. — И она зашагала по дороге.

Но он бросился за ней.

— Эстер, Эстер! — кричал он.

— Пусти меня, не тронь. Какое право ты имеешь вмешиваться? Кто ты такой, чтобы прикасаться ко мне? — злобно бросила она.

Тогда, осмелев от ее запальчивости, он твердо, почти грубо взял ее за руку и удерживал все время, пока отвечал ей.

— Ты прекрасно знаешь, кто я, и что я люблю тебя. Ты говоришь, что я не хочу тебе помочь, но твое сердце подсказывает тебе обратное. Это ты не хочешь мне помочь, потому что ты мне не говоришь, чего ты хочешь. Но, если твое решение бесповоротно, пусть будет так: я не буду больше просить — я буду приказывать и не позволю тебе, не позволю уйти отсюда одной!

Мгновение Эстер смотрела на него холодным, недружелюбным, испытующим взглядом.

— Тогда уведи меня отсюда, — со вздохом сказала она.

— Хорошо, — сказал Дик. — Идем со мной в конюшню, там я возьму лошадей и отвезу тебя на станцию. Сегодня вечером ты будешь в Лондоне. Я весь в твоем распоряжении, и никакие слова не могут увеличить моей привязанности к тебе.

Итак, без дальнейших рассуждений они двинулись в путь и прошли значительное расстояние, прежде чем Дик заметил, что она все еще продолжает держать в руках свой узелок. Она машинально отдала его, но когда он предложил ей руку, то едва качнула головой и поджала губы. Солнце светило ярко, свежий ветерок обвевал их лица, и они вдыхали полной грудью аромат леса и лугов. Когда они спустились в долину Тайма, то услышали веселое журчание ручейка; по склонам холмов в отдалении проносились солнечные тени, перепрыгивая с вершины на вершину. Все вокруг казалось свежее, чем всегда, и дышало полной жизнью.

Мимо всего этого Эстер проходила легкими шагами, подобно птице, молчаливая, с нахмуренными бровями. Она казалась безучастной не только к красотам природы, но и к своему спутнику. Всецело уйдя в себя, не оборачиваясь ни вправо ни влево, она глядела прямо перед собой на дорогу. Когда они подошли к мосту, она остановилась, наклонилась над перилами, на мгновение созерцая прозрачную воду.

— Я пойду напиться, — сказала она и спустилась по извилистой тропинке к берегу.

Эстер стала с жадностью пить, зачерпнув воду руками, затем смочила себе виски.

— Ты чувствуешь себя лучше? — спросил Дик, когда она наконец подошла к нему. После долгого тягостного молчания его голос прозвучал чуждо для его собственного слуха.

С минуту она смотрела на него, прежде чем ответить, и наконец произнесла:

— Да!

Вся заботливость Дика исчезла. Его слова замерли на языке. Даже его глаза перестали искать ее взгляд, и они молча продолжали свой путь. Они шли мимо небольшого поселка, где с одной стороны тянулись горы, с другой — скотный и птичий дворы поместья Нэсби. Когда они приблизились к конюшням, Дик пошел впереди Эстер. Он предпочел бы, чтобы она подождала его на дороге, пока он приведет лошадей, но при мысли о ее резкости и холодности у него не хватило мужества предложить ей это.

Брови грума с удивлением поднялись, когда он получил приказ запрягать пони в экипаж. Эстер стояла неподвижно, уставившись на цыплят, копошившихся в углу двора. «Мастер Дик, — подумал грум, — не в своей тарелке». Дик то стоял безразлично, то внезапно срывался с места и начинал ходить взад и вперед большими и энергичными шагами. Едва экипаж с загадочной четой завернул за угол и загрохотал по дороге, раздался свист, продолжительный, медленный и тревожный. Грум с удовлетворением излил свое удивление в одном простом слове, которое было бы понятно матросу или грузчику, и поспешил поделиться новостями со всей челядью дома Нэсби.

Завтрак был подан позднее обыкновенного, и сквайр, сидя за столом, чуть было не забыл спросить о Ричарде.

Между тем Дика терзали грустные мысли. Ему казалось, что его любовь рассеялась (что отчасти и было), он чувствовал необходимость найти должный подход или тон, чтобы сердце Эстер открылось перед ним. Но он не осмелился даже открыть рот и молчал до тех пор, пока они не проехали главные ворота и не повернули на боковую дорожку. Он сознавал, что должен выяснить положение либо сейчас, либо никогда.

— Чувствуешь ли ты, что терзаешь меня? — умоляюще произнес он. — Поговори со мной, взгляни на меня. Обращайся со мной, как с человеком!

Она медленно повернулась и как будто бы ласковее посмотрела на него. Он бросил вожжи и схватил ее за руки. Она не сопротивлялась, но, когда он обхватил ее талию и привлек к себе, желая поцеловать в губы,

— не как любящий, не потому, что, он этого хотел, а как отчаявшийся человек, который ставит на карту свое счастье, — она вырвалась от него, отпрянула назад и, яростно мотнув головой, оттолкнула его от себя. Не оставалось никаких сомнений. Дику было ясно, что она не питала к нему ничего, кроме отвращения и вражды.

— Значит, ты меня не любишь? — сказал он, в свою очередь отпрянув от нее, как будто ее прикосновение обожгло его. И затем, так как она не отвечала, он повторил уже иным, повелительно-патетическим тоном. — Ты меня не любишь? Не любишь?

— Не знаю, — ответила она. — Зачем ты меня спрашиваешь об этом? О, разве я знаю! Все ведь было ложью, ложью!

Он пронзительно выкрикнул ее имя, подобно человеку, которому причинили физическую боль. Это были последние слова, которыми они обменялись до прибытия на станцию Таймбери.

Перед тем как фаэтон отъехал, Эстер вошла на вокзал и уселась на скамеечку. Бесконечная унылая болотистая равнина простиралась перед ее глазами, сливаясь с горизонтом. Две линии рельсов, платформа, и несколько телеграфных столбов разнообразили ландшафт. Безмолвная тишина нарушалась только гудением телеграфных проводов и криками куликов в степи.

Дик на минуту задержался на платформе. Затем в два прыжка он очутился подле нее и заговорил, почти рыдая: — Эстер, сжалься надо мной! Что я тебе сделал, прости меня! Эстер, ты ведь любила меня, разве сейчас ты меня не любишь?

— Что я могу тебе ответить? Как могу я знать это? — сказала она. — Ты весь лжив. Все было ложью от начала до конца. Ты смеялся надо мной, забавлялся, как с ребенком, даже в то время, когда ты говорил мне о своей любви. Где же правда? Была ли здесь хоть доля правды? Или все было одной насмешкой? Верни мне моего отца! Будь тем, чем ты был прежде, и тогда ты сможешь говорить о твоей любви.

— Итак, ты не можешь простить меня? Не можешь?

— Мне нечего прощать, — ответила она, — как ты этого не понимаешь?

— Эстер, это твое последнее слово? — бледнея и закусив губы, проговорил он.

— Да, это мое последнее слово.

— Тогда мы попали в ложное положение. Мы больше здесь не останемся. Если бы ты все еще любила меня, так или иначе, я увез бы тебя отсюда, потому что я мог бы сделать тебя счастливой. Но если это так — я вынужден говорить прямо, — тогда твое предложение унижает тебя, оскорбляет меня и жестоко по отношению к твоему отцу. Твой отец может быть кем угодно, но ты должна относиться к нему как к человеку.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспылила она. — Я оставила ему мой дом и все мои деньги. Это больше, чем он заслуживает.

— Никто не может заставить, чтобы он нравился тебе, но не унижай его в его же глазах. Он стар, Эстер, стар и разбит! Мне даже жалко его, хотя я очень мало им интересуюсь. Напиши твоей тетке, и когда я увижу, что ты можешь спокойно жить у нее, я доставлю тебя к ней. А пока ты вынуждена вернуться домой. Мне ни на миг не пришла бы в голову мысль сделать нас обоих несчастными на всю жизнь, поэтому я не могу жениться на тебе. Однако мы слишком долго отсутствовали и должны немедленно вернуться домой.

— Дик, — внезапно крикнула она, — быть может, я могла бы… быть может, я со временем… быть может…

— Здесь нет места никаким «быть может», — прервал он. — Я должен идти и привести лошадей.

Эстер, глаза которой оживились и щеки загорелись при этих словах, снова погрузилась в оцепенение. Она оставалась без движения во время его отсутствия и страдала, когда он снова сажал ее в экипаж.

Пони устали. Без конца тянулись крутые холмы, духота была нестерпимой. В воздухе не чувствовалось даже дуновения ветерка. Казалось, что этой тягостной езде не будет конца. Они уже приближались к коттеджу, когда его сердце снова затрепетало и он снова стал взывать к ней, с горечью произнося сбивчивые фразы.

— Я не могу жить без твоей любви, — закончил он.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — возразила она. — И я не притворяюсь.

— Тогда, — сказал он, задетый за живое, — твоя тетка может приехать за тобой и увезти тебя к себе. Ты можешь приказывать мне что пожелаешь, но я думаю, что это будет самое лучшее.

— О да, — сказала она устало, — это будет самое лучшее.

Наконец экипаж въехал на дорожку между изгородью. Отсюда открылся вид на коттедж, утопающий в зелени.

Перед воротами лакей в ливрее прогуливал взад и вперед оседланную лошадь. В последней Дик с ужасом узнал лошадь своего отца. Увы! Бедный Ричард, что это предвещает?

Слуга слез с лошади, принял от него экипаж, и Дику показалось, что тот насмешливо поклонился. Он помог Эстер, по-прежнему инертной, пройти через сад и, следуя за ней, услышал повелительный голос отца, рассыпающий проклятья, и воинственный голос Адмирала.

ГЛАВА VIII. Генеральное сражение

Сквайр Нэсби, садясь за завтрак, справился о Дике, которого он не видел со вчерашнего обеда, и слуга неловко ответил, что молодой хозяин возвратился, но сейчас же уехал в экипаже, запряженном пони. Подозрения старого мистера Нэсби возросли, и он стал допрашивать слугу до тех пор, пока ему все не стало ясно. Из слов слуги он узнал, что Дик встречается уже около месяца в долине Вэл с одной девушкой, по имени мисс ван Тромп, которая живет недалеко от лесов лорда Треваниона. Недавно отец мисс ван Тромп вернулся из-за границы после продолжительного отсутствия. Он стар, болтлив и сорит деньгами в кабаках (при этих словах лицо мистера Нэсби побагровело), кроме того, продолжал слуга, говорят, что он был адмиралом (тут мистер Нэсби коротко и резко свистнул, как бы ругаясь).

— Господи помилуй, — проговорил мистер Нэсби.

Вчера молодой хозяин не вернулся, закончил слуга, а сегодня уехал в экипаже с молодой девушкой.

— Молодой женщиной, — поправил мистер Нэсби.

— Да, сэр, — сказал слуга, который был не прочь позлословить, и сейчас был удовлетворен впечатлением, произведенным его словами на мистера Нэсби. — Молодой женщиной, сударь.

— У них был багаж? — спросил сквайр.

— Да, сэр.

Мистер Нэсби замолчал на минуту, пытаясь побороть свое волнение, и овладел собой настолько, что принял иронический тон, в то время как на самом деле ему было не до шуток.

— А этот… этот мистер ван Тримп был с ними? — спросил он, умышленно коверкая имя.

Слуга отнесся несколько недоверчиво к этому вопросу и, горя нетерпением перенести ответственность за рассказанное на другие плечи, предложил своему господину допросить подробно конюха Джорджа.

— Вели ему оседлать Каштанку и поезжай со мной. Он может взять серого жеребца, потому что мы поедем быстро. Ты можешь убрать эти объедки, — сказал сквайр, указывая на завтрак, и, величественный в своем гневе, зашагал к террасе в ожидании лошади.

Тогда старушка, няня Дика, бросилась к нему, потому что новости, подобно тучам, собирались над домом Нэсби. Она робко выразила опасение, не приключилось ли чего дурного с молодым хозяином.

— Я ему покажу! — грозно оказал сквайр, как будто он собирался растерзать сына. — Я его извлеку из этой клоаки. Да поможет мне Бог! У него тяготение к подонкам, а не к людям его круга. Общество его отца не подходило для него! Ему нужно было пьянствовать в компании с голландцем, но теперь, Анна, он попался. Пусть это будет для него уроком! — добавил он. — Молодости свойственно заблуждаться, а в обязанности старших входит вразумлять их.

Старушка заохала и привела несколько эпизодов из детства Дика, которые так растрогали мистера Нэсби, что он стал сморкаться. Тем временем подали лошадь. Он мгновенно вскочил на нее и помчался.

Он ехал, пришпоривая коня, прямо по направлению к Таймбери, где выяснилось, что никто не может дать ему никаких сведений о беглецах. Их не видели в городе. Лицо мистера Нэсби омрачилось. Ему не приходило в голову искать их на станции. Последнюю надежду он возлагал на коттедж мистера ван Тромпа. Он приказал Джорджу проводить его и пошел туда с сердцем, полным печали, беспокойства и негодования.

— Это здесь, — сказал, останавливаясь, Джордж.

— Как? На моей собственной земле? — воскликнул сквайр. — Как это случилось? Я ведь сдал эту землю в аренду какой-то мисс Виртер или мисс Мак-Глехен.

— Мисс Мак-Глехен — тетка молодой девушки, — сказал Джордж.

— Ах, дьявол! — воскликнул сквайр. — Я их выгоню с моей земли! Возьми лошадь.

В этот жаркий полдень Адмирал сидел у окна, потягивая прохладительное питье. Он тотчас же узнал сквайра и теперь, видя, как тот слез с лошади у коттеджа и решительно зашагал через сад, заключил, что он пришел просить руки Эстер.

«Вот почему ее нет дома, — подумал он, — это очень деликатно со стороны молодого Нэсби».

Он приготовился к торжественной встрече. На громкий стук хлыста в дверь он ответил любезным приглашением войти и, улыбаясь, пошел к нему навстречу с поклоном.

— Мистер Нэсби, добро пожаловать! — сказал он.

Сквайр вошел, готовый выдержать схватку, быстрым и презрительным взглядом смерил Адмирала с ног до головы и решительно приступил к делу. Он хотел показать тому, что видит его насквозь.

— Мистер ван Тромп? — спросил он, сделав вид, что не замечает протянутой руки.

— Он самый, сэр, — ответил Адмирал. — Прошу садиться.

— Нет, — сказал сквайр прямо. — Я не сяду. Мне сказали, что вы адмирал, — добавил он.

— Нет, сэр, я не адмирал, — ответил ван Тромп, который начинал злиться.

— Почему же вы так называетесь, сударь?

— Прошу прощения, я этого не делаю, — произнес ван Тромп с величием папы римского.

Но ничто не могло убедить сквайра.

— Вы все время плаваете под чужим флагом, — сказал он. — Даже ваш дом снят на чужое имя.

— Это вовсе не мой дом. Я гость у моей дочери, — ответил Адмирал.

— Ах, если бы это был мой дом!

— И что тогда? — сказал сквайр. — Что тогда?

Адмирал посмотрел на него с достоинством, но промолчал.

— Послушайте, — сказал мистер Нэсби, — это втирание очков — напрасный труд, со мной этот номер не пройдет. Я не допущу, чтобы вы выигрывали время своими отговорками. Теперь, сэр, я полагаю, вы догадываетесь, что привело меня сюда.

— Я абсолютно не могу объяснить себе ваше вторжение, — с поклоном оказал ван Тромп.

— Тогда я попытаюсь вам объяснить. Я пришел сюда как отец! — При этом сквайр хлестнул кнутом по столу. — Право и справедливость на моей стороне. Я прекрасно понимаю все ваши планы, но я бывалый человек и вижу вас насквозь, со всеми вашими проделками. Это заговор — другого названия я не подберу. Я выведу вас на чистую воду! А теперь я приказываю вам сказать мне, как далеко зашло дело и насколько вы завлекли моего несчастного сына…

— Боже мой, сэр, — прервал его ван Тромп, — с меня этого более чем достаточно. Ваш сын? Бог его знает, где он! На кой черт он мне нужен? Моя дочь ушла. С таким же успехом и я мог бы задать вам этот вопрос — и что бы вы мне на это ответили? Это верх безумия. Объясните, в чем дело, и убирайтесь!

— Сколько раз я вам должен повторять? — воскликнул сквайр. — Куда ваша дочь увезла сегодня моего сына в этом проклятом экипаже, запряженном пони?

— «В экипаже, запряженном пони»? — эхом повторил ван Тромп.

— Да, сударь, и с багажом.

— «С багажом»? — Ван Тромп слегка побледнел.

— С багажом, да, да, с багажом! — выкрикнул Нэсби. — Где мой сын? Вы говорите с отцом, сэр!

— Если это правда, — начал ван Тромп иным тоном, — я вынужден просить у вас объяснений.

— Конечно! Это заговор! — воскликнул Нэсби. — О, я человек опытный, я все понимаю и давно раскусил вас.

Ван Тромп начинал соображать, в чем дело.

— Вы много говорите о том, что вы отец, мистер Нэсби, но вы забываете, что это в равной мере относится к нам обоим. Я понял ваши низкие подозрения и презираю их точно так же, как и вас. Я слышал, что вы были фабрикантом — я же артист, я видел лучшие дни, я вращался в обществе, где вас не приняли бы, и обедал там, где вы с наслаждением уплатили бы фунт стерлингов, чтобы только взглянуть, как я обедаю. Так называемую денежную аристократию я презираю, сударь. Я отказываюсь вам помогать и отказываюсь от вашей помощи. Вот вам дверь!

В этот момент вошел Дик. Он выжидал некоторое время на крыльце. Эстер безучастно стояла рядом с ним. Он преградил ей путь рукой, и она беспрекословно подчинилась.

Дик был бледен как полотно, его глаза горели, губы дрожали от гнева, когда он раскрыл дверь.

— В чем дело? — спросил он.

— Это ваш отец, мистер Нэсби? — спросил Адмирал.

— Да, — ответил молодой человек.

— С чем вас и поздравляю! — вставил ван Тромп.

— Дик! — вырвалось у его отца. — Еще не слишком поздно. Не правда ли? Я пришел вовремя, чтобы спасти тебя. Идем! Идем со мной! — И он взял Дика за руку.

— Уберите руки! — воскликнул Дик — не потому, что он хотел оскорбить отца, а потому, что его нервы были слишком натянуты.

— Нет-нет, — сказал старик, — не отталкивай своего отца, Дик, когда он пришел сюда спасти тебя. Не отталкивай меня, мой мальчик! Быть может, я с тобой был суров, но это происходило не от недостатка любви. Вспомни детство: я был с тобой ласков, не правда ли? Уйдем, — продолжал отец почти шепотом, — не бойся никаких последствий. Она не будет претендовать, это я тебе говорю, мы дадим им круглую сумму — и дело с концом.

Он попытался вытолкнуть Дика за дверь, но последний стоял как вкопанный.

— Лучше бы вы, сэр, подумали о том, как вы оскорбляете молодую девушку, — сказал он, мрачный как ночь.

— Ты не можешь сделать выбор между отцом и своей любовницей?

— Как вы смеете называть ее так? — воскликнул Дик громко и отчетливо.

Сдержанность и терпение не были качествами мистера Нэсби.

— Я называю ее твоей любовницей, но я мог бы назвать ее…

— Это наглая ложь!

— Дик, — вскричал отец, — Дик!

— Оставьте меня в покое, — проговорил тот, всеми силами стараясь сдержаться.

Последовала продолжительная пауза.

— Дик, — сказал наконец старик дрожащим голосом. — Я иду. Я оставляю тебя с твоими друзьями. Я пришел спасти тебя, а ушел с разбитым сердцем. Ты никогда не любил меня, ты меня убиваешь! — С этими словами он ушел, и вскоре все оставшиеся услышали топот удаляющихся копыт.

Адмирал заговорил:

— Вы рассудительный человек, Дик, но, хотя я и не сторонник отцовского вмешательства, я вынужден сказать вам, что вы своенравны. Вы начали с парчи, а кончили лохмотьями. Работайте, работайте, нет ничего лучше работы. У вас есть способности, вы могли бы умереть миллионером.

Дик зашатался, взял Эстер за руку и стал грустно смотреть на нее.

— Итак, это разлука, — сказал он.

— Да, — ответила она.

В ее голосе не было никаких интонаций.

— Навсегда? — добавил Дик.

— Навсегда, — машинально повторила она.

— Я обошелся с тобой резко, — продолжал он. — Со временем я доказал бы тебе, что я достоин тебя… У меня не было времени, чтобы проявить свою любовь к тебе. Теперь я все потерял.

Он оставил ее руку, все еще продолжая смотреть на нее. Она повернулась и вышла из комнаты.

— Ради всего святого, скажите, что это значит! — вскричал ван Тромп. — Эстер, вернись!

— Пусть идет, — сказал Дик с отчаянием.

Он дошел до такого состояния, когда люди испытывают головокружение от несчастья.

— Она меня не любила, никогда не любила, — сказал он, поворачиваясь к ее отцу.

— Боюсь, что это так. Бедный Дик, бедный Дик! Но я так же разбит, как и вы. Я рожден, чтобы видеть людей счастливыми.

— Вы забываете, — вставил Дик с некоторой иронией, — что я теперь нищий.

Ван Тромп хрустнул пальцами.

— Ничего, — сказал он, — у Эстер достаточно средств для вас обоих.

Дик взглянул на него с некоторым удивлением.

— Теперь, — сказал он, — я должен идти.

— «Идти»? Ни шагу, мистер Ричард Нэсби! Пока вы останетесь здесь, дадите объявление, что ищете место личного секретаря, а когда вы его получите, то вольны поступать как вам заблагорассудится. Но пока бросьте ложную гордость: вы должны быть с нами, и теперь вы будете жить за счет папаши ван Тромпа, который так часто жил за ваш счет.

— Клянусь Богом, — вскричал Дик, — что вы лучше многих!

— Дик, мой мальчик, — сказал Адмирал, моргая глазами, чтобы скрыть слезы.

— Конечно, — проговорил Дик, выдержав паузу. — Но факт налицо: ваша дочь хотела убежать от вас сегодня, и я с трудом привел ее обратно.

— В экипаже, запряженном пони, — сказал Адмирал с притворным удивлением.

— Да, — ответил Дик.

— Какого же черта она убегала?

Дик почувствовал, что ему слишком тяжело ответить на этот вопрос.

— Почему? Вы ведь знаете, что вы — распутный человек.

— Я держал себя по отношению к этой девушке как архидиакон!

— Извините меня, но вы ведь пьете, — сказал Дик.

— Я знаю, что был немножко навеселе, но не это гонит ее. Если же это гонит ее, то пусть идет к черту!

— Видите ли, — начал было снова Дик, — она воображает…

— Черт с ней и ее воображением! — воскликнул ван Тромп. — Я был с ней любезен и относился к ней по-отцовски. Кроме того, я начал привязываться к девушке и думал жить с ней по-хорошему. Но, я говорю вам, раз она начала издеваться над вами, раз ее отец стал для нее нехорош — черт с ней!

— Во всяком случае, вы будете с ней любезны, — сказал Дик.

— Я никогда не был нелюбезен по отношению к живому существу, — ответил Адмирал. — Я могу быть строгим, но не нелюбезным.

— Хорошо, — сказал Дик, подавая ему руку. — Прощайте!

Адмирал начал клясться всеми богами, что Дик не уйдет.

— Дик, вы самолюбивый щенок, вы забываете вашего старого Адмирала! Вы не оставите его одного, не так ли?

Было бы бесполезно напоминать ему, что он не мог распоряжаться в этом доме, потому что это было выше его понимания. Дик вырвался силой и не попрощавшись пошел по дорожке, ведущей в долину Таймбери.

ГЛАВА IX. Снова появляется либеральный редактор

Приблизительно неделю спустя, когда старый мистер Нэсби сидел в своем кабинете, перед ним предстал маленький, чахоточного вида человечек.

— Я вынужден просить у вас прощения за свое вторжение. Я редактор «Таймбери стар».

Мистер Нэсби с негодованием посмотрел на него.

— Я не представляю себе, — сказал он, — что может быть у нас общего.

— Я должен вам сообщить кое-какие сведения. Несколько месяцев назад… Вы мне простите, что я упоминаю об этом, но это совершенно необходимо… К несчастью, у нас различные взгляды…

— Вы явились извиниться? — грубо спросил сквайр.

— Нет, сударь, чтобы рассказать вам об одном факте. В утро, о котором идет речь, ваш сын, мистер Ричард Нэсби…

— Я вам запрещаю произносить это имя!

— Но все же вы разрешите, — настаивал редактор.

— Вы жестоки, — сказал сквайр.

Тогда редактор описал визит Дика и то, как он заметил по глазам молодого человека, что он его хочет побить, и как ему удалось избегнуть этого благодаря жалости. Редактор сделал особое ударение:

— Только благодаря жалости, сэр. Если бы вы только могли слышать, как он отстаивал вас, я уверен, что вы бы гордились своим сыном. Я сам любовался им! Это и привело меня сюда.

— Я ложно судил о нем, — сказал сквайр. — Не знаете ли вы, где он?

— Да, сударь, он болен и лежит в Таймбери.

— Не можете ли вы отвезти меня к нему?

— Могу.

— Я молю Бога, чтоб он меня простил.

И они помчались в город.

На следующий день мы узнали, что Ричард помирился с отцом и был перевезен в имение Нэсби. Говорят, что он еще был болен и сквайр ухаживал за ним с заботливостью сестры милосердия. У постели отец и сын излили свои души, и тучи, нависавшие в течение многих лет, рассеялись в несколько часов.

В один дождливый день сквайр шел по направлению к коттеджу.

Черты его лица были спокойны, и он вошел в коттедж с намерением примириться, подобно священнику, который приходит сообщить о смерти.

Адмирал и его дочь были дома и встретили гостя скорее удивленно, чем приветливо.

— Сэр, — произнес сквайр, — мне сказали, что я был несправедлив по отношению к вам.

Эстер слегка вскрикнула и схватилась за сердце.

— Это верно, сэр, но с меня достаточно вашего признания, — ответил Адмирал, — и я готов пойти вам навстречу, с тех пор как узнал, что вы помирились с моим другом Диком. Разрешите только мне напомнить, что вы обязаны извиниться перед этой молодой девушкой.

— Я осмелюсь просить ее о большем, чем о прощении, — сказал сквайр. — Мисс ван Тромп, — продолжал он, — я был тогда очень взволнован и ничего не знал о вас и ваших достоинствах, но я хочу верить, что вы простите несколько грубых слов старику, который от всей души просит у вас извинения. С тех пор я много слышал о вас, потому что вы имеете горячего защитника в моем доме. Вы, конечно, понимаете, что я говорю о моем сыне. К сожалению, я должен сказать, что он еще очень плох. Если вы нам не поможете, моя девочка, то я боюсь, что потеряю его. Итак, простите меня. Я был зол на него, а теперь я понял, что был не прав. Между нами, Эстер, недоразумение, но одним ласковым жестом, одним движением вы можете осчастливить его, меня и себя.

Эстер сделала шаг по направлению к двери, но не дойдя до нее разрыдалась.

— Все это прекрасно, — сказал Адмирал. — Я понимаю слабый пол. Поздравляю вас, мистер Нэсби!

Сквайр был слишком растроган, чтобы сердиться.

— Дорогая, — сказал он, — не волнуйтесь.

— Было бы лучше, если бы она пошла повидать его, — подсказал ван Тромп.

— Я не осмеливался предложить это, — сказал сквайр. — Приличия, я полагаю…

— Плевать, — отвечал Адмирал, щелкнув пальцами. — Она сейчас же отправится к моему другу Дику. Эстер, беги и будь готова!

Эстер повиновалась.

— Она не убежит снова? — спросил мистер Нэсби, когда она вышла.

— Нет, — сказал ван Тромп, — не убежит, но она чертовски странная девушка, могу вас в этом заверить.

Таким образом в имении Нэсби появились новая семья и новорожденный младенец. Старик ван Тромп припеваючи живет в Англии, а местный почтальон ежедневно приносит двадцать шесть экземпляров «Таймбери стар» в дом Нэсби.

1

До свиданья! (франц.)