САНТА-МОНИКА

Армия Соединенных Штатов Америки (считает Уотерхауз) — это, во-первых, несметное количество писарей и делопроизводителей, во-вторых, мощнейший механизм по переброске большого тоннажа из одной части мира в другую, и в самую последнюю очередь — боевая организация. Предыдущие две недели его как раз перебрасывали. Сперва шикарным лайнером, таким быстроходным, что ему якобы не страшны немецкие подводные лодки. (Проверить нельзя: как известно Уотерхаузу и еще нескольким людям, Дениц объявил поражение в Битве за Атлантику и смахнул подводные лодки с карты до тех пор, пока не построит новые, на ракетном топливе. Им вообще не надо будет всплывать.) Так Уотерхауз оказался в Нью-Йорке. Дальше поездами добрался до Среднего Запада; здесь повел неделю с родными и в десятитысячный раз заверил их, что в силу своих специфических знаний никогда не примет участия в настоящих боевых действиях.

Снова поезда до Лос-Анджелеса и ожидание серии явно смертельных перелетов через полпланеты до Брисбена. Он один из примерно полумиллиона парней и девушек в форме, отпускников, слоняющихся по городу в поисках досуга.

Говорят, что Лос-Анджелес — мировая столица развлечений и с досугом проблем не будет. И впрямь, пройдя квартал, натыкаешься на пяток проституток и минуешь такое же количество пивных, киношек и бильярдных. За четыре дня Уотерхауз успевает перепробовать все и с огорчением обнаруживает, что его ничто больше не занимает. Даже шлюхи!

Может быть, поэтому он бредет вдоль обрыва к северу от пристани Санта-Моника. Внизу — пустынный пляж, единственное место в Лос-Анджелесе, с которого никто не получает гонораров и комиссионных. Берег манит, но не зазывает. Растения, стоящие дозором над Тихим океаном, как будто с другой планеты. Нет, ни на какой мыслимой планете таких быть не может. Они слишком геометрически правильны. Это схематические диаграммы растений, составленные сверхсовременным дизайнером, который силен в геометрии, но никогда не был в лесу, не видел настоящих цветов и деревьев. Они и растут не из природного органического субстрата, а торчат из стерильной охристой пыли, которая здесь считается почвой. И это только начало — дальше будет еще диковиннее. От Бобби Шафто Уотерхауз слышал, что по ту сторону Тихого океана все невероятно чужое.

Солнце клонится к закату, порт слева сверкает огнями, как разноцветная галактика; яркие костюмы балаганных зазывал видны за милю, словно сигнальные ракеты. Однако Уотерхауз не спешит слиться с бездумной толпой матросов, солдат, морских пехотинцев, различимых только по цвету формы.

Последний раз, когда он был в Калифорнии, до Перл-Харбора, он ничем не отличался от этих ребят — только чуток толковее, на «ты» с математикой и музыкой. Теперь он знает войну, как им никогда не узнать. Он носит ту же форму, но это маскировка. С его точки зрения война, как ее понимают эти ребята, — выдумка почище голливудской картины.

Говорят, что Макартур и Паттон — решительные военачальники; мир замирает в ожидании их очередного прорыва. Уотерхаузу известно, что Паттон и Макартур в первую очередь вдумчивые потребители «Ультра-Меджик». Они узнают из расшифровок, где враг сосредоточил основные силы, потом обходят его с фланга и ударяют в слабое место. И ничего больше.

Все говорят, что Монтгомери хитер и упорен. Уотерхауз презирает Монти; Монти идиот, не читает сводок «Ультра», чем губит своих людей и отдаляет победу.

Говорят, что Ямамото погиб по счастливому стечению обстоятельств. Якобы какие-то П-38 дуриком засекли и сбили безымянные японские самолеты. Уотерхауз знает, что смертный приговор Ямамото выполз из печатающего устройства производства «Электрикал Тилл корпорейшн» на гавайской криптоаналитической фабрике и адмирал пал жертвой запланированного политического убийства.

Даже его представления о географии изменились. Дома они с бабушкой и дедом крутили глобус, прослеживая его будущий маршрут по Тихому океану от одного забытого богом вулкана к другому затерянному атоллу. Уотерхауз знает, что до войны у всех этих островков было лишь одно экономическое назначение: обрабатывать информацию. Точки и тире, путешествуя по глубоководному кабелю, затихают через несколько тысяч миль, как рябь на воде. Европейские государства колонизировали островки примерно тогда же, когда начали прокладывать глубоководные кабели, и построили на них станции, чтобы эти точки и тире принимать, усиливать и отправлять к следующему архипелагу.

Часть кабелей уходит на глубину недалеко от этого самого места. Скоро Уотерхауз отправится маршрутом точек и тире за горизонт, на край света.

Он находит пологий спуск и, вручив себя силе тяготения, спускается к морю. Под мглистым небом вода тиха и бесцветна, горизонт едва различим.

Тонкий сухой песок зыбится под ногами, образуя круглые, доходящие до щиколоток волны. Приходится снять ботинки. Песок набился в носки; Уотерхауз снимает их тоже и засовывает в карман. Он идет к воде, неся в каждой руке по ботинку. Другие гуляющие связали ботинки шнурками и повесили на брючный ремень, чтобы не занимать руки. Однако Уотерхауза коробит такая асимметрия, поэтому он несет ботинки, словно намерен пойти на руках, головой в воде.

Низкое солнце косо озаряет рябь на песке, гребень каждой дюнки рассекает вдоль острый, как нож, терминатор. Гребни флиртуют и спариваются. Уотерхауз подозревает, что их узор несет в себе глубокий и тайный смысл, но усталый мозг бастует разгадывать загадки. Отдельные участки истоптаны чайками.

В приливной полосе песок гладко вылизан волнами. Вдоль воды вьются детские следы, расходясь, как цветы гардении от тонкого стебля. Песок кажется геометрической плоскостью, затем накатывает волна, и мелкие неровности проступают в завихрении струй, бегущих назад в море. Те, в свою очередь, меняют рисунок песка. Океан — машина Тьюринга, песок — лента; вода читает знаки на песке, иногда стирает их, иногда пишет новые завихрения, которые сами возникли как отклик на эти знаки. Бредя в прибойной полосе, Уотерхауз оставляет в мокром песке кратеры, и волны их читают. Со временем океан сотрет следы, но в процессе изменится его состояние, узор волн. Эти возмущения достигнут другой стороны Тихого океана; с помощью некоего сверхсекретного устройства из бамбука и лепестков хризантем японские наблюдатели узнают, что Уотерхауз здесь шел. В свою очередь, вода, плещущая у его ног, несет сведения о конструкции винтов и численном составе японского флота, просто ему не хватает ума прочесть. Хаос волн, наполненный зашифрованной информацией, глумится над разумом.

Война на суше для Уотерхауза окончена. Теперь он ушел, ушел в море. С самого приезда в Лос-Анджелес это первый случай на него, на море то бишь, взглянуть. Какое-то оно чересчур огромное. Прежде, в Перл-Харборе, оно было ничем, пустотой; теперь представляется активным участником и вектором информации.

Вести на нем войну — это же можно рехнуться. Каково это, быть Генералом? Годами жить среди вулканов и диковинных растений, забыть дубы, пшеничные поля, снег и футбол? Сражаться в джунглях с кровожадными японцами, выжигать их из пещер, теснить с утесов в море? Быть восточным деспотом — властелином над миллионами квадратных миль, сотнями миллионов людей? Единственная твоя связь с реальными миром — тонкая медная жилка, протянутая по океанскому дну, слабое блеянье точек и тире в ночи? Что при этом происходит в твоей душе?

АВАНПОСТ

Когда австралиец из «томми» распылил их сержанта на молекулы, Гото Денго и его товарищи остались без карты, а без карты в джунглях Новой Гвинеи очень, очень плохо.

В другом месте можно было идти вниз до самого океана и дальше вдоль берега, пока не наткнешься на своих. Однако здесь берегом идти еще труднее, чем джунглями, поскольку все побережье — цепочка малярийных болот, кишащих охотниками за головами.

Они находят японский аванпост просто по звукам взрывов. В отличие от Гото Денго у пятой воздушной армии США с картами все в порядке.

Непрестанный грохот бомбежки в каком-то смысле даже успокаивает. После встречи с австралийцами у Гото Денго закрались опасения, которые он не решается высказать вслух: как бы, дойдя до места, не застать там врагов. Тот, кто смеет такое помыслить, недостоин быть воином императора.

Так или иначе, рев бомбардировщиков, гул взрывов и вспышки на горизонте ясно показывают, где японцы. Один из товарищей Гото Денго — деревенский парнишка с Кюсю. Энтузиазм заменяет ему еду, воду, сон, лекарства. Всю дорогу через джунгли парнишка ободряет товарищей, вслух мечтая о том, как они услышат зенитки и увидят горящие американские самолеты.

Этот день так и не наступает. Однако они приближаются к аванпосту. Его можно найти с закрытыми глазами по дизентерийному и трупному смраду. Как раз когда вонь становится невыносимой, парнишка с Кюсю вдруг странно хрюкает. Гото Денго оборачивается и видит у него во лбу аккуратную овальную дырочку. Парнишка в корчах падает на землю.

— Мы — японцы! — кричит Гото Денго.

Бомбы норовят все время падать и взрываться, поэтому требуется рыть бункеры и одиночные окопы. К несчастью, поверхность земли совпадает с зеркалом грунтовых вод. Следы заполняются ржавой жижей раньше, чем успеваешь вытащить ногу из хлюпающей грязи. Воронки от бомб — аккуратные круглые озерца. Нет ни транспорта, ни вьючной скотины, ни домашней живности, ни строений. Куски обгорелого алюминия, возможно, были когда-то самолетами. Есть несколько тяжелых орудий, но дула покорежены взрывами, металл изъеден мелкими оспинами. Пальмы — пни, из которых торчат несколько щепок, направленных от последнего взрыва. Там и сям на красной глинистой равнине кормятся чайки. У Гото Денго есть подозрение, что именно они там клюют; догадка подтверждается, когда он разрезает ногу осколком человеческой челюсти. Здесь разорвалось столько зарядов, что каждая молекула воды, земли, воздуха пропахла тринитротолуолом. Запах напоминает Гото Денго о доме; этим же веществом хорошо убирать породу, которая преграждает тебе путь к рудной жиле.

Капрал ведет Гото Денго и его единственного уцелевшего товарища от периметра к палатке, поставленной в грязи; растяжки привязаны не к колышкам, а к разбитым пням или обломкам артиллерийских орудий. Пол замощен крышками от деревянных ящиков. На пустом ящике от боеприпасов сидит по-турецки полуголый мужчина лет, может быть, пятидесяти. Веки настолько распухли и отяжелели, что нельзя сказать, спит он или бодрствует. Дыхание вырывается спорадически, при вдохе кожа втягивается между ребрами, и кажется, что скелет хочет вырваться из обреченного тела. Человек давно не брился, но то, что выросло, бородой не назовешь. Он что-то бубнит писарю, который сидит, поджав ноги, на крышке от ящика с надписью «МАНИЛА».

Гото Денго вместе с товарищем стоит поодаль, перебарывая разочарование. Он-то думал, что к этому времени будет лежать на госпитальной койке и пить соевый суп. Однако эти люди в еще более жалком состоянии, чем он сам, — как бы еще им не пришлось помогать.

И все же хорошо быть под тентом в присутствии старшего, который за все отвечает.

Входит другой писарь с расшифровками радиограмм — значит, где-то рядом есть рация, связисты с кодовыми книгами. Они не полностью отрезаны.

— Что ты умеешь? — спрашивает офицер, когда Гото Денго позволено наконец представиться.

— Я — инженер, — говорит Гото Денго.

— Умеешь строить мосты? Летные полосы?

Офицер слегка размечтался: возвести мост или проложить летную полосу для них такая же фантастика, как построить межгалактический звездолет. Все зубы у него выпали, он шамкает и дважды за предложение замолкает, чтобы перевести дыхание.

— Я построю их, если командиру будет угодно, хотя другие умеют это лучше меня. Моя специальность — подземные работы.

— Бункеры?

Оса жалит Гото Денго в загривок, он с шумом тянет сквозь зубы воздух.

— Я построю бункер, если командир пожелает. Моя специальность — туннели в земле или в скальной породе, особенно в скальной породе.

Офицер несколько мгновений пристально смотрит на Гото Денго, потом переводит взгляд на писаря. Тот отвешивает легкий поклон.

— Твои умения здесь бесполезны, — говорит офицер таким тоном, будто это относится практически ко всем.

— Господин! Я умею стрелять из «намбу»!

— «Намбу» — плохой пулемет. Хуже, чем американские и австралийские пулеметы. Годится, впрочем, для обороны в джунглях.

— Господин! Я готов защищать наш периметр до последнего вздоха…

— К сожалению, нас не будут атаковать из джунглей. Нас бомбят. Из «намбу» самолет не сбить. Когда они придут, то придут с океана. «Намбу» бессилен против морского десанта.

— Господин! Я шесть месяцев жил в джунглях!

— Да? — Офицер впервые демонстрирует интерес. — Что ты ел?

— Личинок и летучих мышей, господин!

— Иди и налови их мне.

— Слушаюсь, господин!

Он распускает старые канаты на веревки, из веревок плетет сети, сети вешает на деревья. Дальше его жизнь проста: с утра он лазает по деревьям, вынимает летучих мышей из сеток. Потом полдня штыком выковыривает личинок из гнилых пней. Ночь стоит в одиночном окопе, полном вонючей жижи. Когда рядом рвется бомба, ударная волна приводит его в состояние шока, настолько глубокого, что мозг полностью отключается от тела; несколько следующих часов оно действует автономно, без всяких указаний сверху. Лишенный связи с физическим миром, мозг крутится вхолостую, как мотор, который лишился ведущего вала и шпарит на полную с открытым дросселем, не выполняя никакой полезной работы, а лишь напрасно себя изнашивая. Обычно он не выходит из этого состояния, пока к нему кто-нибудь не обратится. Потом снова падают бомбы.

Однажды ночью он замечает, что идет по песку. Странно. Воздух чист и свеж. Невероятно.

С ним идет кто-то еще.

Рядом волочат ноги двое рядовых и капрал, согнутый под тяжестью «намбу». Капрал как-то странно смотрит на Гото Денго.

— Хиросиме, — говорит он.

— Вы что-то сказали?

— Хиросима.

— А до «Хиросима»?

— В.

— В?

— В Хиросиме.

— А до того, как сказали «в Хиросиме»?

— Тетка.

— Вы говорили про свою тетку в Хиросиме?

— Да. Ей тоже.

— Что «тоже»?

— Те же слова.

— Какие?

— Слова, которые я попросил вас заучить. Ей тоже их передать.

— А, — говорит Гото Денго.

— Вы всех запомнили?

— Всех родных, которым надо передать ваше послание?

— Да. Повторите.

Судя по выговору, капрал, как почти все здесь, из Ямагути. Лицо скорее деревенское, чем городское.

— Вашим отцу и матери в деревне под Ямагути.

— Да!

— И вашему брату, который… служит на флоте?

— Да!

— И вашей сестре, которая…

— Учительница в Хиросиме, отлично!

— И вашей тетке, которая тоже в Хиросиме.

— И не забудьте моего дядю в Курэ.

— Ах да. Виноват.

— Отлично. Теперь повторите еще раз все послание, слово в слово.

— Хорошо. — Гото Денго набирает в грудь воздуха. Они спускаются к морю: он и еще человек шесть, безоружных, с вещами, в сопровождении капрала и рядовых. Внизу покачивается на волнах резиновая лодка.

— Почти пришли. Повторите мое послание!

— Дорогие мои родные, — начинает Гото Денго.

— Пока хорошо, — говорит капрал.

— Я все время о вас думаю, — предполагает Гото Денго.

Капрал немного обескуражен.

— Довольно близко. Продолжайте.

Они уже у моря. Гото Денго на мгновение умолкает и смотрит, как другие забираются в лодку. Капрал толкает его в спину. Гото Денго заходит в воду. Никто на него не орет — напротив протягивают руки, тянут. Он переваливается через борт на дно лодки, встает на колени. Команда начинает грести. Гото Денго встречается глазами с капралом.

— Это последняя весточка, которую вы от меня получите, поскольку я давно упокоился в священной земле Ясукуни.[2]

— Нет! Нет! Совсем не так! — орет капрал.

— Знаю, вы будете навещать меня и вспоминать с любовью как я вспоминаю вас.

Капрал забегает в воду, пытаясь догнать лодку, рядовые ловят его за руки и тащат назад. Капрал кричит:

— Скоро мы нанесем американцам сокрушительное поражение и с победой вернемся в Хиросиму! — Он шпарит наизусть как школьник — урок.

— Знайте, что я храбро пал в великом бою и ни на миг не поступился долгом! — кричит Гото Денго.

— Пришлите мне крепкую нитку, чтоб починить ботинки! — вопит капрал.

— Армия прекрасно о нас заботилась, мы провели последние месяцы в таком довольстве и чистоте, словно и не покидали Родину! — кричит Гото Денго, зная, что за шумом прибоя его уже почти не слышно. — Мы приняли смерть в расцвете юности, как цветы сакуры из императорского рескрипта, который носили у сердца! Не жаль отдать жизнь за мир и процветание, которые мы принесли народам Новой Гвинеи!

— Нет, все неправильно! — ревет капрал, но товарищи уже тащат его от берега, в джунгли, где голос тонет в какофонии уханья, скрежета, щебета и пронзительных криков.

Гото Денго оборачивается. Пахнет дизтопливом и стоячей водой. Что-то длинное, черное, похожее на субмарину, заслоняет звезды.

— Твое послание гораздо лучше, — говорит молодой парень с ящиком инструментов — авиамеханик, полгода не видевший ни одного японского самолета.

— Да, — вставляет другой, судя по виду, тоже механик. — Оно очень поддержит его родных.

— Спасибо, — говорит Гото Денго. — К сожалению, я понятия не имею, как зовут того мальца.

— Тогда езжай в Ямагути, — советует первый механик, — и выбери первую попавшуюся немолодую пару.

МЕТЕОР

— Трахаешься ты точно не как примерная школьница. — В голосе Шафто сквозит священный ужас.

В углу горит дровяная печка, хотя сейчас только сентябрь. Шафто в Швеции уже шесть месяцев.

Джульета худощава и темноволоса. Она протягивает длинную руку, шарит на ночном столике в поиске сигарет.

— Можешь достать мой утиральник? — Шафто смотрит на аккуратно сложенный казенный носовой платок рядом с сигаретами. У него самого рука короче — не дотянуться.

— Зачем? — Джульета, как все финны, говорит на идеальном английском.

Шафто вздыхает и зарывается лицом в ее черные волосы. Ботнический залив шипит и пенится внизу, как плохо настроенный приемник, ловящий странную информацию.

Джульета всегда задает сложные вопросы.