Барочный цикл (№2) - Король бродяг

– Берберийские пираты дивились ничуть не меньше твоего, Джек. Впрочем, судя по всему, господин обладал неограниченной властью и мог добиться, чтобы все его желания исполнялись. Каждый день кого-нибудь из моряков за провинность отправляли готовить тухлую рыбу. Несчастный падал на колени и молил лучше выпороть его или протащить под килем. Однако всякий раз кого-то одного избирали и отправляли за борт по верёвочной лестнице…

– Это ещё зачем?

– Рыба тухла в открытой лодке, которую тянули за кораблём на длинном-предлинном буксирном тросе. Раз в день лодку подтягивали к борту, и несчастный под дулами пистолетов спускался в неё, зажав в зубах листок с рецептом блюда, которое заказал господин. Матросы, задыхаясь, травили буксир, и повар приступал к готовке на маленькой жаровне. Закончив, он махал флагом с костями и черепом. Его подтягивали к корме, из каюты спускали верёвку, и он привязывал к ней корзину с приготовленной трапезой. Позже господин звонил в колокольчик, и юнгу били палками по пяткам, пока тот не соглашался забрать посуду и выбросить её за борт.

– Ясно. В каюте, значит, стояла вонь.

– Господин пытался заглушить её пряностями и восточными благовониями. Всюду стояли искусно изготовленные деревья с листочками, пропитанными редкими духами. Фимиам курился над золотыми решетками восточных жаровен, в хрустальных фиалах плескались благоуханные настои, окрашенные лепестками тропических цветов, а смоченные в них тампоны распространяли ароматы по воздуху. И всё, разумеется, тщетно, потому что…

– В каюте стояла вонь.

– Да. Разумеется, мы с матушкой почувствовали её примерно за милю, когда нас везли на галере, но объяснили тогда варварским обычаем корсаров и мужским бытом. Мы дважды видели, как готовят еду, однако ничего не поняли. На второй раз повар – тот самый моряк, которого спасла моя матушка, – не помахал Весёлым Роджером, а как будто заснул в лодке. Чтобы его разбудить, принялись дудеть в трубы и палить из пушек… всё тщетно. Наконец его втащили на палубу, и корабельный врач, дыша через повязку, смоченную цитрусовым маслом, миррой, мятой, бергамотом, опием, розовой водой, шафраном и анисом, объявил, что несчастный мёртв. Он порезал руку, разделывая недельной давности каракатицу, и трупный яд, попав в кровь, убил его, как стрела из арбалета промеж глаз.

– Ты описываешь каюту господина с подозрительной полнотой и дотошностью.

– О, меня тоже туда водили. После того, как матушка не выдержала проверки на вонь, господин пришёл в ярость, и в качестве жертвы ему предложили меня. Однако и я его не удовлетворила, поскольку, по малолетству, не выделяла тех женских гуморов, которые…

– Всё, замолчи. Моя жизнь с тех пор, как я подошёл к Вене, превратилась в балаган уродов на Варфломеевской ярмарке.

Прошёл час или, может быть, два.

– Так я должен поверить, что тебя и твою дражайшую матушку похитили средь Йглмских топей исключительно в надежде, что матушка пройдет проверку на вонь?

– Корсары думали, что пройдёт, но офицер, который её обнюхивал, ошибся – его обоняние…

– …отшибли миазмы прибрежных топей и залежей гуано. Господи, ничего хуже мне слышать не доводилось – а я-то боялся напугать тебя своей историей. – Джек замахал руками встречному монаху и крикнул: – Эй, в какой стороне Массачусетс? Я становлюсь пуританином.

– Позже во время плавания господин раз или два всё-таки попользовался моей бедной матушкой, но лишь за отсутствием иного выбора, ибо мы не проходили мимо отдалённых поселений, где можно похитить женщин.

– Ладно, давай начистоту – что он делал в своей убранной коврами каюте?

Тут на Элизу напала несвойственная ей робость. Они были уже в нескольких днях пути от Вены. Девушка сняла окровавленный офицерский камзол и сидела теперь в одеяле поверх палатки, в которой Джек впервые её увидел. Время от времени Элиза предлагала уступить ему место в седле и пойти пешком, но она была босая, а Джек не хотел мешкать. Голова Элизы, впрочем, выступала из куля, и Джек мог бы, обернувшись, сколько угодно её разглядывать. Обычно он этого не делал, понимая, что не следует всматриваться в плавную симметрию её лица, идеально ровные зубы и ловить оттенки пресловутых чувств, быстрых и завораживающих, как огонь. Однако сейчас Джек обернулся: Элиза замолчала так резко, что он подумал, уж не выбило ли её из седла шальное ядро. Она никуда не делась, просто смотрела на идущих впереди путниц: четырёх монахинь.

Вскоре они обогнали монашенок и оставили их позади.

– Можешь говорить, – сказал Джек, однако Элиза, стиснув зубы, смотрела вдаль.

Четверть часа спустя они миновали сам монастырь, а ещё через четверть часа Элиза как ни в чем не бывало принялась подробно расписывать, что происходило за занавесями цвета авокадо на ковре золотом, как спелая нива. Описывались довольно чудные вещи – из индийских книг, как подозревал Джек.

В целом рассказы Элизы странным образом достигали кульминационной точки на подъезде к монастырю или городу. Джек услышал всё, что хотел, и даже больше – сальная история, излагаемая в таких подробностях, стала однообразной, и с какого-то момента ему начало казаться, что цель повествования – внушить чувство глубочайшей вины и отвращения к себе любому слушателю-мужчине.

Припоминая последние несколько дней их общего странствия, Джек заметил, что в чистом поле или в лесу Элиза по большей части молчала. Однако стоило им заметить селение или монастырь (а последними этот католический край кишел, как блохами), она начинала говорить, и рассказ принимал крайне интересный оборот как раз у городских ворот или дверей обители. Здесь Элиза замолкала и не раскрывала рта, пока город или монастырь не оставались далеко позади.

– Следующая остановка: Берберийский берег. Поскольку мы не угодили господину, то попали в общий фонд европейских невольников, который насчитывает десятки тысяч человек.

– Чёрт, я понятия не имел!

– Вся Европа глуха к их участи! – воскликнула Элиза, и Джек с опозданием осознал, что наступил на больную мозоль. Слова хлынули стремительным потоком. Если бы только её голова была по-прежнему замотана: дернуть посильнее, затянуть узлом, и его мучения позади. Вместо этого, отпустив поводья на всю длину, Джек смог буксировать благородного жеребца, которого нарёк (или перенарёк) Турком, на значительном отдалении, как корабль в Элизиной сказочке – лодку с протухшей рыбой. Тем не менее до его слуха то и дело долетали отрывки страстного монолога. Джек узнал, что матушку продали в гарем оттоманского военачальника в алжирской касбе, и та все своё неограниченное свободное время посвятила созданию Общества британских невольников, которое имеет теперь отделения в Марокко, Триполи, Бизерте и Феце, встречается раз в две недели (исключая Рамадан), а его устав занимает сотни страниц, причём Элизе надлежало переписывать их от руки на краденой оттоманской бумаге после учреждения каждого нового филиала.

Путники приближались к Линцу. Монастыри, богатые усадьбы и посёлки встречались теперь всё чаше. В середине гневной проповеди об участи белых невольников в Северной Африке Джек (просто из желания проверить, что будет) замедлил шаг перед воротами особо мрачной готической обители. Оттуда доносилось заунывное пение монахинь. Внезапно Элиза резко сменила тему.

– Начиная фразу, – заметил Джек, – ты рассказывала о процедуре внесения поправок в устав Общества британских невольников, затем плавно переключилась на то, как целый корабль индийских танцовщиц сел на мель рядом с замком мальтийских рыцарей. Уж не боишься ли ты, что я брошу тебя здесь или продам какому-нибудь крестьянину?

– Что тебе до моих чувств?

– А ты не думаешь, что в монастыре тебе было бы лучше?

Судя по всему, Элиза прежде об этом не думала, но сейчас задумалась. Личико её наполнилось самым очаровательным испугом и обратилось к воротам обители.

– О, я свои обещания выполню. Проболтавшись столько лет на ногах у висельников, я научился ценить честное слово. – Джек на мгновение замолчал, перебарывая смешок. – Да, преимуществ в путешествии с Джеком Куцым Хером много: никто надо мной не властен. У меня есть ботфорты, сабля, топор и конь. Я не могу покуситься на твою честь. Мне ведомы тайные тропы контрабандистов. Я знаю арго и язык жестов, на котором общаются вагабонды, составляющие (если позволено выразиться поэтически) тайную сеть, что передаёт информацию по всему миру и действует безотказно, даже если какие-то части её повреждены. Благодаря ей я знаю, через какие страны можно идти без опаски, а в каких жестоко преследуют бродяг. Тебе достался не худший спутник.

– Так почему же ты говоришь, что мне было бы лучше здесь? – Элиза кивнула на монастырь, тянущийся к дороге готическими флигелями, словно жук – жвалами.

– Некоторые сказали бы, что я должен был предупредить раньше: ты пустилась в путь с человеком, которого в большинстве стран могут схватить и повесить без разбирательства.

– О-о-о! Ты ужасный преступник?

– Лишь отчасти – но не поэтому.

– Так почему же?

– Я принадлежу к определенному типу – дьяволов бедняк.

– Ой.

– Стыдно признаваться, однако в опьянении от боя и бренди я показал тебе другой мой секрет и не думаю, что могу упасть в твоих глазах ещё ниже.

– Что такое дьяволов бедняк? Ты сатанист?

– Если бы! Нет, это английское выражение. Есть два вида бедняков – Божьи и дьяволовы. Божьим беднякам – вдовам, сиротам и бежавшим из плена смазливым белым невольницам – можно и нужно помогать. Чертовым беднякам помогать бесполезно – только деньгам перевод. Разницу между этими двумя категориями признают все цивилизованные страны.

– Думаешь, тебя повесят прямо здесь?

Они остановились на холме над поймой Дуная. Внизу лежал Линц. После ухода войск он сжался раз в десять, до своих обычных размеров: на земле остался шрам вроде розовой кожицы на месте отпавшего струпа.

– Сейчас тут должно быть более или менее ничего – много солдат возвращается через этот край. Всех не перевешаешь – верёвки в Австрии не хватит. Я насчитал полдюжины висельников на деревьях у городских ворот и ещё столько же голов на стенах – умеренно низкое количество для города такого размера.

– Тогда на рынок, – объявила Элиза, сверкая глазами.

– Ага. Въезжаем в город, находим улицу торговцев страусовыми перьями и идём от лавки к лавке, выбирая, кто больше даст?

Элиза сникла.

– В том-то и беда с редким товаром, – сказал Джек.

– И что ты думаешь делать?

– О, любой товар можно продать. В каждом городе есть улица, где купят что угодно. Мое дело – знать эти улицы.

– Джек, какую цену даст скупщик краденого? Мы очень сильно прогадаем.

– Зато у нас будет в карманах серебро, девонька.

– Может, потому ты и дьяволов бедняк, что, заполучив ценную вещь, пробираешься в город, как человек, которого ждёт наказание, и идешь к последнему барыге, который работает даже не на самого перекупщика, а на его посредника.

– Заметь, я жив, свободен, при ботфортах, сберёг почти все части тела…

– И приобрёл французскую хворь, которая сведёт тебя с ума, а затем и в могилу за несколько лет.

– Это больше, чем я прожил бы в таком городе, выдавая себя за купца.

– Я клоню к другому – ты сам сказал, что наследство для сыновей надо скопить сейчас.

– Что я и предлагаю. Или у тебя есть предложение получше?

– Надо отыскать ярмарку, на которой мы сумеем сбыть перья непосредственно торговцу роскошью – такому, который отвезёт их в Париж и продаст знатным дамам и господам.

– О да. Такие торговцы всегда рады вести дела с бродягами и беглыми невольницами.

– Ой, Джек, надо просто одеваться, а не издеваться.

– Есть некоторые чуткие ранимые люди, которые сочли бы это замечание обидным. По счастью, я…

– Ты не задумывался, почему каждое мое движение сопровождается шелестом и шуршанием? – Элиза продемонстрировала.

– Воспитание не позволяло мне осведомиться о фасоне твоего белья, но коли ты сама завела этот разговор…

– Шёлк. Под бурнусом на мне намотано с милю шёлка. Я украла его в лагере вазира.

– Шёлк. Слыхал о таком.

– Иголка, немного ниток, и я стану знатной дамой с головы до пят.

– А я кем? Придворным недоумком?

– Моим слугой и телохранителем.

– О нет…

– Только для видимости! Небольшой спектакль ради дела! Всё остальное время я буду твоей преданной слугой, Джек!

– Что ж, знаю, ты любишь сказки, и не прочь разыграть с тобой короткий спектакль. Только прости, пожалуйста, но разве на то, чтобы сшить наряд из турецкого шёлка, не требуется долгое время?

– Джек, много на что требуется время. Это займёт всего несколько недель.

– Несколько недель… А ты знаешь, что в здешних краях бывает зима? И что сейчас октябрь?

– Джек?

– Элиза?

– Что твоя аргоговорящая сеть сообщает о ярмарках?

– Они по большей части проводятся осенью и весной. Нам нужна лейпцигская.

– Правда? – На Элизу эти слова, видимо, произвели впечатление. Джеку стало приятно – дурной знак. Если для тебя единственная радость – произвести впечатление на конкретную девушку, значит, пиши пропало.

– Да, потому что там восточные товары, привезённые из Турции и России, меняют на западные.

– Скорее на серебро – кому нужны западные изделия!

– Правда твоя. Старые бродяги тебе скажут, что парижских купцов лучше грабить по пути в Лейпциг, когда они везут серебро, нежели на обратном пути, когда они нагружены товаром, который ещё поди сбудь. Хотя молодёжь возражает, что серебро теперь вообще никуда не возят: расчёты совершаются в обменных векселях.

– В любом случае Лейпциг – то, что нам надо.

– За исключением одной мелочи: осенняя ярмарка закончилась, а до весенней надо пережить зиму.

– Помоги мне пережить зиму, Джек, и весной в Лейпциге я выручу тебе вдесятеро против того, что ты получил бы здесь.

Настоящий бродяга так не поступил бы. Ошибка многократно усугублялась перспективой провести столько времени с одной определённой девушкой. Однако Джек сам загнал себя в ловушку, когда упомянул сыновей.

– Всё обдумываешь? – спрос ила Элиза некоторое время спустя.

– Давным-давно бросил, – отвечал Джек. – Сейчас я пытаюсь вспомнить, что знаю о местности отсюда до Лейпцига.

– И что же ты пока вспомнил?

– Только что мы не увидим никого и ничего старше пятидесяти лет. – Джек двинулся к парому через Дунай. Турок следовал за ним. Элиза ехала молча.

Богемия

осень 1683

В трёх днях езды от Дуная дорога сузилась до колеи в тощей древесной поросли, заглушаемой высоким бурьяном. Бурьян кишел насекомыми и шевелился от невидимых зверьков. Джек вытащил янычарскую саблю из одеяла, в которое та была завернута с самой Вены, и смыл в ручье засохшую кровь. Стоя в ярком солнечном свете, по колено в бурой воде, он нервно тёр саблю и встряхивал ею в воздухе.

– Что тебя тревожит, Джек?

– С тех пор, как паписты перебили всех приличных людей, в этих краях живут лишь разбойники, гайдуки и вагабонды…

– Я уже догадалась. Я хотела сказать, что-то насчёт сабли?

– Её невозможно вытереть: трогаешь – сухая, а на солнце струится, как вода.

Элиза отвечала стихами:

Булат струйчатый – мир его называет.

Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,

Стремительно разит, кровь всюду проливает.

И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает.[6]

…во всяком случае, так сказал поэт.

– Кто сочинил такую дичь?

– Поэт, разбиравшийся в саблях лучше тебя. Ибо это почти наверняка дамасская сталь. Вероятно, сабля стоит больше, чем Турок и страусовые перья вместе взятые.

– Стоила бы, если б не это. – Джек уместил подушечку большого пальца в выщербину на клинке, ближе к острию. Сталь вокруг была чёрной. – Не поверил бы, что такое возможно.

– Это здесь он врубился в мягкое подбрюшье твоего мушкета?

– Мягкое?! Ты видела только деревянную часть. Однако в неё был упрятан железный шомпол. Сабля разрубила дерево – ничего примечательного, – разрезала шомпол и надсекла ствол. Когда порох наконец вспыхнул, пуля дошла только до этого места, и тут дуло разорвало. Что и погубило янычара, поскольку лицо его находилось…

– Я видела. Или ты отрабатываешь рассказ, чтобы потом развлекать друзей?

– У меня нет друзей. Я собираюсь устрашать врагов. – Джек рассчитывал, что слова прозвучат грозно, но Элиза только взглянула на горизонт и подавила вздох.

– Или, – сказала она, – таким рассказом можно привлечь человека, который скупает на рынке легендарные клинки.

– Сделай милость, выкинь из головы мысли о рынках. Как убеждает пример великого визиря, все богатства мира не впрок, коли не можешь их защитить. Это сокровище и средство защиты, слитые воедино, – совершенство.

– По-твоему, человек с конём и саблей достаточно защищен в таком месте?

– Ни один уважающий себя разбойник не станет селиться в безлюдье.

– А что, все леса в христианском мире такие? По матушкиным сказкам я ожидала увидеть деревья-исполины.

– Два-три десятилетия назад здесь зрела пшеница. – Джек ятаганом срезал несколько спелых колосьев, выросших на солнечном пятачке у ручья, спрятал саблю в ножны и понюхал зерно. – Добрые селяне приходили сюда в страдную пору, неся на плечах серпы. – Джек стянул ботфорты и вошёл в ручей, ощупывая дно босыми ступнями. Через мгновение нагнулся, вытащил длинный, зазубренный от камней серп – изъеденный полумесяц ржавчины на сломанной чёрной рукояти. – Точили серпы на окатанных водой камнях. – Он поднял голыш, несколько раз провёл им по серпу и снова бросил на берег. – За этим занятием они не прочь были промочить горло. – Джек снова пошарил ногой в воде, нагнулся, достал глиняный кувшин и вылил оттуда желтовато-бурую струю болотной воды. Кувшин он бросил на берег. Затем, по-прежнему держа в руке ржавую дугу серпа, двинулся к замеченному ранее экспонату. Он нашел, что хотел, и чуть не упал, стоя на одной ноге, как фламинго, и шаря другой по дну. – Так шла их простая, счастливая жизнь, пока не случилось нечто…

Джек медленно и (он надеялся) драматично провел серпом над водой, изображая смерть.

– Чума? Голод?

– Религиозная рознь! – объявил Джек и вытащил из воды побуревший человеческий череп, явно со следом от сабли на виске. Элизу (ему показалось) потряс фокус: не череп (она видела вещи похуже), но ловкость исполнения. Джек замер с серпом и черепом, растягивая мгновение. – Когда-нибудь видела моралите?

– Матушка про них рассказывала.

– Предполагаемая публика: вагабонды. Цель: вложить в их убогие умишки некую идиотскую мораль.

– И в чём же мораль твоей пьесы, Джек?

– О, моралей в ней много: держитесь подальше от Европы. Или: когда приходят люди с оружием, бегите. Особенно если в другой руке у них Библия.

– Разумный совет.

– Даже если это означает определённые жертвы.

Элиза рассмеялась, как девчонка.

– А, вот теперь-то, чую, мы переходим к настоящей морали.

– Смейся сколько хочешь над бедолагой, – сказал Джек, потрясая черепом. – Если бы он бросил урожай и дал дёру вместо того, чтобы цепляться за домишко и землю, то мог бы дожить до сего дня.

– А бывают восьмидесятилетние бродяги?

– Вряд ли, – согласился Джек. – Они просто выглядят вдвое старше своих лет.

Путники углубились в мёртвую Богемию по заросшим дорогам и звериным тропам. Зверья здесь расплодилось видимо-невидимо. Джек оплакивал утрату Бурой Бесс, из которой можно было настрелять сколько хочешь оленей – или по крайней мере напугать их до родимчика.

Порой они спускались с лесистых холмов и пересекали равнины – бывшие пастбища, заросшие колючим кустарником. Джек сажал Элизу в седло, чтобы колючки, крапива и насекомые не портил и её внешность. Не из жалости; просто Элиза существовала для того, чтобы Джеку было чем любоваться. Иногда он без всякого уважения к дамасской стали рубил саблей кусты.

– Что вы с Турком видите? – спрашивал он, поскольку сам видел лишь пожухшие осенние листья.

– Справа вздымается уступ, за ним – высокие чёрные горы, на уступе крепость, совсем не такая изящная, как мавританские, однако недостаточно прочная, чтобы устоять перед разрушившей её неведомой силой.

– Это артиллерия, девонька, – рок старых крепостей.

– Значит, папистская артиллерия пробила в стенах несколько брешей, образовав каменные осыпи в сухом рву. Остатки раствора белеют на камнях, как осколки костей. Потом внутри вспыхнул пожар, и сгорело всё, за исключением нескольких балок. Стены над окнами и бойницами покрыты копотью – очевидно, замок пылал много часов, словно алхимическая печь, в которой целый город очищался от ереси.

– У вас в Берберии есть алхимики?

– Они есть у вас в христианском мире?

– Очень поэтично, как и прежние твои описания разрушенных замков, – но меня больше волнует практическая сторона. Ты видишь дымки костров?

– Я их упомянула. А также тропы в кустах, проложенные людьми или лошадьми. О них я тоже сказала.

– Ещё что-нибудь?

– Слева озеро – с виду довольно мелкое.

– Едем к нему.

– Турок сам к нему свернул – хочет пить.

Они нашли несколько озёр, и после третьего и четвёртого (все – под развалинами замка) Джек понял, что это пруды, вырытые или по крайней мере расширенные тысячами бедолаг с лопатами и кирками. Один цыган в Париже как-то рассказывал ему о прудах далеко на востоке, ближе к Румынии, где рыб разводят, как скот. По рыбьим скелетам на берегу Джек видел, что другие уже бывали здесь и вкушали от чешуйчатых стад, взращённых мёртвыми реформатами. У него потекли слюнки.

– За что паписты так возненавидели этот край? – спросила Элиза. – Матушка рассказывала, что протестантских стран много.

– Я вообще-то стараюсь в такое не вникать, – отвечал Джек, – но случилось, что под Вену я пришёл почти из такого же опустошённого края, где каждый крестьянин готов вновь и вновь пересказывать историю последних войн. Край тот зовётся Пфальц, и правители его несколько поколений назад были протестантскими героями. Один из них женился на англичанке по имени Елизавета, сеструхе Чака Первого.

– Карл Первый – это тот, который рассорился с Парламентом, и ему отрубили голову на Чаринг-Кросс?

– Он самый. Его сестрице, как ты скоро узнаешь, повезло немногим больше. Потому что здесь, в Богемии, протестанты устали от папистов, выбросили их из окон замка в навозную кучу и провозгласили страну свободной от папизма. В отличие от голландцев, которые прекрасно обходятся без монархов, богемцы не могли представить себе страну без короля, поэтому пригласили Елизавету и её муженька. Те и заняли престол – на одну зиму. Потом пришли папские легионы и устроили тут то, что ты сейчас видишь.

– А Елизавета и её муж?

– Зимние король и королева, как их стали называть, бежали. В Пфальц они вернуться не могли, поскольку в нём творилось то же самое (вот почему тамошние жители по сей день об этом говорят), поэтому некоторое время скитались, как вагабонды, пока не осели в Гааге, где и переждали войну.

– Дети у них были?

– Она щенилась без остановки. Господи! Послушать, так она плодила их одного за другим, через девять с половиной месяцев, всю войну… не помню сколько.

– Не помнишь? Сколько же длилась война?

– Тридцать лет.

– Ой.

– Она нарожала не меньше дюжины. Старший стал курфюрстом Пфальцским, другие, насколько я знаю, рассеялись по свету.

– Ты так чёрство о них говоришь, – фыркнула Элиза. – Я уверена, каждый хранит в сердце память о том, как поступили с его родителями.

– Прости, девонька, я запутался – ты о пфальцских щенках или о себе?

– И о себе тоже, – признала Элиза.

Они с Джеком питались по большей части зерном. Как Джек любил напоминать Элизе по несколько раз на дню, он был не из тех, кто обрастает имуществом. Тем не менее он обладал нюхом на то, что может пригодиться, и, когда все повара побежали грабить турецкий лагерь, стащил из военного обоза ручную мельницу. Довольно было повертеть ручку, и зерно превращалось в муку. Не хватало только печи – по крайней мере так думал Джек, покуда как-то вечером между Веной и Линцем Элиза палочками не вытащила из костра плоский чёрный диск. Когда она отряхнула золу, диск оказался бурым, а на изломе исходил паром почти как хлеб. Это, объяснила Элиза, магометанская лепешка, не требующая печи и вполне съедобная – ну разве что уголёк на зубах хрустнет. Сейчас они ели их уже больше месяца. По сравнению с настоящей едой это было не очень, по сравнению с голодухой – вполне сносно.

– Хлеб и вода, хлеб и вода – будто снова в корабельном карцере. Хочу рыбы! – объявил Джек.

– Когда ты побывал в корабельном карцере?

– Все-то тебе надо знать. Ну, наверное, после отплытия с Ямайки, но до нападения пиратов.

– Что ты делал на Ямайке? – с подозрением спросила Элиза.

– Воспользовался связями в армии, чтобы попасть на корабль, доставляющий порох и пули тамошним укреплениям его величества.

– Зачем?

– Порт-Рояль. Хотел увидеть Порт-Рояль, который для пиратов то же, что Амстердам для евреев.

– Ты хотел стать пиратом?

– Я хотел свободы. Пираты (так я думал) те же бродяги, только морские. Говорят, все моря, если собрать их вместе, больше суши, и я полагал, что пираты куда свободнее бродяг. И намного богаче – все знают, что улицы Порт-Рояля вымощены испанским серебром.

– И что, правда?

– Почти. Всё серебро мира берётся из Перу и Мексики…

– Знаю. В Константинополе расплачиваются пиастрами.

– …путь его в Испанию проходит мимо Ямайки. Пираты из Порт-Рояля перехватывают немалую часть. Я добрался туда в семьдесят шестом – всего через несколько лет после того, как Морган самолично разграбил Панаму и Портобелло, а добычу привёз на Ямайку. Это было богатое место.

– Рада, что ты хотел стать буканьером… а то я уже испугалась, что ты решил заделаться плантатором.

– В таком случае, девонька, ты единственная, кто ставит пиратов выше плантаторов.

– Я знаю, что на островах Зелёного мыса и на Мадере весь сахар выращивают рабы – так ли на Ямайке?

– Разумеется! Все индейцы перемёрли или разбежались.

– Тогда лучше быть пиратом.

– Ладно, не важно. За месяц на корабле я понял, что в море нет вообще никакой свободы. О, корабль, может, и движется. Однако вода повсюду одинакова, и пока ждёшь, что на горизонте покажется земля, ты заперт в ящике с кучей несносного дурачья. На пиратском корабле то же самое. Есть чёртова уйма правил, как оценивать и делить добычу между пиратами разного ранга. Так что я провёл мерзкий месяц в Порт-Рояле, стараясь уберечь задницу от этих козлов-буканьеров, и отплыл назад на корабле с сахаром.

Элиза улыбнулась, что делала нечасто. Джеку не нравилось, как действуют на него её редкие улыбки.

– Ты много повидал, – сказала она.

– Такой старикашка, как я, одной ногой в могиле, должен был прожить целую жизнь, повидать Порт-Рояль и прочие диковинные места. Ты – совсем дитя, у тебя впереди лет десять, а то и все двадцать.

– Это на корабле с сахаром ты угодил в карцер?

– Да, за какую-то воображаемую провинность. Напали пираты. Ядро пробило борт. Шкипер увидел, как его прибыль растворяется. Всю команду высвистали наверх, все грехи простили.

Элиза продолжала расспросы, Джек не отвечал: он изучал пруд и полуразрушенную деревушку на берегу, особенное внимание уделяя струйкам прозрачного дыма, которые тянулись вверх и вились клубами у какого-то невидимого атмосферного барьера. Они поднимались из хибарок и навесов, пристроенных к обвалившимся домам. Где-то скулила собака. Через кустарник от леса к пруду были протоптаны тропы, над самым лесом плыли дымы и пар.

Джек пошел вдоль пруда, хрустя рыбьими костями, и добрался до деревни. Крестьянин тащил к хибарке вязанку хвороста с себя ростом.

– У них нет топоров, поэтому они вынуждены топить не дровами, а хворостом, – заметил Джек, выразительно похлопывая по топору, который прихватил в подземном туннеле под Веной.

Крестьянин, окруженный облаком мух, был в деревянных башмаках и лохмотьях цвета золы. Он жадно смотрел на ботфорты Джека, изредка скорбно поглядывая на саблю и коня, означавших, что ботфортов он не получит.

– J'ai besoin d'une cruche[7], – сказал Джек.

Элиза изумилась.

– Джек, мы в Богемии! Почему ты говоришь по-французски?

– Il y a quelques dans la cave de ca – la-bas, monsieur[8], – ответил крестьянин.

– Merci[9].

– De rien, monsieur[10].

– Надо глядеть на башмаки, – беззаботно объяснил Джек, выждав несколько минут, чтобы Элиза смутилась по-настоящему. – Никто, кроме французов, не носит сабо.

– А как?..

– Во Франции крестьянам несладко. Они отлично знают, что на востоке есть пустующие земли. Как и те, кого мы ждем сегодня к обеду.

– К обеду?

Джек нашёл в погребе глиняный кувшин и велел Элизе набросать внутрь камешков. Сам он занялся пороховницей, оставшейся от Бурой Бесс. Оторвал от рубашки полосу ткани, вывалял её в порохе до черноты, поджёг край с помощью кремня и огнива и стал смотреть, как пламя и чёрный дым побежали по тряпице.

Французские детишки, сплошь кишевшие блохами, собрались поглазеть. Джек велел им не подходить близко. Горящий запал их заворожил – ничего интереснее они в жизни не видели.

Элиза набрала полкувшина камешков. Остальное было довольно просто. Остатки пороха вместе с новым запалом отправились в кувшин. Джек поджёг конец запала, заткнул горлышко тёплым свечным огарком, чтобы не попала вода, и забросил кувшин далеко в воду. Пруд проглотил его и через мгновение рыгнул: вода заходила, запенилась, из неё как по волшебству поднялось облако сухого дыма. Через минуту вся поверхность пруда была покрыта оглушённой рыбой.