Себе на удивление через несколько лет я вернулся в этот индейский город за неведомым каменным кладом. При следующем посещении Америки и страны майя я не преминул заглянуть в уже знакомую мне часть Пуука. Снова осмотрел сайильскую пирамиду-дворец и пирамиду-«Мирадор», но мальчика, который видел в сельве удивительную статую, ожидающую своего первооткрывателя, я в Сайиле не нашел.
      Во время этой второй экспедиции в глубь Пуука в отличие от первого путешествия погода мне чрезвычайно благоприятствовала. Так что из Сайиля я мог отправиться еще дальше на восток, в Шлабпак. Этот небольшой индейский центр посреди девственного леса мне пришлось обследовать самому. Без помощи специальной литературы или платных проводников. Дело в том, что название Шлабпак почти не встречается в списках майяских городов. И все же посетить его стоило. Среди развалин всеми забытых небольших зданий я обнаружил прелестную майяскую постройку - маленький храм с прекрасным фасадом, возведенный на искусственном холме.
      Шлабпак дал мне еще кое-что. Лишь изредка, может быть раз в месяц, забредает к его развалившимся памятникам майяский охотник. За многие дни и недели здесь не встретишь человека. И если тебе, путник, того хочется, здесь, в Шлабпаке, ты можешь любоваться красотой города в полном одиночестве. Можешь смотреть и понемногу постигать не только эту красоту, но и бесконечность времени, законы которого более всего господствовали над майя. Из очаровательного Шлабпака я после долгого изнурительного похода через густые сохнущие заросли добрался до Лабны - города весьма своеобразного.
      Впервые я вижу майяский город, который целиком зависел от милости дождя. В нем не было ни одного естественного источника воды. Если бы дожди прекратились, жизнь этого майяского города должна была совершенно замереть. Вот почему раньше всех других сооружений Лабны я посещаю чультуны - водоемы, каких до сих пор еще не встречал в майяских городах. Чультуны в Лабне являются спутниками почти каждой постройки. Самый большой чультун, скрытый в земле, сохранял воду для «великого человека» Лабны в его роскошном дворце. С крыши террасы перед дворцом правителя желоб отводил воду в большое метровое отверстие и через него прямо в королевскую цистерну. Отверстие, через которое дождевая вода стекала в водоем, можно было закрыть чем-то вроде пробки, в буквальном смысле закупорить, как пивную бутылку. Цистерна правителя была способна вместить 30 000 литров воды. Такого количества воды хватило бы «великому человеку» Лабны на дюжину лет. (Естественно поэтому, что чультуны были первой целью всякого, кто готовился напасть на этот индейский город. Достаточно было проделать отверстие в цистерне, и защитники Лабны умерли бы от жажды.)
      Чультун правителя - этот главный водоем вечно жаждущего города - богатое место находок маленьких археологических сокровищ. Ведь из «королевского» водоема брали воду не только слуги «великого человека» Лабны, но и многочисленные жители этого города, и все, что они уронили в цистерну или бросили туда в качестве жертвы богу воды, интересует и не может не интересовать исследователя истории и культуры индейцев майя. Такого здесь немало: нарядные подвески из прекрасно отшлифованного камня, нефритовые бусы, предметы из перламутра и, разумеется, керамические сосуды, которые так и остались в осадке на дне чультуна.
      По иронии судьбы, чуть было не оказался похороненным на дне индейской цистерны и первый исследователь, которого заинтересовал этот разрушенный водоем и вся Лабна, - Эдвард Герберт Томпсон. По стопам этого человека, по местам его золотых находок в другом водоеме - в прославленном «Колодце смерти» - мы, читатель, еще отправимся. Находки Эдварда Герберта Томпсона в чультуне правителя города Лабны не столь уже богаты. Но и за них, так же как позднее за улов в священном колодце, Томпсон мог заплатить жизнью. Когда через отверстие в проломанной стене он пошел в высохший резервуар, дорогу ему преградила огромная гремучая змея. Что делать? Змея уже поднимает голову, глаза ее зеленеют, пасть раскрывается, хвостом она вызванивает отходную своей жертве. Ученый не размышлял. Схватил тяжелый кусок обвалившейся майяской каменной кладки и со всей силой швырнул его в пресмыкающееся, которое готовилось к нападению. В голову он не попал, но перебил змее позвоночник. Она еще раз попыталась поднять голову, но два других куска обвалившейся стены добили ее. Томпсон смог спокойно закончить обследование самого большого здешнего чультуна. На его стенах он обнаружил достопримечательные и весьма реалистические рельефные изображения лягушек, черепах и других водяных животных. О своих открытиях он написал позднее обширное сообщение в «Бюллетене Музея Пибоди» Гарвардского университета.
      Итак, большой чультун находится в комплексе «Дворца правителя» Лабны. Я осмотрел и дворец столь же обстоятельно, как водохранилище. Дворец этот - своеобразная постройка, собственно, комплекс построек. Резиденция «великого человека» Лабны, очевидно, строилась долго. Каждый очередной властитель добавлял что-то от себя. Комплекс зданий, который я вижу теперь перед собой, занимает более 120 метров в длину. А поскольку я в стране Пуук, то и на фасадах мне снова прежде всего бросаются в глаза маски бога Чака, в этом вечно жаждущем городе, несомненно, пользовавшегося особенно большим почетом.
      От трехэтажного, надстроенного дворца я прохожу по расчищенной части города к пока единственно доступной пирамиде. Отдельные ее ступени сильно повреждены, грани их стерлись. На вершине пирамиды относительно небольшое святилище. Фасад всего «Храма», как называют специалисты эту лабнаскую пирамиду, весьма напоминающую «Пирамиду волшебника» в Ушмале, сейчас почти гол. Лишь местами мы находим остатки некогда украшавших ее штуковых рельефов с человеческими фигурами.
      По соседству с этой пирамидой я осмотрел лабнаскую арку, несомненно самую большую архитектурную достопримечательность города, если не считать чультунов. В отличие от арки-ворот, которые я видел в Кабахе, лабнаская арка включена в более обширное строение, которое украшено великолепным фасадом, стилизованно изображающим хижины майяских крестьян. Эта своеобразная постройка - «Триумфальная арка Лабны» - в 1959 году была реставрирована. Но за нею опять начинаются все те же непроходимые пуукские заросли.
      Пройдя через изящную лабнаскую арку, я покинул забытый пуукский город гремучих змей (одну из них я здесь видел сам), город чультунов и полуразрушенной пирамиды и, миновав потерпевший крушение Шлабпак, вернулся в Кабах.
      А потом по трассе все той же майяской «белой дороги» снова направился на север, в Ушмаль, из Ушмаля в Муну (где дорога сворачивает к Тикулю), на короткое время остановился у сенота Шакмаль, посетил городок Уман и, наконец, добрался до центра штата Юкатан - Мериды, куда я затем еще несколько раз возвращался. Но дорога вела меня дальше, через сизалевые асьенды Тейя, Холактун, через Тахмек, Хоктум и Шокчель с прекрасными колониальными церквами, через Йоцонот и Кантуниль в самый блестящий майяский город, какой я только знаю, в прославленную Чичен-Ицу, в город городов майяской архитектуры, в город городов майяской истории.
      Священный центр Чичен-Ица в отличие от большинства майяских городов был известен во времена испанского завоевания Центральной Америки. И уже с тех пор он притягивал европейцев. Мой путь частично пролегает по трассе, по которой некогда шли в Чичен-Ицу Стефенс, Казервуд и Кэбот. Первые ценители майяской архитектуры оставили этот самый великолепный из майяских городов на конец своего второго центральноамериканского путешествия. После краткого пребывания в Кабахе три изнуренных малярией «инглезиз»

, как их тут называли, начали готовиться к возвращению в Соединенные Штаты. Они наскоро один за другим посетили несколько небольших, малозначительных майяских городов в Пууке -Кевик, Чунхухуб, Шампон - и наконец остановились в Штампаке (ныне Санта-Роса-Штампак).
      Развалины штампакского дворца (в его полуразрушенных залах местные индейцы теперь сушат табак) заинтересовали прежде всего Казервуда, обнаружившего на стенах дворца остатки обширных росписей.
      Казервуд начал копировать дворцовые фрески, но свою работу не закончил; малярия действовала быстрее.
      Однако еще до этого Казервуд поссорился с Кэботом. Доктор Кэбот за время экспедиции лишился всех своих врачебных инструментов. А здесь, в Штампаке, один из индейцев тяжело поранил правую руку. Началось заражение крови. Кэбот хотел ампутировать руку, иначе индеец умер бы. Но поскольку никаких хирургических инструментов у Кэбота не осталось, был только один выход - делать операцию ножом. Но и ножи пропали! Единственный, последний - у Казервуда. Прекрасный, богато инкрустированный - подарок еще с той поры, когда художник жил в Италии и в обществе красивейших дам проводил свои лучшие студенческие годы.
      И происходит нечто невероятное. Казервуд отказывается одолжить Кэботу свой нож! Спор продолжался несколько часов, но Казервуд не уступил.
      А через несколько часов после несчастного спора заболел сам Кэбот, его вновь начала трясти малярия. Проходит немного времени - и Казервуд лежит уже в горячке рядом с Кэботом.
      У ложа больных - теперь, собственно говоря, врагов - сидит слуга Альбино, а возле него - последний член экспедиции Стефенс, которого на этот раз приступ малярии не затронул.
      Стефенс чувствует себя несчастным, опасается, что экспедиция окончательно потерпела крах. И он уже не увидит Чичен-Ицу, город, о котором столько мечтал. В эту минуту вновь, как ангел-хранитель, на сцене появляется добрый патер Карильо. Тот самый, который за несколько недель до этого высвободил Стефенса из Ушмаля, тот самый, кого разгневали члены экспедиции, «ограбив» тикульское кладбище, тот, кто и сам был «наказан» приступом малярии якобы за то, что допустил такое святотатство.
      Тем временем малярия у него прошла, и добросердечный падре вновь отправился следом за экспедицией. Нашел он ее в еще худшем состоянии, чем в Ушмале. Карильо оставил обоих больных в Штампаке под охраной Альбино, а к себе в тикульский приют увел одного Стефенса, который явно нуждался скорее в психотерапии, чем в хинине. Опытный священник избрал самое надежное, хотя и не самое святое средство. На деньги Филиппа Пеона, одного из членов семьи крупных помещиков, которым принадлежал весь этот индейский край, он устроил в Тикуле большой танцевальный праздник. Единственный почетный гость на нем - Стефенс. Юкатанки кружатся в танце. И Стефенс, который месяцы провел в тропических лесах среди развалин мертвых городов в обществе двух столь же уставших мужчин, чувствует себя на седьмом небе. Танец, короткий бой быков, домашний фейерверк и снова танец. И везде столько красивых девушек. Одна и из них, приемная дочь тамошнего вождя, смотрит только на Стефенса.
      Стефенс потерял голову. Но тут вмешался вождь и предложил ему выбрать любую другую из местных майяских девушек. «Выберите себе, какую хотите, и я тотчас доставлю ее к вам в приход!» Свою же воспитанницу он Стефенсу не дал.
      И Стефенс, который, по представлениям тикульского священника, должен был отдохнуть душой во время фьесты с девушками, покидает Тикуль еще более несчастным, чем пришел туда.
      Когда затем Казервуд, Кэбот и Стефенс на несколько дней остановились в Болончене (этот городок в стране Чен я проезжал на пути из Кампече), чтобы попытаться обследовать знаменитый местный сенот, душой экспедиции стал Казервуд, уже успевший помириться с Кэботом.
      После кратковременного обследования болонченского сенота все трое все-таки отправились в Чичен-Ицу. Они поселились на асьенде дона Хуана Сосы, владевшего обширными землями на полуострове, включая территорию, на которой расположены пирамиды и дворцы Чичен-Ицы.
      Дон Хуан отвел гостям роскошные покои, потчевал их изысканными блюдами, предоставил в их распоряжение слуг. Тем не менее члены экспедиции провели в Чичен-Ице всего несколько дней. Они взяли на заметку все главные здания великолепного города, отметили, что нашли в Чичен-Ице, «бесспорно, свои непримечательные развалины, какие им когда-либо доводилось видеть». Казервуд зарисовал прославленную «Иглесию» (которую я позднее также посетил и о которой поэтому скажу впоследствии несколько больше) и руины нескольких площадок для игры в мяч. Особенно его заинтересовали «корзины» главного стадиона - богато украшенные кольца, помещенные на боковых стенах игровой площадки. Копией одной из этих «корзин» Казервуд украсил позже титульную страницу новой книги, которую они со Стефенсом издали через несколько лет после второго путешествия в Центральную Америку.
      А затем они садятся на корабль и после краткого пребывания в Гаване возвращаются в Соединенные Штаты.
      Итак, «первооткрыватели майя» недолго пробыли в Чичен-Ице, и важнейшие сокровища этого самого великолепного из майяских городов ожидали своих исследователей. В распоряжении Стефенса с Казервудом и Кэботом был господский дом дона Хуана. Мне пришлось довольствоваться кампаменто. Археологи сейчас не работают в Чичен-Ице, и я в кампаменто провожу ночи в полном одиночестве. По крайней мере по вечерам мне никто не мешает вести путевой дневник. Я записываю впечатления от более чем сотни индейских пирамид, дворцов, обсерваторий, площадок для игры в мяч и прочих памятников архитектуры, которые так щедро предлагает посетителю Чичен-Ица.
      Юкатан, летом мучимый жаждой, утолял ее здесь - в отличие от Лабны - лишь из сенотов - естественных водоемов, образовавшихся в карстовых трещинах полуострова. Так что я начинаю свой путь по прославленной Чичен-Ице как раз от главного сенота, дававшего майяской столице столь необходимую ей воду. Сенот этот был посвящен богу Штолоку, имя которого он носит.
      Хотя сеноты играли в майяской религии важную роль, этот колодец индейского бога был просто хранилищем воды для жителей города. К тому же сам город назывался Чичен-Ица, буквально - «У колодца (племени) ица».
      Название «ица» носило майяское племя, которое в 455 году (по другим источникам - на 20 лет раньше) нашло живительный сенот и основало рядом с ним город.
      В стене сенота вытесана лестница. По ней женщины Чичен-Ицы спускались к воде, чтобы набрать ее в глиняные сосуды.
      Не более чем в 200 или 300 шагах к югу от колодца высится, очевидно, древнейшее здание Чичен-Ицы. По-майяски его называют Акаб-Циб («Дом черных Письмен»). Названо оно так по изображению майяского жреца, находящегося в центральном помещении южной части Акаб-Циба; дело в том, что фигура жреца украшает венок из рисованных черной краской майяских иероглифов. Кроме «черных письмен», стены внутренних помещений Акаб-Циба имеют красные оттиски человеческих рук, какие нельзя увидеть нигде в другом месте. Вероятно, эти оттиски оставили на стене строители здания, которые таким способом хотели послать приветствие своему покровителю - богу.
      «Дом черных письмен» производит впечатление незаконченной, или, скорее, преждевременно покинутой, постройки. В среднюю часть здания ведет широкая лестница, но до постройки следующего этажа очередь уже не дошла. Из 18 помещений только одно украшено рельефом.
      К древнейшему периоду строительства Чичен-Ицы относится, видимо, и здание, которое непосредственно соседствует с «Домом черных письмен». Называют его, как и в Ушмале, «Женским монастырем». Это обширная четырехэтажная постройка со множеством помещений. В «кельи» можно было входить с галерей, окаймлявших отдельные этажи.
      Впрочем, так «Женский монастырь» выглядит сегодня. Таким его вижу я. Но сейчас мы уже знаем, что первоначально это здание было значительно меньше. Этот факт более чем «оригинальным» образом установил исследователь Ле-Плонжом, о котором я еще буду говорить. Он заложил в кладку нынешней стены «Женского монастыря» небольшой динамитный заряд, взорвал его, и в образовавшемся отверстии обнаружилась более древняя, первоначальная кладка.
      Возле восточного крыла «Монастыря» находится еще одна постройка ярко выраженного пуукского стиля. Ввиду близости к «Монастырю» ее называют «Иглесия» (по-испански - церковь). Огромный прекрасный фасад «Иглесии» украшает трехчастный антаблемент. Небольшой дверной проем, единственный проход в западной стене здания, почти теряется под тяжестью этого тройного антаблемента. Вероятно, мне даже не нужно добавлять, что и здесь главный сюжет богатейшего фасада составляют маски Чака.
      Однако между носатыми лицами Чака я вижу и животных: черепаху, краба, морского моллюска в раковине и броненосца. Что они здесь делают? Очевидно, изображают четырех животных, на телах которых, по майяским представлениям, держалось божественное небо.
      Но броненосец, краб, черепаха и морской моллюск так и не удержали небо над Чичен-Ицой. Однажды индейцы племени ица покинули свой главный центр. По какой причине - мы не знаем. Почему в 692 году они ушли из города, уже тогда величественного и прекрасного, из города, который и посреди жгучего юкатанского лета всегда имел в достатке и даже в избытке питьевую воду.
      Достоверно лишь то, что с конца VII столетия на Чичен-Ицу опускается мгла забвения.
      Акаб-Циб, «Иглесия» и «Монастырь», все здания, все храмы, выросшие за 200 лет вокруг сенота Штолок, пришли в запустение. И только под поверхностью земли, глубоко внизу, под известняковой корой Юкатанского полуострова, я, может быть, еще смогу найти ответ на вопрос, что стало впоследствии с городом племени ица, с городами майя.
 

 
      Итак, вперед к новым приключениям. Впервые за время моего путешествия поиски майяских сокровищ приведут меня в подземелье. Внутрь юкатанских известняков. В «Пещеру волшебников». В пещеру, которую современные майя называют Баланканче - «Алтарь ягуаров».
      Баланканче была открыта совсем недавно. Не прошло еще и 10 лет с того достопамятного дня, когда один из местных сторожей Чичен-Ицы, Хосе Умберто Гомес, в нескольких километрах к востоку от города случайно нашел «подозрительное отверстие» в скалах. Он протиснулся через него и вступил в обширный лабиринт, который, видимо, образовала подземная река. Лабиринт состоял из множества коридоров и нескольких залов. И в одном из них, глубоко под поверхностью, Хосе Умберто Гомес увидел святилище своих индейских предков - святилище тысячелетней давности и притом никем не тронутое.
      Разумеется, это было фантастическое открытие, совершенно уникальное для всей Америки.
      И естественно, что я в своей программе исследования Юкатана не могу пропустить Баланканче. Итак, я направляюсь по следам Гомеса в подземный лабиринт. Я покидаю кампаменто в Чичен-Ице ранним утром, пока солнце еще не слишком печет. Беру с собой лишь немного еды и плащ. Канат мне не нужен. Дирекция археологического заповедника в Чичен-Ице сделала доступной и эту пещеру, установив в ней временную электрическую проводку.
      Тем не менее спуск в пещеру не доставляет никакого удовольствия. Ступени, вытесанные в камне, покрывает липкая грязь. С потолка постоянно падают капли, иногда кажется, что идет дождь. Я натягиваю плащ. Сверху одежда защищена от влаги, зато я потею, как не потел никогда в жизни.
      Сейчас пещера пуста. Только летучая мышь пролетела над моей головой. Потом еще одна. Я спускаюсь все ниже. Теперь вокруг сталактиты и сталагмиты. Они нацелены на неосторожного путника как самурайские мечи. Часто слышится звон задетой случайно известняковой сосульки; ноги скользят, и я то и дело теряю равновесие. К «Алтарю ягуаров» я спустился весь заляпанный грязью и в синяках. Наконец я добрался до первого естественного «алтаря» подземного святилища. На нем в ряд выстроились сосуды примерно тридцатисантиметровой высоты. И все без исключения украшены ликами мексиканского бога дождя Тлалока. Мексиканского Тлалока? Да, я не ошибаюсь. Я узнаю его большие круглые глаза, как на картинках к сказке о Волке и Красной Шапочке, узнаю характерное украшение в форме буквы «V» над переносицей.
      Лицо мексиканского бога покрыто синей краской. Ведь Тлалок - властитель дождя. Синего цвета и ливни, и река, орошающая подземное царство Тлалока. Лоб у божественного Тлалока черный. Черная краска означает бурю. Ведь Тлалок повелевает также громами и молниями, черными грозовыми тучами. Таких сосудов с изображением Тлалока в одном только этом «притворе» обширного подземного святилища до сих пор сохранилось около 70. Я полагаю, что при совершении каждого обряда здесь оставляли в честь властителя вод по кувшину с его портретом. Сколько же тут должно было состояться таких «подземных месс»? Рядом с сосудами, украшенными ликом мексиканского бога, на «Алтаре ягуаров» стоят и миски для копала - индейского фимиама. На их дне сохранились остатки благовонных смол.
      Но пещера, названная «Алтарем ягуаров», у этого алтаря не заканчивается. И я прохожу еще несколько десятков метров. Маленькое озерцо… Нежные, ослепительно белые сталактиты… Невероятная тишина…
      Над озерцом высится второй алтарь - «Алтарь девственных вод». И на нем опять Тлалок.
      Значит, это Тлалок заманил меня в Баланканче. Да еще рассказ человека, который провел в пещере самый удивительный и самый страшный день своей жизни.
      Человека этого зовут Рамон Павон Абреу, должность его - директор археологического музея в Кампече. На пути из Чиапаса на Юкатан я остановился в этом городе для того, чтобы познакомиться с ним лично.
      До этого я знал кампечского майяолога лишь по его статьям, и о пещере в Баланканче у меня были весьма неточные сведения. Но уже после первых произнесенных им слов я решил, что Баланканче мне обязательно нужно посмотреть. Даже если для этого придется подвергнуться такому же фантастическому испытанию, какому подвергся он.
      Дело было так. Умберто Гомес, индейский сторож развалин Чичен-Ицы, случайно открывший пещеру, естественно, похвастался своим открытием дону Барбачану, местному энтузиасту майяской археологии. Тот сообщил специалистам, и через несколько месяцев в Баланканче выехала комплексная экспедиция. История ее во многом похожа на историю первой экспедиции Стирлинга в страну ольмеков. И на этот раз никто не возлагал больших надежд на успех экспедиции. Тем не менее американское Национальное географическое общество отпустило на исследование Баланканче солидную сумму. Руководить экспедицией в эту пещеру общество поручило Уиллису Эндрьюсу и его коллеге Павону Абреу.
      Вопреки предсказаниям скептиков, экспедиция подтвердила сообщения Гомеса. Она же сделала доступным вход в пещеру. Благодаря успеху экспедиции значительно возрос научный престиж ее руководителя профессора Павона.
      Казалось, все было в порядке, но так только казалось. Вскоре после успешного обследования пещеры к профессору Павону явился неизвестный человек, местный индеец, и представился ему как верховный юкатанский ах-мен, то есть майяский волшебник.
      Павону было хорошо известно, что ах-мены, традиционные майяские волшебники, до сих пор существуют на Юкатане. Он знал также, чем они сейчас занимаются: традиционным, своеобразным индейским магическим врачеванием. Но ни Павон, ни другие майяологи не подозревали, что юкатанские майя до сих пор совершают древние, относящиеся к доколумбовой эпохе обряды. Они почитают старых богов и даже молятся, как сотни лет тому назад, ягуару, которому была посвящена эта пещера и ее главный алтарь.
      Павон не подозревал, что своей экспедицией в Баланканче он осквернит священное жилище ягуаров и в высочайшей степени разгневает их. (Научные результаты экспедиции верховный юкатанский ах-мен, разумеется, не принимал во внимание.)
      А поскольку теперь нужно было очистить оскверненное святилище, успокоить рассвирепевших ягуаров и спасти от их мести исследователей, осквернивших пещеру, по словам ах-мена, не оставалось ничего иного, как совершить великий волшебный обряд.
      Волшебник изобразил грозящую опасность: разъяренные ягуары выйдут из лесов и начнут убивать. Прежде всего они растерзают Павона, предводителя святотатцев, потом - остальных участников обследования Баланканче, затем страшные мстители набросятся на прочих обитателей Юкатана. Апокалипсическая картина ягуарьей мести, завершающейся уничтожением всего человечества, включала в себе силу древних верований. Да, именно так многие народы древней Америки представляли конец света.
      Ведь мексиканские индейцы верили, что мир был четырежды сотворен и четырежды уничтожен. Один раз - солнцем, второй - ветром, третий - водой, всегда игравшей в жизни этой страны важную роль. А властителем вод был Тлалок, чья статуя украшает «Алтарь ягуаров». Тот самый Тлалок, который в третий раз уничтожил мир, вызвал на земле гигантское наводнение, затопил города и пирамиды индейцев, а тех людей, коим было суждено пережить катастрофу, превратил в птиц.
      И вот опять Тлалок и ягуары угрожают людям. И только великий волшебный обряд - ах-мен это знает! - может укротить их. Поэтому нужно безотлагательно совершить такой обряд, а Рамон Павон Абреу не только может, но и должен принять в нем участие. И не один он, а все его коллеги, побывавшие в Пещере. Павону в самом деле пришлось принять участие в обряде, главным образом для того, чтобы не утратить доверие индейцев, без помощи которых поиски сокровищ древних майя были бы значительно затруднены.
      Влияние волшебников на индейцев все еще остается огромным. Ах-мены существовали у майя уже сотни лет назад, а их приемы, их диагностические методы почти не изменились с доколумбовых времен. В ту пору индейцы приглашали к больному либо жреца, либо лекаря, либо волшебника. Конкистадоры в первую очередь истребили жрецов. Ликвидацию майяской «интеллигенции» пережили одни магические врачеватели - волшебники, которые ныне не только «лечат» индейцев, но и тайком служат древним культам доколумбовой эпохи.
      О лечебных приемах юкатанских чародеев известно гораздо больше, чем об их языческих обрядах. В доколумбову эпоху индейские ах-мены составили даже книги, где в назидание своим последователям сообщали целый ряд рецептов. Доктор фон Хаген списал некоторые из них. Рецепт для лечения желтой лихорадки звучит, например, так: «Возьми смолу чактес, костный мозг секропии, бабочку иш-тусил, красную глину, перья попугая чак-пилис-мо, перья птицы кардинала, затем размели мак-ок и смешай с соком эуфорбии. Лекарство выпей».
      Рак ах-мены лечили примочками, приготовленными из размолотых клешней рака; эпилепсию, довольно обычную у майя, - отваром из оленьих рогов или петушиных семенников. Лечили ах-мены и желтуху, различные кожные болезни, главным образом чесотку, нарушения менструального цикла и мужскую импотенцию (последнюю весьма поэтичным способом - сердцем колибри); а также, разуется, и болезни, наиболее естественные у юкатанских майя, - малярию, которую здесь называли ночной лихорадкой, и заболевания, вызываемые бедной и крайне однообразной кукурузной пищей.