Богемия

осень 1683

В трёх днях езды от Дуная дорога сузилась до колеи в тощей древесной поросли, заглушаемой высоким бурьяном. Бурьян кишел насекомыми и шевелился от невидимых зверьков. Джек вытащил янычарскую саблю из одеяла, в которое та была завернута с самой Вены, и смыл в ручье засохшую кровь. Стоя в ярком солнечном свете, по колено в бурой воде, он нервно тёр саблю и встряхивал ею в воздухе.

– Что тебя тревожит, Джек?

– С тех пор, как паписты перебили всех приличных людей, в этих краях живут лишь разбойники, гайдуки и вагабонды…

– Я уже догадалась. Я хотела сказать, что-то насчёт сабли?

– Её невозможно вытереть: трогаешь – сухая, а на солнце струится, как вода.

Элиза отвечала стихами:

…во всяком случае, так сказал поэт.

– Кто сочинил такую дичь?

– Поэт, разбиравшийся в саблях лучше тебя. Ибо это почти наверняка дамасская сталь. Вероятно, сабля стоит больше, чем Турок и страусовые перья вместе взятые.

– Стоила бы, если б не это. – Джек уместил подушечку большого пальца в выщербину на клинке, ближе к острию. Сталь вокруг была чёрной. – Не поверил бы, что такое возможно.

– Это здесь он врубился в мягкое подбрюшье твоего мушкета?

– Мягкое?! Ты видела только деревянную часть. Однако в неё был упрятан железный шомпол. Сабля разрубила дерево – ничего примечательного, – разрезала шомпол и надсекла ствол. Когда порох наконец вспыхнул, пуля дошла только до этого места, и тут дуло разорвало. Что и погубило янычара, поскольку лицо его находилось…

– Я видела. Или ты отрабатываешь рассказ, чтобы потом развлекать друзей?

– У меня нет друзей. Я собираюсь устрашать врагов. – Джек рассчитывал, что слова прозвучат грозно, но Элиза только взглянула на горизонт и подавила вздох.

– Или, – сказала она, – таким рассказом можно привлечь человека, который скупает на рынке легендарные клинки.

– Сделай милость, выкинь из головы мысли о рынках. Как убеждает пример великого визиря, все богатства мира не впрок, коли не можешь их защитить. Это сокровище и средство защиты, слитые воедино, – совершенство.

– По-твоему, человек с конём и саблей достаточно защищен в таком месте?

– Ни один уважающий себя разбойник не станет селиться в безлюдье.

– А что, все леса в христианском мире такие? По матушкиным сказкам я ожидала увидеть деревья-исполины.

– Два-три десятилетия назад здесь зрела пшеница. – Джек ятаганом срезал несколько спелых колосьев, выросших на солнечном пятачке у ручья, спрятал саблю в ножны и понюхал зерно. – Добрые селяне приходили сюда в страдную пору, неся на плечах серпы. – Джек стянул ботфорты и вошёл в ручей, ощупывая дно босыми ступнями. Через мгновение нагнулся, вытащил длинный, зазубренный от камней серп – изъеденный полумесяц ржавчины на сломанной чёрной рукояти. – Точили серпы на окатанных водой камнях. – Он поднял голыш, несколько раз провёл им по серпу и снова бросил на берег. – За этим занятием они не прочь были промочить горло. – Джек снова пошарил ногой в воде, нагнулся, достал глиняный кувшин и вылил оттуда желтовато-бурую струю болотной воды. Кувшин он бросил на берег. Затем, по-прежнему держа в руке ржавую дугу серпа, двинулся к замеченному ранее экспонату. Он нашел, что хотел, и чуть не упал, стоя на одной ноге, как фламинго, и шаря другой по дну. – Так шла их простая, счастливая жизнь, пока не случилось нечто…

Джек медленно и (он надеялся) драматично провел серпом над водой, изображая смерть.

– Чума? Голод?

– Религиозная рознь! – объявил Джек и вытащил из воды побуревший человеческий череп, явно со следом от сабли на виске. Элизу (ему показалось) потряс фокус: не череп (она видела вещи похуже), но ловкость исполнения. Джек замер с серпом и черепом, растягивая мгновение. – Когда-нибудь видела моралите?

– Матушка про них рассказывала.

– Предполагаемая публика: вагабонды. Цель: вложить в их убогие умишки некую идиотскую мораль.

– И в чём же мораль твоей пьесы, Джек?

– О, моралей в ней много: держитесь подальше от Европы. Или: когда приходят люди с оружием, бегите. Особенно если в другой руке у них Библия.

– Разумный совет.

– Даже если это означает определённые жертвы.

Элиза рассмеялась, как девчонка.

– А, вот теперь-то, чую, мы переходим к настоящей морали.

– Смейся сколько хочешь над бедолагой, – сказал Джек, потрясая черепом. – Если бы он бросил урожай и дал дёру вместо того, чтобы цепляться за домишко и землю, то мог бы дожить до сего дня.

– А бывают восьмидесятилетние бродяги?

– Вряд ли, – согласился Джек. – Они просто выглядят вдвое старше своих лет.

Путники углубились в мёртвую Богемию по заросшим дорогам и звериным тропам. Зверья здесь расплодилось видимо-невидимо. Джек оплакивал утрату Бурой Бесс, из которой можно было настрелять сколько хочешь оленей – или по крайней мере напугать их до родимчика.

Порой они спускались с лесистых холмов и пересекали равнины – бывшие пастбища, заросшие колючим кустарником. Джек сажал Элизу в седло, чтобы колючки, крапива и насекомые не портил и её внешность. Не из жалости; просто Элиза существовала для того, чтобы Джеку было чем любоваться. Иногда он без всякого уважения к дамасской стали рубил саблей кусты.

– Что вы с Турком видите? – спрашивал он, поскольку сам видел лишь пожухшие осенние листья.

– Справа вздымается уступ, за ним – высокие чёрные горы, на уступе крепость, совсем не такая изящная, как мавританские, однако недостаточно прочная, чтобы устоять перед разрушившей её неведомой силой.

– Это артиллерия, девонька, – рок старых крепостей.

– Значит, папистская артиллерия пробила в стенах несколько брешей, образовав каменные осыпи в сухом рву. Остатки раствора белеют на камнях, как осколки костей. Потом внутри вспыхнул пожар, и сгорело всё, за исключением нескольких балок. Стены над окнами и бойницами покрыты копотью – очевидно, замок пылал много часов, словно алхимическая печь, в которой целый город очищался от ереси.

– У вас в Берберии есть алхимики?

– Они есть у вас в христианском мире?

– Очень поэтично, как и прежние твои описания разрушенных замков, – но меня больше волнует практическая сторона. Ты видишь дымки костров?

– Я их упомянула. А также тропы в кустах, проложенные людьми или лошадьми. О них я тоже сказала.

– Ещё что-нибудь?

– Слева озеро – с виду довольно мелкое.

– Едем к нему.

– Турок сам к нему свернул – хочет пить.

Они нашли несколько озёр, и после третьего и четвёртого (все – под развалинами замка) Джек понял, что это пруды, вырытые или по крайней мере расширенные тысячами бедолаг с лопатами и кирками. Один цыган в Париже как-то рассказывал ему о прудах далеко на востоке, ближе к Румынии, где рыб разводят, как скот. По рыбьим скелетам на берегу Джек видел, что другие уже бывали здесь и вкушали от чешуйчатых стад, взращённых мёртвыми реформатами. У него потекли слюнки.

– За что паписты так возненавидели этот край? – спросила Элиза. – Матушка рассказывала, что протестантских стран много.

– Я вообще-то стараюсь в такое не вникать, – отвечал Джек, – но случилось, что под Вену я пришёл почти из такого же опустошённого края, где каждый крестьянин готов вновь и вновь пересказывать историю последних войн. Край тот зовётся Пфальц, и правители его несколько поколений назад были протестантскими героями. Один из них женился на англичанке по имени Елизавета, сеструхе Чака Первого.

– Карл Первый – это тот, который рассорился с Парламентом, и ему отрубили голову на Чаринг-Кросс?

– Он самый. Его сестрице, как ты скоро узнаешь, повезло немногим больше. Потому что здесь, в Богемии, протестанты устали от папистов, выбросили их из окон замка в навозную кучу и провозгласили страну свободной от папизма. В отличие от голландцев, которые прекрасно обходятся без монархов, богемцы не могли представить себе страну без короля, поэтому пригласили Елизавету и её муженька. Те и заняли престол – на одну зиму. Потом пришли папские легионы и устроили тут то, что ты сейчас видишь.

– А Елизавета и её муж?

– Зимние король и королева, как их стали называть, бежали. В Пфальц они вернуться не могли, поскольку в нём творилось то же самое (вот почему тамошние жители по сей день об этом говорят), поэтому некоторое время скитались, как вагабонды, пока не осели в Гааге, где и переждали войну.

– Дети у них были?

– Она щенилась без остановки. Господи! Послушать, так она плодила их одного за другим, через девять с половиной месяцев, всю войну… не помню сколько.

– Не помнишь? Сколько же длилась война?

– Тридцать лет.

– Ой.

– Она нарожала не меньше дюжины. Старший стал курфюрстом Пфальцским, другие, насколько я знаю, рассеялись по свету.

– Ты так чёрство о них говоришь, – фыркнула Элиза. – Я уверена, каждый хранит в сердце память о том, как поступили с его родителями.

– Прости, девонька, я запутался – ты о пфальцских щенках или о себе?

– И о себе тоже, – признала Элиза.

Они с Джеком питались по большей части зерном. Как Джек любил напоминать Элизе по несколько раз на дню, он был не из тех, кто обрастает имуществом. Тем не менее он обладал нюхом на то, что может пригодиться, и, когда все повара побежали грабить турецкий лагерь, стащил из военного обоза ручную мельницу. Довольно было повертеть ручку, и зерно превращалось в муку. Не хватало только печи – по крайней мере так думал Джек, покуда как-то вечером между Веной и Линцем Элиза палочками не вытащила из костра плоский чёрный диск. Когда она отряхнула золу, диск оказался бурым, а на изломе исходил паром почти как хлеб. Это, объяснила Элиза, магометанская лепешка, не требующая печи и вполне съедобная – ну разве что уголёк на зубах хрустнет. Сейчас они ели их уже больше месяца. По сравнению с настоящей едой это было не очень, по сравнению с голодухой – вполне сносно.

– Хлеб и вода, хлеб и вода – будто снова в корабельном карцере. Хочу рыбы! – объявил Джек.

– Когда ты побывал в корабельном карцере?

– Все-то тебе надо знать. Ну, наверное, после отплытия с Ямайки, но до нападения пиратов.

– Что ты делал на Ямайке? – с подозрением спросила Элиза.

– Воспользовался связями в армии, чтобы попасть на корабль, доставляющий порох и пули тамошним укреплениям его величества.

– Зачем?

– Порт-Рояль. Хотел увидеть Порт-Рояль, который для пиратов то же, что Амстердам для евреев.

– Ты хотел стать пиратом?

– Я хотел свободы. Пираты (так я думал) те же бродяги, только морские. Говорят, все моря, если собрать их вместе, больше суши, и я полагал, что пираты куда свободнее бродяг. И намного богаче – все знают, что улицы Порт-Рояля вымощены испанским серебром.

– И что, правда?

– Почти. Всё серебро мира берётся из Перу и Мексики…

– Знаю. В Константинополе расплачиваются пиастрами.

– …путь его в Испанию проходит мимо Ямайки. Пираты из Порт-Рояля перехватывают немалую часть. Я добрался туда в семьдесят шестом – всего через несколько лет после того, как Морган самолично разграбил Панаму и Портобелло, а добычу привёз на Ямайку. Это было богатое место.

– Рада, что ты хотел стать буканьером… а то я уже испугалась, что ты решил заделаться плантатором.

– В таком случае, девонька, ты единственная, кто ставит пиратов выше плантаторов.

– Я знаю, что на островах Зелёного мыса и на Мадере весь сахар выращивают рабы – так ли на Ямайке?

– Разумеется! Все индейцы перемёрли или разбежались.

– Тогда лучше быть пиратом.

– Ладно, не важно. За месяц на корабле я понял, что в море нет вообще никакой свободы. О, корабль, может, и движется. Однако вода повсюду одинакова, и пока ждёшь, что на горизонте покажется земля, ты заперт в ящике с кучей несносного дурачья. На пиратском корабле то же самое. Есть чёртова уйма правил, как оценивать и делить добычу между пиратами разного ранга. Так что я провёл мерзкий месяц в Порт-Рояле, стараясь уберечь задницу от этих козлов-буканьеров, и отплыл назад на корабле с сахаром.

Элиза улыбнулась, что делала нечасто. Джеку не нравилось, как действуют на него её редкие улыбки.

– Ты много повидал, – сказала она.

– Такой старикашка, как я, одной ногой в могиле, должен был прожить целую жизнь, повидать Порт-Рояль и прочие диковинные места. Ты – совсем дитя, у тебя впереди лет десять, а то и все двадцать.

– Это на корабле с сахаром ты угодил в карцер?

– Да, за какую-то воображаемую провинность. Напали пираты. Ядро пробило борт. Шкипер увидел, как его прибыль растворяется. Всю команду высвистали наверх, все грехи простили.

Элиза продолжала расспросы, Джек не отвечал: он изучал пруд и полуразрушенную деревушку на берегу, особенное внимание уделяя струйкам прозрачного дыма, которые тянулись вверх и вились клубами у какого-то невидимого атмосферного барьера. Они поднимались из хибарок и навесов, пристроенных к обвалившимся домам. Где-то скулила собака. Через кустарник от леса к пруду были протоптаны тропы, над самым лесом плыли дымы и пар.

Джек пошел вдоль пруда, хрустя рыбьими костями, и добрался до деревни. Крестьянин тащил к хибарке вязанку хвороста с себя ростом.

– У них нет топоров, поэтому они вынуждены топить не дровами, а хворостом, – заметил Джек, выразительно похлопывая по топору, который прихватил в подземном туннеле под Веной.

Крестьянин, окруженный облаком мух, был в деревянных башмаках и лохмотьях цвета золы. Он жадно смотрел на ботфорты Джека, изредка скорбно поглядывая на саблю и коня, означавших, что ботфортов он не получит.

– J'ai besoin d'une cruche[7], – сказал Джек.

Элиза изумилась.

– Джек, мы в Богемии! Почему ты говоришь по-французски?

– Il y a quelques dans la cave de ca – la-bas, monsieur[8], – ответил крестьянин.

– Merci[9].

– De rien, monsieur[10].

– Надо глядеть на башмаки, – беззаботно объяснил Джек, выждав несколько минут, чтобы Элиза смутилась по-настоящему. – Никто, кроме французов, не носит сабо.

– А как?..

– Во Франции крестьянам несладко. Они отлично знают, что на востоке есть пустующие земли. Как и те, кого мы ждем сегодня к обеду.

– К обеду?

Джек нашёл в погребе глиняный кувшин и велел Элизе набросать внутрь камешков. Сам он занялся пороховницей, оставшейся от Бурой Бесс. Оторвал от рубашки полосу ткани, вывалял её в порохе до черноты, поджёг край с помощью кремня и огнива и стал смотреть, как пламя и чёрный дым побежали по тряпице.

Французские детишки, сплошь кишевшие блохами, собрались поглазеть. Джек велел им не подходить близко. Горящий запал их заворожил – ничего интереснее они в жизни не видели.

Элиза набрала полкувшина камешков. Остальное было довольно просто. Остатки пороха вместе с новым запалом отправились в кувшин. Джек поджёг конец запала, заткнул горлышко тёплым свечным огарком, чтобы не попала вода, и забросил кувшин далеко в воду. Пруд проглотил его и через мгновение рыгнул: вода заходила, запенилась, из неё как по волшебству поднялось облако сухого дыма. Через минуту вся поверхность пруда была покрыта оглушённой рыбой.