Станислас-Андре СТИМАН
      Приговоренный умирает в пять
      Повесть
      Перевод Валерия Орлова
      Г-ну Полю Фаччендини, судье,
      мэтру Жану Виалю, адвокату, и
      мэтру Максану Реру, адвокату, чьи
      советы провели меня сквозь дебри
      судопроизводства
      ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
      Персонажи этого романа - вымышленные, и всякое
      их сходство с современниками, как ныне
      здравствующими, так и покойными, чисто
      случайное; равным образом случайными
      могут быть и совпадения имен и фамилий.
      Разумеется, повесть написана до проведения
      судебной реформы.
      ПРОЛОГ
      Процесс занял пять дней.
      Когда присяжные удалились на совещание, предполагаемый вердикт запорхал по залу.
      - Дело в шляпе, - прошептал Билли Гамбург в очаровательное ушко Дото (уменьшительное от Доротеи).
      Надвигалась гроза, свет ламп то и дело блек от всполохов.
      - Шесть десять, - произнес Билли, взглянув на свои наручные часы. Да что они там, адресами обмениваются?
      Шесть двадцать.
      Старший судебный пристав потребовал тишины.
      - Господа! Суд идет...
      Председатель суда стряхнул с себя дремоту. Двенадцать образцовых граждан, призванных решить судьбу подсудимого, гуськом возвратились в зал, заняли свою скамью.
      - Господа присяжные заседатели, ответьте по совести и чести...
      - Обычная болтология! - скривился Билли, чья шаловливая рука добралась уже до подвязки Дото.
      - Тсс, слушай!
      Зашлась в кашле дама с сиреневыми волосами, прикрывая рот рукой в перчатке.
      Старшина присяжных - рыжий, коренастый, с глазами навыкате под стеклами в невидимой оправе - зычным голосом ответил на ритуальные вопросы председателя суда и сел с видом человека, исполненного сознания собственной значимости.
      Снаружи донесся визг автомобильных тормозов, там и сям в зале раздались аплодисменты, но быстро потухли.
      Подсудимый не выказал ни малейшего волнения. Под устремленными на него взглядами всех присутствующих он все с той же сардонической усмешкой под тонкими черными усиками, которая не сходила с его губ на протяжении всех пяти дней процесса, едва заметно поклонился заместителю прокурора, чем привел в смятение не одно женское сердце.
      Очередная вспышка молнии. Первый раскат грома. Публика заторопилась к выходу.
      Защитник, мэтр Лежанвье, собрал листки с тезисами и выводами и сунул их в портфель из свиной кожи. По его широкому лбу, застилая белый свет, градом катил пот. Сердце ухало где-то в горле - огромное, больное, не дающее нормально вздохнуть.
      - Ваш динамит, мэтр, - напомнила мэтр Лепаж (Сильвия), протягивая ему розовую пилюлю и стакан с водой.
      Мэтр Лежанвье с отвращением проглотил пилюлю, запил ее водой из стакана.
      - Спасибо, малыш. Вы очень милы... Нет, никогда ему к этому не привыкнуть.
      Так повторялось всякий раз при вынесении вердикта: его охватывала смертельная тревога.
      Словно ему предстояло разделить участь подсудимого. Самому быть оправданным или признанным виновным. Словно он защищал собственную жизнь.
      ЧАСТЬ
      первая
      ГЛАВА I
      С первого этажа доносилась танцевальная мелодия - подобные ритмы особенно оглушают, когда сам предпочитаешь Дебюсси и Равеля.
      Злясь на весь свет и на себя, мэтр Лежанвье судорожно дергал галстук перед псише [Большое зеркало в раме со стержнями, позволяющими устанавливать его в наклонном положении], в котором каких-нибудь десять минут назад еще отражалась пленительная Диана в синем вечернем платье. Дрожащие руки адвоката пылали так, что ему пришлось охладить их под струей воды в ванной. Он не то чтобы страдал, но испытывал неотвязное ощущение, что боль может накинуться на него в любой момент.
      Вернер Лежанвье страшился этих ужинов "в кругу друзей", где каждый ожидал от него не менее блестящих застольных речей, чем его выступления в суде, но не могло быть и речи о том, чтобы Диана лишилась их. Один раз, один-единственный раз, на следующий день после процесса Анжельвена, "обреченного на проигрыш" и в конце концов выигранного, он выразил намерение похитить ее у общества и провести вечер вдвоем в каком-нибудь симпатичном маленьком бистро.
      Тогда Диана взглянула на него с непритворным изумлением, словно он сделал ей гнусное предложение. Светило адвокатуры принадлежит не себе, а своим близким и почитателям: известность не дается даром. К тому же она терпеть не могла эти так называемые симпатичные маленькие бистро, будь они итальянские, русские или венгерские, где запахи пиццы, борща или гуляша уже с порога отбивают всякий аппетит и где надо бьяь одетым "как все", если не хочешь выглядеть белой вороной. Увидев, что муж надулся, Диана приподняла обеими руками волан своей пышной юбки и склонилась в умопомрачительном реверансе, приоткрывшем соблазнительные округлости ее декольтированной груди. "Поклянитесь говорить правду, всю правду, дорогой мэтр! Вы не находите, что в вечернем платье я красивее, чем в скромном костюме? Разве вы не предпочитаете видеть меня роскошно раздетой?" Пятидесятилетний мужчина быстро становится рабом тридцатипятилетней женщины. Тщетны были неуклюжие попытки Лежанвье объяснить ей, что он по-прежнему находит ее красивой, но не осмеливается к ней подступиться, когда находит ее слишком красивой. "Вы можете подступаться ко мне каждый божий день, дорогой мэтр, и вы себе в этом не отказываете! Но почему обязательно сегодня?.. Вспомните, дорогой, что вы - интеллектуал! А интеллектуал должен уметь идти на определенные ограничения!"
      Подобного рода фразы прямо-таки бесили адвоката... Когда он, невзирая на глухое неодобрение Жоэллы, чьего совета никто не спрашивал, женился на Диане, ему, незадолго до этого овдовевшему, было под сорок. Медовый месяц:
      Италия, Балеарские острова, Прованс... А потом его сразил сердечный приступ. К счастью, вдали от нее, когда он защищал клиента в провинциальном суде.
      "НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ ТЧК ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ТЧК ДУМАЮ О ВАС ТЧК ДУМАЙТЕ ОБО МНЕ ТЧК (ЗАЧЕРКНУТО) ТЧК BEPHEР".
      Так ему удалось скрыть, что его сердце уже никуда не годится: колотится из-за пустяков, дает перебои, как мотор с засорившимся карбюратором, - в общем, сдаст первым в еще вполне здоровом организме. Признаться в этом Диане означало бы ее потерять: разница в возрасте стала бы непреодолимой. Тем не менее - и это не на шутку тревожило Лежанвье Диана (женская интуиция или неудовлетворенная потребность в материнстве?) обращалась с ним то ли как с больным, то ли как с большим ребенком, следила, чтобы он выкуривал не больше десяти сигарет или двух сигар в день ("Одна сигара стоит пяти сигарет", - безапелляционно заявила она), ложился спать в десять, самое позднее в одиннадцать часов, за исключением тех вечеров, когда они принимали "друзей", раз в год в порядке профилактики показывался дантисту и окулисту и без нее не ходил на возбуждающие зрелища - такие, как канкан и стриптиз. "Я люблю вас, дорогой! Я полюбила вас с первой же встречи в буфете Восточного вокзала, когда вы сняли с меня шубку так, словно стаскивали платье. Но я восхищаюсь и мэтром Лежанвье, великим Лежанвье, поборником справедливости, надеждой угнетенных, удачливым победителем в самых безнадежных процессах. Если бы я перестала восхищаться одним, то, вероятно, разлюбила бы и другого... Так что, дорогой, никаких симпатичных бистро!"
      Никаких симпатичных бистро - так решила Диана. Никаких вылазок вдвоем для мэтра Лежанвье, даже по завершении тех нескончаемых битв с клиентами, с полицией, со свидетелями, с обвинением, с гражданским истцом, с председателем судебного заседания, с двенадцатью образцовыми гражданами, с собственными выводами. Никаких послаблений мэтру Лежанвье на следующий день после выигранного процесса. Смокинг. Крахмальная сорочка, галстук с норовом. Тесноватые лаковые туфли. Сидней Беше, Луи Армстронг. Модные спектакли. Притворно сердечные улыбки добрых друзей, которые поздравляют тебя, надеясь, что вскоре ты свернешь себе шею. Бессменный Билли и его брюзгливый цинизм. Дото. Жоэлла. Мэтр Кольбер-Леплан. X, Y, Z... Кто там еще?
      Вернер Лежанвье бросил беглый взгляд на позолоченные настольные часы с боем, стоящие между его собственным спартанским ложем и кроватью с балдахином Дианы. "Старческая мания, - с горечью подумал он, - эта потребность постоянно видеть циферблат". Диана однажды мило заметила: "Для мужчины жизнь начинается с пятидесяти лет, дорогой! Не доверяйте часам!"
      Внизу на смену мамбо пришло калипсо.
      Вернер Лежанвье в последний раз поправил узел галстука, чем бесповоротно все испортил, и вдруг вздрогнул: в зеркале отразился чей-то незнакомый облик. Лежанвье на два шага попятился, потом сделал шаг вперед. В зеркале отступил, а затем приблизился сутулый мужчина с нездоровым цветом лица, с седыми висками, с выцветшими голубыми глазами.
      ""Укатали сивку крутые горки, черт возьми!" - как сказала бы Жоэлла", - подумал адвокат.
      Пальцами он раздвинул набрякшие бурые веки: белки отдавали желтизной. "Печень", - сказал он себе.
      Снизу его принялись звать хором.
      Он повернул выключатель, с сожалением покинул комнату, в темноте пересек лестничную площадку, чуть не промахнулся мимо первой ступеньки, подумал: "А ведь я ничего не пил!"
      Он ничего не пил, но вынужден был вцепиться в перила, чтобы не потерять равновесие.
      Вернер Лежанвье бесшумно проник в свой рабочий кабинет. Как вор. Он испытывал неодолимую потребность сосредоточиться, перед тем как выйти на ристалище.
      Он зажег одну лишь настольную лампу, оставив все четыре угла кабинета в темноте, самым маленьким ключиком из связки отпер третий сверху ящик в левой тумбе стола.
      Ему улыбнулся тонированный в сепию фотопортрет. Портрет Франсье, его первой жены, креолки с туманными, словно незавершенными, чертами лица, которая не сделала его ни счастливым, ни несчастным, но оставила его - то ли из нелюбви, то ли из лени - с неутоленным чувством. Перед концом жизни Франсье воспылала короткой страстью к Жоэлле, хотя и это не побудило ее лучше узнать или сильнее полюбить их дочь: ведь для этого пришлось бы напрягаться, тратить душевные силы.
      С момента смерти Франсье не прошло и суток, как Вернер был уже не в состоянии вызвать в памяти ее образ.
      В самой глубине ящика стояла початая бутылка "Олд кра-ун", припасенная в предвидении ударов судьбы. Адвокат колебался лишь мгновение; сковырнув пробку пальцем, он поднес горлышко к губам.
      Третьим предметом, вытащенным им на свет божий, оказался отпечатанный на машинке рассказ тридцатилетней давности, "Ветры и приливы", - его единственный литературный опыт:
      "Конец сентября. В эту пору гостеприимный курорт Рэмс-гейт закрывает свои двери перед отдыхающими, чтобы открыть их океану..."
      Дальше адвокат читать не стал: продолжение он знал наизусть, оно ровным счетом ничего не стоило.
      Зато красная тетрадка - нечто среднее между записной книжкой и интимным дневником, куда он на протяжении многих лет заносил все, что в данный момент казалось ему достойным интереса, - напротив, сохраняла вечную молодость. Достаточно было полистать ее, чтобы обнаружить немало любопытного:
      "Группы крови: А - В - АВ - О.
      Полиморфизм: обозначает свойство некоторых веществ представать перед нами в различных формах. Пример: вода, лед, пар и т. п.
      Полтергейст: появление,привидение (по-немецки).
      По Бертильону: существует 77 форм носа и 190 типов ушей, которые в свою очередь делятся на многочисленные составные части (мочки, скаты, выступы, бугорки, впадины и т. д.).
      По Фенберу: бедуин, чтобы заставить своего верблюда встать на колени, издает нечто вроде протяжного храпа: "Икш-ш, икш-ш, икш-ш!" Чтобы позвать его, он кричит: "Хаб, хаб, хаб!" Чтобы заставить животное тронуться с места, он восклицает: "Бисе!" (трижды)".
      Внезапно умилившись, Вернер Лежанвье спросил себя: кого в ту пору могли интересовать распри погонщика верблюдов со своим верблюдом - разве что один из них вздумал подать на другого в суд?
      Одно не подлежало сомнению: в ту счастливую эпоху круг его интересов был весьма обширен.
      "Женьшень: растение, произрастающее в Монголии, которому китайцы приписывают чудесную способность возбуждать чувственность. Его корень имеет форму человеческого бедра и, как утверждают, издает стон, когда его выдирают из земли. (Женьшень - мандрагора?)
      "Двенадцать - наши будущие десять" - труд Ж. Эссига о двенадцатеричной системе.
      ...Возьми златой ты ключ и, одолев ступени,
      Дверь отвори шагам твоей любви.
      (Стюарт Мерилл)
      Элен Ж. Водолечебный массаж, тел. Мир 21-24, звонить до 9 утра или после 8 веч.".
      Как Вернер Лежанвье ни напрягался, он не мог припомнить, кем была Элен Ж. - той белокурой славянкой, которая, занимаясь любовью, плакала, или же той маленькой брюнеткой со шрамами, которая в праздник 14 Июля бросилась под поезд метро.
      Чтобы взбодрить слабеющую память, он снова поднес к губам бутылку с шотландским виски.
      Скрип открывающейся двери, бегущий по ковру луч света.
      - Дорогой, вы здесь? - (Диана.) - Вас ждут... Что вы делаете?
      - Ничего, я.,.
      Первым делом - упрятать "Олд краун".
      - Вы готовились выйти на ристалище? Как хорошо она его знает!
      И вместе с тем - как плохо... иначе она не приблизилась бы так неосторожно.
      Ему достаточно было подняться, чтобы заключить ее в объятия, пустить нетерпеливые руки гулять по двойному шелку: ее платья и ее кожи.
      "Двойной Шелк" - так ему случалось называть ее в постели.
      - Дорогой мой мэтр! - сдавленным голосом запротестовала она. Пощадите вашу покорную прислужницу!
      Она, как всегда, издевалась над ним! Разжав объятия, он отыскал ее губы, которые, как он и предвидел, оказались покорными и холодными.
      - Вер-нер! - Тон успел измениться. - Да?
      - Прекратите, на нас смотрят! -Кто?
      - Все, из другой комнаты! Оставьте меня!.. Пойдемте... Оставить ее? Идти за ней?.. Его сейчас обуревало нетерпеливое, как у подростка, желание раздеть ее тут же, на месте, поцелуями не давая возражениям вырваться из ее рта.
      - Вернер, стоп!.. Вы пугаете меня!
      "Вы пугаете меня..." Эти слова отрезвили его в один миг. Он вновь увидел себя перед зеркалом в спальне, в котором обнаружил новое постаревшее - лицо.
      - Простите меня... Не знаю, что это на меня нашло...
      - Зато я знаю: вы молодеете с каждым днем! - вздохнула Диана, разглаживая свой наряд, как дикая утка разглаживает перышки, увернувшись от охотника. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок рта, и обратилась к нему на "ты", что бывало чрезвычайно редко: - Я выгоню их до полуночи, а до той поры потерпи, дорогой! Я... Я хочу этого так же, как ты.
      - Правда?
      - Клянусь! А теперь пойдемте. Сотрите тут помаду. Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье... Не забывайте этого ни на миг.
      - For he is a so jolly good fellow...[Потому что он был таким мировым парнем... (англ.)]
      Их было восемь, они сидели рядком за двойным заграждением из хрусталя и столового серебра и хором горланили эту песенку, поднимая навстречу бокалы: Жоэлла, Билли Гамбург и Дото, мэтр Кольбер-Леплан, Дю Валь, Жаффе, Сильвия Лепаж, Меран.
      Отпустив руку мужа, Диана быстро переметнулась в другой лагерь, и это она подняла первый тост. Она сказала:
      - За моего дорогого мэтра! Жоэлла непринужденно воскликнула: - За В. Л.!
      С четырехлетнего возраста она звала отца "В. Л.". Билли Гамбург выразился витиевато:
      - За единственного заступника сирот, который регулярно лишает Вдову [Вдова - жаргонное название гильотины] ее законной добычи!
      Несколько притянуто за волосы - совершенно в духе Билли.
      Доротея провозгласила:
      - За непобедимого поборника невинных!
      (Тотчас посмотрев на Билли, вопрошая глазами, верно ли она затвердила урок.)
      Мэтр Кольбер-Леплан, старшина адвокатского сословия, торжественно заявил:
      - Дозвольте мне, дорогой друг, подтвердить после вашего очередного успеха: вы делаете честь адвокатуре и ее старшине... Я пью за самого ревностного служителя Фемиды.
      Это только так говорилось: мэтр не пил ни капли. "Такого наслушаешься - тошно станет, хоть беги к аферистам в услужение", - подумал Лежанвье.
      Дю Валь, главный редактор "Эвенман", произнес:
      - Неповторимый успех!
      Свою журналистскую карьеру Дю Валь начинал как спортивный репортер.
      Жаффе, художник, сказал:
      - За четвертичный монолит, который я вижу в черном и кобальте.
      "На него и сердиться не стоит", - решил адвокат. Жаффе сам был черным, свою палитру ограничивал черным и кобальтом; его картины в желтых тонах ценились на вес золота.
      Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно взрывчатку, с придыханием проговорила:
      - За самого лучшего наставника, за адвоката от Бога!.. Она с трудом сдерживала слезы умиления.
      Мэтр Меран, красный как рак, воскликнул:
      - Какая жалость, коллега, что вы родились так поздно! Вы спасли бы от казни Людовика Шестнадцатого!
      Очередная глупость!
      Вернер Лежанвье незаметно сунул руку под пиджак, пытаясь унять толчки изношенного сердца.
      "Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье... Не забывайте этого ни на миг".
      Все, начиная с Дианы, явно ожидали от него, чтобы он разразился блестящей тирадой, которую Дю Валь мог бы напечатать в "Эвенман", но самому Вернеру Лежанвье хотелось бы в ответ отмочить такое, чтобы у них враз вытянулись бы рожи (как сказала бы Жоэлла),
      Вывернулся он довольно неуклюже:
      - Благодарю вас всех. Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою признательность, но от этого она становится лишь горячее... И позвольте мне все же остаться при более скромном мнении о себе.
      Сильвия Лепаж и Меран,-его преданные соратники, устроили ему овацию.
      Билли Гамбург и Дото, как всегда, остались последними.
      - Хочу свозить вас в одну потрясную рыгаловку, которую мы с пацанкой только что откопали, - сказал Билли. - В районе Жавеля, в брюхе старой баржи. Успеем дерябнуть только по стаканчику, зато такой прелести вы, ручаюсь, не пробовали. Настоящая жавелевая водичка! Заодно послушаю, что вы скажете о норове Эжени, моей новой тачки.
      Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но та уже предвкушала Жавель. Ее лицо, озаренное ребяческой радостью, показалось ему еще красивей.
      - Сожалею, - сухо сказал он, - но меня ждет работа. -У него сжалось горло. - Забирайте Диану, если она пожелает, - при условии, что вернете ее до рассвета, в целости и сохранности.
      - Разве мы не знаем, как обращаться с саксонским фарфором? ухмыльнулся Билли.
      По правде говоря, в кабинете адвокату делать было совершенно нечего разве что слушать, как стучат внизу высокие Дианины каблучки, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется...
      Она вихрем влетела пожелать ему спокойной ночи, посадила ему на нос пятно помады и, прежде чем исчезнуть, одарила напоследок пленительным шуршанием шелка, которое так вскружило ему голову в начале вечера.
      Грохот входной двери, со всего размаху захлопнутой Билли, сотряс весь дом. "Билли и Дото, друзья, полученные за Дианой в приданое", - с горечью подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их личной жизни. Внимательные, преданные, назойливые, маячат перед глазами с утра до ночи приживалы, да и только.
      Нарастающее с каждой секундой сердитое урчанье, рев отрывающегося от земли самолета: Эжени, новая "тачка" Билли, полетела к Жавелю...
      Вернер Лежанвье снова открыл красную тетрадку, принялся ее рассеянно перелистывать. Чтобы убить время. А может, и для того, чтобы красная тетрадка, это снисходительное зеркало, отразила ему образ вечно молодого Лежанвье.
      ""Tabloids" - американские бульварные листки, специализирующиеся на светском шантаже.
      "Аи Сарай! Пар Жибор!" -так кричат колдуны, вызывая демона.
      "Лэм Ки", "Лэм Ки Хоп", "Чон Чикен", "Чон Рустер", "Кок энд Элифент", "Лайон Глоуб энд Элифент" - наиболее известные сорта опия.
      "Потребуется девять поколений, чтобы негр начал думать как белый" (генерал Ли).
      "Кошка, ждущая все время у одной и той же норы, там и умрет, и мышь, заставляющая ждать все время одну и ту же кошку, тоже умрет" (польская пословица).
      "Приди, сожму тебя в объятьях, черная беда,
      Недаром мудрецы твердят, что в этом - мудрость"
      (Шекспир)".
      Цвет чернил, состояние страниц, почерк - то прямой, то наклонный, там небрежный, там старательный - все это давало точную датировку каждой записи, каждой цитаты, вызывало в его памяти тогдашнюю обстановку: его первое Рождество на высоте две тысячи метров, Жансон-де-Сайи, его две комнатки в мансарде на бульваре Гувьон-Сен-Сир, самоубийство его отца, рождение Жоэллы...
      "Почти все смертельно ядовитые алкалоиды - такие, как стрихнин, кураре, мышьяк, морфин, белладонна, - являются так называемыми кумулятивными ядами; это означает, что они долго не выводятся, остаются в организме на протяжении многих недель после приема, даже в разлагающемся трупе.
      Эти яды обычно применяются в виде тонизирующих средств, но при вскрытии с помощью реактивов и электролиза всегда можно определить, была ли нормальная доза превышена на один или даже полмиллиграмма.
      Отметим, что в некоторых случаях, начиная с дела Виль-дье, разбиравшегося в 1881 году, отравителю - в данном случае аптечному провизору по фамилии Ламперёр - удавалось..."
      Вернер Лежанвье вздрогнул.
      В вестибюле настойчиво звонил звонок.
      Адвокат сразу понял, что это Диана, которая, запоздало вспомнив о данном ему обещании, под тем или иным предлогом поторопила Билли и Дото отвезти ее домой.
      Он не стал тратить время, чтобы спрятать бутылку виски в ящик, а сбежал в вестибюль и распахнул настежь входную дверь...
      На пороге высилась мужская фигура, казавшаяся еще больше в свете уличного фонаря напротив.
      - Что такое? - пробормотал адвокат, попятившись на шаг. - Кто вы?
      - Лазарь, мэтр, - произнес гость. - Воскресший Лазарь.
      ГЛАВА II
      Вернер Лежанвье провел Антонена Лазаря в свой рабочий кабинет. А что ему оставалось делать?
      - Вы собрались на покой после трудов праведных, дорогой мэтр?
      - Нет, я... я изучал одно досье.
      - В таком случае прошу извинить меня вдвойне, но я посчитал совершенно неотложным выразить вам благодарность. Я сидел в баре напротив и дожидался отъезда ваших гостей. Если не ошибаюсь, скромный ужин в кругу друзей, отмечали выигранный вами процесс - то есть мое оправдание?
      Адвокат утвердительно кивнул, испытывая одновременно ни на чем не основанное ощущение вины и глухое раздражение.
      Лазарь восхищенно огляделся.
      - Роскошный у вас кабинет! Настоящий ампир, если я что-либо в этом смыслю!
      Он уселся в кресло - на долю секунды раньше, чем его пригласили, потом вдруг вскочил, подошел к книжным полкам.
      - "Пандекты"... "Законы" Платона... "Филиппики" Демосфена... "Рассуждение о методе" Декарта... "Кодекс уголовного следствия"... "Трактат о физиогномике"... "Психология свидетеля"... Лаватер, Франц Гросс, Бертильон, Локар... Черт побери, и вы все это осилили?
      Повернувшись на четверть оборота, он теперь разглядывал, прищурив правый глаз и воздев левую бровь, фотокарточку Дианы, которая в рамке из красного сафьяна украшала письменный стол.
      - Госпожа Лежанвье? Поздравляю, дорогой мэтр! Вот что я называю красивой женщиной: привлекательная, изысканна и так далее!
      Еще с первой их встречи на пороге залитой августовским солнцем камеры Вернера Лежанвье покоробила развязность его клиента - развязность, граничащая с наглостью. Отказавшись от предложенной узником английской сигареты, он тогда закурил одну из своих "житан" из маисовой бумаги, сухо посоветовав ему подыскать себе другого адвоката. Он рассчитывал на то, что Лазарь бросится извиняться, попытается его удержать, но тот лишь стукнул себя в грудь:
      - Так мне и надо! Может, хоть это отучит меня зубоскалить в беде! Выход здесь, мэтр... Осторожней, ступенька!
      Неожиданное угрызение совести приковало адвоката к месту.
      - Я хочу правду, всю правду! Вы убили эту женщину - да или нет?
      - Нет, но, боюсь, я не сумею сказать этого с подобающей убедительностью. Клянусь честью, нет! Хм, звучит отчего-то фальшиво в нашем велеречивом мире, не правда ли? Я словно пытаюсь всучить стиральную машину!
      - Разве не в этом состоит ваше ремесло?
      - Прикрытие, мэтр, не более того! И вот вам доказательство: чем дольше я заговариваю очередной домохозяйке зубы, тем недоверчивее относится она к техническому прогрессу. К тому же мне страшно не везет: я путаю марки!
      Невиновность человека определяется отнюдь не тоном, каким он говорит.
      Лазарь словно выступал на захудалой провинциальной сцене.
      Вот тогда-то Вернер Лежанвье и решил купить у коммивояжера норовистую "Белоснежку" - взять на себя его защиту.
      Лазарь выложил на стол маленький белый сверток, перевязанный тонкой золоченой тесьмой кондитера.
      - Вот, принес вам безделушку. Так, сущий пустячок. Остро наточенным перочинным ножом Лежанвье перерезал тесьму. В свертке оказался серебряный портсигар, на котором были выгравированы его инициалы. Лазарь исподлобья наблюдал за адвокатом.
      - Вам нравится, дорогой мэтр? Я заказал его у Картье еще до процесса, иначе, сами понимаете, не смог бы презентовать его вам вовремя! беззаботно заявил он, вытягивая свои длинные ноги и заглаживая пальцами и без того безупречные складки на брюках. (Еще в камере адвоката поразили его неброская элегантность и то внимание, какое он уделял своему внешнему виду.) - Весомое свидетельство доверия накануне часа "Ч", не так ли?
      - Благодарю вас, - заставил себя выговорить Вернер Ле-жанвье. - Я очень тронут.
      - Да бросьте! - усмехнулся его гость. - Откройте. Вы по-прежнему не любите английских, а?
      В портсигаре находились "житан" из маисовой бумаги, чем адвокат был по-настоящему тронут.
      - Выпьем? - предложил он.
      - С удовольствием.
      В третьем ящике левой тумбы оказались и два прозрачных пластиковых стаканчика.
      Дрожащей рукой адвокат наполнил их до краев.
      - Ну что ж... За ваше воскресение!
      - Ваше здоровье! - откликнулся Лазарь.
      В тюрьме ему, бог знает как, удалось загореть, глаза его под тяжелыми веками оставались ярко-синими, ему нельзя было дать и тридцати лет, хотя на самом деле он подбирался к сорока.
      Одним глотком он опорожнил стаканчик и посмотрел сквозь него на свет.
      - Вы всякий раз даете себя вот так околпачить, дорогой мэтр?
      Лежанвье нахмурил брови:
      - Простите?
      - Тот, второй, который дожидался моего ухода, чтобы ворваться к Габи и сделать свое черное дело, оставив все улики против меня, - вы действительно поверили в его существование?
      - Разумеется, - ответил Лежанвье.
      - Когда вы заставляли Мармона и Ван Дамме отказаться от своих показаний, упирая на близорукость одного и на тугоухость другого, вы вели честную игру?
      - Да.
      - И когда подняли инспектора Бефа на смех, это было искренне? Вы действительно сочли его бездарью? Вы не пытались вешать присяжным лапшу на уши?
      - Нет.
      - Короче говоря, вы с самого начала поверили в мою невиновность?
      - Да, иначе я не стал бы...
      - Вот придурок! - сказал с восхищением Лазарь.
      Постепенно адвокат начал воспринимать и свет настольной лампы, и тиканье часов, и чернильный запах, исходивший от бювара.
      - Оклемались, дорогой мэтр? - сердечно осведомился Лазарь. Держите-ка, это одна из тех розовых пилюль, которые вы то и дело таскали из жилетного кармана во время процесса. Глотайте!.. Вам получше - или, может, вызвать врача?
      - Не надо никого вызывать. Отодвиньтесь.
      Лазарь покорно уселся в свое кресло.
      - Рассердились?.. Ну конечно же... Мне бы следовало сначала подготовить вас, а не рубить вот так сплеча. Заметьте, дорогой мэтр: когда вы посоветовали мне поискать другого законника, я и пальцем не шевельнул, чтобы вас удержать. Тут вы обязаны отдать мне должное. Вы уже собирались уходить, но напоследок спросили, я ли убил эту чертовку Га-би, и...
      - Вы ответили "нет".
      - Это же золотое правило: "Никогда не признавайтесь!" Или мне надо было признаться, пообещать вам, что я больше так не буду?.. Кто из нас двоих рисковал головой?
      - Лично я признался бы.,.
      - Pereat mundus, fiat justitia [Пусть погибнет мир, но да свершится правосудие (лат.)], верно? И сколько я получил бы за свою честность - это еще при условии, что мне удалось бы ускользнуть из лап Дейблера? Лет двадцать?
      - Может быть, меньше, если бы вы признались мне во всем.
      - А может, больше? Адвокат промолчал.
      - Как-нибудь в следующий раз! - усмехнулся Лазарь. "Мерзавец! Гнусный негодяй!" - подумал адвокат.
      Его преступление нельзя простить. Габриэлла Конти, которая была старше его на двадцать лет, ухаживала за ним как мать. Обманутая, поруганная, она совершила лишь одну ошибку: прекратила снабжать его деньгами.
      А он прекратил ее существование, перерезав ей горло.
      Как и всегда, когда чувства грозили возобладать над рассудком, Вернер Лежанвье подверг себя допросу.
      Чем вызвано его внезапное отвращение к Лазарю - ужасом, который внушает ему это преступление, или же тем, что его самого обвели вокруг пальца: впервые за всю свою долгую карьеру защитника мэтр Лежанвье добился оправдания убийцы, считая его невиновным, и тем самым, пусть и невольно, не дал свершиться правосудию?..
      "За единственного заступника сирот, который регулярно лишает Вдову ее законной добычи"...
      "За непобедимого поборника невинных"...
      "За самого ревностного служителя Фемиды"...
      Незаслуженный лавровый венок, который теперь впору разве что ощипать да в подливу.
      "Неповторимый успех!"
      Что верно, то верно - если только его не обведут вокруг пальца сразу двое таких Лазарей!
      Может быть, его друзья так об этом и не узнают, но "великий Лежанвье" только что наконец свернул себе шею.