– Уверен, что выражу мнение всего Королевского общества, если в самых искренних выражениях поблагодарю мсье Лефевра, облегчившего епископу Честерскому муки последних месяцев.

– «Elixir Proprietalis LeFebure» пользуется большим успехом при дворе, в том числе среди юных дам, не страдающих изощрённо-мучительными заболеваниями, – сказал Комсток. – Некоторые так к нему пристрастились, что завели новую моду: засыпать и не просыпаться.

Разговор принял характер теннисной партии, в которой игроки перебрасываются шипящей гранатой. Заскрипели стулья: члены Королевского общества ерзали и тянули шеи, чтобы не пропустить зрелище.

Мсье Лефевр, не дрогнув, отбил мяч:

– С древних времён известно, что настой мака, даже в малых дозах, ослабляет здравость суждений днём и вызывает кошмары ночью. Вы не согласны?

Джон Комсток, чувствуя ловушку, промолчал. Однако Гук ответил:

– Это я могу подтвердить.

– Ваша приверженность истине, мистер Гук, пример для всех нас. Разумеется, в больших дозах лекарство убивает. Первое следствие – ослабление умственных способностей – способно привести ко второму: смерти от избыточной дозы. Вот почему «Elixir Proprietalis LeFebure» следует принимать лишь под моим наблюдением; и вот почему я самолично навещал епископа Честерского каждые несколько дней в течение тех месяцев, что разум его был ослаблен лекарством.

Комстока раздражало упрямство Лефевра. Однако (как с опозданием осознал Даниель) Комсток преследовал и другую цель – не только замарать Лефевра – и в этой цели был един с Томасом Мором Англси, своим всегдашним соперником и врагом. Они переглянулись.

Даниель встал. Роджер схватил его за рукав, но не мог схватить за язык.

– В последние недели я неоднократно навещал епископа Честерского и не видел, чтобы его умственные способности ослабели! Напротив…

– Дабы кому-нибудь не пришла в голову вздорная мысль, будто мы несправедливы к покойному, – проговорил Англси, бросая на Даниеля яростный взгляд, – ответьте, мсье Лефевр: считал ли епископ ослабление умственных способностей приемлемой платой за то, чтобы провести последние несколько месяцев с близкими?

– О, он платил её с охотой, – сказал аптекарь.

– Вероятно, потому-то в последнее время он так мало сделал на ниве натурфилософии, – произнёс Комсток.

– Да, и вот почему стоит оставить без внимания его последние…

– Просчёты?

– Поползновения?

– Опрометчивые вылазки в низменную область политики…

– Его ум ослабел… сердце оставалось, как всегда, чистым… он искал утешения в прекраснодушных жестах.

Этих отравленных панегириков Даниель не снёс – через мгновение он был уже в саду Ганфлит-хауса перед белой мраморной нимфой, которую бесконечно тошнило в прудик струёй чистой воды. Роджер Комсток вышел следом.

Всюду стояли мраморные скамьи, но Даниель не мог сидеть. Его душила ярость. Даниель не был особенно подвержен этой страсти, однако сейчас понимал, почему греки считали фурий своего рода быстрокрылыми ангелами с бичами и факелами, которые вырываются из Эреба и доводят смертных до умоисступления. Роджер, глядя, как мечется Даниель, легко бы поверил, что того хлещут невидимыми бичами, а лицо его опалено факелами.

– О, мне бы меч! – вскричал Даниель.

– А вы не думаете, что тут бы вам сразу и конец?

– Знаю, Роджер. Иные сказали бы, что есть вещи похуже смерти. Слава Богу, здесь не было Джеффриса, и он не видел, как я сбежал словно вор! – Его голос сорвался, глаза наполнились слезами. Ибо это было самое страшное: в конечном итоге он ничего не сделал, только выбежал из Гранд-Салона.

– Вы умны, но не знаете, что делать, – сказал Роджер. – Со мной всё наоборот. Мы друг друга дополняем.

Даниель готов был вспылить, но потом рассудил, что дополнять Роджера Комстока – при его-то изъянах! – большая честь. Он оглядел бывшего однокашника с ног до головы, возможно, обдумывая, не дать ли тому в рожу. Роджер не столько носил парик, сколько пребывал в его просторах, и сам парик был великолепен. Даже будь Даниель человеком иного склада, у него бы не поднялась рука испортить такое великолепие.

– Вы умаляете себя, Роджер, – очевидно, вы провернули что-то исключительно умное.

– О, вы приметили мой наряд! Надеюсь, вы не находите его излишне щегольским.

– Я нахожу его очень дорогим.

– Вы хотите сказать, для Золотого Комстока.

Роджер подошёл ближе. Даниель нарочно говорил неприятные слова, чтобы Роджер его оставил, но тот воспринимал их как прямоту – знак близкой дружбы.

– Во всяком случае, вы выглядите куда лучше, чем при нашей последней встрече. – Даниель имел в виду случай в лаборатории, теперь уже давний – и у него, и у Роджера брови успели отрасти. С тех пор он Роджера не видел: Исаак, вернувшись и увидев следы взрыва, выставил того не только из лаборатории, но и вообще из Кембриджа. Таков был конец научной карьеры, которую и без того, вероятно, следовало пресечь из жалости. Даниель не знал, куда сбежала их Золушка, но, судя по всему, Роджер сумел неплохо устроиться.

Сейчас он явно не понимал, о чём речь.

– Не припомню… вы видели меня на улице перед отъездом в Амстердам? Тогда я впрямь выглядел довольно жалко.

Даниель проделал лейбницевский опыт: попытался взглянуть на события той ночи глазами Роджера.

Роджер работал в темноте: обычная предосторожность, чтобы порох не вспыхнул от огня. И не большая помеха, поскольку дело было самое простое: растирать порох в ступке и ссыпать в мешок. По звуку и по ощущению пестика под рукой он мог определить, что порох истёрт до какой уж там ему нужно кондиции. Соответственно, он работал вслепую, менее всего желая увидеть свет, то есть искру и неминуемый взрыв. Поглощённый опасной работой Роджер не знал, что Даниель вернулся – да и с какой стати тому было возвращаться? Роджер не слышал рукоплесканий и далёкого гула голосов, означавших бы конец пьесы. Шагов он тоже не слышал: Даниель, полагая, что подкрадывается к крысе, старался ступать бесшумно. Плотная ширма заслоняла свечу – куда менее яркую, чем отблески печей. Внезапно пламя оказалось перед самым лицом Роджера. В других обстоятельствах он бы смекнул что к чему, однако, стоя с мешком пороха в руках, предположил худшее – искру, поэтому отбросил мешок и ступку, а сам упал навзничь. В следующее мгновение грянул взрыв. Роджер не видел и не слышал ничего, пока не выбежал из дома. У него не было ни малейших оснований подозревать, что Даниель заходил в лабораторию. С тех пор они не виделись.

Даниель мог сказать Роджеру правду, а мог соврать, что действительно видел его перед отъездом в Амстердам. Правда представлялась безопасной, ложь могла завести в ловушку – вдруг Роджер на самом деле его испытывает?

– Я думал, вы знаете, – произнес Даниель. – Я был в лаборатории, когда это случилось. Зашёл взять Исаакову статью о касательных. Чуть сам на воздух не взлетел.

Наконец до Роджера дошло; лицо его осветилось как будто молнией. Однако, будь у Даниеля гуковы часы, он бы засёк лишь несколько секунд до того, как оно приняло прежнее глуповатое выражение. Так колпачок для тушения свеч опускается на горящий фитиль; трепетный свет, наполнявший взор, гаснет, остаётся лишь знакомый скучный блеск старого серебра.

– Мне казалось, что я слышал чьи-то шаги! – воскликнул Роджер. Это была очевидная ложь, однако она облегчила дальнейший разговор.

Даниелю хотелось спросить, чего ради Роджер возился с порохом, затем решил подождать, пока тот сам скажет.

– Итак, вы поехали в Амстердам, чтобы оправиться от пережитого волнения.

– Сначала туда.

– Затем в Лондон?

– Затем к Англси. Милейшее семейство. Общение с ними принесло свои выгоды. – Роджер потянулся было к парику, но не отважился его тронуть.

– Что?! Вы же не поступили к ним на службу?

– Нет, нет! Всё куда лучше. Я располагаю сведениями. В прошлом столетии некоторые Золотые Комстоки эмигрировали – ладно, ладно, кое-кто сказал бы сбежали в Голландию. Осели в Амстердаме. Я нанёс им визит. От них я узнал, что де Рёйтер направил свой флот в Гвинею, чтобы захватить невольничьи порты герцога Йоркского. Поэтому я продал акции Гвинейской компании, покуда они были ещё в цене. От Англси я узнал, что король Луи намерен вторгнуться в Голландию, но не может начать кампанию, пока не купит зерно – ни за что не угадаете, у кого.

– Не может быть!

– Именно так – голландцы продали Франции зерно, необходимое Людовику для вторжения в Голландию! Так или иначе, на деньги от продажи акций Гвинейской компании я закупил в Амстердаме изрядное количество зерна до того, как король Луи взвинтил цены! Вуаля! И теперь у меня гуковы часы, роскошный парик и участок земли на Уотерхауз-сквер!

– Вы купили… – Даниель уже собирался сказать: «Участок нашей семейной земли», когда увидел, что через клумбу идет Лейбниц, прижимая к груди мозг-в-ящике.

– Господин Лейбниц… Королевское общество потрясено вашей арифметической машиной! – воскликнул Роджер.

– Но не моими математическими доказательствами, – произнёс удручённый немецкий натурфилософ.

– Напротив, их признали необычайно изящными! – возразил Даниель.

– Мало чести в 1672 году изящно доказать теорему, которую какой-то шотландец варварски доказал в 1671-м!

– Вы никак не могли этого знать, – заметил Даниель.

– Такое случается сплошь и рядом, – объявил Роджер с видом знатока.

– Господин Гюйгенс должен был знать, когда давал мне эти задачи для упражнения, – пробурчал Лейбниц.

– И, вероятно, знал, – кивнул Даниель. – Ольденбург пишет ему раз в неделю.

– Всем известно, что ГРУБЕНДОЛЬ продает нас иностранцам! – Роберт Гук проломился через лавровый куст и направился к мраморной скамье, шатаясь от очередного приступа головокружения. Даниель стиснул зубы, ожидая драки, но Лейбниц оставил выпад в сторону Ольденбурга без внимания, как будто Гук просто испортил воздух.

– Можно выразиться иначе: господин Ольденбург держит господина Гюйгенса в курсе последних достижений английской науки, – сказал Роджер.

Даниель подхватил:

– Гюйгенс, вероятно, знал от него, что эти теоремы доказаны, и дал их вам, доктор Лейбниц, чтобы испытать ваши силы!

– Не предвидя, – заключил Роджер, – что превратности войны и дипломатии приведут вас на британские берега, где вы, ничтоже сумняшеся, представите эти результаты Королевскому обществу!

– А все Ольденбург – это он крадёт идеи моих часов и переправляет Гюйгенсу! – добавил Гук.

– И все же каково моё положение: представить теоремы Королевскому обществу, только чтобы какой-то джентльмен в килте поднялся с последних рядов и объявил, что доказал год назад…

– Все серьёзные люди понимают, что вашей вины тут нет.

– Это удар по моей репутации.

– Не страшитесь за свою репутацию. Когда арифметическая машина будет завершена, вы затмите всех! – объявил Ольденбург, катясь по дорожке, как капелька ртути по желобу.

– Всех на Континенте, возможно, – фыркнул Гук.

– Однако все французы, способные оценить мою мысль, увязли в тщетных попытках угнаться за мистером Гуком! – сказал Лейбниц. Это была вполне профессиональная лесть – такие вещи облегчают жизнь и создают репутации при маленьких европейских дворах.

Ольденбург закатил глаза и тут же резко выпрямился, перебарывая отрыжку.

Гук сказал:

– У меня есть замысел собственной арифметической машины, хотя нет времени, чтобы его завершить.

– Да, но придумали ли вы, на что её употребить, когда она будет завершена? – с жаром спросил Лейбниц.

– Рассчитывать логарифмы, полагаю, и заменить палочки Непера.

– Зачем утруждать себя такой скучной материей, как логарифмы?!

– Они – орудие, ничего больше.

– И для чего вы хотите употребить это орудие? – так же пылко спросил Лейбниц.

– Если бы я верил, что мои слова останутся в этих четырёх стенах, доктор, я бы ответил на ваш вопрос, да опасаюсь, что они будут переправлены в Париж с быстротой, пусть и не с грацией легконогого вестника богов. – Глядя прямо в глаза Ольденбургу.

Лейбниц сник. Ольденбург подошёл и начал его подбадривать – к ещё большему огорчению Лейбница, понимавшего, что дружба Ольденбурга навсегда опорочит его в глазах Гука.

Гук вытащил из нагрудного кармана длинный замшевый футляр и раскрыл его на коленях. Внутри были ровно уложены всевозможные перья и палочки. Гук вытащил тонкий китовый ус, отложил футляр, раздвинул колени, наклонился вперёд, вставил китовый ус глубоко в горло, пошерудил им и тут же принялся блевать желчью. Даниель наблюдал взглядом эмпирика, покуда не убедился, что в рвоте нет крови или глистов, то бишь оснований для серьёзной тревоги.

Ольденбург что-то говорил Лейбницу на верхненемецком, на котором Даниель не понимал ни слова – вероятно, потому-то Ольденбург на него и перешёл. Однако Даниель разобрал несколько фамилий – сперва покойного курфюрста Майнцского, затем нескольких парижан, таких как Кольбер.

Он обернулся, намереваясь продолжить разговор с Роджером, но тот посторонился, давая дорогу своему дальнему родичу. Граф Эпсомский надвигался на Даниеля с таким видом, будто не прочь столкнуться с ним лбами.

– Мистер Уотерхауз.

– Милорд.

– Вы любили Джона Уилкинса.

– Почти как отца, милорд.

– И вы хотите, чтобы будущие поколения англичан чтили его имя.

– Молю Бога, чтобы англичанам хватило ума отдать Уилкинсу должное.

– Отвечу вам: эти англичане будут жить в стране с одной государственной церковью. Если, с Божьей помощью, верх одержу я, это будет англиканская церковь. Если герцог Ганфлитский – римская. Возможно, чтобы разрешить наш спор, потребуется гражданская война, или две, или три. Возможно, я убью Ганфлита или Ганфлит – меня, возможно, моим сыновьям и внукам предстоит сражаться с его потомками. И все же, несмотря на роковые отличия, мы с ним едины в убеждении, что не может быть страны без государственной церкви. Неужто вы вообразили, будто горстка фанатиков в силах победить объединённых ганфлитов и эпсомов всего мира?

– Я не склонен тешить себя фантазиями, милорд.

– Так вы признаёте, что в Англии будет одна государственная церковь?

– Я признаю, что это весьма вероятно.

– И кем будут те, кто противодействовал государственной церкви?

– Не знаю, милорд… чудаковатыми епископами?

– Отнюдь. Они будут еретиками и предателями, мистер Уотерхауз. Превратить еретика и предателя в чудаковатого епископа – задача не из простых. Такого рода трансмутация требует тайной работы множества алхимиков; недоставало лишь, чтобы ученик чародея, забредя ненароком, принялся всё ронять.

– Прошу извинить мою недогадливость, милорд. Я действовал под влиянием порыва, ибо мне показалось, что на него нападают.

– Нападали не на него, мистер Уотерхауз. Нападали на вас.

Даниель шёл куда глаза глядят и, очнувшись перед Комсток-хаусом, торопливо свернул на Сент-Джеймские поля, разделённые теперь на аккуратные участки, где трава пробивалась через строительную грязь. Он сел на дощатую скамью и внезапно осознал, что Роджер Комсток всю дорогу шёл с ним и (вероятно) говорил без умолку. Однако тот решительно отказался вводить свои панталоны в соприкосновение с занозистой скамьей, усыпанной хлебными крошками, табачным пеплом из трубок и крысиным дерьмом.

– О чём говорили Лейбниц и Ольденбург? Входит ли немецкий в число ваших многочисленных познаний, Даниель?

– Думаю, они говорили о том, что Лейбниц лишился патрона и ему хорошо бы найти нового – по возможности, в Париже.

– О, трудно такому человеку пробиться без покровителя!

– Да.

– Мне показалось, Джон Комсток на вас зол.

– Очень.

– Его сын командует одним из наших боевых кораблей. Он нервничает, раздражён – не в себе.

– Напротив, я убеждён, что видел настоящего Джона Комстока. Можно смело сказать, что моей карьере в Королевском обществе конец – покуда он остаётся председателем.

– Знающие люди говорят, что на следующих выборах председателем станет герцог Ганфлитский.

– Ничуть не лучше. В ненависти ко мне Ганфлит и Эпсом единодушны.

– Сдаётся, и вам не помешал бы покровитель. Кто-то, кто бы вам сочувствовал.

– И кто же мне сочувствует?

– Я.

Мгновение спустя Даниель осознал, что это не просто смешно. Оба некоторое время сидели молча.

Что-то вроде праздничного шествия двигалось в сторону Чаринг-Кросс под барабанный бой и то ли дурное пение, то ли мелодичные выкрики. Даниель с Роджером встали и пошли к Пэлл-Мэлл – взглянуть, что творится.

– Вы делаете мне какое-то предложение? – спросил наконец Даниель.

– За этот год я кое-что заработал, и всё же я далеко не Эпсом и не Ганфлит! Я вложил почти все свободные средства в участок, купленный у ваших братьев.

– Который?

– Большой, сразу за углом от дома, что выстроил себе мистер Релей Уотерхауз… Кстати, что вы о нём думаете?

– О доме? Ну… он очень большой.

– Хотите его затмить?

– О чём вы?

– Я хочу возвести дом ещё больше. Однако я плохо учил математику в Тринити-колледже, не то что вы, Даниель. Я прошу вас спроектировать дом и руководить строительством.

– Но я не архитектор!

– Гук тоже не был архитектором, пока не взялся строить Бедлам и другие важные здания. Ручаюсь, вы поставите дом не хуже него и уж точно лучше того остолопа, которого подрядил ваш брат.

Они вышли на Пэлл-Мэлл, уставленную красавцами-особняками. Даниель уже рассматривал окна и очертания крыш, приглядывая идеи. Однако Роджер смотрел на шествие: несколько сотен более или менее типичных лондонцев, но с необычно высокой долей диссидентских и даже англиканских проповедников. Они несли чучело на длинном шесте: соломенного человека в длинном церковном облачении, непотребно ярком и украшенном, с тиарой на голове и епископским жезлом в руке. Папа. Даниель с Роджером отступили к краю дороги и сто тридцать четыре секунды (по часам Роджера) смотрели, как толпа течёт мимо и выплескивается в Сент-Джеймский парк. Выбрав место, одинаково хорошо видное из Уайт-холла и Сент-Джеймского дворца, участники процессии воткнули шест в землю.

Со стороны конногвардейских казарм к ним уже двигались солдаты: несколько верховых, но по большей части пехотинцы, выведенные так быстро, что не успели даже построиться в правильные шеренги. Они были в чудных, иноземного вида мундирах и островерхих шапках, смутно напоминающих польские[50]. Даниель сперва принял их за драгун, потом различил ядра с ручками – гранаты! – свисающие с ремней и вздрагивающие при каждом шаге.

Участники шествия также это приметили. Быстро посовещавшись, они факелами подожгли край папского одеяния и брызнули в стороны, словно осколки фанаты. К тому времени, как подоспели гренадеры, участники шествия уже растворились в городской толпе. Солдатам осталось только свалить горящее чучело и затоптать его ногами – следя, разумеется, чтобы пламя не коснулось гранат.

– Умно просчитано, – был вердикт Роджера. – Это королевские гвардейцы – новый полк герцога Йоркского. Да, ими командует Джон Черчилль, но не обольщайтесь, на самом деле они – люди Йорка.

– Что значит «умно просчитано»? Вы говорите так, словно смакуете хороший портвейн.

– Ну, можно было сжечь чучело где угодно, так ведь? Однако решили жечь именно здесь. Почему? Опаснее места не сыскать – рядом гренадеры. Ответ очевиден. Герцогу Йоркскому намекают: если он не откажется от папистских замашек, следующим сожгут его чучело… если не его лично.

– Даже я понял тогда в Кембридже, что теперь в фаворе Ганфлит и младшие Англси, – сказал Даниель. – Эпсома же высмеивают в пьесах, и толпа осаждает его дом.

– Ничего удивительного, если вспомнить слухи.

– Какие слухи? – Даниель едва не добавил: «Мне нет дела до глупых слухов», однако любопытство взяло верх над желанием покрасоваться.

– Что причины наших военных неуспехов – в дурных пушках и порохе.

До сих пор Даниель не слышал, чтобы кто-нибудь вслух жаловался на ход войны. Самая мысль, что Англия и Франция вместе не могут разбить горстку голландцев, представлялась полнейшей нелепицей. Однако сейчас он задним числом вспомнил, что давненько не было победных реляций. Немудрено, что чернь ищет козла отпущения.

– Пушка, которая взорвалась при «Осаде Маастрихта», – спросил Даниель, – была ли она дурного качества? Или всё подстроили враги Эпсома?

– Враги у него есть, – только и отвечал Роджер.

– Это я вижу, – сказал Даниель, – как и то, что герцог Ганфлитский – один из них. Вижу, что он вместе с герцогом Йоркским и другими папистами забирает всё больше власти. Не могу взять в толк другого: почему два недруга, Эпсом и Ганфлит, несколько минут назад в один голос чернили память Джона Уилкинса?

– Эпсом и Ганфлит – как два капитана, спорящие за власть на корабле. Каждый зовёт другого бунтовщиком, – объяснил Роджер. – В этом сравнении корабль – страна, в которой господствует одна церковь – англиканская или католическая, в зависимости от того, кто из них возьмёт верх. Есть и третья партия – в кубрике, опасные головорезы, плохо вооружённые и неорганизованные. Что хуже всего, у них сейчас нет определённого вожака. Когда диссиденты, как их называют, кричат: «Долой Папу!», это музыка для англикан, чья церковь построена на ненависти ко всему римскому. Когда они кричат: «Долой принудительное единоверие! Да здравствует свобода совести!», это бальзам на душу католиков, которые не могут открыто исповедовать свою веру. Вот почему в разное время то одна, то другая партия считает диссидентов своими союзниками. Однако когда диссиденты хотят упразднить государственную церковь и превратить всю Англию в один большой Амстердам, вождям обеих партий кажется, что обезумевшие диссентеры подносят зажженный фитиль к пороховой бочке, чтобы взорвать весь корабль. Тогда они объединяются, дабы их раздавить.

– Вы хотите сказать, что наследие Уилкинса, декларация религиозной терпимости, для них – пороховая бочка?

– Запал, ведущий к пороховой бочке. Они должны его затоптать.

– И заодно растоптать меня.

– Потому что вы, не сочтите за обиду, подставили себя самым неумным образом.

– А что мне было делать, когда они на него нападали?

– Прикусить язык и выжидать, – сказал Роджер. – Всё может перемениться в секунду. Вспомните, что мы сейчас видели! Диссентеры жгут чучело Папы, угрожая папистам! Если бы вы, Даниель, шли во главе шествия, Эпсом числил бы вас своим союзником в борьбе с Англси.

– Этого мне как раз и недоставало – герцога Ганфлитского в качестве личного врага!

– Тогда болтайте о свободе совести! В этом превосходство вашей позиции, Даниель, если только вы захотите раскрыть глаза. Лавируя так тонко, чтобы в любой момент можно было с легкостью откреститься от прошлого манёвра, вы будете иметь на своей стороне то Эпсома, то Ганфлита.

– Попахивает малодушным вилянием, – заметил Даниель, вызывая в памяти таблицы философского языка.

Не опровергая его слов, Роджер сказал:

– Это способ добиться того, о чём мечтал Дрейк.

– Как?! Если вся власть у Англси и Серебряных Комстоков!

– Очень скоро вы убедитесь, что глубоко заблуждаетесь.

– Н-да? Есть ещё сила, о которой мне ничего не известно?

– Да, – отвечал Роджер. – Ею полны подвалы вашего дяди Томаса.

– Золото ему не принадлежит. Это сумма его обязательств.

– Вот именно! Вы попали в самую точку! Здесь ваша надежда. – Роджер сделал шаг, чтобы идти. – Надеюсь, вы обдумаете мое предложение. Сэр.

– Считайте, что уже обдумываю. Сэр.

– Даже если в вашей жизни нет времени на дома, может быть, я выпрошу у вас несколько часов для моего театра…

– Театра?!

– Я прикупил долю в «Королевских комедиантах»; мы поставили «Любовь в ванной» и «Похотливого врача». Время от времени нам нужна помощь в устройстве громов и молний, явлении демонов, посещении ангелов, отсечении голов, смены пола, повешениях, родах и проч.

– Ну, не знаю, что скажут мои родные, если я займусь такими вещами, Роджер.

– Пфу! Гляньте, чем они сами заняты! Теперь, когда Апокалипсис не случился, вам придётся искать новое приложение своим многочисленным дарованиям.

– По крайней мере я могу следить, чтобы вы не взорвали себя на куски.

– От вас ничего не скроется, Даниель. Да, вы правильно угадали. Той ночью в лаборатории я готовил порох для театральных эффектов. Если истереть его потоньше, он горит быстрее – ярче вспышка, больше впечатление.

– Я заметил, – кивнул Даниель.

От этих слов Роджер рассмеялся, и от его смеха у Даниеля потеплело на сердце – таким образом они вошли в своего рода спираль.

– У меня встреча с доктором Лейбницем в кофейне неподалёку от театрального квартала. Почему бы нам не пройтись вместе?

– Возможно, вам попадался мой недавний труд – «О Боговоплощении».

– Ольденбург упоминал его, но, признаюсь, мне не хватило духу прочесть.

– В последней беседе мы коснулись того, как трудно примирить механистическую философию со свободной волей. Эта проблема во многом созвучна теологическому вопросу о воплощении.

– В обоих случаях духовная субстанция пронизывает тело, по сути, механическое, – согласился Даниель. Щеголи и театралы, косясь на них, садились за столики подальше, так что в людной кофейне вокруг Лейбница с Даниелем образовалось вдоволь свободного места.

– Загадка Троицы – в таинственном единстве божественной и человеческой природ Христа. Равным образом, споря о том, думает ли механизм – скажем, муха, летящая на запах мяса, ловушка либо арифметическая машина – или только демонстрирует гений своего творца, мы спрашиваем: наделены ли эти машины бестелесным принципом или, вульгарно говоря, духом, который, подобно Богу и ангелам, обладает свободной волей.

– И вновь мне слышатся отзвуки схоластики.

– Мистер Уотерхауз, вы делаете общую ошибку! Вы считаете, что может быть либо Аристотель, либо Декарт, что две эти философии несовместимы. Напротив! Мы можем принять современное механистическое объяснение в физике и сохранить аристотелеву концепцию самодостаточности.

– Извините мой скепсис…

– Проявлять скепсис – ваша обязанность, мистер Уотерхауз, тут нечего извинять. Объяснять, как согласуются эти учения, было бы долго, скажу одно: я сумел их примирить, допустив, что всякое тело содержит бестелесный принцип, который я отождествляю с cogitatio.

– Мыслью.

– Да!

– И где же она помещается? Картезианцы считают, что в шишковидной железе.

– Бестелесный принцип не имеет местоположения в столь вульгарном смысле, однако его организующее действие проявляется в теле, и мы можем узнать о его существовании по этому проявлению. В чём разница между человеком, который только что умер, и тем, что умрёт через несколько секунд, отмеренных часами мистера Гука?

– Христианин должен ответить: один обладает душой, другой – нет.

– Превосходный ответ! Нужно лишь перевести его на новый философский язык.

– Вы бы перевели его, доктор, сказав, что живое тело пронизано организующим принципом, который есть зримый признак того, что механические тела, по крайней мере до поры, до времени, едины с нематериальным принципом, именуемым Мыслью.

– Верно. Помните наш разговор о символах? Вы признали, что ваш разум не может манипулировать ложкою непосредственно и манипулирует её символом внутри себя. Бог может манипулировать ложкою непосредственно – мы зовём это чудом. Однако тварные разумы не могут – им нужен пассивный элемент, посредством которого действовать.

– Тело.

– Да.

– Однако вы сказали, что cogitatio и вычисление – одно и то же. В философском языке им бы соответствовало одно слово.

– Я пришёл к выводу, что они суть одно.

– Тем не менее ваша машина производит вычисления. Потому вынужден спросить: в какой момент она наполняется бестелесным принципом Мысли? Вы сказали, что cogitatio пронизывает тело и каким-то образом преобразует его в механическую систему, способную к действию. Пока соглашусь. В случае арифметической системы вы заходите с другого конца: создаете механическую систему в надежде, что она воспримет в себя дух свыше, как Пресвятая Дева. Когда происходит Благовещение? Когда вы вставляете последнее колесико? Когда поворачиваете ручку?

– Вы мыслите чересчур буквально, – отвечал Лейбниц.

– Однако вы сами сказали, что не видите противоречия между учениями о разуме как о механическом устройстве и о свободной воле. В таком случае должен наступить миг, когда ваша арифметическая машина будет уже не набором шестерён, но телом, в котором воплощен некий ангельский дух.

– Противопоставление ложное! – возразил Лейбниц. – Бестелесный принцип сам по себе не даёт нам свободы воли. Если мы признаём – а мы должны признавать, – что Бог вездесущ и знает будущее, то Ему ведомы наши поступки до того, как мы их совершим – даже если мы ангелы, – и нельзя сказать, что мы обладаем свободной волей.

– Этому меня с детства учили в церкви. Так что перспективы вашей философии безрадостны, доктор, – свободная воля не согласуется ни с богословием, ни с натурфилософией.

– Так вы говорите, мистер Уотерхауз, и тем не менее вы согласны с мистером Гуком, что есть загадочное созвучие между Природой и работой человеческого мозга. Откуда оно берётся?

– Не имею ни малейшего представления, доктор. Разве что правы алхимики: вся материя – и Природа, и наш мозг – пропитана одной философской ртутью.

– И гипотеза эта нам обоим не по душе.

– В чём состоит ваша гипотеза, доктор?