– И сколько времени это продолжалось? – мягко спросил Дэвид.

– Долго. – Она была выжата, словно губка. Как она устала, как измучена – полно, да переживет ли она это потрясение, невольно подумалось Дэвиду. – Четыре года назад… она заставила меня впервые это сделать.

– А той ночью что-то переменилось?

– Я не знаю… я просто больше не могла, когда ее не стало. Я не должна была больше ради нее делать этого… он хотел, чтобы это было на ее постели… Такого никогда прежде не было… и… он… он ударил меня… и другое…

Она не желала говорить о том, что именно делал он с ней в ту ночь, – впрочем, они и сами все поняли, прочтя отчет и просмотрев фотографии.

– Я помню пистолет… я просто хотела, чтобы он остановился… оставил меня в покое… я не собиралась убивать его… не знаю. Я просто хотела его остановить.

И она остановила его. Навсегда.

– Я не знала даже, что убила его.

Но по крайней мере она во всем созналась. И ощущала своего рода облегчение. И усталость. Полиции рассказать она бы не посмела. Она знала наверняка, что Дэвид и Молли никому не расскажут. К тому же они ей верили. А вот полицейские не поверили бы ни за что. Они ведь считали ее отца совершенством. Они все знали его по работе, а некоторые играли с ним в гольф. И вообще, похоже, все в городе обожали и знали его.

– Ты храбрая девочка, – тихо произнес Дэвид. – И я рад, что ты все мне рассказала.

Да, все сошлось – все именно так и обстоит, как предполагала Молли. Только еще хуже. Ее заставила пойти на это родная мать. Когда это началось, девчонке было тринадцать. Дэвиду стало нехорошо. Да, этот парень натуральный маньяк. Сумасшедший. Выродок. И вполне заслужил, чтобы его пристрелили как собаку! И теперь весь вопрос вот в чем – удастся ли убедить суд, что Грейс действовала с целью самозащиты, проведя в этом аду четыре года. Четыре года в руках эдакого ублюдка! Молли ведь так и не удалось убедить полицию – им слепила глаза блестящая репутация адвоката Джона Адамса. И Дэвид опасался, что судьи страдают тем же «дефектом зрения».

– Ты расскажешь полиции то, что сказала мне? – спокойно спросил Дэвид, но Грейс быстро-быстро замотала головой. – А почему?

– Они бы все равно мне не поверили, и… я не могу поступить так со своими родителями!

– Твои родители мертвы, Грейс, – твердо произнес он. – И ты будешь мертва, девочка, если не поможешь себе сама, рассказав все начистоту. – Версия о самозащите – вот ее единственный шанс. А им с Молли предстоит теперь убедительно доказать, что жизни девочки угрожала опасность. Но даже если суд не поверит в это, судить ее им придется за непреднамеренное убийство. – И все же об этом придется заговорить. Ты должна рассказать об этом, но теперь уже не мне… ну, хотя бы врачу, обо всем, что на самом деле произошло.

– Я не могу. Что обо мне подумают? Это так ужасно… Она вновь принялась плакать, а Молли подошла и обняла девочку:

– Это они поступили ужасно – они, а не ты, Грейс. А ты во всей этой истории – лишь жертва. Ты не можешь искупать их грехи своим молчанием! Ты должна заговорить! Дэвид прав.

Они проговорили еще долгое время, и Грейс сказала, что подумает. Но она не была уверена в том, что открыть на суде всю мерзкую правду – это правильное решение. Когда наконец они ушли, Молли еще долго с удивлением думала: как Дэвиду удалось так быстро заставить устрицу раскрыться?

– Может, нам следует поменяться должностями, хотя я не сумею выполнить твои обязанности… – уныло говорила Молли. Она ощущала себя побежденной – Грейс так и не поверила ей.

– Не суди себя чересчур строго. Она ведь заговорила со мной лишь потому, что ты подготовила почву. Она должна была сбросить со своей души этот страшный груз. Четыре года зрел гнойник. И вот теперь он прорвался.

Молли согласно кивнула. И тут Дэвида взорвало:

– Разумеется, пристрелив эту гниду, она тоже ощутила облегчение! Жаль, прах меня побери, что она не сделала этого раньше! Сущий выродок, паршивый психопат, сукин сын – а весь город на него чуть ли не молится! Образцовый муж и отец! Тебя не тошнит, а? Удивительно еще, что девочка сохранила рассудок.

Она подавлена, перепугана, но в здравом уме. Дэвиду не хотелось думать о том, что с ней будет, если она проведет двадцать лет за решеткой.

Но на следующее утро, когда Дэвид увиделся с Грейс перед официальным предъявлением ей обвинения, она все еще наотрез отказывалась рассказать правду полиции. Все, чего ему удалось добиться, – это уговорить ее не признавать себя виновной. Обвиняли ее в убийстве, притом обдуманном и преднамеренном, что грозило приговором на всю катушку, возможно, даже смертной казнью. Но это уже всецело зависело от суда.

Судья официально отказался выпустить Грейс под залог – впрочем, это была всего лишь пустая формальность: залог все равно некому было бы внести. А Дэвид стал ее официальным адвокатом.

В течение нескольких следующих дней Дэвид буквально лез из кожи вон, чтобы убедить свою подзащитную поведать суду о том, что отец ее изнасиловал, причем делал это в течение ряда лет. Но она отказывалась категорически. После двух изматывающих недель бесплодных усилий он пригрозил, что откажется от защиты.

Молли продолжала частенько навещать Грейс. Ее рапорт был уже закончен. В нем она объявляла Грейс полностью вменяемой и утверждала, что девушка способна предстать перед судом.

Дэвид пригласил Молли на предварительное слушание дела, к тому же дал поручение одному из сотрудников – и тот теперь опрашивал практически весь город, тщетно пытаясь разузнать, не заподозрил ли кто-нибудь когда-нибудь, что творит Джон Адамс со своей дочерью. Он перевидал все возможные реакции: от легкого удивления до предельного возмущения, но никто, решительно никто, не считал покойного способным на что-либо подобное! А столь дикое, по их мнению, предположение все поголовно сочли довольно неуклюжей попыткой оправдать хладнокровное злодеяние Грейс.

Дэвид самолично сходил в школу, где училась Грейс, надеясь, что учителя заметили неладное, – и снова бесполезно. Они говорили, что девочка была «трудная», то бишь очень стеснительная и замкнутая, даже в раннем детстве, что чувство коллективизма было ей напрочь чуждо, что у нее вовсе не было друзей. Еще бы, с тех пор как началась эта гадость с родным отцом, она, в страхе, чтобы правда не выплыла наружу, отшила всех! Очевидно, что учителя считали Грейс странноватой, но тем не менее вежливой и прилежной. Почти все они знали, как тяжко болеет мать девочки, и считали, что на Грейс повлияло именно это. А сексуальные домогательства отца? Боже упаси! Двое или трое упомянули о тяжких приступах астмы, мучивших девочку с тех самых пор, как захворала мать.

Но вот странность! Никого из них не удивил ее ужасающий поступок. Да, она всегда была странной, а после смерти матери и вовсе спятила.

Такую логическую цепочку было легче всего выстроить – полиция пришла к точно такому же заключению: девочка стремилась заполучить наследство, от горя слегка помешалась и сильно повздорила с отцом. Слишком уж трудно было поверить в то, что Джон Адамс в течение четырех лет вел жизнь настоящего извращенца, беззастенчиво используя жену и родную дочь. А предположить, что до этого он нещадно избивал хворающую Эллен, было и того труднее.

Но невзирая на полное отсутствие свидетельских показаний, Дэвид ни на секунду не усомнился в правдивости Грейс. Он верил безоговорочно ее словам, поэтому и промучился все лето, ища подтверждения, поэтому и решился защищать ее на суде. Она наконец согласилась поведать полиции обо всем, но поверить ей категорически отказались, сочтя это хитроумной выдумкой защитника. Попытка подать жалобу государственному обвинителю также провалилась – подобно полиции, обвинитель посчитал историю блефом. В отчаянии Дэвид кинулся к прокурору федерального судебного округа – и вновь вернулся оттуда ни с чем. Ни единому его слову не поверили. Теперь ничего не оставалось, кроме как до последнего держаться этой версии на суде. Слушание было назначено на первую неделю сентября.

В тюрьме Грейс исполнилось восемнадцать.

К тому времени ее перевели в камеру-одиночку. Газеты все лето смаковали ее историю. Корреспонденты пробирались даже в тюрьму и пытались взять у нее интервью. А охранники то и дело впускали фотографов. Репортеры совали им новенькие хрустящие купюры и оказывались прямо перед ней, ослепляя ее вспышками. Однажды ее даже сфотографировали сидящей на унитазе… А то, что она поведала полиции, давно уже просочилось в прессу. Случилось именно то, чего она так опасалась. Она чувствовала себя так, словно предала и родителей, и себя. Но Дэвид неустанно твердил, что это ее единственная надежда выбраться из тюрьмы или даже избежать смертной казни. Но – увы! – ничего не помогло. К тому времени она уже смирилась с заточением, подумывала и о том, что ее в конце концов могут казнить. А такая вероятность была – это признавал даже Дэвид, хотя и неохотно. Это решит суд. Дэвид все еще лелеял надежду, что ему удастся убедить присяжных в том, что девочка убила отца, чтобы прекратить мучительное насилие или даже предотвратить собственную гибель. Она была молода, красива, беззащитна – и она говорила сущую правду, в чем не возникало ни тени сомнения ни у Дэвида, ни у Молли.

Первый удар был нанесен, когда им отказали в переносе слушания дела в другой административный округ. Дэвид просил об этом на том основании, что в Ватсеке на справедливость трудно рассчитывать, слишком уж жители превозносили покойного Джона Адамса. Газеты пережевывали дело Грейс несколько месяцев, выдвигая одну задругой собственные версии. А к сентябрю пресса в один голос живописала ее как подростка, чокнутого на сексе, – эдакое маленькое чудовище, в течение нескольких месяцев хладнокровно обдумывающее убийство, чтобы захапать денежки. То обстоятельство, что денег как таковых не было, дипломатично обходили молчанием. Называли ее также и маленькой бестией, имевшей виды на родного отца как на сексуального партнера, – якобы она застрелила его в приступе ревности. Словом, версий было множество, и, хотя ни одна из них ни в малейшей степени не соответствовала истине, все они были губительны для Грейс. Дэвид ни на секунду не мог вообразить, что после всего этого можно рассчитывать на судебную справедливость, особенно в этом городишке.

Состав суда уточнялся в течение недели, и, уступив настойчивым просьбам Дэвида, судья назначил закрытое слушание дела. Сам судья был сварливым стариком, имевшим привычку орать на подсудимых. К тому же он прежде частенько играл с Джоном Адамсом в гольф. Но самоотвод он взять отказался, мотивируя это тем, что они с покойным не были близкими друзьями, а посему считал себя достаточно объективным. Единственное, что воодушевляло Дэвида если приговор будет несправедлив, он вправе добиваться пересмотра дела. Он заранее обдумывал все детали и был крайне взволнован.

Грейс предъявлено было окончательное обвинение – и оно было ужасно. Согласно мнению обвинителя, девушка заранее планировала убрать отца сразу после похорон матери, чтобы завладеть наследством прежде, чем он все растратит или снова женится. Правда, она была наивна и не подозревала, что в таком случае не сможет наследовать ему. К материалам дела присовокупили фотографии Джона Адамса в качестве подтверждения того, что он был на редкость хорош собой. Обвинитель то и дело повторял, что девушка была влюблена в него, в своего родного отца. Причем в тот вечер она не только пыталась соблазнить его, разодрав пополам свою ночную сорочку и представ перед ним нагой, но и имела наглость, убив его, обвинить покойного в насилии над ней. Да, уже доказано, что в ту ночь она была близка с мужчиной, но ведь ничего не указывает на то, что этим мужчиной был именно ее отец. Предположили, что она улизнула из дому к неведомому любовнику, отец крепко выбранил ее, потом она предложила себя ему, а когда он ее с негодованием отверг, застрелила его.

Обвинитель требовал осуждения за преднамеренное убийство, что влекло за собой пожизненное лишение свободы или даже смертную казнь. Она совершила гнусное преступление, заявил обвинитель суду присяжных и всем присутствующим (а в зале суда толпились и репортеры), и должна отвечать по всей строгости закона. И не может быть снисхождения к девушке, которая не только хладнокровно спланировала и совершила убийство, но еще и запятнала репутацию покойного, пытаясь выгородить себя.

Грейс невыносимо было выслушивать все это. Ей даже казалось, будто говорят о ком-то другом. А свидетели в один голос расхваливали и превозносили до небес ее отца. Но про нее говорили лишь, что она либо патологически стеснительна, либо с большими странностями. А компаньон отца сразил ее наповал – это было самое худшее, что пришлось услышать Грейс. Он утверждал, что в день похорон она то и дело спрашивала его о денежных делах отца, а конкретно о том, сколько у него осталось денег после болезни матери.

– Я не хотел пугать девочку, потому и не рассказал, как он потратился на лечение жены, да и о том, сколько он должен мне. Вот я и сказал, что денег у него много. – Он печально взглянул на присяжных. – Теперь я сожалею о том, что сказал. Может быть, если бы я промолчал, он теперь был бы жив, – добавил он, с осуждением глядя на Грейс. Глаза девушки были полны ужаса.

– Я никогда его ни о чем не спрашивала, – шепнула она Дэвиду. Она не верила своим ушам. Фрэнк… Она ни разу не спросила его ни о делах отца, ни о его деньгах.

– А я и не сомневаюсь, – печально ответил Дэвид.

Молли оказалась права. Этот тип, эта змея подколодная пытается убрать Грейс со своей дороги. К тому времени Дэвиду уже было известно, что Джон Адамс завещал Фрэнку все, что имел, в случае смерти Грейс или ее недееспособности: и дом, и долю в их общем деле, и все деньги… Их было, правда, немного, но у Дэвида были все основания полагать, что Фрэнк кое-что утаил от следствия. Фрэнку сейчас нужно было лишь одно – лишить Грейс права наследования любыми средствами. Если она будет оправдана, то сможет подать апелляцию и урвать добрый кусок. Фрэнк Уилле должен удостовериться в том, что этого никогда не произойдет.

– Я верю тебе, – успокоил Дэвид девушку. Но вся проблема в том, что, кроме него, никто не верит ей. А в самом деле, с какой стати? Она убила отца – это очевидно. А Фрэнк Уилле – весьма уважаемый свидетель.

Свидетели обвинения закончили давать показания, и настала очередь Дэвида представить суду свидетелей защиты. Но слишком уж немногие были знакомы с Грейс – всего несколько учительниц да школьные подруги. В большинстве своем они говорили, что она была стеснительной и замкнутой. Дэвид не упустил случая объяснить, почему именно: она скрывала страшную и грязную тайну, жила в постоянном ужасе. Потом вызвал врача, осматривавшего Грейс в тюремной больнице. Тот подробно описал все повреждения, которые ему удалось зафиксировать на момент ее поступления.

– Можете ли вы с уверенностью утверждать, что мисс Адамс подверглась сексуальному насилию? – спросил обвинитель.

– С абсолютной уверенностью – нет, пожалуй. Да и никто не смог бы. Одно могу сказать точно: в течение длительного времени кто-то обращался с ней грубо при совокуплении. Во влагалище есть и старые, уже зажившие шрамы, и, разумеется, свежие разрывы.

– А может подобная «грубость» иметь место при нормальном совокуплении или только при сношении чрезмерно… энергичном или извращенном по форме? Иными словами, если допустить, что мисс Адамс мазохистка и что ей нравилось, когда ее «наказывают» в постели ее многочисленные дружки, привело бы это к вышеописанным повреждениям? – напрямик спросил обвинитель, вопиющим образом игнорируя то, что недавно в один голос твердили свидетели защиты. Все они показывали, что Грейс никуда и ни с кем не ходила и что у нее не было парня.

– Да, думаю, если ей нравилась сексуальная грубость можно предполагать, что… но это должно было бы быть очень грубо, очень жестоко, – задумчиво произнес врач, а обвинитель злобно ухмыльнулся, обернувшись к присяжным:

– Полагаю, некоторым это должно нравиться.

Дэвид стоял насмерть, он проделал титаническую работу, а на деле оказалось, что это был воистину сизифов труд. Он вызвал свидетеля Молли Йорк, затем предоставил слово самой Грейс – она выглядела очень трогательно. В любом другом городке она растрогала бы мраморную статую – в любом, только не в Ватсеке. Здесь все обожали Джона Адамса и не желали верить ее словам. Об этой истории судачили повсюду – в магазинах, в ресторанах. Газеты пестрели заметками о Грейс. Даже по кабельному телевидению то и дело во весь экран возникала цветная фотография девушки и велись репортажи из зала суда. Этому не было конца.

Суд заседал в течение трех дней. Дэвид, Грейс и Молли терпеливо ждали. Устав сидеть в зале ожидания, они принимались бродить по коридорам, а охранник молча наблюдал за ними. Грейс настолько уже привыкла к наручникам, что почти не замечала их, за исключением тех случаев, когда ей сдавливали запястья слишком сильно. Делалось это специально, когда наручники надевали те, кто хорошо знал ее отца. Так странно было думать, что, если вдруг ее оправдают, она вновь будет свободна. Она забудет обо всем этом, словно о кошмарном сне, будто ничего и не случилось. Но дни шли – и таяла робкая надежда на то, что ей удастся получить свободу. Дэвид бился о непреодолимые препятствия словно рыба об лед. А Молли просто сидела рядышком с Грейс, держа ее за руку. Все трое очень сблизились за последние два месяца. Кроме Дэвида и Молли, у Грейс не было друзей, и она постепенно поверила им – и не только поверила. Она полюбила их.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.