Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Призрак тайны (№1) - Призрак тайны

ModernLib.Net / Современные любовные романы / Стил Даниэла / Призрак тайны - Чтение (Весь текст)
Автор: Стил Даниэла
Жанр: Современные любовные романы
Серия: Призрак тайны

 

 


Даниэла Стил

Призрак тайны

Тому, который не потерял надежды и сумел начать все сначала.

С любовью и благодарностью.

Д. С.

Глава 1

Ноябрьский серый дождь зарядил с самого утра. Низкое небо, затянутое плотными облаками, нависло над мокрым шоссе, вдоль которого бесконечной чередой тянулись однообразные живые изгороди. Глядя на них в залитое дождевой водой стекло такси, Чарли Уотерстон никак не мог отделаться от ощущения, что машина стоит на месте. Времени было всего десять утра, но снаружи было так темно, что он с трудом различал за плотной пеленой дождя знакомые ориентиры, по которым только и можно было догадаться, приближается ли машина к аэропорту Хитроу или, наоборот, удаляется от него.

Откинувшись на спинку сиденья, Чарли закрыл глаза. На душе у него тоже было пасмурно и дождливо.

Ему просто не верилось, что все кончилось, что все осталось позади и что десять лет, прожитых в Лондоне, уже нельзя вернуть никакой ценой. Чарли не хотел в это верить, но где-то в глубине души, словно стальная заноза, уже поселилась боль, которая — он знал это — еще долго не отпустит его.

А как все начиналось!.. Какими чудесными были прошедшие годы! Как безоглядно счастлив он был в Лондоне — в туманном Лондоне, где десять лет назад началась для него новая жизнь, открылись новые, сияющие горизонты. Но теперь все это осталось позади. Незаметно для самого себя Чарли поднялся на самую вершину горы, и теперь для него оставался только один путь — медленный и печальный спуск вниз, на самое дно жизни, в пучину беспросветного отчаяния, безнадежности и боли. На протяжении последнего года Чарли уже чувствовал, что что-то в его жизни пошло наперекосяк, но окончательное понимание этого пришло к нему, увы, не сразу. Даже сейчас он все еще отказывался верить, что все кончено.

Во всяком случае — для него.

Когда такси наконец остановилось на стоянке в аэропорту, водитель обернулся к Чарли и вдруг проговорил, слегка приподняв брови:

— Возвращаетесь домой в Штаты, сэр?

Прежде чем ответить, Чарли какую-то долю секунды колебался, потом нерешительно кивнул. Да, он возвращался в Штаты, но вот только там ли теперь его дом? Этого он не знал. Еще недавно Чарли считал, что его дом здесь, в Лондоне, рядом с Кэрол, с которой он прожил девять из десяти лет, но все это в одно мгновение оказалось в прошлом. Счастье ушло от него как вода в песок, ушло вместе с Кэрол, и Лондон больше не принадлежал ему.

— Д-да… — ответил он чужим голосом, но шофер такси вряд ли мог догадаться, что с ним случилась какая-то беда. Чарли был одет в безупречный английский костюм и шикарный плащ «берберри»; рядом на сиденье лежали дорогой зонт-автомат и добротный кейс, в котором он имел обыкновение носить контракты и прочие документы, однако, несмотря на все это, он не был похож на коренного жителя Британских островов. Чарли выглядел как американец — богатый американец, который несколько лет прожил в Европе и теперь возвращается домой к небоскребам и гамбургерам.

Не мог шофер знать и того, что Лондон уже давно стал для Чарли вторым домом и что перспектива возвращения на родину пугала его гораздо больше, чем он готов был признать. Он с трудом представлял себе, как он снова будет жить в Нью-Йорке, однако обстоятельства оказались сильнее его. Теперь Чарли вынужден был уехать, и в глубине души он понимал, что иного выхода просто нет. Без Кэрол оставаться в Лондоне было бессмысленно.

При мысли о Кэрол сердце у него заныло с такой силой, что Чарли едва не вскрикнул от боли. Протянув не глядя деньги носильщику, подошедшему забрать его багаж, он быстро зашагал к зданию терминала, стараясь не оглядываться. Вещей у него с собой было немного — всего два небольших саквояжа. Все остальное Чарли сдал на хранение, ибо понятия не имел, где он остановится и что с ним будет дальше.

Зарегистрировавшись у стойки авиакомпании, он прошел в зал ожидания для пассажиров первого класса. К счастью, здесь не было никого из знакомых, и Чарли занял укромный столик в самом дальнем углу. До посадки оставалось еще около часа, но он взял с собой кое-какие документы, которые отвлекли его от мрачных размышлений и помогли скоротать время. На борт авиалайнера он поднялся одним из последних.

Стюардесса, принявшая у Чарли плащ и проводившая его на указанное в билете место, сразу же отметила его густые темно-каштановые волосы и глубокие карие глаза. Высокий рост, пропорциональное сложение, в меру широкие плечи и стройные, как у прыгуна в высоту, ноги неизменно привлекали к нему внимание женщин. Кроме того, на пальце у него не было обручального кольца, что также не прошло мимо острого взгляда стюардессы, однако Чарли не замечал ни ее, ни приветливых улыбок женщины, сидевшей в кресле напротив. Опустившись на свое место, он стал смотреть в окно на струи дождя, плясавшие по бетону рулежной дорожки.

Он просто не мог не думать о том, что случилось. Помимо своей воли Чарли снова и снова мысленно возвращался в прошлое, тщетно стараясь понять, когда, в какой момент их отношения с Кэрол дали трещину, сквозь которую незаметно ушел тот огонь, та живительная сила, которые согревали и питали собою их любовь.

Случившееся все еще казалось Чарли невероятным. Как он мог быть таким близоруким? Как он мог не заметить, что Кэрол постепенно отдаляется от него? О, слепец! Он-то считал, что у них все отлично! Неужели все, что между ними было, остыло и ушло буквально в одночасье, или же их отношения просто никогда не были такими прочными, как ему казалось? Чарли всегда был абсолютно убежден, что Кэрол счастлива с ним, и продолжал верить в это до самого конца… До самого последнего трагического года, когда она рассказала ему про Саймона.

Эта новость свалилась на него как снег наголову. Возможно, он действительно был слишком занят, летая то в Милан, то в Токио, чтобы заключить выгодный контракт или спроектировать то или иное здание, но ведь и Кэрол тоже не сидела дома, прикованная к дамским журналам и вязанью. Она была занята не меньше его и тоже частенько отправлялась в Европу, чтобы представлять интересы клиентов юридической фирмы, в которой работала. Кому-то, наверное, могло даже показаться, что каждый из них живет своей собственной жизнью, насыщенной самыми разными событиями; что каждый из них, словно планета, движется по своей особой, раз и навсегда определенной орбите, однако такое положение дел вполне устраивало обоих. Во всяком случае, они были вполне счастливы, и ни Чарли, ни Кэрол ни разу не задумались о том, чтобы что-то изменить, покуда они оставались вместе. И когда разразилась беда, Кэрол, казалось, была удивлена не меньше Чарли, однако, несмотря на это, она не предприняла ровным счетом ничего, чтобы как-то исправить положение. Нет, нельзя было сказать, чтобы она не пыталась, — просто она не смогла и отступилась.

И теперь он остался один.

Проходившая по салону стюардесса предложила Чарли вино, виски или шампанское, но он отказался. Тогда она вручила ему меню, стереонаушники и список фильмов, однако Чарли не хотелось ни есть, ни смотреть кино. Его мысли были всецело заняты одним: уже в который раз, в тщетной надежде найти правильный ответ на мучившие его вопросы, он пытался заново разобраться в том, что произошло между ним и Кэрол.

И почему.

Это было совершенно безнадежное занятие, и ему не раз хотелось закричать от безысходности и горя, стукнуть кулаком в стену, схватить кого-нибудь за шиворот и как следует встряхнуть. Почему?.. Почему она так с ним поступила? Почему заставила его страдать? Кто, наконец, дал этому подонку право вмешиваться в их с Кэрол отношения? Вместе с тем Чарли прекрасно понимал, что Саймон скорее всего ни в чем не виноват, а это означало, что винить во всем он должен только себя. Или ее.

Иногда — правда, не слишком часто — Чарли спрашивал себя, почему ему так важно отыскать истинного виновника случившейся с ними катастрофы. «Но кто-то должен быть виноват!» — говорил он себе в подобных случаях. Впрочем, в последнее время он винил во всем только себя одного. Наверное, это он сделал что-то такое, что оттолкнуло от него Кэрол и заставило ее повнимательнее приглядеться к окружавшим ее мужчинам.

Кэрол утверждала, что ее увлечение Саймоном началось больше года назад, когда они вместе отправились в Париж, чтобы на месте разобраться с одним запутанным и сложным делом. Саймон Сент-Джеймс был старшим партнером в юридической фирме, в которой служила Кэрол. Работать с ним ей всегда было приятно, и она часто рассказывала Чарли о том, каким опытным и хитрым адвокатом был Саймон, или подтрунивала над тем, как он относится к женщинам.

Так Чарли узнал, что Саймон Сент-Джеймс уже трижды был женат и имел несколько взрослых детей. По характеру он был человеком веселым, жизнерадостным и весьма энергичным, но его деловитая напористость почти не бросалась в глаза благодаря приятной внешности и мягким, вкрадчивым манерам. Но — самое главное — Саймону был шестьдесят один год, а Кэрол — всего тридцать девять; она была на три года младше Чарли и на двадцать два — младше Саймона. Он годился ей в отцы, и, возможно, именно поэтому Чарли не ждал с этой стороны никакого подвоха. Кэрол тоже понимала, что Саймон для нее несколько староват; она всегда была умной женщиной и вполне отдавала себе отчет, насколько неожиданно и безумно ее увлечение. Понимала она и то, какую боль причиняет Чарли ее решение.

Это последнее обстоятельство тревожило ее больше всего. Она вовсе не хотела никого ранить. Просто так получилось.

Десять лет назад Кэрол было двадцать девять, и она была очень привлекательной молодой женщиной, только что поступившей на работу в крупную юридическую фирму с главным офисом на Уолл-стрит. К тому моменту, когда Чарли неожиданно получил перевод в Лондон, где ему предстояло возглавить местный филиал архитектурно-дизайнерской корпорации «Уиттакер и Джонс», они встречались уже примерно год, но их отношения еще нельзя было назвать серьезными.

Лондон ему очень понравился, и Кэрол, несколько раз прилетавшая к нему «челночным» утренним рейсом, незаметно влюбилась сначала в этот город, а потом и в самого Чарли. В Лондоне все было по-другому, не так, как в приземленной и деловой Америке, и Кэрол стала навещать Чарли почти каждые выходные.

Обычно они отправлялись кататься на лыжах в Давос, Гештаад или в Санкт-Мориц. Когда-то отец Кэрол работал во Франции, а она жила и ходила в школу в Швейцарии, л с тех пор у нее осталось множество друзей, рассеянных по всей Европе. Кэрол свободно говорила по-немецки и по-французски, в Лондоне ее тоже принимали как свою, а что касалось Чарли, то он просто обожал ее.

После полугода регулярных воскресных встреч Кэрол нашла себе работу в лондонском отделении американской юридической фирмы. Тогда они и купили небольшой домик в Челси[1] и зажили в нем — двое безмятежно счастливых людей, безоглядно влюбленных друг в друга. Поначалу они проводили почти каждый вечер на танцах в «Аннабелс» или колесили по окрестностям, открывая для себя уютные ресторанчики, уединенные кафе, крошечные антикварные лавочки и ночные клубы. Для обоих это была поистине райская жизнь.

Купленный ими домик представлял собой форменную развалину, и Чарли потребовался почти год, чтобы привести его в порядок. Когда же работа была закончена, их общее любовное гнездышко трудно было узнать. Снаружи, во всяком случае, он смотрелся просто превосходно, и оба с воодушевлением занялись тем, что стали наполнять его изнутри красивыми безделушками и маленькими сокровищами, каждое из которых служило им памятью о какой-то совместной вылазке. Они колесили по пригородам Лондона, собирая антикварную мебель и покупая старинные дубовые двери, которые Чарли с любовью реставрировал, покрывал лаком и навешивал взамен старых. Когда же путешествия по Англии приелись им, они стали проводить выходные в Париже или в Альпах. И для Чарли, и для Кэрол это была сказка наяву, и хотя каждому из них приходилось частенько отправляться в дело" вые командировки, в промежутках между ними они успели пожениться и провести медовый месяц в Марокко — в настоящем дворце, который Чарли арендовал для них на морском побережье.

Все, что они ни делали тогда; — все доставляло им удовольствие, все радовало, все соответствовало их приподнятому душевному настрою. Чарли и Кэрол были прекрасной молодой парой, с которой многие, очень многие были не прочь познакомиться и подружиться. Они устраивали для своих друзей грандиозные вечеринки и от души хохотали над забавными сумасбродствами и эксцентрическими розыгрышами, до которых неистощимая на выдумки Кэрол оказалась большая охотница. Никто на нее не обижался. Их новым друзьям было очень приятно проводить время в обществе этих счастливых, влюбленных друг в друга людей.

Чарли тоже нравилось быть рядом с Кэрол. Она буквально сводила его с ума. Кэрол была высокой, подтянутой, светловолосой, со стройным телом и такими изящными руками и ногами, что они казались высеченными из белого мрамора. Ее рассыпчатый смех звучал точь-в-точь как серебряные колокольцы, и даже сейчас его далекое эхо часто звучало в голове Чарли, заставляя сердце болезненно сжиматься. Голос у Кэрол был, напротив, таким низким, бархатистым — этакое сексуальное контральто, — что даже после десяти лет совместной жизни он вздрагивал каждый раз, когда слышал, как она произносит его имя.

Их отношения были — или казались — настоящей идиллией. Каждый из них был образован, интеллигентен и интересен сам по себе; оба делали успехи на службе и стремительно поднимались по карьерной лестнице. Правда, у них не было детей, — пожалуй, это было единственным видимым недостатком их брака, — однако они сделали этот выбор сознательно. Дело было вовсе не в том, что они не удосужились их завести, — просто Чарли и Кэрол были настолько увлечены друг другом, что считали наличие детей вовсе не обязательным для счастливой семейной жизни. К тому же, появись у них малютка, это создало бы множество лишних трудностей и проблем. Разумеется, время от времени они обсуждали этот вопрос между собой, но каждый раз приходили к выводу, что завести ребенка именно сейчас было бы неблагоразумно. Чарли, например, по-прежнему много ездил, да и у Кэрол было немало высокопоставленных и исключительно требовательных клиентов, которые, случалось, привередничали и капризничали точь-в-точь как маленькие дети. Клиенты Кэрол и были ее детьми, и она возилась с ними не меньше, чем возится со своими чадами любящая мать. Чарли такое положение вещей устраивало. Иногда, правда, он позволял себе помечтать о дочери — о маленькой девочке, которая была бы похожа на Кэрол, однако он был слишком увлечен Кэрол, чтобы добровольно делить ее с кем бы то ни было.

Они никогда не принимали решения не иметь детей — они просто старались по возможности избежать этого, и преуспели. В последние годы они говорили об этой возможности все реже и реже, и единственное, что изредка беспокоило Чарли, так это то, что после смерти родителей у него не осталось на всей земле никого, кроме Кэрол. У него действительно не было ни бабушек, ни дедушек, ни теток, ни дядьев, ни племянников, ни двоюродных братьев или сестер. Все, что у него было, — это Кэрол и их счастливая жизнь вместе. Кэрол была для Чарли всем, и теперь он понимал это как никогда остро. Во всяком случае, он твердо знал, что, если бы ему представилась возможность изменить что-либо в своем прошлом, он бы не стал менять ничего.

С его точки зрения, их совместная жизнь была настолько близка к совершенству, насколько это только возможно. За все десять лет он ни разу не почувствовал не только раздражения, но даже легкого недовольства, связанного с Кэрол; когда бы он ни заговорил с ней, когда бы ни взглянул, она неизменно казалась ему какой-то свежей и новой — и прекрасной. Конечно, бывало, и они спорили, но это случалось очень редко, и им всегда удавалось прийти к соглашению задолго до того, как появлялись первые признаки серьезного конфликта.

Ни Чарли, ни Кэрол никогда не имели ничего против того, что им часто приходится расставаться, ибо почти каждый месяц то один, то другой отправлялся в длительную деловую поездку. Напротив, эти разъезды, казалось, лишь еще больше сближали их и укрепляли их отношения. Для Чарли, например, предвкушение скорой встречи делало каждое возвращение в Лондон особенно волнующим и захватывающим. Спеша домой, он любил воображать себе, как Кэрол лежит на кушетке с книгой или дремлет в гостиной возле камина, уютно устроившись в плетеном кресле, которое он привез ей из Италии. Чаще всего, правда, оказывалось, что, когда он прилетал из Милана, Токио или Брюсселя, Кэрол все еще была на работе, но, когда она приходила, она всецело принадлежала ему одному.

И это, кстати, неплохо ей удавалось. За всю их совместную жизнь Кэрол не дала Чарли ни малейшего повода считать, будто работа для нее важнее, чем он. Даже если ей попадалось какое-нибудь особенно трудное дело или чересчур капризный и требовательный клиент, она прилагала максимум усилий, чтобы Чарли не догадывался об этом. Она заставляла его чувствовать себя так, словно весь ее мир вращается вокруг него… И на протяжении девяти чудесных, волшебных, незабываемых лет Чарли действительно был для Кэрол средоточием всего самого лучшего, самого желанного и дорогого. И вдруг… вдруг все кончилось, и Чарли почувствовал себя так, словно его жизнь внезапно потеряла всякий смысл.

Самолет уже давно оторвался от земли и, набрав высоту, повернул на запад, в сторону Нью-Йорка, но Чарли, погруженный в свои печальные мысли о прошлом, не замечал этого. Увлечение Кэрол Саймоном началось в прошлом августе, ровно пятнадцать месяцев назад. Он знал это достоверно, потому что в конце концов она рассказала ему все. Кэрол всегда вела себя с ним честно. Честно и правдиво, и он мог упрекнуть ее только в одном — в том, что она разлюбила его.

Тогда Кэрол и Саймон вместе отправились в Париж, чтобы работать над каким-то сложным делом, которое в итоге заняло у них больше полутора месяцев. Дело действительно было важным, к тому же судебные слушания постоянно переносились из-за поступления новых исков, и Кэрол работала так напряженно, что ей не хватало времени даже на то, чтобы хотя бы позвонить Чарли. Да и звонить ей особенно было некуда, поскольку сам он в это время вел трудные и сложные переговоры с крупными заказчиками в Гонконге, что в свою очередь требовало от него максимального напряжения сил. На протяжении полных трех месяцев он летал в Гонконг почти каждую неделю, и постоянные осложнения и мелкие проблемы, которые ему приходилось решать, едва не свели его с ума. Свободные часы, когда он мог побыть с Кэрол, выпадали редко, однако, по ее же собственным словам, это не могло служить оправданием того, что она сделала. Дело вовсе не в его занятости или длительном отсутствии, объяснила она Чарли. Просто так сложились обстоятельства… Судьба, Саймон…

В Париже Кэрол как будто прозрела. Саймон показался ей совершенно необыкновенным, замечательным, и Кэрол неожиданно для себя влюбилась… Любовь поразила ее как молния, сбила с ног, закружила, понесла куда-то, и хотя Кэрол знала, что это не правильно, что так быть не должно, сопротивляться внезапно вспыхнувшему чувству у нее не было сил. Сначала она еще как-то пыталась бороться, пыталась подавить в себе все, что она испытывала к нему, однако очень скоро Кэрол поняла, что все бесполезно. Слишком давно она восхищалась Саймоном, слишком долго он ей нравился, а тут, работая в тесном контакте, они оба вдруг обнаружили, что между ними довольно много общего. Когда-то давно подобным же образом начинались отношения Кэрол с Чарли, и он хорошо помнил, каким прекрасным и волнующим казалось ему тогда все вокруг.

Когда же, когда все вдруг изменилось? Когда все стало не так? Чарли несколько раз задавал Кэрол этот вопрос, и она отворачивалась, не в силах вынести его жалобный и молящий взгляд, но ответить так и не смогла. Был серый дождливый день, они бесцельно бродили по пустынным улицам Сохо, и Чарли старался доказать Кэрол, что все осталось по-прежнему, что они все так же сильно любят друг друга и что быть вместе — для них и счастье, и судьба, но Кэрол только смотрела на него и молча качала головой. Его слова не убедили ее. Нет, сказала она сквозь слезы, отныне совместная жизнь станет для них мукой. Все изменилось, и они должны расстаться. И без того, сказала она, каждый из них фактически жил своей собственной, отдельной жизнью, проводя слишком много времени с чужими, посторонними людьми, и у каждого из них появились свои желания, свои нужды, свой круг общения, наконец. И при всем, этом, сказала Кэрол, их чувство так и не выросло, так и осталось таким, каким оно было десять лет назад.

Чарли не понял тогда, что она имеет в виду. Разве мало они любили друг друга, когда поженились? Но спросить он не решился, а Кэрол продолжала медленно убивать его, испытывая при этом мучения не менее сильные, чем он. На протяжении многих лет, сказала Кэрол, то он, то она, а то и оба вместе постоянно находились в разъездах. Должно быть, незаметно для себя она устала от разлук и научилась ценить общество Саймона, с которым день за днем встречалась на работе и ездила в командировки. К тому же, добавила Кэрол, Саймон относится к ней совсем не так, как Чарли.

— Как, как он относится к тебе?! — взмолился Чарли, и Кэрол честно попыталась объяснить, но так и не сумела найти правильных слов. Но он все равно понял, что дело было не в поступках Саймона; дело было в другом — в мечтах, чувствах, невысказанных желаниях, которые подспудно копились и зрели в душе Кэрол. Все дело было в крошечных, малозаметных деталях, в тех милых мелочах и причудах, которые пробуждают любовь, даже если ты этого не хочешь.

Когда Кэрол кое-как растолковала ему все это, она заплакала, и Чарли заплакал тоже.

Уже уступая, сдаваясь Саймону, Кэрол твердила себе, что это будет легкая, ничего не значащая интрижка. Она утешалась тем, что мало кто из ее знакомых не ходил налево, поддавшись настроению минуты или капризу, и твердо обещала себе, что не позволит своему увлечению перерасти во что-либо серьезное. Для Кэрол это был первый роман на стороне, и она отнюдь не собиралась делать ничего такого, что могло бы разрушить их с Чарли семейную жизнь. Тогда она еще думала, что любит его.

Уже вернувшись в Лондон, Кэрол попробовала разорвать свою связь с Саймоном, который старался, как мог, помочь ей в этом, ибо, по его собственным словам, он ее прекрасно понимал. Он признался Кэрол, что в последние годы достаточно часто увлекался красивыми женщинами, да и, живя в браке, хранил супружескую верность далеко не всегда. Как утверждал Саймон, теперь он сожалел об этом, однако, если воспользоваться его собственным выражением, «последствия неверности и неосторожности он испытал на собственной шкуре». Впрочем, со своей последней женой он развелся уже лет пять назад и был теперь совершенно свободен, однако это, казалось, не мешало ему искренне сочувствовать Кэрол, которую терзали острое чувство вины и сознание собственного долга перед мужем. В конце концов они расстались, договорившись быть друзьями, однако при этом ни Саймон, ни Кэрол даже не подозревали, как им будет не хватать друг друга в Лондоне. Несколько волнующих недель, проведенных в Париже, сблизили их настолько, что существовать один без другого они уже не могли.

Не прошло и месяца, как они начали вместе уходить из конторы в обеденный перерыв, чтобы подняться в квартиру Саймона. Между ними ничего не было — они просто пили кофе и по-дружески болтали, — но эти разговоры помогли Кэрол облегчить душу и разобраться в своих чувствах. Очень скоро она обнаружила, что ей очень нравится, с каким деликатным сочувствием и пониманием, с какой безграничной любовью, уважением и преданностью относится к ней Саймон. Он был готов на все, лишь бы быть с ней рядом — пусть это даже означало, что они навсегда останутся друзьями и никогда больше не будут любовниками. Когда же Кэрол попыталась расстаться с Саймоном, она просто не сумела этого сделать, хотя она отчаянно старалась перебороть себя. Чарли, как назло, снова много ездил, и Кэрол было очень одиноко, а Саймон — тоскующий Саймон с печальными глазами спаниеля — был рядом, всегда рядом, каждый день рядом.

И Кэрол тоже очень его не хватало. До этого момента она даже не осознавала, как много путешествует Чарли, как часто она остается одна и как много для нее значит быть с Саймоном. И вот — через два с половиной месяца после того, как они решили положить конец своей физической близости, — Кэрол и Саймон снова стали любовниками.

После этого жизнь Кэрол превратилась в кошмар. Она встречалась с Саймоном почти каждый вечер, и ей приходилось врать Чарли и придумывать достоверные объяснения, чтобы как-то оправдаться. Выходные они с Саймоном тоже часто проводили вместе, и Кэрол лгала, что ей нужно сделать какую-то срочную работу. Когда же Чарли улетел в очередную командировку, они с Саймоном отправились в Беркшир на весь уик-энд и провели в придорожной гостиничке два удивительных, волшебных дня. Кэрол терзалась оттого, что поступает не правильно, но ничего с собой поделать она уже не могла. Она была точно одержимая, и в ее действиях и поступках не было ни капли разума и здравого смысла — одни лишь страсть и любовь.

Год назад, накануне Рождества, в отношениях между Кэрол и Чарли впервые появились явные признаки неблагополучия. Ситуация на рынке проектно-дизайнерских услуг сложилась крайне неблагоприятная; контракт в Милане неожиданно оказался под угрозой, сделка в Токио тоже была под вопросом, и Чарли как угорелый метался между Японией и Италией. В Лондон он возвращался очень ненадолго, однако даже в эти редкие наезды домой он буквально падал с ног от усталости. Настроение у него было хуже некуда. И, часто даже не осознавая того, он вымещал свою усталость и раздражение на Кэрол.

А она не могла с ним даже поговорить. Чарли постоянно спешил, мчался куда-то, решал очередную проблему или пробивал выгодный контракт. В эти трудные, суматошные месяцы они оба были рады, что у них нет детей, но если Чарли продолжал считать это нормальным, то Кэрол все чаще задумывалась о том, насколько они разные люди.

Каждый из них жил теперь в своем собственном мире, и эти миры почти не соприкасались. С некоторых пор у обоих вечно не хватало времени, чтобы поговорить по душам, поделиться своими мыслями и чувствами, просто побыть вместе. У Чарли была своя работа, у нее — своя; теперь их объединяли только несколько ночей в месяц, которые они проводили в одной постели, да приемы и вечеринки, куда они ходили больше по привычке, чем повинуясь естественному в прежние времена желанию всегда и везде быть вместе.

Настал день, когда Кэрол всерьез задумалась о том, что с ними происходит и что — помимо инерции — продолжает удерживать их друг подле друга. Может быть, их любовь, их счастье — все это иллюзия, обман зрения, обычная ловкость рук балаганного фокусника, имя которому — рутина? И впервые за десять лет их совместной жизни Кэрол не могла ответить на вопрос, любит ли она Чарли.

А Чарли пребывал в блаженном неведении. С головой уйдя в работу, он даже не замечал, что с Кэрол творится неладное. Он не понял, не почувствовал, что теряет ее. Новый год Чарли снова встречал в Гонконге; он так замотался, что даже забыл ей позвонить, и она тоже забыла, потому что танцевала в «Аннабелс» с Саймоном.

Кризис разразился в феврале месяце, когда в один из уик-эндов Чарли неожиданно вернулся из Рима и обнаружил, что Кэрол нет дома. В этот раз она даже не сочла нужным соврать ему, что поедет на пикник с друзьями. Но, когда поздним воскресным вечером она наконец вернулась в их уютный маленький домик, в ее облике было что-то такое, что заставило Чарли внутренне вздрогнуть. Кэрол буквально лучилась счастьем. Она была такой безмятежно-спокойной и веселой, как в те, уже почти забытые дни, когда они проводили в постели все выходные, то предаваясь любовной игре, то погружаясь в блаженную дремоту. Но у Чарли уже давно не хватало времени на подобные развлечения, да и Кэрол тоже — он знал это — была слишком занята. Кажется, он все же сказал ей что-то, но на самом деле он еще не забеспокоился по-настоящему, и, хотя в душе у него напряглась какая-то струнка, разум его еще спал, не желая замечать ничего вокруг.

Кэрол сама рассказала ему обо всем, не в силах и дальше нести бремя обмана. Кроме того, она почувствовала, что Чарли — пусть еще неосознанно — что-то заподозрил. И вот однажды, вернувшись поздно вечером с работы, Кэрол села напротив него на табурет и выложила ему все. Чарли молча слушал, и в его широко раскрытых глазах блестели слезы неверия и обиды. Кэрол рассказала ему, когда, при каких обстоятельствах началось ее увлечение Саймоном, сколько времени оно продолжалось (к тому времени их связи исполнилось уже полных пять месяцев) и к чему это все привело. Или могло привести.

— Я не знаю, что еще сказать тебе, Чарли, — закончила она. — Просто я подумала, что ты должен узнать обо всем от меня. Все равно это не могло продолжаться вечно.

Ее низкий, с легкой хрипотцой голос прозвучал при этом так волшебно-соблазнительно, что Чарли едва не сошел с ума.

— И что ты собираешься делать? — с трудом спросил Чарли, ибо язык ему не повиновался. Он пытался не забывать о том, что он — современный, цивилизованный человек и что подобные вещи случаются сплошь и рядом (почему, в конце концов, он должен быть исключением из общего правила?), однако единственное, о чем Чарли оказался способен думать, это о том, какую глубокую рану нанесли ему слова Кэрол и как сильно он, оказывается, любит ее. Он даже не мог представить себе, какую острую боль способно, оказывается, причинить ему известие, что Кэрол спит с другим мужчиной, но главным для него было все же не это. Главное, что хотел знать Чарли, это любит ли Кэрол Саймона или она пошла на связь с ним от скуки, из чувства одиночества или из обычного, присущего всем женщинам авантюризма. Задать такой вопрос ему было неимоверно трудно, но Чарли все-таки набрался мужества и пересилил себя.

— Ты любишь его? — с трудом проговорил он, чувствуя, как эти слова застревают у него в горле и свинцовой тяжестью перекатываются в груди. Что, спрашивал он себя, что, ради всего святого, он будет делать, если Кэрол оставит его? Подобной возможности он просто не мог допустить и был заранее готов простить Кэрол все что угодно. Чарли знал только одно: он не может, не должен потерять ее!

Кэрол долго колебалась и ответила не сразу.

— Я думаю… я думаю, что — да, — сказала она наконец.

Она всегда была с ним честна, порой даже прямолинейна. Поэтому и сейчас, наверное, она и ответила ему так прямо и откровенно. Да будь они прокляты, эти ее честность и искренность!

— Я не знаю, Чарли. Когда я с ним, я в этом уверена, но… Но ведь и тебя я тоже люблю. И всегда буду любить!

Она знала, что такого мужчины, как Чарли, у нее никогда не было и, наверное, уже никогда не будет. И такого, как Саймон, — тоже… По-своему Кэрол любила обоих, но теперь ей нужно было выбрать кого-то одного. Разумеется, они могли бы еще долго жить a trois[2] — ничего особенного в этом не было, многие жили именно так, но Кэрол твердо знала, что она так не сможет. Раз уж это случилось с ней, значит, она должна была как можно скорее расставить все по местам. И Чарли… Саймон уже не раз говорил Кэрол, что готов жениться на ней, но она не могла даже думать об этом до тех пор, пока не решит все проблемы с собственным мужем. К счастью, Саймон прекрасно ее понимал и готов был ждать сколько угодно.

— Ты хочешь сказать, что ты меня… бросаешь? — проговорил Чарли, и глаза его увлажнились. Потом он обнял Кэрол, и они заплакали.

«Почему это должно было случиться именно с нами?» — снова и снова спрашивал Чарли. Ее решение казалось ему немыслимым, невозможным. Он не мог себе представить, что она когда-нибудь отважится на такое. И все же она уходила, и что-то в решительном выражении ее лица подсказывало Чарли, что Кэрол твердо решила связать свою дальнейшую судьбу с Саймоном.

Что он мог сделать? Попросить ее перестать встречаться с ним? Сходить с Кэрол к психологу-консультанту по вопросам семьи и брака? Упасть перед ней на колени?

Да что угодно! Чарли готов был на все, лишь бы Кэрол не бросала его.

Кэрол со своей стороны тоже прилагала огромные усилия, чтобы сохранить их отношения. Она согласилась пойти к консультанту и даже не встречалась с Саймоном целых две недели, однако задолго до конца этого срока она поняла, что не может без него жить. И мысль эта едва не свела ее с ума. Чарли начал бесконечно раздражать ее, и Кэрол постоянно срывалась. Чарли в свою очередь тоже не оставался в долгу, и в огне этих яростных словесных баталий безвозвратно гибли последние крохи понимания и сочувствия, которые они все еще питали друг к другу.

Теперь они начинали ссориться каждый раз, когда оказывались вместе, и в эти минуты Чарли очень хотелось кого-нибудь убить. Втайне он мечтал о том, чтобы Саймон подвернулся ему под горячую руку — в этом случае он выместил бы на нем всю горечь и боль, которые скопились в его душе за последние месяцы. К Кэрол Чарли по-прежнему не питал никакой неприязни. Ему казалось, что он хорошо понимает то одиночество и разочарование, которые испытывала Кэрол, когда он отправлялся в длительные командировки, и ей приходилось подолгу жить одной в их крошечном коттедже. Со стороны действительно могло показаться, что их отношения вовсе не напоминают отношения супругов — скорее отношения двух старых друзей, которые так долго жили в одной комнате, что прекрасно приспособились один к другому, — но ведь он знал, что на самом деле это не так! Но почему тогда Кэрол обвинила его в эгоизме и в том, что он относится к ней не так, как Саймон? Или все дело сводилось к тому, что, возвращаясь из очередной поездки, он так уставал, что не замечал ее до тех пор, пока они не оказывались в одной постели и не наступало время заниматься сексом? Но ведь он же объяснял ей, что это его собственный, патентованный, строго индивидуальный способ возвращения к домашней жизни, от которой он так долго был оторван. И, по мнению Чарли, этот способ выражал его истинные чувства гораздо красноречивее, чем любые слова. Нельзя же, говорил он, быть настолько ограниченным, чтобы не принимать во внимание естественную разницу между мужчиной и женщиной…

Так их взаимные упреки становились все более мелочными, но разделявшая их пропасть росла и росла. Чарли был совершенно потрясен, когда на приеме у психолога-консультанта Кэрол неожиданно заявила, что, как ей кажется, их брак с самого начала был заключен для Чарли, ради Чарли, в интересах Чарли и что Саймон был первым в ее жизни мужчиной, которого интересовали в первую очередь ее мысли и ее чувства.

Когда Чарли услышал это, он ушам своим не поверил. Он посмотрел на Кэрол, но у нее были такие глаза, что Чарли сразу понял — разубеждать ее бесполезно.

К этому времени Кэрол снова начала спать с Саймоном, но теперь она скрывала это от Чарли, и ложь разделила их больше, чем взаимное раздражение и упреки. В марте, когда Чарли на три дня улетел в Берлин, Кэрол собрала свои вещи и переехала к Саймону. Об этом своем решении она известила Чарли по телефону, и он долго плакал, сидя в номере немецкого отеля и прижимая к груди мокрую телефонную трубку, из которой неслись короткие гудки отбоя.

Но самое страшное, самое горькое заключалось в том, какие причины вынудили Кэрол на этот поступок. Как она сказала, прежде чем повесить трубку, она ушла к Саймону не потому, что хотела жить с ним, а потому что не могла больше жить с Чарли. И для нее, и для него это было бы настоящей мукой, испытанием, выдержать которое не могли бы ни он, ни она.

— Это отвратительно, что мы с собой сделали, — сказала она, и Чарли услышал в трубке ее сдавленные рыдания. — Я стала настоящей ведьмой, и ты это знаешь. Я так больше не могу. Все, что я говорю и делаю, противно мне самой, но вести себя иначе я уже не в состоянии. И я… я начинаю ненавидеть тебя, Чарли. Так дальше нельзя, поэтому я ухожу. Ты должен понять… Мы должны расстаться.

— Почему?! — выпалил он. — Почему мы должны расстаться?

В его груди сам собой вспыхнул гнев, и даже Кэрол не могла не признать, что он имеет на это полное право.

— В конце концов, не распадаются же другие семьи, когда один из супругов заводит кого-то на стороне. Почему мы не можем поступить так же?

Чарли произнес эти слова с жаром, но они оба знали, что это была мольба, мольба о милосердии и пощаде.

Кэрол так долго молчала, что Чарли даже показалось, что их разъединили.

— Я просто не хочу, — промолвила она наконец, и, хотя голос ее был едва слышен, Чарли понял, что она все решила, и решила окончательно. Каковы бы ни были ее побудительные мотивы, для Кэрол их брак больше не существовал, и Чарли вынужден был смириться с этим, хотя — в отличие от нее — для него конец их семейной жизни был концом всего. И ничего поправить здесь уже было нельзя. Кэрол полюбила другого мужчину, а его разлюбила, и никто не был в этом виноват. Ведь по самому большому счету все они, включая Саймона, были обыкновенными людьми со своими собственными странными, неуправляемыми эмоциями и чувствами, которые порой толкали их на самые необычные и необъяснимые поступки. Почему случилось то, что случилось? Вряд ли кто-то мог ответить на этот вопрос. Одно было очевидно: нравилось это Чарли или нет, но Кэрол ушла от него.

После ухода Кэрол Чарли жил как в бреду, переходя от безумного отчаяния к безумной ярости и обратно. Ему с трудом удавалось сосредоточиться на своей работе, и лишь усилием воли он заставлял себя исполнять свои обычные служебные обязанности. Он перестал встречаться с друзьями и часто вечерами сидел в одиночестве перед остывшим камином, вспоминая Кэрол или размышляя над превратностями жестокой судьбы, нанесшей ему такой неожиданный удар.

Он никак не мог поверить в то, что все это случилось с ним на самом деле, хотя живые, осязаемые факты были, как говорится, налицо. В глубине души Чарли все еще лелеял надежду, что увлечение Кэрол окажется непродолжительным, что оно пройдет так же неожиданно и быстро, как проходит весенняя лихорадка, и что в один прекрасный день Кэрол выздоровеет. Саймон мог разочаровать ее каким-то своим поступком или словом, неожиданным проявлением стариковского упрямства или подозрительности, наконец, он мог вообще оказаться не тем, за кого она его принимала. Чарли молил бога, чтобы что-то заставило Кэрол изменить свое мнение о Саймоне, разочароваться в нем, но все было тщетно. Наоборот, они выглядели очень счастливыми и довольными — во всяком случае, на фотографиях в газетах и журналах, которые Чарли со злобой рвал на клочки и швырял в камин.

Его тоска и боль стали такими сильными, что порой Чарли казалось: еще немного, и они прикончат его. Острое чувство одиночества не оставляло его ни на мгновение, и даже ночью Чарли иногда просыпался от звука собственного голоса, зовущего ее по имени.

Когда эта пытка становилась невыносимой, Чарли звонил ей, но это доставляло ему еще большие страдания. Даже по телефону голос Кэрол звучал так пленительно, так мягко и эротично, что у Чарли горло перехватывало судорогой, ноги становились ватными, а на лбу выступали крупные капли пота. Иногда он притворялся, будто Кэрол уехала в командировку или на выходные, что она уже едет домой и вот-вот откроет дверь и войдет, но и это ему не помогало. Не помогало потому, что Кэрол не возвращалась. Возможно, он потерял ее навсегда.

Домик, который они вдвоем когда-то с такой любовью благоустраивали, выглядел теперь неопрятным и заброшенным. Кэрол забрала все свои вещи, и ничто уже не выглядело таким, как когда-то, ничто не напоминало о прежних, счастливых временах. Чарли чувствовал себя здесь словно на пепелище своих надежд и желаний. Все его мечты оказались разбиты вдребезги, жизнь лежала в руинах, и у него не было никакого желания собирать черепки, чтобы строить ее заново. Чарли ни во что больше не верил и ни на что не надеялся.

Коллеги Чарли по работе не могли не заметить происшедшей с ним перемены. Бледный, исхудавший, с темными кругами под глазами и потухшим взглядом, он являл собой жалкое зрелище. Чарли стал раздражителен и нетерпим и часто принимался спорить из-за пустяков, на которые раньше не обратил бы внимания. С друзьями он перестал встречаться, а если его приглашали на вечеринку — отвечал неизменным отказом. В глубине души он был уверен, что все его друзья давно очарованы Саймоном и приглашают его только по привычке или, что было еще хуже, из жалости. Сам он не желал ничего слышать ни о Саймоне, ни о Кэрол, а слова сочувствия были ему не нужны. Несмотря на это, он никак не мог удержаться и прочитывал все сообщения в уголке светской хроники, в которых говорилось о них. Саймон Сент-Джеймс и его очаровательная супруга на приеме у такого-то, Саймон Сент-Джеймс и его супруга отправились на уик-энд в курортное местечко такое-то, Саймон Сент-Джеймс с супругой посетил выставку такую-то… Как видно, мистер Сент-Джеймс был весьма общительным джентльменом, вот только каждое такое сообщение оставляло на сердце Чарли рубец, словно выжженный каленым железом.

И всегда с ним была Кэрол, его Кэрол… Чарли знал, что она тоже любит вечеринки, однако никогда они не ходили на приемы так часто. Должно быть, для нее это было важно, и теперь ее желания сбывались. Вот только его место рядом с ней оказалось занято.

И самым страшным было то, что Чарли не мог не думать об этом, как ни старался.

На смену весне пришло лето, но мучения Чарли только усилились. Он знал, что Саймону принадлежит большой кусок земли на южном побережье Франции — как раз между Бюли и мысом Сен-Жан, и что там есть не только роскошная вилла с садом, но и причал, возле которого стоит огромная красавица яхта. Он видел все это своими собственными глазами, когда несколько лет назад они гостили у Саймона, и теперь образ Кэрол — светловолосой, загорелой Кэрол на глянцевито-желтой палубе яхты — неотступно преследовал его. Несколько раз Чарли снилось, будто произошло крушение и Кэрол тонет, и тогда он просыпался, снедаемый сильнейшим беспокойством, к которому примешивалось острое чувство вины. Чарли был почти уверен, что не может желать Кэрол смерти, и все же порой ему казалось, что этот сон лишь отражает его глубокие, подсознательные желания.

На всякий случай он обратился к психоаналитику, чтобы посоветоваться насчет своих кошмаров, однако это ничего не дало. Состояние его все ухудшалось, и к сентябрю Чарли Уотерстон превратился в человека, совершенно раздавленного свалившейся на него бедой.

Как-то в начале осени Кэрол позвонила ему, чтобы сообщить, что она подала на развод, и Чарли не удержался и спросил, продолжает ли она жить с Саймоном. Впрочем, ответ он знал заранее и, даже не видя ее лица, мог без труда представить себе и выражение глаз Кэрол, и то, как она слегка наклонила голову.

— Ты же знаешь, что — да, — ответила она, хотя ей очень не хотелось причинять Чарли страдания. Но и лгать тоже было бесполезно — он все равно бы догадался. Ну почему, в который раз спросила себя Кэрол, Чарли никак не может смириться с тем., что произошло? В конце концов, так сложились обстоятельства, над которыми никто из них не властен. И вовсе не ее вина, что с Саймоном она чувствует себя счастливее, чем когда бы то ни было. Они провели вдвоем поистине волшебное, беззаботное лето, и жизнь, когда не надо ждать, не надо страдать от одиночества и считать дни до новой встречи, неожиданно пришлась ей по вкусу, хотя прежде она принимала частые отлучки Чарли как должное.

В августе они отправились на виллу на юг Франции, и Кэрол познакомилась со всеми друзьями Саймона, которые ей, неожиданно для нее самой, понравились. Да и сам Саймон делал все, что было в его силах, чтобы угодить ей. Он называл ее своим идеалом, своим сокровищем, своей единственной настоящей любовью, и Кэрол ни минуты не сомневалась, что он с ней вполне искренен. Кроме того, она заметила в его характере новые черточки, которые прежде не бросились ей в глаза. Саймон неожиданно оказался очень нежным, открытым и каким-то незащищенным, чего никак нельзя было предположить, наблюдая за ним, к примеру, на процессе, когда Саймон в пух и прах разносил адвокатов противной стороны.

Иными словами, за прошедшие три месяца ее чувство к Саймону стало еще сильнее, еще глубже и осознанней, однако Кэрол не стала делиться этим с Чарли. Она не хотела причинять лишнюю боль ни ему, ни себе, ибо только теперь ей стало окончательно ясно, какими пустыми, лишенными какого бы то ни было содержания были их отношения с Чарли. И он, и она вели себя как настоящие эгоисты, как люди, с головой ушедшие в себя; их брак был простой формальностью, ибо на самом деле они двигались по жизни параллельными курсами — лишь изредка касаясь друг друга, но никогда не пересекаясь.

И, самое главное, за десять лет ни один из них так этого и не понял. Сама Кэрол прозрела только сейчас, а что касалось Чарли, то он по-прежнему ничего не понимал. Несмотря на это, ей было жаль его до слез. Больше всего на свете Кэрол хотелось, чтобы он тоже был счастлив, чтобы он нашел себе кого-то, кто мог бы утешить его и подарить хотя бы надежду на лучшее будущее, однако, насколько ей было известно, Чарли даже не пытался ничего предпринять.

— Ты собираешься за него замуж? — спросил Чарли, и его лицо болезненно перекосилось. Каждый раз, когда ему приходилось задавать Кэрол подобные вопросы, он чувствовал себя так, словно сквозь него пропускают электрический ток. Больше того, Чарли ненавидел себя за это, но сдерживаться было выше его сил.

— Я еще не знаю, Чарли. Мы с ним пока не говорили об этом. — Это была ложь. Саймон чуть не ежедневно заводил с ней разговоры на эту тему, упрашивая Кэрол стать его женой, однако Чарли это никак не касалось.

— Для нас с Саймоном это не так важно, во всяком случае — пока. И потом, мне сначала надо получить развод. — Кэрол все-таки заставила Чарли нанять адвоката, однако он звонил ему всего раз или два. — Нам надо разделаться с формальностями и поделить вещи.

Когда она это сказала, Чарли почувствовал, что у него темнеет в глазах и кружится голова. Это их совместную жизнь, их счастье Кэрол называла «формальностью»!

— Почему, почему ты не хочешь попробовать начать сначала? — спросил он, мысленно кляня себя за слабость. Впрочем, все это было ерундой по сравнению с мыслью о том, что он может потерять Кэрол навсегда. И при чем тут вещи? Какое ему дело до фарфора, диванов и простыней, если у него не будет ее? Только Кэрол что-то для него значила, и он знал, что если она вернется, то вместе с ней вернется все, что они оба так любили. Жизнь, счастье, любовь — вот чем была для него Кэрол, и больше всего на свете Чарли хотелось, чтобы между ними все опять стало так, как было.

Кэрол что-то говорила, но смысл ее слов не доходил до него.

— Что, если бы мы завели ребенка? "неожиданно спросил он, перебив ее. Почему-то ему казалось, что Саймон слишком стар, чтобы Кэрол могла надеяться забеременеть от него, и даже сама мысль об этом вызывала у Чарли острое чувство гадливости. К тому же трех браков и кучи детей должно было в любом случае хватить, чтобы Саймон сам не захотел иметь детей от Кэрол. Ребенок — это было единственное, что Чарли мог предложить Кэрол из того, чего не мог или не хотел дать ей Саймон.

Кэрол снова надолго замолчала. Чтобы ответить на этот вопрос, ей потребовалось все ее мужество. Она вообще не хотела иметь детей. Ни от кого. У нее всегда была ее работа, а теперь у нее был еще и Саймон. Ребенок… об этой возможности она почти не думала. Сейчас она хотела только одного — получить развод, чтобы каждый из них мог зажить своей собственной жизнью, не причиняя другому лишней боли. По мнению Кэрол, это было совсем немного, и она считала себя вправе просить Чарли пойти ей навстречу.

— Слишком поздно, Чарли, — ответила она. — Не будем об этом говорить, ладно? Ни ты, ни я — мы оба не хотели иметь детей.

— Теперь я думаю, что мы оба ошибались. Может быть, если бы у нас родился сын или дочь, сейчас все было бы по-другому. Для многих супружеских пар дети служат чем-то вроде цемента…

— А я думаю, что это лишь еще больше вое усложнило бы. Дети не могут удержать вместе двух взрослых людей, которые стали друг другу чужими, — они лишь делают расставание еще более трудным и болезненным.

— У тебя будет от него ребенок?

В голосе Чарли снова зазвучали просительные интонации, и он едва не заскрипел зубами от отчаяния. Почему-то каждый раз в разговоре с нею он оказывался в положении просителя, в положении нищего бродяги, который умоляет прекрасную принцессу вернуться к нему. Чарли презирал себя за эту слабость, но он не знал, что еще он может сказать. Да что там говорить — он готов был унижаться, готов был на брюхе ползать, лишь бы Кэрол согласилась оставить Саймона и вернуться к нему.

— Нет, никакого ребенка, — твердо ответила Кэрол, и в ее голосе Чарли почудились нетерпеливые нотки. — Просто я хочу жить своей собственной жизнью. И я хочу быть с ним. Кроме того, мне не хотелось бы еще больше осложнять твою жизнь. Почему ты не можешь понять, Чарли, что ничего уже не поправишь? С нами с обоими что-то случилось, и даже я сама не знаю — что. Так иногда бывает, и с этим уже ничего не поделаешь. Это как смерть, как разбитые часы — ни починить их, ни заставить их идти вспять уже невозможно. Чарли и Кэрол больше нет — они умерли. Во всяком случае, я — прежняя я — умерла навсегда. Тебе придется научиться жить без меня.

— Я не смогу… Произнося эти слова, Чарли как-то странно закашлялся, и Кэрол поняла, что он чувствует. Рыдания душили его. Несколько дней назад они случайно встретились на улице, и Кэрол была поражена его видом. Он сильно похудел, черты лица заострились, и только глаза на бледном лице горели лихорадочным огнем, однако, несмотря на это, она нашла его по-прежнему привлекательным. Чарли всегда был очень хорош собой, и несчастье странным образом сделало его вдвойне интересным. Но, увы, ее это больше не волновало.

— Я не смогу жить без тебя, Кэрол, — повторил Чарли, и Кэрол невольно подумала, что самое худшее заключается в том, что он сам в это верит.

— Сможешь, Чарли. У тебя просто нет другого выхода.

— Но зачем? Зачем мне жить?

Над этим вопросом Чарли думал постоянно, и, как ни старался, он не мог найти ни одной достаточно веской причины, чтобы бороться и жить дальше. Женщина, которую он любил без памяти, ушла, а работа наскучила. Большую часть времени он проводил в одиночестве, и даже дом, которым он когда-то так гордился, стал казаться ему унылым и пустым. Но, несмотря на это, Чарли не торопился продавать его — слишком много приятных воспоминаний было у него связано с этими стенами.

За что бы он ни брался, что бы ни делал — он обязательно вспоминал Кэрол, которая вошла в его жизнь и стала ее неотъемлемой частью. Чарли никак не удавалось представить себя отдельно от нее, и, насколько он помнил, за все десять лет ему ни разу не захотелось остаться одному. И вот теперь она ушла, а ему остались только горько-сладкие воспоминания о прежней жизни, которую Чарли так хотелось вернуть. Но Кэрол больше не принадлежала ему — она принадлежала этому чертову ублюдку Саймону.

— Перестань, Чарли, прошу тебя! Ты ведешь себя как старик, а ведь тебе всего сорок два года. Еще не поздно начать все сначала. У тебя впереди целая жизнь, и ты еще можешь быть счастлив, если по-настоящему захочешь. Подумай хотя бы о своей карьере! У тебя замечательные способности, у тебя опыт, имя, репутация. Ты можешь стать блестящим дизайнером-проектировщиком, которого все будут уважать и ценить. Наконец, ты можешь встретить и полюбить другую женщину, у тебя даже могут родиться дети.

Это был странный разговор, напоминающий беседу двух глухих, и Кэрол прекрасно это понимала. Просто она не знала, как заставить Чарли взять себя в руки, и это повергало ее в отчаяние. Именно поэтому она не прекращала своих попыток, хотя долгие душеспасительные беседы, которые она вела с ним, начинали всерьез раздражать Саймона. Он считал, что они должны развестись, поделить вещи и разойтись окончательно и навсегда, чтобы, как он выражался, «не рубить собаке хвост по частям». По его мнению, и Чарли, и Кэрол были достаточно молоды, чтобы начать все сначала и обрести счастье с кем-то другим. А поведение Чарли ему очень не нравилось. Конечно, говорил он, если ему охота выставлять себя на посмешище — это его дело, но он был далеко не в восторге от того, что Чарли продолжает давить на Кэрол.

— Рано или поздно такое случается с каждым или почти с каждым, — не скрывая раздражения, сказал он как-то Кэрол. — Например, мои первые две жены сами бросили меня, но, можешь мне поверить, я не пресмыкался перед ними, умоляя вернуться, и не бился головой о стены. Живя с тобой, Чарли просто избаловался. По-моему, он продолжает считать, что весь мир должен вращаться вокруг него одного!

После этих слов Саймона Кэрол вовсе перестала говорить с ним о Чарли. Лишние конфликты ей были ни к чему — Кэрол вполне хватало чувства вины, которую она испытывала перед бывшим мужем. О том, чтобы вернуться к нему, не было, разумеется, и речи, и все же Кэрол не хотелось бросать его без всякой помощи и поддержки, как бросают у дороги сбитую машиной собаку или кролика. Кэрол прекрасно знала, что это она сбила Чарли; это она проехалась по нему всеми колесами, однако сейчас Кэрол никак не могла придумать, как ему помочь — как сделать так, чтобы он поскорее забыл ее. Она несколько раз пыталась говорить с ним, но Чарли наотрез отказывался даже признать возможность того, что он сможет существовать без нее. Чарли тонул сам, и у Кэрол было такое ощущение, что он твердо решил утянуть с собой на дно и ее. И далеко не сразу Кэрол стало ясно, что — хотя бы для собственного спасения — ей придется оттолкнуть его от себя.

В конце сентября они наконец-то поделили вещи. Саймон отправился на север Англии, где у него было предприятие, принадлежавшее его семье на протяжении уже двух веков, а Кэрол провела мучительно-бесконечный уик-энд в их прежнем доме. Чарли пытался обсуждать с ней чуть ли не каждое блюдце и каждое полотенце, и вовсе не потому, что хотел оставить себе больше, чем полагалось по закону. Он просто хотел вызвать Кэрол на разговор, чтобы попытаться переубедить ее и заставить уйти от Саймона.

В результате эти два дня стали кошмаром для обоих. Слышать униженные просьбы и мольбы Чарли Кэрол было так же неприятно, как ему — их произносить. Он был сам на себя не похож — такого Чарли Кэрол не знала, однако, судя по всему, он был преисполнен решимости не дать ей ускользнуть, не попытавшись уговорить или, на худой конец, разжалобить ее. Слушать его Кэрол было не просто противно — ей было по-настоящему страшно за него, хотя Чарли все же каким-то чудом удержался и не пригрозил ей совершить самоубийство. И все же она знала, что Чарли старается напрасно и что своего решения она не изменит, Воскресным вечером, когда Кэрол уходила, Чарли все же извинился перед ней. Выглядел он ужасно, дай Кэрол, которую его негромкие слова настигли уже в дверях, была выжата как лимон.

— Прости, Кэрол, — сказал он, — я вел себя, как настоящая задница, и наверняка испортил тебе выходные. Я просто не понимаю, что со мной творится. Каждый раз, когда я вижу или слышу тебя, я буквально схожу с ума.

Это были первые его нормальные слова с тех пор, когда в субботу утром они начали переписывать вещи и решать, кому что достанется.

— Я все понимаю, Чарли, — ответила она. — Я знаю, как тебе трудно, но…

Кэрол не договорила. Ей тоже было очень и очень нелегко, но она всерьез сомневалась, что Чарли это понимает. А он и не пытался ничего понять. С его точки зрения, все выглядело предельно просто: Кэрол уходила от него к другому, уходила по своей собственной воле. С самого начала у нее был Саймон, и поэтому она ни минуты, ни секунды не чувствовала того обжигающего одиночества, которое покрывало смертоносным пеплом равнину его души. Рядом с Кэрол постоянно был человек, способный и поддержать, и утешить ее, если ей вдруг становилось трудно и тоскливо. У Чарли не было никого. Всего, чем он дорожил в жизни, Чарли лишился в одно мгновение, а начинать новую жизнь не хотел, отчаянно цепляясь за призрачную надежду, что, может быть, произойдет чудо, и все вернется на круги своя.

" — Просто мне все это очень не нравится, — сказал Чарли, по-собачьи заглядывая в глаза Кэрол. — Никто из нас от этого не выиграет. Надеюсь, ты не пожалеешь о своем решении.

— Я тоже на это надеюсь, — ответила Кэрол и, быстро поцеловав его в щеку, пожелала ему всего хорошего. Через несколько минут она уже отъехала в бутылочного цвета «Ягуаре» Саймона. Чарли долго стоял в дверях, глядя ей вслед и пытаясь как-то примириться с тем, что все кончено и Кэрол никогда больше не будет с ним. Он вернулся в гостиную, но разложенные повсюду вещи Кэрол и их фарфоровый сервиз в коробке на обеденном столе продолжали напоминать ему о том, что надежды больше нет. Тогда Чарли закрыл за собой дверь, опустился в кресло и заплакал так горько, как еще никогда в своей жизни не плакал. До сегодняшнего дня он не осознавал, как ему не хватает Кэрол. Даже уик-энд, проведенный с нею в разговорах о разводе и о вещах, был для Чарли лучше, чем эта наступившая пустота.

Когда он наконец успокоился, за окнами уже стемнело. Как ни странно, Чарли чувствовал себя намного лучше — должно быть, все дело было в том, что он перестал отрицать очевидное, перестал прятаться и бежать от действительности. Кэрол ушла, и он сам настоял, чтобы она забрала с собой вещи, которые когда-то они вместе покупали. Это было все, что он мог ей дать, — иного Кэрол бы от него уже не приняла.

Чарли казалось, что он начинает понемногу справляться со своими эмоциями, однако к началу октября ситуация снова изменилась, и не в лучшую сторону. От сердечного приступа неожиданно скончался шеф нью-йоркского бюро их фирмы; сотрудник, которого прочили на его место, уволился, заявив, что собирается начать в Лос-Анджелесе собственное дело, и два совладельца компании — Артур Уиттакер и Билл Джонс — лично прибыли в Лондон, чтобы уговорить Чарли взять на себя руководство головной конторой.

Этого места Чарли никогда для себя не хотел. С тех самых пор, когда десять лет назад он переехал в Лондон, он твердо решил про себя, что никогда больше не будет работать в Америке. Европейский архитектурный дизайн был намного сложнее и интереснее того, с чем ему приходилось иметь дело в Штатах, и Чарли наслаждался своей новой работой, которая была и творческой, и по-настоящему увлекательной. Даже во время частых поездок в Азию он старался пропагандировать европейский стиль дизайна, и результаты собственного труда приносили ему подлинное удовлетворение.

Иными словами, Чарли собирался оставаться в Европе как можно дольше, и неожиданное предложение Джонса и Уиттакера застало его врасплох.

— Я не могу принять это предложение, — ответил он, уверенно выслушав старших партнеров фирмы. Взгляд его тоже выражал твердую решимость никуда не ехать, но Уиттакер и Джонс были готовы к такой реакции Чарли. Он был очень нужен им в Нью-Йорке, и они подготовились к длительной осаде.

— Почему же? — задал вопрос Артур Уиттакер. Чарли не хотелось говорить, что он просто не хочет ничего менять в своей жизни. Владельцы фирмы не поняли бы его.

— В конце концов, если вы планируете остаться в Лондоне надолго, то всегда можете вернуться сюда после того, как поработаете в Штатах год или два, — продолжал уговаривать Чарли Уиттакер. — В последнее время появилось множество новых оригинальных проектов, для осуществления которых необходим профессионал вашего уровня. Не исключено даже, что эти проекты покажутся вам настолько интересными, что вы передумаете.

Чарли не хотелось объяснять им, что никогда и ни при каких условиях он не захочет уехать от своей Кэрол, пусть даже теперь она и не принадлежала ему. Для владельцев фирмы именно этот факт биографии Чарльза представлялся решающим. Теперь, когда жена от него ушла, по мнению руководства компании, у него не было никаких оснований отказываться от этого предложения. С их точки зрения, Чарли был чуть ли не единственным сотрудником из всего штата фирмы, который не был обременен ни женой, ни детьми и мог легко сняться с насиженного места, чтобы отправиться туда, куда будет нужно. Ничто не мешало Чарли оставить за собой домик в Лондоне, который он мог сдавать по крайней мере до тех пор, пока на его место не подыщут человека, способного успешно руководить нью-йоркским отделением фирмы. Но Чарли эти аргументы не убедили.

— Для нас это очень важно, Чарли, — вступил Джонс. — Говоря откровенно, нам просто не к кому обратиться с подобным предложением.

Чарли знал, что это действительно так. Шеф чикагского бюро не мог перебраться в Нью-Йорк из-за жены, которая болела раком легких и регулярно проходила химиотерапию. Предлагать ему место в нью-йоркском бюро в этой ситуации было просто невозможно. Что касалось нынешних сотрудников бюро, которое считалось ведущим в структуре фирмы, то ни один из них не обладал достаточным опытом и квалификацией, чтобы успешно возглавить работу на таком ответственном уровне. Чарли, таким образом, оставался единственным кандидатом на эту высокую должность, и отказ от нее мог неблагоприятно сказаться на его дальнейшей профессиональной карьере.

— Мы хотим, чтобы вы сначала хорошенько подумали, взвесили все «за» и «против», прежде чем дать окончательный ответ, — твердо завершил разговор Уиттакер, и Чарли невольно вздрогнул, представив себе все возможные последствия отказа. Он чувствовал себя так, словно на него на всех парах мчался локомотив, а он даже не пытался сделать шаг в сторону, чтобы избежать столкновения. Он просто не знал, как ему поступить. Больше всего ему хотелось позвонить Кэрол, чтобы обсудить с ней ситуацию, но даже этого он сделать не мог.

В течение нескольких месяцев вся его прежняя жизнь разрушилась. Сначала он потерял жену, а теперь его вынуждали оставить Европу, которую он полюбил всем сердцем. Все менялось, и менялось не в лучшую сторону — такова была реальность, в которой ему надо было продолжать жить. Джонс и Уиттакер улетели в Нью-Йорк через два дня.

Чарли обещал им хорошенько подумать и сообщить о своем решении, однако прошли две мучительные недели, а он так ничего и не решил. Хотя с самого начала он предчувствовал, что избежать возвращения в Нью-Йорк ему скорее всего не удастся.

Он даже не мог придумать мало-мальски убедительную отговорку, что-то вроде «жена возражает против переезда». Уиттакер и Джонс прекрасно знали, что у него больше нет жены. И даже если бы она была, решение все-таки должен был принимать он. Через полмесяца Чарли пришел к выводу, что выбора у него нет и он должен отправляться в Нью-Йорк. Отказ от предложения означал бы крушение его карьеры.

Сообщив наконец руководству о своем согласии, Чарли поставил условием, что он займет кресло руководителя на срок не больше, чем двенадцать месяцев, и Артур Уиттакер, с которым он говорил, вынужден был скрепя сердце согласиться на это, однако обоим было ясно, что за этот срок найти для Чарли замену вряд ли будет возможно. По-настоящему квалифицированные архитекторы без работы обычно не сидели, поиски подходящей кандидатуры могли занять и полтора, и даже два года, и все это время Чарли придется исполнять обязанности руководителя бюро.

Что касалось места, которое Чарли освобождал в Лондоне — «временно!» — как заверил его Уиттакер, — то на период его отсутствия бюро должен был возглавить Дик Барнс — нынешний заместитель Чарли. В том, что он справится с работой, Чарли не сомневался. Дело было совсем в другом — Дик Барнс давно метил на место Чарли, и теперь ему представилась поистине уникальная возможность наконец-то занять вожделенное кресло. Он был талантлив и опытен, и Чарли всерьез опасался, что если за время его отсутствия Дик не допустит никаких серьезных ошибок, то руководство фирмы сочтет его, Чарли, возвращение в Лондон нецелесообразным. Он мог застрять в Нью-Йорке надолго, а этого ему совсем не хотелось.

В конце концов он подписал контракт на год и занялся сборами. Руководство компании настаивало, чтобы Чарли приступил к работе до Дня благодарения, а он все никак не мог расстаться со своей лондонской жизнью.

Кэрол, узнав о его новом назначении от одного общего знакомого, позвонила ему, чтобы поздравить и пожелать счастливого пути. Она явно была удивлена, что Чарли согласился оставить Лондон. Она-то лучше других знала, как он любит изысканную и старомодную Европу.

— Я вовсе не считаю это повышением, — мрачно сказал Чарли. В душе он был рад звонку Кэрол. Последние месяцы дались ему очень нелегко, и он с трудом мог припомнить прежние счастливые дни, когда хорошее настроение не оставляло его, а улыбки были естественны. С тех пор как Кэрол ушла от него, он не жил, а существовал, каждый день ожидая еще более плохих перемен.

— Меньше всего на свете мне хотелось бы снова оказаться в Нью-Йорке, — со вздохом добавил он.

Ему и правда очень не хотелось уезжать из Лондона. Кэрол прекрасно знала, как много для него значил этот город и счастливые годы их совместной жизни. Собственно говоря, она и позвонила ему в память об этих годах. Кэрол хотелось подбодрить Чарли, вдохнуть в него надежду на новое счастье, хотя она и знала, что Саймон не одобрит этот ее звонок. Правда, сам он регулярно общался со своими бывшими женами, однако к настоящему моменту все они успели по несколько раз побывать замужем, и ни одна из них не предпринимала никаких попыток вернуть Саймона. Другое дело Чарли… Он цеплялся за Кэрол с отчаянием, с каким человек, падающий в пропасть, хватается за самый тонкий стебелек или камень.

— Не огорчайся, Чарли. Может быть, смена обстановки пойдет тебе на пользу, — успокаивала его Кэрол. — Год — это не так долго, как кажется.

— А я чувствую, что мы расстаемся навсегда, — буркнул Чарли, устремив взгляд за окно своего служебного кабинета. За окном клубился обычный лондонский туман, но он видел не его, а лицо Кэрол, которое вставало перед ним так отчетливо и ясно, словно было нарисовано на оконном стекле. Кэрол по-прежнему была прекрасна — так прекрасна и желанна, что иногда он даже жалел, что она не дурнушка. Впрочем, и в этом случае он вряд ли перестал бы любить ее.

Предстоящая разлука рождала в его душе странное чувство. Пока он оставался в Лондоне, Чарли мог мечтать о том, как он случайно столкнется с Кэрол на улице, в кафе или в магазине. В Нью-Йорке это было уже невозможно — он никогда не сможет увидеть ее даже случайно.

— Просто не знаю, как я опять буду приспосабливаться к этому городу! — сказал он, имея в виду Нью-Йорк.

— У тебя просто не было выбора, — благоразумно заметила Кэрол.

— Не было, — послушно согласился Чарли. Обстоятельства отняли у него Кэрол, обстоятельства вынуждали его уехать, хотя он не хотел ни того, ни другого.

Кэрол спросила, как он собирается поступить с домом. Формально половина их дома принадлежала ей, однако она не возражала, чтобы Чарли и дальше занимал весь дом. В наличных деньгах у Кэрол не было пока необходимости, а жить с Саймоном в этом доме она не собиралась. С продажей коттеджа, таким образом, можно было не спешить, и Кэрол, все обдумав, хотела сообщить об этом Чарли.

— Я думаю, дом можно сдать внаем, — предложил Чарли, и Кэрол согласилась, однако не прошло и двух дней, как она снова перезвонила ему. Она тщательно проанализировала ситуацию и посоветовалась с Саймоном, хотя Чарли она об этом, естественно, ничего не сказала. Одно дело, сказала Кэрол, если бы Чарли жил в доме сам — тогда у нее не было бы никаких возражений, но ей не хотелось бы, чтобы арендаторы испортили его, что привело бы к обесценению коттеджа в будущем. Учитывая эти обстоятельства, Кэрол предложила Чарли заняться продажей дома и попросила сделать это до того, как он покинет Лондон.

Услышав это, Чарли почувствовал себя так скверно, словно потерял еще одного близкого человека: он очень, любил этот старый дом, который восстановил своими руками. Чарли знал, что и Кэрол его очень любила, но у него не оставалось уже ни сил, ни желания спорить с нею. А может быть, он понемногу начал сознавать, что нет никакого смысла держаться за дом, за вещи, если из его жизни ушло самое главное.

Он думал над предложением Кэрол несколько дней и наконец вызвал оценщика из риэлторской фирмы, который и выставил дом на продажу. К огромному удивлению Кэрол и Чарли, дом был куплен уже через десять дней, причем маклеру удалось получить за него очень хорошие деньги. Впрочем, Чарли это уже было безразлично.

К тому моменту, когда он был готов подняться на борт самолета, все формальности были уже улажены. Дом перешел в руки нового владельца, а вещи Чарли были сданы на хранение на склад. За неделю до его отъезда Кэрол в последний раз приехала к нему, чтобы попрощаться, и — как и следовало ожидать — их последнее свидание было мучительным. Острое чувство вины, которую испытывала Кэрол, горечь и тоска Чарли, груз невысказанных упреков сковали их. Кэрол хотела сказать Чарли что-то теплое, но у нее не было сил выдавить из себя какие-то простые и нежные слова.

Да и что она могла сказать ему? Переходя из комнаты в комнату, Кэрол то и дело наталкивалась взглядом на милые сердцу безделушки, и в памяти ее невольно всплывали разные забавные и счастливые случаи, которые им довелось пережить вместе. В конце концов она оказалась в спальне и остановилась у окна, не в силах сдержать катящиеся по щекам слезы. Сад за окном был по-осеннему гол, листья давно облетели, и комната за ее спиной тоже была унылой и пустой.

Она не услышала, как в спальню вошел Чарли — вошел и встал у порога. Он не сказал ни слова; он просто стоял и смотрел на нее, погрузившись в свои собственные горькие воспоминания, и когда Кэрол повернулась, чтобы уйти, она невольно вздрогнула, наткнувшись на его исполненный отчаяния и тоски взгляд.

— Я буду скучать по нашему дому, — сказала она, вытирая слезы, и Чарли молча кивнул в ответ. Его глаза были сухи, но не потому, что ему не хотелось плакать. Должно быть, после всех потерь и боли у него уже не осталось слез. И когда Кэрол сделала непроизвольное движение навстречу ему, он даже не пошевелился и стоял неподвижно, словно оглушенный свалившимся на него горем.

— Мне будет очень не хватать тебя, — слетело с его сухих губ, и Кэрол скорее угадала, чем расслышала эти слова. Впрочем, он обращался вовсе не к ней — для Чарли это был неутешительный итог последних десяти лет жизни.

Тем не менее Кэрол сочла нужным ответить.

— Мне тоже, — сказала она тихо и обняла его за плечи.

Довольно долго Чарли стоял не шевелясь, только руки его легли на плечи Кэрол. По выражению его лица было видно, что он продолжает мечтать о том, чтобы все, что с ними произошло, вдруг оказалось просто дурным сном, наваждением, которое растает, стоит только открыть глаза. Он по-прежнему был уверен, что если бы не Саймон, они с Кэрол все так же жили бы вдвоем в своем уютном маленьком Доме и были бы счастливы, даже несмотря на частые разлуки и дела. Знать, что тебя ждет твой дом и любимый человек — разве не в этом заключается счастье? Кроме того, если бы Кэрол осталась его женой, ему не пришлось бы покидать Лондон — ее работа в Европе была слишком важной, чтобы она могла думать о переезде в Нью-Йорк.

— Мне очень жаль, Чарли…

Это было все, что сказала ему Кэрол в минуты расставания. Как, удивлялась она, как случилось, что десять счастливых лет обратились в ничто? Ей было очень жаль Чарли — ведь он потерял все: жену, дом и даже вынужден был уехать из Англии, которую так полюбил. Теперь ему предстояло начинать все с самого начала, как в детской игре, когда тебя вдруг сталкивают с вершины, на которую с таким трудом вскарабкался. Судьба обошлась с Чарли жестоко, но самое странное было то, что в этом никто не был виноват. Тем более сам Чарли.

Они вышли из дома, держась за руки, и на дорожке попрощались еще раз, но уже сдержанно, как чужие друг другу люди. Через несколько минут Кэрол отъехала — была суббота, а она обещала Саймону, что приедет к нему в Беркшир, как только закончит свои дела. В этот раз Чарли даже не спросил ее, счастлива ли она. Он и так видел, что ей хорошо с Саймоном, наверное, гораздо лучше, чем было с ним. Чтобы понять это, ему потребовалось долгих девять месяцев, и каждый день из этого срока был пыткой.

Вещи Чарли отправил в хранилище в понедельник, а сам переехал в гостиницу «Клэридж», в которой собирался провести оставшиеся до отъезда дни. Счет за проживание оплачивала фирма. В «Савое», также за счет фирмы, был организован прощальный прием, на который пришли все сотрудники лондонского отделения и несколько крупных клиентов. Друзья, с которыми Чарли когда-то был близок, также пытались зазвать его к себе, чтобы попрощаться в неофициальной обстановке, но Чарли отказался, сославшись надела, которые ему якобы необходимо было доделать. На самом деле ему просто не хотелось никуда идти. Кроме того, он боялся, что придется выслушивать слова сочувствия, которые только всколыхнули бы притупившуюся боль.

В последний день его работы в офисе Дик Барнс произнес прочувственную речь, в которой до небес превозносил личные и деловые качества Чарли и даже выражал надежду вскоре увидеть его снова, однако всем было ясно, что здесь Дик покривил душой. Чарли понимал, что новый шеф лондонского бюро будет только рад, если Чарли застрянет в Нью-Йорке. В этом случае Барнс получал отличную возможность стать реальным, а не временным руководителем лондонского филиала, о чем он мечтал так давно. И Чарли нисколько его не винил. Он вообще больше никого не обвинял — даже Кэрол. Накануне отъезда он набрался мужества и позвонил ей, чтобы попрощаться в последний раз, но Кэрол не оказалось дома, и Чарли решил, что это, возможно, и к лучшему. Ему нечего было ей сказать, кроме разве избитых слов о том, как он сожалеет обо всем, что с ними произошло. Но разве можно сожалеть о разбитой жизни? Правда, Чарли все еще хотел понять, как с ними могло случиться такое, но Кэрол вряд ли могла объяснить ему что-либо, хотя и относилась к случившемуся почти что с философским спокойствием. И потом, у нее есть Саймон, а у него — никого; сытый же, как известно, голодного не разумеет.

Утром в день отъезда он проснулся рано. Дождь лил как из ведра, и Чарли долго лежал на узкой гостиничной кровати, вспоминая, куда он, собственно, едет и почему. Потом он вдруг сразу обо всем вспомнил, и на душе у него стало совсем скверно. В какой-то момент Чарли был даже готов послать к чертовой матери фирму и остаться в Лондоне. Быть может, со временем он сумел бы найти приличную работу и выкупить дом… Увы, даже для него это была совершенно безумная идея, и Чарли понял, что никогда не сможет осуществить ее. И все же сразу отказываться от этой затеи ему не хотелось, и Чарли еще немного полежал в постели, смакуя эту мысль и прислушиваясь к шуму дождя за окном.

В конце концов он все же заставил себя встать и принять душ. Утро казалось ему бесконечным, и Чарли решил выехать в аэропорт сейчас же, хотя по расписанию самолет вылетал только в половине первого. Впрочем, по такой погоде рейс мог и задержаться, но Чарли не хотелось об этом думать.

Ему пришлось приложить огромные усилия, чтобы удержаться от звонка Кэрол. Выйдя из душа, он торопливо оделся, повязал галстук и ровно в десять был уже внизу. Ожидая заказанное накануне такси, Чарли в последний раз вдыхал сырой лондонский воздух, прислушивался к звукам проносящихся мимо машин и любовался очертаниями домов. Он чувствовал себя так, словно впервые покидал родной дом, чтобы отправиться в далекие края, хотя на самом деле именно Америка была его родиной. Ему все еще не верилось, что он уезжает, и скорее всего — навсегда. В глубине души Чарли продолжал надеяться, что кто-то неожиданно подойдет к нему и удержит от рокового шага, пока не стало слишком поздно. О, как ему хотелось, чтобы из такси вдруг выскочила Кэрол и, обвив руками его шею, сказала, что произошла ужасная ошибка и что все случившееся с ними было просто дурным сном.

Но из подъехавшего такси никто не вышел; лишь швейцар у дверей отеля посмотрел на Чарли вопросительно, и он понял, что чуда не произойдет. Подавив тяжелый вздох, он направился к машине и, захлопнув дверцу, велел водителю ехать в аэропорт. Кэрол так и не появилась, и Чарли наконец понял, что надеялся он напрасно. Теперь она принадлежала Саймону.

С тяжелым сердцем он глядел в окно, машинально наблюдая, как лондонцы спешат по своим делам, привычно не обращая внимания на дождь. Это был типичный ноябрьский дождь, обложной, холодный, сопровождающийся пронизывающим ветром, и в сердце Чарли царила такая же унылая и холодная осень. Погрузившись в свои невеселые размышления, он даже не заметил, как они добрались до аэропорта Хитроу, и, лишь выйдя из машины, понял, что обратной дороги для него нет.


— Не хотите ли что-нибудь выпить, мистер Уотерстон? Виски, шампанское, глоток красного вина? — снова обратилась к нему стюардесса, отвлекая Чарли от мрачных мыслей. Самолет находился в воздухе уже больше часа, но за это время он едва ли пошевелился и теперь с трудом разминал затекшие мускулы.

— Нет, спасибо, ничего не надо, — ответил он, но с его лица ушло напряженное выражение, и он уже не выглядел таким мрачным, как тогда, когда только что поднялся на борт воздушного лайнера.

К этому времени все стюардессы уже знали об унылом пассажире из салона первого класса. Он отказывался от коктейлей и даже не попытался воспользоваться многоканальными наушниками, чтобы послушать музыку или последние новости. Когда пришло время ужина, стюардесса заметила, что он спит, отвернувшись к окну.

— Интересно было бы знать, что с ним такое, — сказала одна стюардесса другой, когда они встретились в самолетной кухне. — Он выглядит просто ужасно.

— Может быть, он возвращается к нелюбимой жене после удивительной ночи, проведенной с любовницей? — предположила та, рассмеявшись.

— Почему ты решила, что он женат? — удивилась первая стюардесса, и на ее лицо легла легкая тень разочарования.

— У него на пальце след от обручального кольца. Готова спорить, что само кольцо лежит в кармане или в бумажнике. Я совершенно уверена, что он летал в Лондон для того, чтобы изменить жене с какой-нибудь горяченькой штучкой.

— Может, он вдовец… — вступила в разговор третья стюардесса, и обе ее подруги разочарованно простонали.

— Просто еще один бизнесмен, который дурачит свою жену, — сказала светловолосая стюардесса и нахмурилась. — Я в этих делах, слава богу, разбираюсь.

С этими словами она взяла тележку с мороженым, фруктами, печеньем и сыром и покатила ее к салону первого класса. Возле кресла странного пассажира она ненадолго остановилась, чтобы взглянуть на него, но Чарли так и не пошевелился, и девушка прошла дальше.

Стюардесса, заметившая у него на пальце след от кольца, не ошиблась. Свое обручальное кольцо Чарли снял только задень до отъезда из Лондона. Прежде чем убрать кольцо, он долго смотрел на него, вспоминая тот день, когда он впервые надел этот тоненький золотой ободок. Это было так давно… почти десять лет назад, и девять из них он был совершенно счастлив. Даже сейчас кольцо было с ним. Оно лежало у него в кармане, и, хотя Чарли уже понял, что все кончено, воспоминания о лондонской жизни все еще были слишком свежи в его памяти. Он спал, неудобно скрючившись в кресле, и ему снилось, что он и Кэрол по-прежнему вместе. Во сне Кэрол смеялась и говорила ему что-то ласковое, но, когда он попытался поцеловать ее, она вдруг отшатнулась от него и стала отступать. Чарли все тянулся к ней, но Кэрол продолжала отдаляться, и он никак не мог ее догнать. А потом он вдруг увидел совсем рядом какого-то мужчину, который внимательно наблюдал за ними. Кэрол повернулась в его сторону, и Чарли увидел, как этот мужчина манит, манит ее к себе… Это был Саймон, и он смеялся. Один, другой, третий шаг, и Кэрол очутилась в его объятиях, а протянутые руки Чарли бессильно опустились. Его ладони были пусты, и он уже не чувствовал тепла ее тела.

Глава 2

Когда шасси коснулось твердого бетона посадочной полосы в аэропорту Кеннеди, самолет резко вздрогнул, и этот толчок разбудил Чарли. Весь перелет он проспал, и это было вовсе неудивительно, учитывая, какую бурю чувств он пережил в последние дни… недели… месяцы. Что ни говори, он прошел через ад, настоящий ад, и его истощенная нервная система отчаянно нуждалась в отдыхе.

По местному времени было три часа пополудни. Ослепительно красивая стюардесса, словно сошедшая с рекламного плаката, вручила ему плащ. Чарли машинально улыбнулся ей, и стюардесса еще раз пожалела, что он не проснулся раньше и ей не удалось с ним поболтать.

— Вернетесь с нами в Лондон, мистер Уотерстон, или задержитесь? — спросила она с надеждой. Что-то в облике и манерах пассажира подсказывало девушке, что он живет в Европе, а не в Америке. Как и у многих стюардесс, у нее была в Лондоне крошечная квартирка, которую она снимала пополам с подругой и которая была очень удобна для свиданий. Впрочем, бывать там ей приходилось только в выходные.

— К сожалению, нет. — Чарли снова улыбнулся, от души желая, чтобы он мог вернуться в Англию этим же рейсом. — Я переезжаю в Нью-Йорк, — добавил он, как будто стюардессе было не все равно, но она только кивнула и отошла. Чарли же надел плащ и снял с полки свой кожаный кейс.

Поток пассажиров двигался со скоростью пролившейся патоки, поэтому, прежде чем Чарли покинул самолет, прошло еще минут двадцать. К счастью, ему удалось быстро получить свои две сумки и поймать такси, идущее в город. Садясь в машину, Чарли мимолетно удивился тому, как холодно было в аэропорту. Стояло только начало ноября, но в воздухе ясно ощущалось дыхание близких морозов, и он поплотнее запахнул на себе плащ.

Он ехал в восточную часть города, в район Пятидесятых улиц, где фирма временно сняла для него однокомнатную квартиру. Здесь Чарли предстояло жить первое время, пока он не найдет другое, более подходящее жилье.

— Откуда вы, мистер? — спросил водитель такси, который, не выпуская изо рта замусоленного окурка сигары, пытался играть в догонялки с двумя другими такси и лимузином. При въезде в город они чудом разминулись с тяжелым грузовиком, и Чарли вздохнул свободнее только тогда, когда машина прочно завязла в бесконечных пятничных пробках.

— Из Лондона, — коротко ответил он, равнодушно глядя в окно. Чарли знал этот район, но вид знакомых зданий не пробудил в его душе никаких теплых чувств.

— И долго вы там проторчали? — снова спросил водитель, которому вдруг захотелось поболтать. При этом он продолжал лавировать в потоках движения с беспечностью, которая граничила с настоящим безрассудством, однако чем ближе они подъезжали к центру города, тем плотнее становились пробки, и этот небезопасный спорт перестал доставлять водителю удовольствие.

— Десять лет, — не думая ответил Чарли, и шофер бросил на него быстрый взгляд в зеркало заднего вида.

— Долгонько… — протянул он. — А к нам вы надолго?

— Надолго. Мне пришлось переехать в Нью-Йорк. По служебной необходимости, — пояснил Чарли и неожиданно почувствовал в груди сосущую пустоту. Его внутренние биологические часы все еще были настроены на лондонское время, а в Лондоне было уже половина десятого вечера. Кроме того, нью-йоркский городской ландшафт, выполненный в кубистско-функциональном стиле, подавлял своим массивным единообразием, и Чарли вспомнил изысканную красоту Вестминстера, Биг-Бен и ажурные арки мостов через Темзу. Правда, шоссе, связывавшее аэропорт Хитроу с Лондоном, мало чем отличалось от американских хайвеев, но каждый раз, когда Чарли приходилось ехать по нему, его не оставляло ощущение чего-то родного, близкого. Хороший ли, плохой, Лондон был его домом. Вернее, когда-то был…

В Нью-Йорке же он чувствовал себя чужим. Не имело никакого значения, что после окончания архитектурного колледжа Йельского университета Чарли прожил здесь целых семь лет. Он родился и вырос в Бостоне и всегда недолюбливал этот похожий на кляксу мегаполис с метастазами пригородов стандартной застройки.

— Другого такого города нет во всем свете! — с гордостью провозгласил водитель, экспрессивно размахивая зажженной сигарой. Машина как раз въехала на мост, и впереди возникла впечатляющая панорама города, но Чарли не приободрился даже при виде знаменитой Эмпайр-Стейт-Билдинг. Он ничего не ответил водителю, и остаток пути прошел в молчании, благо ехать оставалось недолго.

Когда машина остановилась у многоквартирного жилого дома на 54-й улице, Чарли расплатился с водителем и, вызвав звонком консьержа, назвал себя. Его уже ждали. Вооружившись ключом, консьерж проводил его на третий этаж, где в конце длинного коридора находилась дверь его квартиры.

Еще недавно Чарли был искренне рад, что у него есть место, где можно остановиться хотя бы в первое время, однако при виде убогой обстановки квартиры настроение его совсем испортилось. Единственная спальня — она же гостиная — была слишком мала, а низкий потолок едва не вызвал у него острый приступ клаустрофобии. Мебель была новой, но Чарли не увидел здесь ни одного деревянного предмета. Кресла, стулья, столы — все было из древесно-волокнистых плит с покрытием из жаростойкой «формайки» казенного бледно-зеленого оттенка. В углу Чарли разглядел крошечную стойку бара, отделанную белым пластиком с золотой искрой, а рядом — две высокие табуретки, обтянутые светлым кожзаменителем. Даже растения в горшках на окне, которые бросились ему в глаза, как только он включил свет, — и те были искусственными.

Поставив сумки на раскладной диванчик, который при необходимости превращался в кровать, Чарли не сдержал разочарованного вздоха. Комната напомнила ему номер в самом дешевом мотеле — разве что на столах и на тумбочке не было ни черных подпалин от затушенных сигарет, ни липких кругов от стаканов, но это не имело уже никакого значения. У Чарли не осталось ничего своего — ни жены, ни дома, ни вещей, которые можно было бы поставить на ночной столик возле кровати. Казенная душа в казенном доме — вот кем он стал всего за год, за двенадцать месяцев, на протяжении которых он ни разу не изведал настоящей радости. Даже сейчас Чарли мысленно вел счет своим потерям, и список их с каждым днем становился все длиннее.

Сняв плащ, Чарли небрежно бросил его на обеденный стол. Квартирка явно была выбрана в расчете на то, что он постарается как можно скорее найти себе место поуютней. Но на первую ночь годилось и это.

Он сходил в кухню и, достав ив холодильника банку пива, устроился на диване. Но стоило Чарли закрыть глаза, как ему сразу вспомнился номер в гостинице «Клэридж» и их собственный дом, в котором было так хорошо и спокойно. Мгновение он размышлял, не позвонить ли Кэрол.

Ты, даже не представляешь себе, в каком ужасном месте они меня поселили!..

Так он начал бы разговор с нею, и, возможно, Кэрол сумела бы найти слова, чтобы подбодрить его, но что он сказал бы ей дальше? К тому же Чарли никак не мог понять, почему в последнее время ему все время хочется говорить Кэрол какие-то смешные, грустные и даже шокирующие вещи? Почему он не может поговорить с ней нормально? Впрочем, он знал — почему, поэтому он даже не потянулся к телефону, а остался сидеть на диване с полупустой жестянкой пива в руках, стараясь не смотреть на убогую обстановку.

Особенно сильно на него почему-то подействовали яркие постеры на стенах — один с изображением заката, а второй — с портретом очкового медведя-панды. Чарли всерьез решал, не сорвать ли их со стены, но раздумал. Вместо этого он поднялся и пошел в ванную комнату, которая по размерам оказалась ненамного больше платяного шкафа. Ванны здесь не было, а был только душ, но Чарли почувствовал, что слишком устал и что у него не хватит сил даже на то, чтобы раздеться. Поэтому он вернулся в комнату и снова сел на диван, глядя в пустоту перед собой. Прошло несколько минут, и он лег на спину, стараясь ни о чем не думать и не вспоминать о прошлом. Спустя примерно час он все-таки встал, разложил диван, постелил белье, которое нашел в тумбе у изголовья, и, погасив свет, лег под одеяло. В девять по нью-йоркскому времени он уже спал.

Когда на следующее утро Чарли проснулся, в окна квартиры лился солнечный свет. Его часы показывали три часа ночи по Гринвичу, и он перевел их на десять утра в соответствии с местным временем. Чарли зевнул и выбрался из постели.

С неубранной кроватью, занимавшей добрую половину свободного пространства, квартирка выглядела особенно неряшливо. Ощущение, чти его заставили жить в коробке из-под ботинок, снова вернулось к Чарли, но он взял себя в руки. Наскоро приняв душ и побрившись, он заглянул в холодильник и, убедившись, что там нет ничего, кроме начатой упаковки баночного пива и пластиковой бутылки с содовой, быстро натянул джинсы и теплый свитер и вышел на улицу.

Несмотря на то что время приближалось к полудню, а солнце светило вовсю, на улице оказалось довольно холодно. Кое-где на карнизах Чарли даже заметил седоватый налет изморози — верный признак того, что ночью было холодно. Ежась от холода, он быстро съел сандвич и запил его горячим кофе в закусочной на Третьей авеню, а потом медленно пошел к центру города, разглядывая прохожих, витрины магазинов и многочисленные рекламы на фронтонах зданий.

Нью-Йорк оставался Нью-Йорком. Чарли вспомнил, что когда-то даже любил его. Здесь он радовался своим первым успехам в архитектурном бизнесе, здесь он впервые встретился с Кэрол, здесь начиналась его карьера, однако, несмотря на все это, Чарли никогда не испытывал никакого желания вернуться сюда. Изредка наезжать в Нью-Йорк он даже, пожалуй, любил, но Чарли даже представить себе не мог, что ему снова придется здесь жить. Но судьба распорядилась иначе, и Чарли пока не мог сказать, к добру это или к худу. Единственное, что он знал, это то, что, если понадобится, он может без проблем вписаться в здешнюю жизнь-, ибо она была ему хорошо знакома. И действительно, прошло совсем немного времени, как он начал действовать в том же темпе, что и коренные жители города. Купив у мальчишки на углу «Нью-Йорк тайме», Чарли нашел раздел о сдаче квартир внаем и, не тратя времени даром, отправился по адресам, которые заинтересовали его больше других.

В течение часа он осмотрел три квартиры, но все три его разочаровали. Они оказались слишком дорогими и к тому же намного меньше, чем ему было нужно, — впрочем, по сравнению с его нынешней конурой это были просто роскошные квартиры. Увы, Чарли понял это только тогда, когда часам к шести вечера вернулся в свою меблирашку на 54-и улице.

Ему вовсе не улыбалось провести остаток вечера в одиночестве в единственной комнате квартиры, однако от усталости у него буквально подкашивались ноги, да и смена часовых поясов не прошла для Чарли бесследно. Поэтому он решил пренебречь ужином и вместо этого засел за документы, которые ему переслали для ознакомления с текущими проектами нью-йоркского бюро.

На следующее утро Чарли отправился в бюро, благо от дома, где он поселился, до него было всего четыре квартала. Возможно, руководство фирмы остановило свой выбор на этой квартирке, исходя именно из ее близости к новому месту работы Чарли. Кроме того, Чарли сам отказался от предложенного Уиттакером номера в отеле, сказав, что предпочитает квартиру.

Архитектурно-дизайнерское бюро располагалось на пятидесятом этаже здания на углу 51-й улицы и Парк-авеню. Поднявшись в приемную — по случаю воскресенья в конторе никого не было, так что дальше пустой приемной он не попал, — Чарли недолго постоял там, любуясь видом из окна, а потом внимательно осмотрел выставленные тут же макеты и развешанные по стенам чертежи проектируемых зданий.

То, что он увидел, поразило его. Он был готов к тому, что многое здесь изменилось, и втайне надеялся, что интересная работа поможет ему отвлечься, но, судя по всему, рассчитывал он на это напрасно. Тех десяти лет, что он провел в Лондоне, как будто вовсе не было — на стендах Чарли увидел все те же старые проекты, над которыми работал еще после окончания колледжа. Неужели за все это время не появилось никаких новых разработок? Это казалось маловероятным, но выяснить все раньше завтрашнего утра было нельзя.

В понедельник, когда он должен был приступить к работе в конторе, Чарли проснулся в четыре утра. Он все еще продолжал жить по лондонскому времени, к тому же ему не терпелось поскорее начать знакомиться с делами. Остававшиеся в его распоряжении часы Чарли потратил на работу с разными бумагами, и, когда наконец наступило время отправляться на службу, он вышел из дома чуть ли не в приподнятом настроении. Стоило ему, однако, переступить порог бюро, как он сразу почувствовал витавшее в воздухе напряжение. Аура настороженности казалась такой плотной, что при желании ее, наверное, можно было пощупать руками.

К сожалению, первые впечатления Чарли оказались верными. Его новые подчиненные были больше всего озабочены тем, чтобы занять лучшее место под солнцем — и ничем больше. Каждый из руководителей среднего звена, которых Чарли по одному вызывал к себе в кабинет, чтобы познакомиться, считал своим непременным долгом рассказать новому начальнику пару-другую сплетен и секретов не лучшего свойства, касающихся личной жизни, стиля работы и привычек того или иного сотрудника. Уже через пару часов Чарли стало абсолютно ясно, что здесь, в отличие от лондонского филиала фирмы, не существовало сплоченной команды единомышленников, которые сообща делали одно важное дело. Здесь каждый был сам за себя. Правда, многим из сотрудников нельзя было отказать в наличии солидного опыта и даже таланта, однако свои способности и энергию они тратили на то, чтобы обратить на себя внимание, выделиться в толпе коллег-конкурентов и, опередив всех, занять более выгодную должность.

Но еще больше Чарли был удивлен, когда узнал, чем они тут занимаются. Все сотрудники нью-йоркского бюро были прекрасно подготовленными архитекторами и талантливыми дизайнерами; у Чарли даже сложилось впечатление, что они выполняют довольно солидный объем работы, однако проекты, над которыми они проливали так много пота, были проектами вчерашнего дня! Это подозрение мелькнуло у него еще вчера, но Чарли тогда подумал, что не стоит полагаться только на то, что выставлено в приемной на всеобщее обозрение. Сейчас же он убедился, что был прав, — ни одна европейская архитектурная фирма не занималась ничем подобным уже лет пятнадцать-двадцать. Насчет Соединенных Штатов Чарли не был так уверен; в свои прошлые кратковременные наезды в Нью-Йорк он не заметил ни одного здания того типа, что лежали перед ним в чертежах, однако в те времена он был слишком сосредоточен на управлении лондонским филиалом, чтобы обращать внимание на то, что происходит за океаном. С уверенностью Чарли мог сказать только одно:

«новые» проекты фирмы ему определенно не нравились. Они сильно отличались от того, к чему он привык, и были слишком примитивными.

Билл Джонс и Артур Уиттакер, приехавшие в контору к обеду, чтобы представить Чарли персоналу, были весьма довольны тем впечатлением, которое новый начальник произвел на сотрудников.

Некоторые, правда, держали себя с Чарли настороженно, но большинству он все же пришелся по душе. Среди старших архитекторов были даже двое его коллег, с которыми Чарли когда-то начинал работать, однако его неприятно удивило, как мало они продвинулись с той далекой поры. Оба распахивали все тот же участок, который застолбили десять лет назад, и, судя по всему, были весьма этим довольны.

Что касалось молодых специалистов и служащих среднего звена, то они, казалось, были еще более скованы и напряжены, чем люди, на которых они работали. Чарли чувствовал это каждой клеточкой своего тела.

— Что здесь происходит? — напрямик спросил он, обедая с несколькими старшими архитекторами в своем отделанном панелями красного дерева кабинете, из окна которого открывался живописный вид на Ист-ривер. — У меня сложилось впечатление, — продолжал он, — что все вы чего-то боитесь. Проекты, которые здесь разрабатывают, кажутся мне весьма и весьма консервативными. Такой дизайн уже несколько лет не пользуется спросом ни в Европе, ни даже в Азии. Может быть, вы объясните мне, в чем дело?

Сотрудники переглянулись, некоторые кивнули друг другу, но, к удивлению Чарли, никто ему не ответил.

— Так что же? — продолжал допытываться он. — Давайте говорить начистоту, ведь нам нечего друг от друга скрывать, верно? Пятнадцать лет назад я видел здесь гораздо более интересные и современные проекты. Что же случилось? Почему мы так отстали?

В ответ на его прочувствованную тираду один из дизайнеров неестественно громко рассмеялся, остальные остались серьезны, и лишь Бену Чоу, одному из четверки старших архитекторов, хватило смелости откровенно ответить на вопрос Чарли. Это было как раз то, чего Чарли и добивался. Если он собирался эффективно руководить этим бюро, он должен был точно знать, в чем дело.

— Все дело в том, — сказал Бен, — что нас держат под колпаком. Это тебе не Европа, Чарли. Старшие партнеры постоянно заглядывают нам через плечо, чтобы поправить или даже одернуть, если что-то пойдет не так, как они считают правильным. Ты сам знаешь, что они — сверхконсервативны и не любят рисковать. По их мнению, то, что годилось пятнадцать лет назад, годится и сейчас, и, покуда они не начали терять на этом деньги, убедить их в чем-то совершенно невозможно. Что касается Европы, то до нее Уиттакеру и Джонсу нет никакого дела. Они просто хотят заниматься той же работой, которой занимались всегда, — по их представлениям, именно она сделала фирме имя. Европу они рассматривают как далекую окраину, где возможны всякие эксцентрические штучки, но для них это просто неизбежное зло, не больше того.

Тут Чарли мимолетно подумал о том, что именно такая точка зрения позволила ему заниматься тем, чем он хотел, и делать то, что он считал необходимым. В Лондоне он был свободен как птица. В Нью-Йорке, понял Чарли, этого не будет.

— Ты это серьезно? — переспросил он удивленно, и Бен торжественно кивнул, а его коллеги беспокойно задвигались. Если бы кто-то из старших партнеров узнал о том, что здесь только что говорилось, серьезных последствий было бы не избежать.

— Именно поэтому никто из молодых специалистов не задерживается у нас надолго. Им просто надоедает годами проектировать то, что они проектировали еще на первом курсе колледжа, — продолжал Бен. — Нет, конечно, в первое время они держатся за место, потому что имя «Уиттакер и Джонс» все еще что-то значит на рынке, но рано или поздно все они уходят в «Ай-эм-пи» или к Ричарду Майеру — словом, в одну из тех фирм, которым нужны их талант и их творческий потенциал, а не просто способность грамотно спроектировать фасад или рассчитать ту или иную балку. Каждый из молодых специалистов мечтает как минимум о революции в промышленном дизайне, а здесь это просто невозможно.

Чарли с интересом слушал Бена, а он, казалось, воодушевлялся все больше и больше.

— В общем, — заявил он, — ты сам скоро все почувствуешь на своей шкуре, если, конечно, тебе не разрешат все здесь изменить. В чем я лично очень сомневаюсь. Скорее наоборот: стоит только боссам почуять, что у тебя в голове завелись кое-какие свежие идейки, как они насядут на тебя так, что тебе не поздоровится.

Тут Чарли не выдержал и улыбнулся. Не для того он столько учился и так много и тяжело работал, чтобы закончить карьеру проектированием стандартных домиков, которые строились и два десятка лет тому назад. Он был уверен, что никто не может заставить его заниматься такой чушью.

Прошло, однако, совсем немного времени, и Чарли понял, что именно этого от него и ожидают. Уиттакер и Джонс совершенно недвусмысленно дали ему понять, что он не должен ни на йоту отклоняться от нескольких типовых проектов, которые Чарли помнил еще по тем временам, когда он только пришел в контору после окончания колледжа. В Нью-Йорк его перевели не потому, что фирме нужен был талантливый архитектор, способный изменить мир или по крайней мере внести свежую струю в деятельность фирмы. Уиттакеру и Джонсу был нужен обычный администратор, и они его получили, а на проекты, которыми Чарли занимался в Европе, им было плевать. Они, впрочем, имели о них кое-какое представление, и это давало им основание утверждать, будто американский рынок коренным образом отличается от рынка европейского. По утверждению Артура Уиттакера, сотрудники нью-йоркского бюро прекрасно справлялись со своей работой. Они делали то, что от них ждали, и своей известностью фирма во многом была обязана их самоотверженному труду.

Когда Чарли впервые услышал это, он был просто шокирован, однако прошло всего две недели, и ему начало казаться, что он сходит с ума. Его талант, его способности, энергия и предприимчивость были никому не нужны. Тогда зачем он вообще здесь? Проверять чертежи? Наводить страх на чертежников? Разбирать склоки и дрязги? Не за этим он ехал из Лондона в Нью-Йорк!

Правда, он выполнял большую и ответственную работу, встречаясь с самыми важными клиентами, и здесь его европейский и азиатский опыт продаж оказался очень и очень кстати. Однако проекты, которые он предлагал от лица фирмы, не вызывали в нем ничего, кроме отвращения. Раньше Чарли мог гордиться разработками, которые он представлял потенциальному заказчику. Теперь же он чувствовал себя неуютно, словно рыночная торговка, пытающаяся всучить ротозею увядший пучок салата или петрушки. Несколько раз он пытался что-то изменить, но даже самые крошечные поправки, которые он делал в проекте, приводили к тому, что в конторе появлялся один из старших партнеров. Потребовав вернуть проекту первоначальный вид, он разражался коротенькой речью о «специфике американского рынка» и отбывал восвояси, а Чарли, скрипя зубами, отдавал чертежи в переделку.

— Хочу поговорить с вами откровенно, — заявил он как-то Артуру Уиттакеру, когда они вдвоем ужинали в ресторане университетского клуба. — Когда я слышу слова «специфика американского рынка», меня бросает в дрожь и хочется что-нибудь сломать.

— Я вас хорошо понимаю, — сочувственно кивнул Уиттакер. Ему совсем не хотелось спорить с Чарли, озлобляя его еще больше, — он по-прежнему был нужен им в Нью-Йорке, поскольку достойную замену ему даже еще не начали искать. — Но поймите и вы нас: американский рынок для нас гораздо важнее, чем европейский или, скажем, рынок стран тихоокеанского бассейна, который мы, кстати, только начинаем осваивать.

Это было не правдой, и они оба прекрасно это знали. Просто отсюда, с территории Соединенных Штатов, начинался бизнес Уиттакера и Джонса, здесь они оба жили, и Чарли было совершенно очевидно, что они намерены управлять американскими филиалами по-своему.

— Не могу с вами согласиться, — сказал Чарли сдержанно. — На протяжении последних пяти-шести лет Европа давала вам львиную долю прибыли. И Япония тоже. Просто проекты, которые мы для них делали, были не очень крупными и не такими известными, как те заказы, которые вы получали здесь. Но зато их было много, очень много… Во многих отношениях эти заказы не только приносят большую прибыль — они гораздо интереснее и современнее, чем то, что вы до сих пор делали в Нью-Йорке, в Чикаго, в Бостоне. Единственное, что мне хотелось, это попробовать европейские проекты на здешней почве. Поверьте, в случае успеха мы можем сделать настоящий бросок вперед!

Чарли не стал добавлять, что только это могло помочь фирме нагнать ушедших далеко вперед конкурентов. По лицу Уиттакера он ясно видел, что его слова и так пришлись не по душе старшему партнеру, и он обдумывает, как потактичнее довести это до сведения зарвавшегося служащего. Единственное, чего Чарли так и не мог понять, это почему владельцам фирмы понадобилось превращать нью-йоркское бюро в скучное кладбище идей. Его обогнали даже отделения в Бостоне и Чикаго, не говоря уже о молодых, напористых конкурентах, которые делали особую ставку на ультрамодные, наисовременнейшие разновидности дизайна.

— Об этом действительно стоит подумать, Чарльз… — так начал свою речь Артур Уиттакер. За сим последовали успевшие набить оскомину слова о том, что «там, у себя в Европе» Чарли «оторвался от американской почвы», «утратил чувство рынка», и так далее и тому подобное. Все эти доводы Чарли знал уже назубок. Закончил Уиттакер заверениями, что они с Биллом (имелся в виду, конечно, второй владелец фирмы — Джонс) сделают все возможное, чтобы Чарли как можно скорее разобрался в современной конъюнктуре и понял, что нужно современному американскому покупателю.

Но это было еще не все. Уиттакер и Джонс решили ознакомить его со всеми текущими проектами, чтобы он поскорее вошел в курс дел и понял, что от него требуется. При этом имелись в виду, конечно, полдюжины самых больших заказов в разных городах страны, и всю следующую неделю Чарли мотался по Соединенным Штатам в реактивном самолете компании. В результате он своими глазами увидел множество совершенно одинаковых зданий, возводимых по проектам двадцатилетней давности. Когда-то эти проекты были дерзкими и даже революционными, но с годами они утратили всю свою свежесть и новизну. Даже недостроенные здания выглядели мертвыми, словно окаменевшие останки динозавров.

Поездка произвела на Чарли гнетущее впечатление. Пока он мотался между Токио, Тайпеем и Миланом, пробивая ультрасовременные, сверхнадежные, блестяще исполненные проекты офисных и жилых зданий, здесь, в Штатах, строились унылые, казенного вида гробницы творческой мысли и кладбища дизайнерских идей. Руководители компании словно заснули за рулем, предоставив своему детищу медленно тащиться по заезженной колее, но, когда Чарли попытался их разбудить, они упорно отказывались это делать. Казалось, положение дел их вполне устраивало, они попросту не хотели просыпаться!

Чарли уже давно должен был понять это. Едва ступив на американскую землю, он высказал Уиттакеру и Джонсу, что конкретно он хочет изменить и почему, но в ответ услышал категорическое «нет». Тогда Чарли не разобрался в ситуации просто потому, что не представлял, какая работа ждет его в Нью-Йорке. Он не мог поверить и сейчас все еще не верил, что владельцам фирмы требовался обычный надсмотрщик, который бы не пропускал откровенной халтуры и приглядывал за разработчиками, от скуки то и дело затевавшими ссоры и склоки.

Ситуация была почти что патовая, и, по мере того как приближался День благодарения, настроение Чарли становилось все хуже и хуже. Свою работу он остро ненавидел, но она затягивала, словно болото, и Чарли, уйдя в ежедневную рутину с головой, напрочь позабыл о приближающемся празднике. Впрочем, ему все равно не с кем было провести время. Правда, Уиттакер и Джонс пригласили его присоединиться к ним, однако с некоторых пор Чарли чувствовал себя в их обществе крайне неуютно, поэтому он отказался, сославшись на приглашение, якобы полученное им от несуществующего кузена из Бостона. Дело кончилось тем, что праздничный день он провел в одиночестве в своей крохотной квартирке, сидя перед телевизором.

Заказанную на дом пиццу он съел за стойкой из «формайки», примостившись на неудобном скользком табурете. Это было настолько непривычно, что казалось почти смешным. Они с Кэрол всегда готовили на праздник индейку и приглашали полный дом гостей, но для их английских друзей День благодарения был чем-то вроде прихоти эксцентричных американцев, и они воспринимали его скорее как удачный повод для дружеской вечеринки. Чарли подумал о том, будет ли Кэрол праздновать День благодарения с Саймоном, и если будет — то как. Эта мысль болью отозвалась в его сердце, и он попытался прогнать ее, но не смог.

Чтобы отвлечься от грустных воспоминаний, Чарли решил отправиться в офис, где и проторчал весь уик-энд, перебирая папки со снимками, подборки документов и синьки чертежей, однако чем дальше, тем сильнее становилась его уверенность в том, что ничего интересного он не найдет. У него даже появилось подозрение, что в бюро годами использовали одни и те же чертежи. К концу праздников Чарли окончательно убедился в том, что он ненавидит все, чем ему приходится заниматься. Не знал он только одного — как сказать об этом Уиттакеру и Джонсу.

В понедельник, выйдя на работу, Чарли с особенной остротой ощутил, что люди, с которыми ему приходится работать, не чувствуют себя с ним свободно, и это заставило его задуматься, не является ли это своего рода предзнаменованием. Некоторые по-прежнему относились к нему с подозрением и настороженностью, другим он казался эксцентричным чудаком. Что касалось руководителей среднего звена и старших архитекторов, то они интриговали за его спиной, пытаясь либо дискредитировать Чарли, либо заставить его действовать в своих интересах.

— Ну, что скажешь? Ты еще не сошел с ума в нашем террариуме? — спросил его Бен Чоу, зайдя по делу в кабинет Чарли.

Бен был талантливым тридцатилетним архитектором, получившим образование в Гарварде.

Чарли он нравился, и не только потому, что был хорошим работником, а потому, что был искренен и не боялся говорить то, что думал.

— Честно?.. — Чарли невесело усмехнулся и посмотрел Бену прямо в глаза. Он знал, что Бен никогда его не выдаст, и это неожиданно принесло ему некоторое облегчение. Одновременно Чарли испытал острую потребность откровенно договорить с кем-то о том, что его волновало, не опасаясь быть втянутым в сеть сложных интриг, которые непрерывно плелись в бюро.

Начал он тем не менее осторожно.

— Я не уверен, все ли я верно понимаю, — сказал Чарли, — но однообразие проектов, над которыми мы работаем, смущает меня. Можно подумать, что наши сотрудники просто боятся мыслить самостоятельно, боятся предложить что-то свежее, оригинальное. Кроме того, они постоянно сражаются друг с другом, словно скорпионы в банке, и в большинстве случаев я просто не знаю, что можно сделать, чтобы они начали относиться друг к другу нормально… Такое положение дел не может не настораживать. Нужно срочно что-то предпринять, иначе в нашем бюро скоро станет так же опасно находиться, как в каком-нибудь салуне на Диком Западе.

Услышав эти слова, Бен Чоу рассмеялся и откинулся на спинку кресла.

— В самую точку! — сказал он. — Ты все понял правильно. Мы действительно занимаемся в основном тем, что выдаем старые идеи за новые. Не исключено даже, что кое-какие наши сегодняшние проекты знакомы тебе еще по тем временам, когда ты только пришел сюда работать.

В действительности дела обстояли гораздо хуже, чем полагали они оба. Со времени отъезда Чарли в Лондон бюро не продвинулось вперед ни на шаг, не создало ни одного принципиально нового проекта, не предложило ни одной достаточно свежей идеи. Но самым поразительным был тот факт, что никто в Европе этого словно не замечал.

— Но почему? — удивился Чарли. — Чего они все боятся?

— Боюсь, что наши боссы просто боятся перемен. Любых перемен… Когда-то им посчастливилось найти формулу успеха, и они продолжают использовать ее по сию пору, не замечая, что времена изменились. Рисковать они, во всяком случае, не расположены — им не хватает на это смелости. Пятнадцать лет назад Уиттакер и Джонс были смелыми новаторами, которые нахватали кучу призов за свои блестящие идеи в области дизайна и архитектуры, однако за пятнадцать лет их дух предпринимательства изрядно повыветрился. Фирма не пошла ко дну только благодаря тому, что вы делали для нее в Европе, но они сами этого даже не понимают… А если и понимают, то предпочитают не задумываться о последствиях.

С этими словами Бен кивнул Чарли, и тот понимающе улыбнулся в ответ. Впрочем, откровенный разговор был облегчением для обоих. Бену давно опротивело то, что ему приходилось делать, а Чарли не хотелось нести ответственность — хотя бы и перед самим собой — за те бездарные работы, которые штамповали в бюро конструкторы и дизайнеры.

— Но почему они так противятся переменам? — спросил Чарли. — Почему они не дают мне ничего изменить?

— Потому что здесь их охотничья территория, — медленно произнес Чоу, и Чарли, на мгновение задумавшись, понял, что архитектор прав. Уиттакер и Джонс были из тех людей, которые всегда стремились управлять своей фирмой по-своему. Их управляющий должен быть человеком, который неукоснительно следует воле владельцев и в точности исполняет их распоряжения. Никакой самодеятельности они не желали терпеть. То, что предлагал Чарли, было для них чем-то вроде эксцентрических чудачеств, на которые, по их глубокому убеждению, могли клюнуть только легкомысленные европейцы или азиатские «младшие братья».

— Тогда почему ты до сих пор здесь? — поинтересовался Чарли, не сдержав любопытства. — Вряд ли тебе здесь так уж интересно, да и опыта здесь тоже не наберешься.

— Ты прав. Просто фирма еще не окончательно растеряла свою репутацию. Клиенты клюют на знаменитое имя, не догадываясь о том, что знаем мы с тобой. Но пройдет еще пять лет, и все будет кончено — вот почему на будущий год я планирую вернуться в Гонконг. Просто там еще не освободилось место, так что оставшееся время я предпочитаю проработать здесь — все лучше, чем сидеть без работы и терять квалификацию.

Это звучало вполне разумно, и Чарли понимающе кивнул.

— А ты? Как ты собираешься поступить? Бен уже поспорил с парой своих близких друзей, что больше шести месяцев Чарли не продержится. На его взгляд, Чарли был слишком талантлив и энергичен, чтобы ковыряться в этой рутине. Да и десять лет полной творческой свободы, к которой Чарли привык в Лондоне, не могли на него не подействовать.

— Мы договорились, что через год я вернусь на старое место в Лондон. Как только боссы найдут, кем заменить меня здесь, — проговорил Чарли, но не слишком уверенно. Дик Барнс мог не захотеть уступить место, которое досталось ему лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, и это могло вырасти в серьезную проблему.

— Я бы на твоем месте не очень на это рассчитывал, — со знанием дела возразил Бен. — Если начальству придется по душе твой стиль руководства, то они сделают все, чтобы оставить тебя в Нью-Йорке навсегда.

— Не думаю, чтобы я смог долго тут продержаться, — ответил Чарли сквозь зубы. То, чем он занимался в Европе, было во много раз сложнее и стократ интереснее, чем его нынешняя работа, но ведь он обещал… и намерен был сдержать свое обещание. Чарли уже решил, что даст Уиттакеру и Джонсу ровно год — ни днем больше. После этого он уйдет, пусть это даже будет означать, что он потеряет работу на фирме.

Но уже в следующий понедельник он не выдержал и ввязался в ожесточенный спор с владельцами фирмы. Речь шла о дорогостоящем и весьма сложном проекте, который «Уиттакер и Джонс» разработали для одной крупной компании в Орегоне. Чарли давно выступал против использования в этом проекте устаревших решений, и поэтому обсуждение проекта с самого начала превратилось в затяжной спор о политике фирмы и перспективах ее дальнейшего существования. Спор этот затрагивал интересы всех сотрудников бюро, и хотя все нью-йоркское отделение целую неделю гудело, как растревоженное осиное гнездо, Чарли считал, что поступил правильно.

Но уже к уик-энду страсти остыли, воюющие стороны пошли на мелкие уступки друг другу, и все более или менее успокоилось, но принципиальные вопросы так и не были решены. И не прошло и недели, как Чарли снова усомнился в другом проекте фирмы — на этот раз в Фениксе. Снова он восстал против устаревшего дизайна и конструкторских решений двадцатилетней давности, призывая владельцев фирмы набраться мужества и идти вперед, а не топтаться на месте. Но Уиттакер и Джонс были намерены строить в Фениксе точно так же, как они всегда строили до этого — в Хьюстоне, в Лос-Анджелесе, в Милуоки. И, как всегда в подобных случаях, клиент понятия не имел о том, что его офисное здание будет точно таким, как и добрый десяток других, разбросанных по всей стране.

— Может быть, вы все-таки объясните мне, что происходит?! — вопрошал Чарли на закрытом совещании, которое проходило в его кабинете за неделю до Рождества. Всю неделю шел сильный снег, и трое других совладельцев фирмы не сумели добраться до Нью-Йорка из пригородов. Это, однако, нисколько не облегчало положения Чарли. Из-за проекта в Фениксе было сломано уже немало копий, но дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

— Чем, скажите на милость, мы тут занимаемся? — повысил он голос явно больше, чем следовало. — Ведь у нас нет ни одной оригинальной идеи! Мы не продаем ничего нового — строго говоря, в наших проектах отсутствует собственный стиль дизайна. Мы превратились просто в подрядчиков — вот и все. Неужели вы этого не понимаете?

В ответ на это обвинение Уиттакер и Джонс удивленно переглянулись и напомнили Чарли, что их архитектурно-дизайнерская фирма — одна из самых уважаемых и могущественных на всем атлантическом побережье Соединенных Штатов.

— Тогда давайте же заниматься архитектурой! Давайте заниматься дизайном! — выпалил Чарли. — То, что мы делаем сейчас, способны делать и новички. Да что там новички — с этой работой вполне справится и бригада разнорабочих, если, конечно, дать им наши чертежи! Я… я не могу допустить, чтобы это продолжалось и дальше!

Двое старших партнеров снова переглянулись и кивнули друг другу, но Чарли не видел этого, потому что стоял, отвернувшись к окну. Он чувствовал себя разочарованным и обманутым — и прежде всего потому, что оказался в незавидном положении. Чарли умел многое, очень многое; он хотел проектировать здания, хотел создавать новые конструкции и искать нетривиальные архитектурные решения, а вместо этого его заставили торговать старьем, фактически обманывая доверчивых заказчиков. Кроме того, прошедший год был для него не самым легким, и, согласившись перебраться в Нью-Йорк, Чарли втайне надеялся, что новая интересная работа увлечет его и поможет забыться, но этого — увы! — не случилось.

Уиттакер и Джонс тоже не забыли о его обстоятельствах, и Чарли был очень удивлен, когда они неожиданно напомнили ему об этом. Для них ситуация тоже была непростой, и они обсуждали ее как раз накануне совещания, пытаясь найти подходящий способ решить эту деликатную проблему.

— Мы знаем, что у вас были серьезные неприятности, — осторожно сказал Артур Уиттакер. — Мы слышали о вашей жене и об остальном… Для вас это было серьезное испытание, и, как нам кажется, вы еще не вполне от него оправились. Да и после десяти лет в Европе заново врастать в американский рынок, приспосабливаться к американским реалиям… должно быть, это тоже не так просто, как мы рассчитывали. Наверное, нам следовало дать вам передышку, Чарльз, чтобы вы успели перевести дух после Лондона. Что вы скажете насчет того, чтобы ненадолго сменить обстановку? Мы как раз получили новый заказ в Палм-Бич, и вы могли бы поехать туда от имени фирмы, чтобы, так сказать, лично курировать его. Я считаю, что эта маленькая командировка пошла бы вам только на пользу. Мы с Биллом уже решили, что не будем возражать, если вы задержитесь на этом курорте на целый месяц. Вам нужно отдохнуть, Чарльз, вы и сами это знаете.

Чарли уставился на владельцев фирмы. Оба старших партнера смотрели на него выжидательно.

— Провести месяц во Флориде? — спросил он. — Это что, способ избавиться от меня? Почему бы вам просто не выкинуть меня на улицу?

Этот вариант Уиттакер и Джонс тоже обсуждали, однако, учитывая успешную работу Чарли за границей, они решили дать ему шанс. Уволить его значило нанести вред репутации компании, да и скандал, который непременно разразился бы, если бы Чарли подал в суд, был им совершенно ни к чему. Ничто не должно было бросить тень на безупречную репутацию корпорации «Уиттакер и Джонс». Чарли Уотерстон был слишком хорошо известен в архитектурном мире, чтобы его можно было просто взять и уволить. Даже если бы он ушел добровольно, огласки было не избежать, а такое паблисити компании было ни к чему.

Вот почему идея отправить Чарли во Флориду, чтобы он немного успокоился и пришел в себя, показалась им такой привлекательной. Возможно, полагали они, в конце концов Чарли поймет, в чем состоит высшее благо, и примирится со своим положением. А если нет, то месячная отсрочка давала владельцам фирмы возможность посоветоваться с юристами и провести увольнение с наименьшими материальными и моральными потерями.

— Уволить вас?! — Оба старших партнера поочередно фыркнули с хорошо разыгранным негодованием. — Что это пришло вам в голову, мистер Уотерстон? Вы очень нужны нам, кроме того, у вас есть бесспорные заслуги перед фирмой.

Но Чарли хватило проницательности понять, что они думают на самом деле. Отправив его во Флориду, Уиттакер и Джонс решали серьезную проблему, ибо присутствие Чарли в головной конторе держало владельцев фирмы в постоянном нервном напряжении. Его профессиональный успех в Лондоне, его достижения на рынках Европы и Азии были следствием признания всего того, что не принимали Уиттакер и Джонс. Они привыкли работать по старинке, а Чарли оказался опасно современным, он олицетворял собой все, чему они так яростно сопротивлялись.

Да, определенно, они совершили ошибку, когда поспешили заполнить вакансию в нью-йоркском бюро.

— Почему бы вам не вернуть меня в Лондон? — с надеждой спросил Чарли, но старшие партнеры только покачали головами. Теперь они просто не могли этого сделать. Буквально несколько дней назад они подписали с Диком Барнсом контракт, который гарантировал ему место руководителя лондонского отделения на ближайшие пять лет. Они не собирались оставлять Дика на такой срок в качестве руководителя, но Барнс заручился поддержкой очень опытного адвоката, который в конце концов добился того, чего хотел его клиент. Все это было проделано в строжайшем секрете, так что Чарли просто не мог об этом знать.

— Мне было бы гораздо лучше в Лондоне, — продолжал Чарли. — А вам спокойнее.

Говоря это, он широко улыбнулся. Артур и Билл не были плохими парнями — они были обыкновенными занудами, позабывшими, что такое творчество и вдохновение. Кроме того, в последнее время им явно не хватало мужества и желания рисковать. А может быть, они просто устали и утратили вкус к дерзкому полету мысли, без которого рано или поздно должны были оказаться внизу. Их собственный бизнес начал выходить из-под контроля, но вместо того, чтобы разобраться в причинах, они стали прибегать к диктату и силе, чтобы сохранить все так, как им хотелось.

— Вы нужны нам в Нью-Йорке, Чарльз, — сказали ему Уиттакер и Джонс чуть ли не хором, и Чарли невольно подумал о том, что они похожи на сросшихся пуповиной сиамских близнецов. — Ситуация" признаем, сложная, но нам надо попробовать найти выход.

— Зачем? Зачем нам всем насиловать себя и делать то, что нам всем не по душе? — неожиданно спросил Чарли, повинуясь какому-то непонятному, и сильному порыву. Когда от него ушла Кэрол, он разом потерял все, что ему было дорого, и теперь его мало волновало, что будет с ним дальше. У него не было ни жены, ни семьи, ни дома, куда он мог бы вернуться, а все его вещи пылились на складе в Лондоне. Работа была единственным, что у него еще оставалось, но он уже понял, что так работать он не станет. Зачем же ему и дальше цепляться за это место? Ничто не держало его в Нью-Йорке, кроме разве что контракта, который можно было легко аннулировать по обоюдному согласию сторон.

Мысль о том, чтобы уволиться самому, пришла к нему неожиданно. В считанные секунды Чарли овладело такое небывалое ощущение свободы, какого он уже давно не испытывал. Он вовсе не обязан торчать в нью-йоркском бюро, перекладывая с места на место дурацкие чертежи. Если он возьмет что-то вроде долгосрочного отпуска, какой бывает у университетских профессоров, все будут довольны, и больше всех — Уиттакер и Джонс, которым ничего не придется платить ему все это время.

— Может быть, мне уволиться? — предложил он, сохраняя непроницаемое выражение лица, однако владельцам фирмы это предложение не пришлось по душе — они явно не хотели терять ценного сотрудника. Уход Чарли волновал их гораздо больше, чем его самого. У них не было на примете ни одной подходящей кандидатуры, чтобы руководить нью-йоркским бюро, а впрягаться в эту работу самим им не хотелось.

— Может быть, лучше оформить ваше отсутствие как отпуск? — дипломатично предложил Билл Джонс. — Вы останетесь в штате и сможете вернуться, когда… когда почувствуете, что готовы снова взяться за дело.

Они внимательно наблюдали за его реакцией, и Чарли не разочаровал их. На лице его появилась почти счастливая улыбка. Таким довольным он не был ни разу за все семь недель, что он провел в Нью-Йорке. Именно о таком варианте он сам подумал несколько минут назад. До Чарли наконец дошло, что он не является собственностью корпорации и волен уйти в любое время. Что будет с «Уиттакером и Джонсом» дальше, его нисколько не волновало. Кто сказал, что он может вернуться в Лондон только в качестве сотрудника фирмы? Никто!

— Я думаю, это хорошая идея, — сказал он, одобрительно кивнув владельцам фирмы, словно они вдруг каким-то образом поменялись местами. От радости у Чарли даже слегка закружилась голова; ощущение было таким, как будто он парит в воздухе.

— Честно говоря, — добавил он почти весело, — Я не имел бы ничего против, если бы вы уволили меня.

Услышав эти слова, старшие партнеры вздрогнули. По условиям контракта, который они подписали с Чарли, в случае досрочного увольнения им пришлось бы выплатить ему денежную компенсацию за два года. Если бы они отказались, Чарли мог обратиться в суд с требованием о возмещении всех издержек, а выиграть такое дело не составляло никакого труда.

— Почему бы вам не взять несколько месяцев отпуска… разумеется, с сохранением содержания? — спросил Уиттакер. Они готовы были пойти на многое, почти на все, лишь бы избежать столкновений с Чарли. — Отдохнете, развеетесь, а заодно и подумаете, где бы вы хотели работать. Не решайте сгоряча. Может быть, в конце концов вы даже придете к выводу, что мы с Биллом не так уж не правы.

Они вполне могли с ним ужиться, если бы только Чарли согласился играть по их правилам, однако на данный момент — во всяком случае, для Чарли — это было невозможно.

— Можете взять хоть полгода, Чарльз. Когда вы окончательно справитесь с вашей стрессовой ситуацией, мы снова вернемся к этому вопросу.

В конце концов, Чарли Уотерстон был талантливым архитектором, и он был нужен им… Но только если он не вздумает снова плыть против течения и оспаривать каждое их решение. Примерно так рассуждали старшие партнеры, но Чарли все равно показалось, что они откровенны с ним не до конца. Почему-то он снова подумал о Лондоне и о том, что мистер Уиттакер и мистер Джонс, возможно, с самого начала не планировали его возвращения в Европу. Зато теперь он знал, что может в любой момент вернуться туда, считаясь только с собственным желанием. Впрочем, Чарли вспомнил, что в Лондоне у него теперь нет даже собственного угла и никто там его не ждет. Раз уж он оказался в Штатах, он может не торопиться и провести месяц-другой где-нибудь на юге, покупаться в теплом море или покататься на лыжах на севере. Может быть, он даже съездит в Бостон или в Филадельфию, а потом обязательно вернется в Англию.

— Мне бы очень хотелось вернуться в Лондон, — сказал он откровенно. — Я вовсе не уверен, что даже после полугодового отдыха работа в Нью-Йорке придется мне по душе. — Он вовсе не хотел, чтобы его хозяева питали в отношении его необоснованные надежды. — Да и больший срок, боюсь, вряд ли что-то решит, — добавил он твердо. — Мне не нравится обстановка, которая сложилась в нашем нью-йоркском бюро, не нравится то, что мне приходится делать. Если вы не можете без меня обойтись, то я согласен выручить вас и поработать здесь еще немного, однако не думаю, что мое пребывание здесь в качестве руководителя бюро будет целесообразно.

— Мы думаем об этом, — ответил Артур Уиттакер, и на лицах обоих старших партнеров появилось выражение облегчения. Чем дольше они общались с Чарли Уотерстоном, тем увереннее становилась их убежденность, что Европа превратила его в вольнодумствующего ренегата и отступника, угрожающего благополучию фирмы. Слишком долго Чарли работал самостоятельно, без должного контроля, и результат был налицо: в Европе Чарли набрался разных прогрессивных идеек, которые теперь мешали ему приспособиться к американским реалиям.

А Чарли вовсе не исключал, что после долгого отдыха он, возможно, сумеет — пусть на короткое время — примириться с политикой владельцев фирмы. Может быть, через пять или шесть месяцев он настолько придет в себя, что окажется способен снова окунуться в нью-йоркскую жизнь, однако сомнения не оставляли его. Эти семь недель совсем вымотали его, он теперь и сам не верил, что что-то может измениться. Выходило, что полугодовой перерыв был необходим и ему, и старшим партнерам, которые могли за это время решить, как поступить с ним дальше.

Иногда Чарли спрашивал себя и о том, не может ли оказаться, что владельцы фирмы правы гораздо больше, чем он готов признать. Они предполагали, что психологическая усталость Чарли и, что греха таить, его излишняя агрессивность вызваны неприятностями личного плана. Может быть, Чарли действительно необходимо было время, чтобы его рана хоть немного затянулась? Пожалуй, в этом был смысл, но бросить работу и отправиться путешествовать… Чарли и не подозревал, что способен на подобное безрассудство! Раньше, во всяком случае, его едва хватало на то, чтобы использовать до конца положенный отпуск. Чуть ли не со времен своей учебы в колледже Чарли ни разу не отдыхал больше месяца, однако в его нынешних обстоятельствах возможность бросить все на целых полгода показалась ему заманчивой. Очень заманчивой! Правда, существовал еще контракт, который он подписал с фирмой ровно на год, но Чарли чувствовал, что если он не уберется из Нью-Йорка, то сойдет с ума.

— Куда вы планируете поехать? — озабоченно спросил его Артур Уиттакер. Несмотря на некоторое разочарование, вызванное странным поведением Чарли, оба старших партнера симпатизировали ему и считали необходимым проявить заботу о своем едва ли не самом ценном работнике.

— Понятия не имею. Надо все обдумать, — ответил Чарли, пожимая плечами. Как ни странно, он не чувствовал беспокойства, наоборот, он словно наслаждался предстоящей свободой. В Америке у него никого не было, но и в Лондоне теперь его никто не ждал — прошло слишком мало времени, чтобы Кэрол успела изменить свое решение или разочароваться в новом супружестве. Чарли понимал, что забыть прежнюю жизнь ему будет легче, если он останется здесь — вдали от Кэрол. Да, решено — он останется в Штатах еще на месяц, а там будет видно.

— Может быть, в Бостон, — сказал он неуверенно. — Все-таки это мой родной город.

Родители Чарли умерли довольно давно, друзья и товарищи детских игр разъехались, а с теми, кто остался, он не встречался вот уже бог знает сколько времени. Да ему и не хотелось никого видеть — непременно пришлось бы отвечать на вопросы «Как ты?» да «Как дела?», а что Он мог рассказать? Что жена от него ушла и что он практически остался без работы? Нет, в родной город ему явно незачем возвращаться.

Лучше уж отправиться туда, где его никто не знает.

Пожалуй, неожиданно подумал Чарли, ему стоит отправиться на недельку-другую в Вермонт — покататься на лыжах с гор, потом немного попутешествовать по югу и Западному побережью, а потом через месяц-другой он наведается в Лондон. Когда он немного придет в себя, вот тогда и придет время принимать важные решения.

Он подумал о приближающихся рождественских праздниках. У него не было никаких планов на предстоящую неделю, он был абсолютно свободен и мог поступать так, как ему заблагорассудится. На его счету в банке было достаточно денег, а вместе с содержанием, которое Уиттакер и Джонс готовы были ему выплачивать, он мог ни о чем не беспокоиться по крайней мере в первое время. Чарли даже мог позволить себе поехать кататься на лыжах не в Вермонт, а в Швейцарию или во Францию, но там он мог наткнуться на их с Кэрол общих знакомых.

«Не буду об этом думать сейчас», — решил Чарли. В самом деле, какой бы вариант он ни выбрал — все было лучше, чем торчать в нью-йоркском бюро. Сил и желания переломить установившийся порядок у него не было. А тянуть эту лямку нудных обязанностей означало для Чарли полную капитуляцию.

— Не забывайте позванивать нам, Чарльз, — сказал ему Уиттакер, когда Чарли вышел из-за стола, чтобы пожать руки старшим партнерам фирмы. Оба они были чрезвычайно довольны результатами беседы. Перед началом встречи они испытывали сильное беспокойство, опасаясь, что Чарли может заупрямиться. И он действительно мог создать им немало проблем, если бы захотел: согласно условиям контракта Чарли мог настаивать на том, чтобы его оставили в Нью-Йорке в должности не ниже руководителя бюро, и они были почти благодарны ему за то, что он пошел им навстречу, ибо бесконечные судебные разбирательства могли только навредить фирме.

— Я дам вам знать, когда мой отпуск будет подходить к концу, и сообщу, что я решил, — пообещал Чарли. Уиттакер и Джонс давали ему целых шесть месяцев отдыха, и он не стал возражать, хотя еще не совсем отчетливо представлял себе, как ему лучше распорядиться такой прорвой свободного времени. Почему-то Чарли был уверен, что сумеет провести отпуск с пользой для себя и даже получить удовольствие. В чем он сомневался — и чем дальше, тем сильнее — так это в том, что он когда-нибудь вернется на работу в компанию Уиттакера и Джонса. Во всяком случае, в Нью-Йорк. Это он знал твердо. Обещание владельцев фирмы пере-, вести его обратно в Лондон не вызывало у Чарли особого доверия. Он чувствовал какой-то подвох и, в общем, не очень-то ошибался, хотя у него не было ни единого факта — одна голая интуиция. Дик Барнс получил то, что хотел, и хотя его нынешняя должность называлась несколько иначе, чем у Чарли, это ровным счетом ничего не значило. Дик был у владельцев фирмы на хорошем счету, к тому же в силу особенностей его характера поладить с ним было не в пример легче.

Итак, Лондон оставался под вопросом, а ничем иным компания «Уиттакер и Джонс» его не привлекала. Теперь он мог вполне искренне ответить себе на этот вопрос.

Все, что он хотел забрать с собой из офиса, уместилось в «дипломат». В тот же день после обеда Чарли попрощался с сотрудниками. Он отдал необходимые распоряжения по текущим делам. Ему не хотелось вдаваться в объяснение причин своего неожиданного отпуска. Чарли не собирался брать с собой никакой работы. Он был свободен как птица и мог лететь куда ему вздумается. Единственное, о чем он жалел, это о том, что придется расстаться с Беном Чоу, который подошел к нему одним из последних.

— Ну, дружище, тебе повезло! — Бен заговорщически подмигнул, и оба они рассмеялись. Чарли так и не понял, уволен ли он или действительно находится в длительном отпуске, но сейчас это было совершенно неважно. Главное, он был свободен, а как там потом все обернется — не имело особенного значения. Впервые в жизни Чарли перестал волноваться по поводу своей карьеры. Он был убежден, что останься он в Нью-Йорке, и эта дурацкая работа прикончит его как профессионала гораздо вернее, чем годы бездействия.

«Итак, что теперь?» — спросил он себя по пути домой. Уиттакеру Чарли пообещал, что освободит квартиру уже утром, но холодный ветер и колючий снег, запорошивший ему глаза, сразу же отрезвили его. В самом деле, как теперь быть? Что делать? Куда отправиться? Действительно ли он хочет поехать в Вермонт или в Колорадо, или ему следует, не теряя времени, купить билет на лондонский рейс? И что ему делать потом, — после того как он прилетит в Хитроу?

В голове у него была настоящая каша, и Чарли никак не мог принять правильное решение. Некстати вспомнилось, что до Рождества осталась всего неделя. Если он собирается встречать его в Лондоне, то ничем хорошим это не кончится. В лучшем случае он просидит всю ночь, запершись в гостиничном номере, вспоминая Кэрол и свою прошлую жизнь, которая когда-то казалась неизменно прекрасной. И конечно, ему захочется увидеть ее, прикоснуться к ней, он не удержится и позвонит… Кроме того, Чарли уже давно боролся с искушением купить Кэрол какой-нибудь подарок. Но как он будет его вручать? Что, если он позвонит Кэрол и договорится о встрече, а она не придет? Конечно же, он просто ищет любой повод, чтобы вернуть Кэрол, вернуть утраченное счастье. Но хватит тешить себя пустыми надеждами!..

Чарли вздохнул и, втянув голову в плечи, поднял повыше воротник куртки. Как ни крути, а в Лондон ему отправляться незачем. Тогда все проблемы решались сами собой. Честно говоря, и проблем-то уже не было.

И все же Чарли не мог окончательно отбросить от себя эту мысль. Он вдруг подумал, что за все девять лет это будет первое Рождество, которое он встретит один — без Кэрол. В первый год, когда он только что получил назначение в Лондон, Кэрол специально прилетела к нему из Штатов, чтобы вместе встретить праздники. Тогда они даже еще не были женаты. А это Рождество она будет встречать с Саймоном — ее мужем. Дикость какая-то!

В конце концов Чарли пришел к выводу, что лучше катания на лыжах он все равно ничего не придумает, поэтому, едва вернувшись в свою убогую квартирку, он сразу же позвонил в службу проката автомобилей и спросил, нельзя ли арендовать машину. К его удивлению, машина нашлась, и довольно приличная. Это было почти невероятно, ведь перед Рождеством автомобили в службе проката — кроме разве самых дорогих — обычно бывали разобраны. Многие, очень многие спешили уехать из Нью-Йорка, чтобы навестить родственников в других городах и привезти им подарки, а кто-то, часто в компании друзей, отправлялся, как сейчас Чарли, покататься с гор или поплескаться в теплых водах Мексиканского или Калифорнийского залива.

На всякий случай Чарли заказал карты Вермонта, Нью-Гемпшира и Массачусетса, а также комплект цепей для колес. Горнолыжное снаряжение можно было взять напрокат прямо на месте, поэтому заранее беспокоиться о нем Чарли не стал. Положив трубку на рычаги, он сел на диванчик, но тут же вскочил и принялся расхаживать по комнате из угла в угол, в волнении теребя свои вьющиеся волосы.

Чарли чувствовал себя, словно мальчишка, решивший удрать на Дикий Запад, чтобы вместе с ковбоями пасти бесчисленные стада лонгхорнов. Он только что послал к черту блестящую карьеру, но, как ни странно, нисколько об этом не жалел. Должно быть, он спятил, спятил окончательно, и это было… прекрасно! Чарли решил даже позвонить в Лондон старым друзьям, чтобы поделиться с ними своими новостями, но сразу раздумал. Он устал от их сочувствия, от осторожных расспросов и не хотел послужить объектом новых сплетен и пересудов. К тому же все эти люди продолжали встречаться с Кэрол и Саймоном, а Чарли не хотел знать ничего о том, как у них идут дела. Поэтому он сел на диван и, отвернувшись от телефона, попытался представить себе, что сказала бы Кэрол, если бы узнала, что он оставил фирму — быть может, на несколько месяцев, а быть может, навсегда. Скорее всего, она была бы потрясена и в лучшем случае подтвердила бы диагноз, который Чарли сам себе поставил. Мысль об этом слегка огорчила его, однако Чарли тут же подумал, что вся прелесть его нынешнего положения в том и заключается, что он вовсе не обязан отчитываться перед кем-либо и давать какие-либо объяснения. А это хоть маленький, но все же плюс!

Немного успокоившись, Чарли принялся паковать свои вещи. Покончив с этим, он прибрался в квартире и провел ревизию холодильника, выкинув оттуда начатый пакет молока и несколько упаковок полуфабрикатов. Отъезд Чарли назначил на завтра, на восемь часов утра, но, поскольку на месте ему все равно не сиделось, он вышел на улицу и, поймав такси, отправился забирать из проката свою машину.

По пути через деловой центр города он видел празднично оформленные витрины супермаркетов, толпы людей на улицах и радовался тому, что уезжает. Ему не хотелось оставаться в городе, где люди веселятся, танцуют, смеются, делятся планами на будущее, желают друг другу здоровья и счастья. Всего год назад он тоже был счастлив; у него были работа, дом, жена, с которой он встречал Рождество, но все это исчезло, словно унесенное внезапным порывом злого ветра, и он остался совершенно один. У него не было ничего своего, кроме машины, да и то взятой напрокат, двух сумок из клетчатой шотландки, в которых лежали только самые необходимые вещи, да еще воспоминаний, отравленных горечью потери.

— На вашей машине стоит новая зимняя резина, — сказал ему механик в гараже прокатной компании. — Но если заберетесь слишком далеко на север — лучше всего надеть цепи. Севернее Коннектикута иначе не проехать.

Чарли поблагодарил его, и механик улыбнулся в ответ.

— В Новую Англию[3] едете? — спросил он. Чарли кивнул.

— Да, решил вот покататься на лыжах. Говорят, в Вермонте очень неплохо.

— В этом году там полно снега, — охотно согласился механик. — Смотрите только, ничего себе не сломайте.

Пожелав Чарли счастливого Рождества, он ушел, оставив его наедине с машиной. Для того чтобы вернуть автомобиль, Чарли не нужно было возвращаться в Нью-Йорк. Он мог оставить машину и в Бостоне, откуда тоже можно было вылететь в Лондон. Возможно, он так и поступит — покатается немного на лыжах, а потом махнет в Англию. Нью-Йорк никуда от него не убежит. В конце концов, у Чарли было еще шесть месяцев, чтобы окончательно решить, вернется ли он к «Уиттакеру и Джонсу».

Чарли достался вместительный белый «Форд-универсал». Закинув внутрь сумки, Чарли сел за руль и, выехав из гаража, сделал несколько кругов по городу. Машина оказалась довольно приличной, к тому же в семиместном салоне было достаточно места для лыж, если, конечно, он все же решит взять их напрокат. В багажном отделении лежали заказанные Чарли цепи.

Он мог отправиться в Вермонт хоть сейчас. Он даже одет был соответственно — в джинсы, свитер и толстую меховую парку, которую привез с собой из Лондона. Улыбаясь, Чарли включил обогреватель, а потом, поразмышляв немного, и радио. Приемник отозвался знакомой мелодией, и Чарли начал подпевать.

Возвращаться в крошечную квартирку не хотелось. Ключи Чарли, как обычно, оставил у консьержа, так что его ничто больше не задерживало. Остановившись у закусочной, Чарли выпил чашку горячего кофе с бисквитом, потом вернулся в машину и поехал к ближайшему выезду на федеральное шоссе. У развязки он ненадолго остановился и разложил на коленях карты. Куда он направится, Чарли пока не знал. На север, как он сказал механику в гараже? В Коннектикут и Массачусетс? Может быть — в Вермонт? Этот штат казался Чарли наиболее подходящим местом для того, чтобы провести там предпраздничную неделю. Насколько он знал, в Вермонте не было недостатка в головокружительных склонах, к тому же место это было не слишком посещаемое, так что он мог рассчитывать на относительное уединение. Но все это было в будущем, а пока… пока он должен был ехать и ехать, внимательно следя за дорогой, остерегаясь гололеда и снежных заносов. Самое главное — не оглядываться назад. Теперь Чарли точно знал, что там нет ничего такого, о чем следовало пожалеть или взять с собой.

Выезжая из города, он все еще напевал себе под нос популярные песенки, доносившиеся из радиоприемника. Взгляд его был устремлен только вперед, а по лицу блуждала улыбка. У него не было ничего. Ничего, кроме будущего.

Глава 3

Когда Чарли пересек мост Триборо и свернул к шоссе Хатчинсон, снова пошел снег, но это его не огорчило. Снегопад был для него еще одной приметой приближающегося Рождества, и он начал вполголоса напевать святочные гимны, удивляясь самому себе, — так хорошо он давно себя не чувствовал. Для человека, фактически потерявшего работу, у него было на редкость легкомысленное настроение, и Чарли рассудил, что дело скорее всего в том, что он еще не до конца осознал, в какую яму он сам себя столкнул. Снова и снова вспоминая все, что случилось с ним за сегодняшний день, Чарли никак не мог поверить, что он скорее всего больше никогда не будет работать на Уиттакера и Джонса. Конечно, он не мог предвидеть всего, что могло произойти с ним в ближайшие полгода, однако ему почему-то казалось, что в Нью-Йорк он больше не вернется. Для себя Чарли уже запланировал лыжные прогулки и путешествия; кроме того, он серьезно подумывал о том, чтобы взяться за кисть и написать несколько картин маслом, если, конечно, у него будет подходящее настроение. Раньше у него вечно не хватало на это времени — Чарли всегда был слишком занят, чтобы тратить время на пустяки. Сейчас он, однако, чувствовал, что, сознательно отказываясь от отдыха, он каким-то образом обкрадывал себя.

Что касалось его карьеры дизайнера-профессионала, то Чарли был уверен, что все знания и полученные навыки никуда от него не денутся. На худой конец он мог преподавать архитектуру в каком-нибудь из колледжей. Кроме того, в глубине души Чарли давно лелеял мечту отправиться в путешествие по странам Европы, чтобы осмотреть все старинные замки, достойные внимания. Средневековая архитектура давно интересовала Чарли, и он не исключал, что внимательное изучение стилевых особенностей декора даст толчок его собственным новым идеям, но у него никогда не было времени заняться им. Теперь времени навалом, решил Чарли и… выкинул Европу из головы. Сначала — Вермонт. Потом — Лондон. Если он сумеет, найти там подходящую квартирку, то ее можно будет сделать базовым лагерем для последующих вылазок в Голландию, Германию, Францию.

Прибавив скорость, Чарли внимательно смотрел на расстилающуюся впереди дорогу. Его руки уверенно лежали на руле, машина прекрасно слушалась управления, и Чарли неожиданно подумал, что впервые в жизни он сам вершит свою судьбу. Раньше он только и делал, что реагировал на внешние обстоятельства да пытался устоять на ногах, когда на него сваливалось слишком многое, но сейчас все переменилось. Он сделал свой выбор, и теперь только он сам принимает решения и определяет направление и свою собственную дорогу.

Снег между тем повалил гуще, по темному асфальту шоссе заплясала поземка, а у обочин появились первые крошечные сугробы, сверкавшие в свете фар, словно алмазные дюны. Чарли был в пути уже почти три часа, поэтому, увидев указатель «Симсбери», он сбросил скорость в надежде найти подходящий мотель.

Ему повезло. Он почти сразу наткнулся на небольшую, но очень уютную на первый взгляд гостиницу, где, судя по рекламному объявлению, можно было за умеренную плату получить ночлег и завтрак. Гостиница показалась Чарли самым подходящим местом для того, чтобы провести здесь ночь, да и хозяева — пожилые супруги — были искренне рады гостю.

Увидев симпатичную маленькую комнатку с кружевными занавесками на окнах и живыми цветами на подоконнике, Чарли с облегчением вздохнул, на мгновение вспомнив убогую обстановку казенной квартирки. Похоже, с самого начала своего пребывания в Нью-Йорке Чарли подсознательно мечтал о том, чтобы куда-нибудь уехать, и теперь, когда это наконец произошло, он испытал самую настоящую и искреннюю радость.

— Вы, наверное, едете навестить своих родных? — спросила женщина, показывавшая ему комнату. Она была невысокой, коренастой, чуть полноватой, но от ее простого лица и мягких, обнаженных до локтя рук веяло домашним теплом и уютом.

— Честно говоря, решил отдохнуть и покататься на лыжах, — несколько смущенно ответил Чарли, но никаких дальнейших объяснений не потребовалось. Хозяйка лишь кивнула в ответ и рассказала, как добраться до лучшего в городке ресторана, который находился всего в полумиле от гостиницы. Как и многие подобные заведения накануне Рождества, ресторан работал допоздна, и хозяйка спросила, не заказать ли для Чарли столик.

Опустившись на колени возле камина, Чарли принялся разжигать огонь при помощи лучины, пучок которой хозяйка захватила из кухни. Ему уже не хотелось никуда ехать, к тому же Чарли не любил ходить по ресторанам один. И никогда не понимал людей, которые это делали. Сидеть в одиночестве над бифштексом или над бутылкой вина казалось ему на редкость скучным занятием.

— Чуть попозже я выйду и куплю себе пару сандвичей, — ответил он, немного подумав. — Но все равно спасибо за предложение.

— Если хотите, можете поужинать с нами, — радушно предложила хозяйка, с интересом рассматривая его. Чарли казался ей достаточно молодым и привлекательным, и она недоумевала, почему он встречает Рождество один. Должно быть, недавно развелся, подумала она и пожалела, что ее дочь до сих пор не вернулась из Нью-Йорка.

А Чарли даже не подозревал о ее далеко идущих планах. Снова поблагодарив хозяйку, он встал с колен и, когда она наконец ушла, закрыл за ней дверь. Чарли никогда не считал себя красавцем и почти не отдавал себе отчета в том, что женщины обращают на него внимание. В последние несколько Лет ни о чем подобном он просто не думал. Даже после того, как Кэрол ушла от него, Чарли и не думал завести себе подружку — он не мог оправиться от удара судьбы. Что касалось его теперешнего положения, то он сделал только первый шаг к тому, чтобы освободиться от своего прошлого. Раны его были еще слишком свежи, и до полного выздоровления было далеко. Очень далеко.

За гамбургерами он выскочил поздно вечером, когда открыты были лишь ночные забегаловки у шоссе. Выскочил — и сразу же утонул в глубоком снегу. Чарли не ожидал, что за тот час, который он провел перед уютно потрескивающими в камине дровами, снаружи наметет столько снега. Высокие искрящиеся сугробы громоздились повсюду, и у него возникли серьезные опасения, что он не сможет выехать с маленькой стоянки возле гостиницы.

Но все обошлось. Подъездная дорожка была тщательно расчищена, и Чарли без труда выехал на авторут. Когда мотель скрылся за углом, Чарли улыбнулся — ему так понравилось в уютной маленькой гостинице, что он был бы даже не прочь разделить с кем-нибудь комнату и трапезу. Он так и не привык к одиночеству, и ему часто хотелось перекинуться с кем-нибудь шуткой, обменяться улыбкой, просто поболтать. Тишина и одиночество действовали на него угнетающе, и Чарли пожалел, что так опрометчиво отказался от ужина с хозяевами, однако поздно было исправлять эту ошибку.

Быстро проглотив пару гамбургеров и запив их колой, Чарли купил на утро упаковку бисквитов. От завтрака в гостинице Чарли отказался — он собирался выехать рано, и ему не хотелось беспокоить хозяев. Он лишь попросил, чтобы ему наполнили термос горячим кофе, и хозяйка сказала, что она оставит термос на столе в кухне.

Вернувшись к мотелю, Чарли выбрался из машины и немного постоял на дорожке перед крыльцом. Снегопад прекратился, облака разошлись, и на черном небе проглянули звезды. После ненастного вечера ночь казалась такой тихой и ясной, что у Чарли дух захватило от восторга. Легкий морозец слегка пощипывал щеки, но Чарли почти не замечал холода. Неожиданно ему захотелось смеяться, и он громко расхохотался, глядя в бездонное ночное небо. Он уже не помнил, когда в последний раз ему было так хорошо. Возможно, года два или три назад он еще мог смеяться весело и беззаботно, потому что тогда с ним была Кэрол, но сейчас Чарли почему-то не мог припомнить ни одного случая, когда он был бы так же беспричинно счастлив.

Наклонившись к сугробу, Чарли скатал крепкий и круглый снежок. Ему очень хотелось запустить им подальше, и он выбрал в качестве мишени ствол ближайшего дерева. Снаряд угодил в самую середину и разлетелся на куски с отчетливым «чпок!», а на темной коре появилось белое пятно.

Все еще улыбаясь, Чарли вернулся в дом. Здесь было тепло, дрова в камине весело пылали и потрескивали, и Чарли неожиданно подумал, как было бы хорошо, если бы Рождество — а вернее, ожидание Рождества — продолжалось как можно дольше.

Но когда он разобрал постель и, улегшись на хрустящие, пахнущие снежной свежестью простыни, накрылся теплым шерстяным одеялом, сердце у него снова заныло. Он готов был отдать все на свете за то, чтобы провести с Кэрол хотя бы еще одну ночь, и чем больше он убеждал себя в том, что это невозможно, тем хуже ему становилось. Ужас, настоящий ужас и отчаяние охватывали Чарли при мысли, что Кэрол уже никогда не ляжет рядом с ним и он никогда больше не сможет заниматься с ней любовью. Умом Чарли понимал, что все кончено и что он только зря себя мучит, но желание увидеть Кэрол, коснуться ее становилось все сильней и сильней, и он только вздыхал, глядя на пляшущий в камине огонь.

Чарли очень хорошо знал, что не должен цепляться за прошлое, не должен больше мечтать о Кэрол, но это его знание в большинстве случаев оставалось чистой воды теорией. На практике же Чарли снова и снова уносился мыслями в прошлое — в те годы, когда он был счастлив с Кэрол, — и не переставал удивляться тому, что не заметил, не почувствовал, как теряет ее. Может быть, думал Чарли, если бы тогда он обратил внимание на первые тревожные сигналы, он сумел бы что-то предпринять, чтобы спасти их брак.

Уже не в первый раз Чарли принимался корить себя зато, что он ничего не сделал, даже не попытался… Но что? Что он мог сделать?! Чарли и сам этого не знал, и все же многочисленные «если бы» обступали его непроходимой колючей стеной и жалили, жалили сквозь одежду, сквозь кожу, доставая до самой души и оставляя на сердце кровоточащие царапины. Примерно так чувствует себя человек, у которого на глазах трагически гибнет дорогое, близкое существо. Бессилие, отчаяние, горечь — все это Чарли испил полной мерой, но до дна было еще далеко. И не важно, что и он, и Кэрол были живы и здоровы физически — в данном случае главной жертвой была их семейная жизнь.

Лишь иногда — просто для того, чтобы отвлечься от этих мыслей, которые кружились у него в голове, словно белки в колесе, — Чарли спрашивал себя, сумеет ли он когда-нибудь полюбить снова? Сможет ли он относиться к кому-то еще с таким же безграничным обожанием и трепетом? Ему казалось, что нет, и он начинал недоумевать, как Кэрол может быть настолько уверена в своих чувствах к Саймону. Сам Чарли был почти уверен, что даже потом, когда его рана более или менее затянется, он вряд ли сможет доверять кому-то так, как он доверял Кэрол.

Из-за этих-то печальных размышлений заснуть Чарли удалось далеко не сразу. Когда он наконец почувствовал, что усталость берет свое и глаза начинают слипаться, дрова в камине уже прогорели, и комнату освещали лишь тлеющие угли. Снаружи снова повалил густой снег, и Чарли подумал, как бы снегопад не помешал ему утром уехать. Но это была его последняя, уже полуосознанная мысль. Через несколько минут Чарли заснул и проспал до утра, не видя никаких снов.

Разбудил его деликатный стук в дверь комнаты. Это была хозяйка, которая принесла ему кофейник с горячим кофе и блюдо тарталеток с ежевикой.

— Доброе утро, мистер Уотерстон, — с улыбкой сказала она. — Я специально встала пораньше, чтобы испечь эти пирожные. Думаю, они вам понравятся.

И она снова улыбнулась Чарли, который, стоя перед открытой дверью, все еще тер спросонья глаза. Кроме обернутого вокруг бедер полотенца, на нем ничего не было: обе свои любимые пижамы, подаренные ему Кэрол, он отправил в хранилище вместе с остальными вещами, а новую купить так и не удосужился, однако хозяйка с явным удовольствием смотрела на его подтянутое, тренированное тело. Единственное, о чем она жалела, это о том, что не может скинуть лет двадцать — двадцать пять.

— Огромное спасибо, — вымолвил наконец Чарли и, придерживая на поясе полотенце, отошел к окну. Раздвинув занавески, он увидел яркое голубое небо, заснеженные деревья, высокие сугробы и мужа хозяйки, который широкой деревянной лопатой разгребал подъездную дорожку.

— Будьте осторожны в дороге, — предупредила его хозяйка. — Смотрите, не попадите в аварию.

— Что, на улице гололед? — рассеянно спросил Чарли.

— Нет… Пока нет. Но во второй половине дня снова обещали сильный снегопад. Говорят, из Канады к нам идет настоящий снежный буран.

Чарли кивнул. На самом деле сообщение хозяйки нисколько его не взволновало. Он никуда не спешил и в случае необходимости мог остановиться где угодно и переждать непогоду. Правда, Чарли серьезно настроился на то, что уже через несколько часов он наденет лыжи и понесется вниз по склону, а впрочем, горы никуда от него не убегут. Времени у него теперь было сколько угодно.

В Штатах Чарли не катался уже лет десять — с тех самых пор, когда он еще жил здесь. Когда он познакомился с Кэрол, они стали ездить в Шугарбуш, где была оборудована вполне приличная трасса для скоростного спуска, но сейчас Чарли сознательно выбрал другое место. Вовсе ни к чему было растравлять душу воспоминаниями, особенно в Рождество.

Через час, позавтракав, приняв душ и надев теплый спортивный костюм, поверх которого была накинута парка, Чарли выехал из городка. Шоссе «Интерстейт-91», по которому он рассчитывал добраться до Массачусетса, было на удивление пустым, и ему удалось развить приличную скорость. Снег действительно пошел, и даже раньше, чем ожидалось, однако он почти не задержал Чарли в пути. Ему даже не пришлось надевать цепи, которые погромыхивали в багажнике, — шоссе было тщательно расчищено, и Чарли то и дело обгонял мощные «сноубласты», сгребавшие последние сугробы и отбрасывавшие снег далеко на обочину. Лишь когда он добрался до Уотли, снег повалил гуще, и ему пришлось включить «дворники».

Он ехал несколько часов подряд, нигде не останавливаясь и не задерживаясь. Первую остановку Чарли сделал у придорожного кафе, чтобы пополнить запас кофе в термосе, и с удивлением обнаружил, что добрался почти до самого Дирфилда. К этому времени Чарли уже чувствовал легкую усталость, однако, не имея никакой определенной цели, он решил проехать еще немного, рассудив, что, если он хочет уже завтра кататься на лыжах, следовательно, сегодня ему необходимо проехать как можно большую часть пути до Вермонта, оставив на завтрашнее утро лишь небольшой отрезок пути. Но увы — лишь только он миновал Дирфилд, как налетела настоящая снежная буря.

Дирфилд был довольно живописным городком, особенно в районе исторической застройки, и Чарли ненадолго задумался, не остановиться ли ему здесь. Когда-то, еще маленьким мальчиком, он несколько раз бывал здесь с родителями и до сих пор помнил волнение, охватывавшее его при виде приземистых бревенчатых домов, каждому из которых было по сто пятьдесят — двести лет. Не исключено, что именно тогда он и «заболел» архитектурой — во всяком случае, эти поездки Чарли хорошо помнил до сих пор.

И все же он не стал разворачиваться и возвращаться назад. До границы штата Вермонт оставалось совсем немного, и, хотя скорость движения заметно упала, Чарли рассчитывал добраться туда еще засветло.

Никакого конкретного плана у него не было. Просто Чарли не хотелось останавливаться, а хотелось ехать дальше, любуясь мелькавшими за окнами тихими провинциальными городками. Он знал, что где-то недалеко находятся водопады, и летом он непременно остановился бы, чтобы пройтись пешком и, может быть, даже искупаться. Новая Англия была его малой родиной — в этих местах Чарли вырос, и, наверное, сейчас он приехал сюда совсем не случайно. Только здесь он мог залечить свои раны и восстановить силы. Только здесь он мог избавиться от тоски, которая преследовала его повсюду.

Строго говоря, ему уже давно пора было взять себя в руки. Всего полгода назад он полагал, что уже никогда не будет весел и доволен, но сейчас он чувствовал себя так, словно процесс исцеления уже начался, начался просто потому, что он вернулся…

За окнами машины промелькнул Форт-Дирфилд, и Чарли вспомнил, как мальчишкой он с замиранием сердца любовался старинными постройками. Сейчас же он просто улыбнулся, потому что вспомнил отца. Его отец преподавал в Гарварде историю США и часто рассказывал сыну об индейцах, о Большой тропе могауков, о Лиге ирокезов и военных походах алгонкинов.

Чарли нравилось слушать эти удивительные, похожие на сказки истории, которых у отца было великое множество, и каждое путешествие, которое они совершали вместе, превращалось в увлекательнейшую экскурсию не только в пространстве, но и во времени. Эти поездки он запомнил навсегда, но лишь недавно ему стало ясно, какой бесценный дар он получил от отца. Когда-то они с отцом неплохо понимали друг друга, и Чарли горевал о том, что отца уже нет и он не может рассказать ему про Кэрол. Интересно, что бы он сказал сыну? Что посоветовал?

При мысли об отце и о Кэрол на глаза Чарли навернулись слезы, дорога впереди расплылась, и он машинально потянулся к приборной доске, чтобы переключить «дворники» в скоростной режим. Не сразу Чарли понял, что «дворники» не помогут и что дело в нем самом — в том запасе горьких слез, который он никак не мог израсходовать.

Стиснув зубы, Чарли покрепче вцепился в руль и постарался сосредоточиться на управлении машиной. Снег продолжал сыпать все так же густо, видимость упала до сорока ярдов, и дорога стала небезопасной. Ему даже пришлось сбавить скорость до двадцати миль в час и включить фары, однако это почти не помогало.

Минут через десять он проехал залепленный снегом указатель с надписью «Добро пожаловать в Шелбурн-Фоллс!». Судя по карте, Чарли отъехал от Дирфилда всего на десять с небольшим миль, и замерзшая река, показавшаяся слева от шоссе, называлась Дирфилд-ривер. Сам Шелбурн-Фоллс был небольшим, аккуратным не то городком, не то поселком, примостившимся у склона горы в долине. Место было открытым, снежная буря бушевала здесь с особенной силой, и Чарли вынужден был расстаться с мыслью сегодня же добраться до Вермонта. Ехать дальше не стоило — по такой погоде это было просто рискованно, — однако Чарли вовсе не был уверен, найдется ли в этом крошечном поселке мотель или гостиница. По обеим сторонам шоссе он видел только аккуратные жилые домики, которые засыпая снег, но нигде не было ни одной вывески. Между тем его «Форд» все чаще буксовал в снегу, а скорость упала почти до скорости пешехода. Надо было либо сдаваться, либо вылезать, чтобы надеть цепи.

На развилке шоссе Чарли ненадолго остановился, потому что никак не мог сообразить, куда ехать. Опустив стекло — в щель тут же ворвался порыв холодного ветра со снегом, запорошившим ему лицо, — Чарли увидел узкую улицу, которая уходила резко влево. Это было все, что он сумел разглядеть, поэтому Чарли решил положиться наудачу. С трудом развернувшись в рыхлом снегу, он медленно поехал вдоль замеченной им улицы, которая тянулась параллельно излучине реки Дирфилд. И как паз тогда, когда ему начало казаться, что самым благоразумным будет вернуться на перекресток, он вдруг увидел аккуратный, крытый гонтом домик с «вдовьим балконом» на крыше. На невысокой калитке палисада висела небольшая жестяная табличка, и Чарли с трудом прочел: «Палмер: ночлег и полупансион».

Это было как раз то, что ему было нужно. Чарли повернул руль и с трудом въехал на засыпанную снегом подъездную дорожку.

Обогнув столб с висящим на нем почтовым ящиком, похожим на скворечник, Чарли заглушил мотор и, выбравшись из машины, зашагал к крыльцу. От дома ему навстречу метнулась собака, и он невольно замедлил шаг, но это оказался дружелюбный рыжий ирландский сеттер, радостно вилявший хвостом. Собака приветливо запрыгала вокруг него, и Чарли, рассеянно потрепав ее по голове, поднялся на заснеженное крыльцо.

Звонка у двери не было, и он несколько раз громко постучал, воспользовавшись старомодным кольцом из блестящей латуни, но дверь так долго не открывалась, что Чарли уже начал бояться, что никого нет дома. Правда, в окно ему было видно, что где-то в глубине дома горит свет, однако это ровным счетом ничего не значило. Как бы там ни было, податься Чарли было некуда, поэтому он терпеливо ждал, и сеттер тоже ждал, устроившись у его ног.

Чарли уже взялся за кольцо, чтобы постучать снова, когда за дверью послышались шаги, раздалось металлическое бренчание засова, и дверь медленно отворилась. Чарли увидел перед собой миниатюрную пожилую женщину, которая глядела на Чарли с легким недоумением, словно не понимая, что могло ему здесь понадобиться.

Она была одета в длинную шерстяную юбку серого цвета и бледно-голубой пушистый свитер с высоким воротом. На грудь ее спускалась нитка речного жемчуга, а седые волосы были собраны на затылке в тугой пучок. Из-за стекол очков смотрели на Чарли пронзительные ярко-синие глаза, и ему на мгновение показалось, что женщина видит его насквозь.

Она была похожа на тех строгих пожилых леди, которых он в детстве иногда встречал в своем родном Бостоне. Но они никогда бы не стали держать пансион — для этого они были слишком хорошо воспитаны.

— Что вам угодно? — Дверь приоткрылась еще на дюйм, но только для того, чтобы пропустить внутрь собаку. Пожилая женщина продолжала с любопытством рассматривать Чарли, однако в ее лице он не уловил ни намека на приглашение войти.

— Я видел вывеску… — начал Чарли, но почему-то замялся. — Я… Может быть, на зиму вы закрываетесь?

Наверное, подумал Чарли, она действительно держит пансион только летом. Зимой здесь вряд ли можно надеяться на клиентов.

— Признаться, ваше появление для меня неожиданность, — откликнулась женщина. — На праздники я, во всяком случае, никого не ждала. На Бостонском шоссе, сразу за Дирфилдом, есть мотель. Большинство туристов останавливается там.

— Ну что ж, простите, что потревожил вас. — Чарли действительно смутился. Эта пожилая женщина держалась с таким достоинством и с такой безупречной вежливостью, что он почувствовал себя человеком, который вошел в дом без приглашения, да еще наследил на ковре… Хотя он еще и не переступал порога ее дома.

Должно быть, он даже покраснел от смущения, потому что женщина неожиданно улыбнулась ему с очевидной теплотой, и Чарли поразился, какие у нее молодые глаза и живой взгляд. Когда она улыбалась, она казалась много моложе, хотя сначала Чарли подумал, что ей уже за шестьдесят. Когда-то она, верно, была очень хороша собой, и с годами эта красота не исчезла — она просто приобрела новое качество, и Чарли вовсе не был уверен, что, будь она помоложе, она понравилась бы ему больше. Кроме того, несмотря на свой преклонный возраст и хрупкое телосложение, эта женщина буквально лучилась энергией и внутренней силой, которых так не хватало самому Чарли.

— Не извиняйтесь, — сказала женщина и, отступив в сторону, широко распахнула дверь, приглашая его войти. — Это я должна перед вами извиниться за то, что забыла о хороших манерах и продержала вас в дверях столько времени. Просто ваше появление было для меня совершенной неожиданностью. Не хотите ли выпить чашечку горячего чая или кофе? К сожалению, ничего более существенного я не могу вам предложить, поскольку я действительно пускаю к себе постояльцев только летом.

Глядя на нее, Чарли неожиданно заколебался. Отчего-то ему стало неловко, и он подумал, что самым лучшим выходом было бы попрощаться и отправиться на поиски мотеля, который ему только что рекомендовали, однако он не смог устоять перед искушением. Сквозь открытую дверь он видел со вкусом обставленную гостиную, старинные картины на стенах, да и сам дом — как специалист он мог сказать это абсолютно точно — не был стандартной постройкой двадцатого века. Судя по массивным косякам, тесаным стропилам, тщательно пригнанному полу и потемневшим от времени потолочным балкам, он был построен вскоре после Войны за независимость, а может быть, даже незадолго до ее окончания, и Чарли очень хотелось побывать внутри и все как следует рассмотреть.

— Входите же, — подбодрила его хозяйка. — Глинни вас не тронет, обещаю.

Она кивком головы указала на сеттера, который, услышав свое имя, с удвоенной энергией заработал хвостом.

— Я очень удивилась, когда вы постучали, — снова повторила хозяйка. — В это время года у нас не бывает никого из посторонних.

Теперь, когда его столь недвусмысленно пригласили войти, отказываться было уже невежливо, и Чарли, стряхнув с плеч снег и потопав ногами на коврике в прихожей, прошел в теплую и уютную гостиную.

В гостиной оказалось еще красивее, чем он предполагал. В огромном очаге жарко пылал огонь, от которого по комнате волнами распространялось приятное тепло, однако дело было не только в этом. В воздухе было разлито словно какое-то волшебство, и Чарли вдруг понял, что ему не хочется отсюда уходить.

— Еще раз простите, что побеспокоил вас, — сказал он, смущаясь. — Собственно говоря, мне нужно было попасть в Вермонт, но из-за снега… Я хотел просто переждать непогоду и вдруг увидел вашу вывеску.

Он поднял глаза на пожилую женщину и снова был поражен ее красотой, ее легкой, почти девичьей грацией и величественной осанкой. Странным образом она напомнила ему Кэрол, какой она была десять лет назад, но, возможно, дело было лишь в его разыгравшемся воображении.

Хозяйка ненадолго отлучилась в кухню, чтобы поставить на огонь пузатый медный чайник, и тут же вернулась.

— У вас чудесный дом, миссис Палмер, — сказал Чарли, вспомнив фамилию на жестяной вывеске снаружи. — Ведь вы миссис Палмер, я не ошибся?

— Так и есть, — кивнула она. — А вас как зовут? Она посмотрела на него строго, словно школьная учительница, ожидающая ответа, и Чарли не сдержал улыбки. Он еще не знал ни кто она такая, ни чем занимается, однако ему было совершенно ясно, что эта женщина ему очень нравится.

— Чарльз Уотерстон, — представился он, протягивая ей руку, и она ответила ему легким пожатием. Ее ладонь была мягкой и гладкой, как у молодой женщины, ногти были ухожены и накрашены, а на безымянном пальце Чарли заметил тонкое обручальное кольцо. Это кольцо и нитка жемчуга на шее были ее единственными украшениями. Очевидно, все свои свободные деньги она вкладывала в антикварную мебель и картины, которые Чарли видел на стенах, и, надо сказать, это были довольно старые и, видимо, дорогие картины.

— И откуда вы приехали, мистер Чарльз Уотерстон? — поинтересовалась миссис Палмер, быстро и ловко собирая на стол. Чарли пока еще не знал, приглашен ли он только на чай или его оставляют на ночлег, а спросить не решился. Если миссис Палмер не собиралась сдать ему одну из своих комнат, следовательно, ему нужно было торопиться дальше, чтобы найти мотель, пока дорогу не занесло окончательно, однако он так и не решился спросить ее об этом и смотрел, как она осторожно ставит серебряный заварной чайник на вышитую льняную скатерть.

— Это очень непростой вопрос, — ответил он с улыбкой, усаживаясь в удобное кожаное кресло у камина, на которое миссис Палмер указала ему. Перед креслом стоял низенький резной столик эпохи Георга III, и Чарли подумал, что она, наверное, любит пить чай именно за этим столом.

— Дело в том, что последние десять лет я жил в Лондоне, и после праздников я намереваюсь вернуться туда. Наверное… — Чарли ненадолго задумался, потом продолжил уже более веселым тоном:

— Ну а к вам я попал прямиком из Нью-Йорка. Я прожил там два месяца, и, признаться откровенно, мне там до чертиков надоело. В принципе, я должен был прожить в Нью-Йорке год, однако обстоятельства неожиданно изменились.

Он объяснил ей свою ситуацию так просто, как мог, не вдаваясь в подробности, но миссис Палмер улыбнулась ему так ласково, словно каким-то чудесным образом поняла, что стояло за его сдержанностью.

— Вы передумали? — спросила она.

— Можно сказать и так. — Чарли замялся и, чтобы скрыть смущение, погладил по голове собаку, которая подошла к его креслу и положила морду ему на колени. Потом он снова поднял взгляд на хозяйку. Она как раз выкладывала на блюдце лимонное печенье, причем проделывала это с такой непринужденностью, словно в ее дверь каждый день стучались потерпевшие крушение в океане жизни незнакомцы.

— Не позволяйте Глинни хватать печенье со стола. Она его любит, — предупредила миссис Палмер, и Чарли рассмеялся. Потом он неожиданно подумал о том, что его положение, как ни верти, довольно нелепое. Время было довольно позднее, но вместо того, чтобы спокойно поужинать, миссис Палмер грела ему чай и возилась с печеньем.

Кроме того, зимой она не принимала постояльцев. Тем не менее ему почему-то казалось, что она рада, что кто-то заглянул к ней на огонек.

— Глинни очень любит лимонное печенье с корицей, но от овсяных бисквитов она тоже не отказывается, — добавила миссис Палмер, и собака, как бы в подтверждение ее слов, облизнулась и умильно покосилась в сторону стола. Чарли снова засмеялся, одновременно гадая, кто его хозяйка и сколько времени она тут живет. Казалось, она провела в этих стенах всю свою жизнь, однако в ней не было ничего провинциального. Напротив, она выглядела вполне светской дамой, образованной, прекрасно воспитанной и вполне современной.

— Скажите, вы еще вернетесь в Нью-Йорк или полетите в Лондон через Канаду?

— Ни то, ни другое, — улыбнулся Чарли. — Правда, я еще ничего не решил окончательно, но в Нью-Йорк я скорее всего не вернусь. Я прожил там достаточно долго, и, должен сказать откровенно, этот город городов не стал мне милее. Наверное, это жизнь в Европе меня избаловала… В Лондон ведь можно вернуться и через Бостон, правда? Ну а пока я просто хотел провести пару недель в Вермонте — покататься на лыжах, погулять в лесу, просто выспаться, наконец.

Садясь напротив него, миссис Палмер одарила Чарли гостеприимной и ласковой улыбкой.

— Мой муж тоже был из Англии, — сказала она. — Было время, когда мы навещали его родственников почти каждый год, но жить он предпочитал здесь. Когда вся его родня умерла, мы перестали наведываться в Англию. Муж часто повторял, что здесь, в Шелбурн-Фоллс, у него есть абсолютно все, что нужно для счастья, и даже немножко больше.

Она опять улыбнулась, но Чарли заметил в ее глазах что-то невысказанное, затаенное. Была ли это печаль, навеянная воспоминаниями, или неугасающая любовь к человеку, с которым она прожила целую жизнь?

Интересно, спросил себя Чарли, какие будут глаза у него, когда в ее возрасте он будет вспоминать Кэрол?

— А сами вы откуда? — поинтересовался он, отпивая глоток чаю из высокого стакана в серебряном подстаканнике. Он всегда предпочитал чай кофе и мог в полной мере оценить вкус и аромат мастерски заваренного «Эрл Грей».

— Отсюда, — просто сказала миссис Палмер, ставя на стол свой стакан. — Всю свою жизнь я прожила в Шелбурн-Фоллс, в этом самом доме. Он принадлежал еще моим родителям, а до этого — их родителям. Мой сын ходил в школу в Дирфилде.

Чарли удивленно посмотрел на нее. Шелбурн-Фоллс был типичным захолустьем, и хотя он никогда не был снобом, ему было трудно поверить, что утонченная и светская миссис Палмер не только родилась в этих краях, но и провела здесь всю свою жизнь. Не считая, конечно, визитов к родственникам мужа в Англию.

Миссис Палмер как будто поняла, о чем он думает.

— Когда я была совсем молоденькой девушкой, я прожила два года в Бостоне с моей теткой. Мне там очень понравилось, к тому же в Бостоне я познакомилась с моим мужем — он тогда читал курс лекций в Гарварде. После свадьбы мы сразу переехали сюда — это было ровно пятьдесят лет тому назад, тоже под Рождество… — Она печально улыбнулась. — Будущим летом мне исполнится семьдесят.

Чарли вдруг захотелось поцеловать ее, но он не посмел. Вместо этого он рассказал ей о своем отце, который преподавал в Гарварде американскую историю, о том, как они вместе ездили в Дирфилд и бродили по его окрестностям и как ему — маленькому мальчику — нравилось рассматривать старинные дома и отыскивать на берегах рек и склонах холмов следы ледника, который в древности покрывал всю территорию Новой Англии.

— Я до сих пор хорошо помню эти прогулки, — сказал он, пока миссис Палмер наливала ему второй стакан чаю. — А может быть, вы даже знали моего отца?

Она отрицательно покачала головой и, выйдя на кухню, принялась хлопотать там, несильно гремя посудой. Незнакомец, сидящий в ее гостиной, нисколько не пугал Глэдис Палмер. Она уже поняла, что Чарли — вежливый, хорошо воспитанный молодой человек, который умеет себя вести. Больше того, с ним она чувствовала себя так, как будто это ее сын вернулся наконец домой… Правда, ее немного удивило, что накануне Рождества Чарли путешествует один, но расспрашивать его она не спешила.

— Хотите остаться у меня, мистер Уотерстон? — предложила она, вернувшись в гостиную. — Вы меня не стесните. Я могу открыть для вас одну из моих гостевых комнат.

Говоря это, она бросила взгляд за окно. Ее небольшой сад был совершенно не виден за плотной снежной пеленой, и Глэдис с удовлетворением подумала, что ехать куда-то в такую погоду — чистое безумие. Она была почти уверена, что Чарли примет ее предложение. Во всяком случае, ей очень этого хотелось.

— Вы уверены, что я не помешаю вам? — Чарли тоже взглянул на снежную бурю за окном и почувствовал, что ему очень хочется остаться. Миссис Палмер очень понравилась Чарли; ее облик и манеры странным образом напоминали ему о детстве, хотя он ни за что бы не сказал, что она — подобно многим старикам — живет воспоминаниями о прошлом. Судя по всему, ей было очень неплохо и в настоящем, и Чарли снова поразился ее оптимизму и жизнелюбию.

Кроме того, в ее обществе он чувствовал себя совершенно раскованно и свободно.

— Мне не хотелось бы затруднять вас, — сказал он прямо. — Я нисколько не обижусь, если вы скажете, что у вас есть какие-то свои планы. Но, если вы правда не возражаете, я хотел бы остаться. Мне у вас очень нравится.

На этом обмен любезностями закончился. Энергично покачав головой в знак того, что она не имеет ничего против, миссис Палмер отвела Чарли на второй этаж, чтобы показать ему комнаты. По правде говоря, то, как был выстроен этот необычный старый дом, интересовало Чарли гораздо больше, чем площадь спален и вид из окон, однако, когда он увидел комнату, которую миссис Палмер предназначила ему, он невольно замер на пороге. На мгновение Чарли показалось, что он снова стал ребенком и вернулся домой, и это было так неожиданно, что он буквально лишился дара речи и только глупо улыбался, обводя взглядом убранство небольшой, уютной спальни.

Широкая кровать на четырех столбиках была застелена верблюжьим одеялом, стены были обиты голубым вощеным ситцем, на каминной полке выстроились в ряд изящные фарфоровые статуэтки и модель парусника. На стенах висели картины — в основном морские пейзажи или корабли, несущиеся к горизонту на всех парусах. Как и в других комнатах, как он успел заметить, в камине были сложены березовые поленья, которые, казалось, только и ждали, чтобы кто-нибудь поднес к ним пылающую лучину, и Чарли почувствовал, что в этой комнате он способен прожить сколь угодно долго.

— Это… это просто великолепно, — проговорил он наконец, с трудом подбирая слова. Он был искренне благодарен миссис Палмер за ее гостеприимство. Везде в доме было так чисто, так уютно, словно она каждую минуту ожидала приезда любимых родственников или многочисленных гостей, и Чарли захотелось, чтобы она знала, как он оценил ее усилия. И миссис Палмер, похоже, была очень довольна его похвалой. Ей вообще нравилось, когда в ее доме жили люди, способные по достоинству оценить порядок, который она поддерживала, не жалея ни сил, ни времени, — люди, которые знали толк в красивых вещах и понимали, чем она делится с ними.

Именно поэтому абсолютное большинство пансионеров, которые останавливались у нее, не были людьми случайными. Миссис Палмер никогда не давала объявлений в газету — все, кто когда-либо жил у нее, приезжали с рекомендательными письмами от общих друзей или прежних постояльцев. Что касалось жестяной таблички на калитке, то Глэдис повесила ее только в прошлом году, сама и не понимая — зачем.

Вот уже семь лет она сдавала комнаты гостям, и хотя деньги были для нее не самым последним делом, общение было для Глэдис гораздо важнее. Когда в доме полно народа, особенно не поскучаешь, да и сознание того, что наверху кто-то есть, что кто-то вот-вот придет с рыбалки или с прогулки, помогало ей справиться с одиночеством. К сожалению, все это бывало только летом; рождественских праздников Глэдис откровенно боялась, и приезд Чарли был для нее настоящим подарком судьбы.

— Я рада, что вам у меня нравится, мистер Уотерстон, — сказала она Чарли, который разглядывал картины на стенах, и он повернулся к ней со счастливой улыбкой.

— Хотел бы я посмотреть на того, кому здесь не понравится, — ответил он, и Глэдис снова подумала о своем сыне. В глазах ее Чарли заметил легкую тень печали, но, когда она заговорила, в голосе Глэдис звучали лишь легкие, шутливые интонации.

— Представьте себе, я знаю одного такого человека, — промолвила миссис Палмер. — Мой сын терпеть не мог этот захолустный городишко, и мои старые вещи тоже не вызывали в нем ни почтения, ни восторга. Он обожал все самое современное. Впрочем, я его не осуждаю. Он был военным летчиком во Вьетнаме и, когда его срок закончился, не захотел увольняться. Он закончил специальное техническое училище и стал испытывать самые современные истребители… Боже, как он любил летать!

В ее голосе и в ее глазах снова появилось что-то такое, что помешало Чарли спросить, что же случилось с ее сыном. Ему было совершенно очевидно, что для миссис Палмер это очень болезненная тема, однако она крепко держала себя в руках и даже продолжала улыбаться ему. Чего-чего, а мужества и силы ей было не занимать.

— Он и его жена — оба летали. После того как у них родилась дочь, они купили небольшой самолет… — В ее ярко-синих глазах задрожали слезы, и она сняла очки, чтобы вытереть их, но голос ее не дрогнул. — Признаться, эта затея была мне очень не по душе, но я ничего не могла сделать. Они бы просто не стали меня слушать, если бы я попыталась им помешать… Ведь рано или поздно дети становятся взрослыми, и родителям не остается ничего иного, кроме как позволить им поступать так, как они хотят.

Последовала долгая пауза, потом миссис Палмер добавила негромко:

— Они разбились под Дирфилдом четырнадцать лет назад… Все трое. Они летели навестить меня и взяли с собой девочку.

Чарли почувствовал в горле комок и судорожно сглотнул. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча. Эта женщина пережила самое страшное — такое, по сравнению с чем даже его горе казалось незначительным. Ее потеря была невосполнимой, даже если у нее были другие дети, в чем Чарли, кстати, почему-то сомневался.

— Мне очень жаль, — прошептал он. Его рука по-прежнему лежала у нее на плече, но ни Чарли, ни миссис Палмер не замечали этого. Их взгляды встретились, и обоим показалось, будто они знают друг друга целую вечность.

— Мне тоже, — сказала миссис Палмер на удивление ровным голосом. — Джимми был удивительным человеком. Ему было тридцать шесть, когда он погиб, а их девочке только пять… Несправедливо, правда?

Она вздохнула и, еще раз промокнув глаза платком, снова надела очки. Потом она подняла голову, и у Чарли буквально перехватило дыхание. В ее взгляде светились такое страдание и мужество, такая открытость и доверие к нему, что ему самому захотелось заплакать. Эта женщина пережила огромное горе, но она не ожесточилась и не замкнулась в себе, снова и снова переживая свою личную беду; она готова была протянуть ему руку помощи, хотя совсем его не знала.

— Горе делает нас мудрее, — заметила миссис Палмер с грустью. — Я поняла это совсем недавно. Прошло целых десять лет, прежде чем я смогла спокойно говорить об этой трагедии. Мой муж… У него было больное сердце. Смерть Джимми явилась для него ударом, от которого он так и не оправился. Он умер три года спустя.

Да, понял Чарли, жизнь обошлась с ней жестоко. Другому человеку хватило бы и половины того, что пережила она. Но, несмотря на это, миссис Палмер не производила впечатления человека сломленного, согнувшегося под ударами судьбы. Скорее наоборот — горе закалило ее характер, укрепило дух, и Чарли невольно спросил себя, случай ли привел его к порогу ее дома или для этого существовали какие-то высшие причины?

— Скажите, у вас есть другие… родственники? — осторожно поинтересовался Чарли. Он хотел спросить о других детях, но в последний момент смутился. Вряд ли, рассудил он, погибшего сына мог ей кто-то заменить.

— Нет. — Миссис Палмер улыбнулась и покачала головой, и Чарли снова подумал о том, что не замечает в ней ни застарелой горечи, ни подавленности. — Я теперь совершенно одна. Вот уже одиннадцать лет… Именно поэтому я и стала сдавать комнаты надето, иначе мне было бы слишком одиноко.

Но, глядя на нее, Чарли не мог в это поверить. Миссис Палмер казалась ему слишком энергичной, чтобы предаваться унынию и тоске. Вряд ли она была способна добровольно заточить себя в четырех стенах, чтобы бесконечно оплакивать свои потери. Нанес это было совсем не похоже.

— И еще этот дом… — добавила она неожиданно. — Это настоящее чудо, Чарли, можете мне поверить. Мне не хотелось, чтобы он пропадал зря. Это очень старый дом, он мне нравится, и я подумала, что не должна пользоваться им одна. Мой сын Джеймс… Джимми и Кэтлин, его жена… он был им совсем не нужен. Даже если бы они не погибли, они все равно не стали бы жить здесь ни за какие коврижки. Для них он был слишком несовременным, так что мне иногда кажется, что, если бы все повернулось иначе, мне бы, наверное, пришлось в конце концов его продать. Атак… Знаете, Чарли, этот дом — единственное, что у меня осталось. Вы меня понимаете?

Он понимал ее. Еще как понимал! Это был действительно замечательный дом, и он вдвойне жалел миссис Палмер, которой некому было передать свое главное сокровище. Кроме того, Чарли подозревал, что в конце жизни он может оказаться примерно в таком же положении, если, конечно, не предпримет никаких решительных шагов, чтобы все изменить, если не сумеет полюбить снова, жениться, завести детей. Однако пока что ни одна из этих возможностей его не прельщала. Его раны были слишком свежи, и он даже не мог представить себе, как это он будет жить с другой женщиной, встречать с ней Рождество, ходить в гости, путешествовать.

— А вы? У вас есть семья, мистер Уотерстон? — спросила миссис Палмер и поглядела на него. Насколько она могла судить, ее неожиданному гостю было около сорока. В этом возрасте мужчина, обладающий такими, как у него, внешними данными и характером, уже должен был быть женат и иметь одного-двух детей. Он был настолько похож на ее Джимми, что она не могла — пусть неосознанно — не провести параллель между их жизнями.

— Нет, у меня никого нет, — покачал головой Чарли. — Как и у вас. Мои родители давно умерли, а детей у меня никогда не было.

Он ничего не сказал о жене, и Глэдис поняла, что здесь кроется какая-то трагедия. В первую минуту она даже подумала, что у него, возможно, не все в порядке по мужской части, однако ей почему-то казалось, что это маловероятно. Его сексуальная ориентация тоже не вызывала у нее сомнений — если бы что-то было не так, она наверняка бы это заметила. Оставалось только одно…

— Вы долго были женаты? — спросила она осторожно, чтобы не обидеть его и ненароком не разбередить еще свежую рану.

— Десять лет, — глухо ответил Чарли. — Формально мы еще не разведены, но это только вопрос времени.

— Мне очень жаль, — проговорила Глэдис, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы. Ей и в самом деле было жаль его. Чарли с самого начала показался ей мягким, нежным, доверчивым и добрым, и она довольно хорошо представляла себе, какой глубокой и болезненной была его рана.

— Развод — это страшная вещь, особенно когда расстаются двое людей, которые когда-то любили друг друга. Я очень сочувствую вам, Чарли, очень.

— Да, мы любили друг друга, — подтвердил Чарли. — Я еще никогда в жизни не терял любимого человека, кроме, конечно, родителей. Но ведь мои отец и мать умерли, и я ничего не мог с этим поделать. И никто не мог. А тут… Впрочем, я думаю, что одно не слишком отличается от другого. Во всяком случае, ничего поправить я не сумел. Последний год я прожил словно в трансе. Кэрол… ее зовут Кэрол, ушла от меня девять месяцев назад. Может быть, это глупо, но до самого последнего момента я был блаженно счастлив, я даже не догадывался, не подозревал, что с нами что-то происходит. Должно быть, я вообще не разбираюсь в людях, иначе бы я почувствовал, что нужно что-то предпринять. Конечно, не очень-то приятно говорить о себе такое, но… — Не договорив, Чарли грустно улыбнулся и развел руками. Миссис Палмер смотрела на него с сочувствием.

— Зовите меня Глэдис, — сказала она неожиданно. — А я буду звать вас Чарли, хорошо? Кажется, я и без вашего разрешения стала вас так называть.

Он кивнул, а Глэдис поймала себя на том, что относится к нему как к сыну — как к своему выросшему сыну, который чудом уцелел после той страшной катастрофы, в которой он потерял дочь и жену. Чарли нужно было выговориться, и она готова была слушать его хоть до утра.

— Ты слишком суров к себе, Чарли, — продолжала Глэдис. — Ты далеко не первый и, уж конечно, не последний мужчина, который думал, что все просто отлично, и вдруг обнаружил, что ошибается. И все же это был действительно страшный удар… в том числе и удар по самолюбию.

Глэдис было нелегко решиться заговорить с ним об этом, но ей почему-то казалось, что Чарли вполне способен понять то, что она собиралась ему сказать. Он страдал не только и не столько из-за того, что потерял любимого человека, но и из-за уязвленного самолюбия. Именно гордость не давала ему забыть о том, как с ним обошлись.

— Возможно, мои слова покажутся тебе слишком жестокими, Чарли, но мне кажется, что ты переживешь свою потерю. В твоем возрасте это неизбежно. Конечно, ты можешь переживать и мучиться до конца своей жизни, но я не думаю, чтобы это было правильно. Я знаю, на это потребуется время, много времени, но в конце концов ты снова начнешь смотреть на мир вокруг себя с интересом и радостью. Со мной это в конце концов произошло, а ведь я намного старше тебя. Да-да, — добавила она, перехватив недоверчивый взгляд Чарли. — После того как Джимми, Кэтлин и Пегги погибли, я могла запереться в доме и похоронить себя заживо. Я могла сидеть в четырех стенах, ожидая смерти, и, когда умер Роланд, я готова была именно так и поступить. Что меня спасло? Этого я ДО сих пор не знаю. Просто я подумала, что это ничего не изменит и никому не принесет пользы. Я отлично понимала, что жить мне осталось совсем немного, и мне казалось, что не стоит пускать эти годы псу под хвост. Они умерли, но ведь я-то еще жива! Нет, конечно, я их не забыла — я плачу, когда мне становится совсем одиноко. Каждый день, каждый час, каждую минуту я думаю о ком-нибудь из них, и иногда меня охватывает такая тоска, что хоть головой в петлю, но, как видишь, я еще жива и умирать пока не собираюсь. Я чувствую, что должна жить дальше, жить за всех них, потому что иначе чего же стоит моя жизнь? Я не хочу, чтобы время, которое отпущено мне судьбой, оказалось потрачено впустую. У человека нет на это никакого права. Мы можем скорбеть об ушедших, можем оплакивать их, можем даже носить траур, но хоронить себя заживо мы не имеем права. На мой взгляд, это просто непозволительная роскошь, если не сказать — глупость.

Она, безусловно, была права, но правда эта давалась Чарли с большим трудом. Глэдис как будто полоснула скальпелем по застарелому нарыву, причинив ему острую боль, за которой должно было наступить облегчение. Понимал он и то, что рано или поздно кто-то должен был сказать ему все это, и Чарли был искренне благодарен Глэдис за то, что она решилась.

Глэдис подняла на него взгляд и, увидев, что он улыбается, улыбнулась тоже.

— Не согласитесь ли вы поужинать со мной, мистер Уотерстон? — церемонно спросила она. — Я как раз собиралась приготовить отбивные из баранины и салат. Боюсь, правда, что мне не удастся накормить вас так, как требуют законы гостеприимства, однако ближайший ресторан слишком далеко, да и по такой погоде вам до него все равно не добраться. Итак, ваше решение, сэр?

Она внимательно посмотрела на него, и Чарли с готовностью кивнул:

— Спасибо, Глэдис, я буду очень рад. Я могу даже помочь с готовкой — бараньи отбивные удаются мне лучше всего.

— Это было бы совсем неплохо. — Глэдис улыбнулась, а Глинни, словно поняв, о чем идет речь, застучала по полу хвостом. — Я обычно ужинаю в семь. Спускайся, как устроишься. Ничего, что я обращаюсь к тебе на «ты»?

Их взгляды неожиданно встретились, и они долго смотрели друг другу в глаза, словно ведя какой-то безмолвный разговор. Сегодня они обменялись драгоценнейшими дарами, и каждый из них прекрасно это понимал.

В каком-то смысле они оба были просто необходимы один другому, и это было удивительно и странно.

Забрав из машины сумки, Чарли поднялся к себе в комнату, разжег огонь в камине и присел на кровать, глядя на оранжевые языки пламени. Он думал о Глэдис и о том, что она испытала, когда погиб ее сын и умер муж. Ее слова то и дело всплывали у него в памяти, и Чарли чувствовал, как с каждой минутой растет его уважение к этой женщине. В самом деле, эта пожилая, хрупкая на вид женщина достойна была уважения и восхищения. Она не сломалась, она не сошла с ума от горя, не похоронила себя заживо — она просто жила, и в этом был и ее подвиг, и уважение к памяти ее самых близких людей. И для Чарли встреча с Глэдис была настоящим рождественским подарком. Они были знакомы всего каких-то два с половиной часа, а он уже чувствовал себя своим в ее маленьком уютном мире, где царили любовь и нежность и не было места отчаянию и боли.

Наконец он встал с кровати, принял душ, побрился и переоделся. Сначала он хотел надеть свой лучший костюм, но потом подумал, что это будет, пожалуй, чересчур. Чарли слишком дорожил установившимися между ними доверительными отношениями, чтобы рисковать испортить их своим официальным видом, поэтому в конце концов он остановил свой выбор на брюках из мягкой серой фланели и темно-синей свободной водолазке, поверх которой накинул свою любимую свободную куртку. В этой одежде он выглядел вполне прилично и вместе с тем — вполне по-домашнему.

Увидев его в кухне, Глэдис Палмер одобрительно улыбнулась. Чарли был красивым мужчиной и остался бы таковым даже в лохмотьях, однако у него был еще и хороший вкус, и она сразу это отметила. Кроме того, Глэдис казалось, будто она догадывается, чем продиктован его выбор одежды, и это тронуло ее до глубины души. Глэдис вообще редко ошибалась в людях, которых принимала у себя, и хотя Чарли возник на пороге ее дома буквально из пустоты, без всяких рекомендательных писем, она была уверена, что не разочаруется в нем. Уже очень и очень давно она не встречала человека, который бы так ей понравился, который пришелся бы ей по сердцу, и Глэдис — точно так же, как и Чарли, — чувствовала, что эта неожиданная встреча имеет для обоих необычайно важное значение. Она знала, что может многое ему предложить. Тепло ее дома и тепло ее сердца, убежище от непогоды и утешение в невзгодах — Чарли отчаянно нуждался во всем этом, когда постучался к ней в дверь. И потом, он слишком напоминал Глэдис ее сына, чтобы она могла отказать ему.

Но и сама она не только давала, но и получала. Зима — в особенности сочельник, канун Рождества — всегда была для нее самым трудным временем года. В эти холодные месяцы, когда солнце совсем не грело, а вечера были особенно длинны, одиночество получало над ней особую власть, и Глэдис радовалась любой возможности отвлечься от своих горестных воспоминаний.

Пока Чарли жарил бараньи отбивные, Глэдис приготовила салат и картофельное пюре. На десерт был сухарный пудинг, и Чарли невольно вспомнил детство и свою мать, которая точно так же хлопотала по хозяйству, чтобы повкуснее накормить мужа и сына. Кэрол тоже часто готовила ему картошку и пудинг, который она считала настоящей английской едой, и, пока Глэдис Палмер что-то говорила ему, Чарли неожиданно подумал о том, как было бы хорошо, если бы Кэрол сейчас оказалась рядом. Эти навязчивые мысли грозили снова увлечь его в пучину отчаяния, и Чарли пришлось напомнить себе, что думать о ней — значит терзать себя впустую. Чарли знал, что рано или поздно он обязательно должен свыкнуться с тем, что Кэрол больше не является частью его жизни, и перестать связывать с ней все свои действия и поступки. В конце концов, теперь она принадлежала другому, и Чарли — ради собственного блага — нужно было забыть ее раз и навсегда.

Но он не мог этого сделать. Физически не мог. Напротив, ему казалось, что свою Кэрол — Кэрол, которой больше нет, — он будет помнить всегда, и эти воспоминания будут причинять ему мучительную боль, сколько бы ни прошло лет.

Поглядев на миссис Палмер, Чарли только еще раз удивился, как ей удалось пережить смерть своих близких людей — своего единственного сына, невестки, внучки и мужа. Это было больно и мучительно, и все же она сумела справиться с собой и со своими переживаниями. Она не только выстояла, но сумела найти смысл в своем дальнейшем существовании, и хотя Чарли ясно видел, что ее боль не прошла и, видимо, останется с ней до конца ее дней, он понимал, что Глэдис Палмер вышла победительницей из схватки со своим прошлым. И, глядя на нее, он укреплялся в мысли, что должен жить дальше, каких бы страданий ему это ни стоило.

После ужина Глэдис снова заварила полный чайник чая, и они долго сидели у огня, беседуя о местной истории, о форте Дирфилд и о людях, которые жили в этих суровых краях уже несколько веков. Благодаря своему отцу Чарли очень неплохо знал легенды, связанные с окрестностями Дирфилда и Тропой могауков, и мог назвать немало имен, которыми был славен этот край. Глэдис в свою очередь рассказывала ему о племенах индейцев, которые жили и охотились на этой земле, и, слушая ее, Чарли вспоминал то, что когда-то тоже знал, но успел позабыть.

Лишь когда часы в гостиной глухо пробили полночь, они спохватились, что уже поздно, однако оба так изголодались по обычному человеческому теплу и участию, что не спешили расходиться. Чарли даже рассказал Глэдис о своей работе в Нью-Йорке и был поражен, услышав из ее уст точный и тонкий анализ всей ситуации. Глэдис посоветовала ему не торопиться с решением, а использовать полугодовой перерыв, чтобы как следует отдохнуть и разобраться в себе.

— Не стоит задумываться о будущем сейчас, — сказала она. — Живи как тебе хочется, как тебе живется, а там будет видно.

На ее взгляд, Чарли представилась отличная возможность, чтобы попытаться найти какой-то иной путь, чтобы применить свой талант и свои профессиональные навыки. Быть может, говорила Глэдис, он даже сумеет открыть свое собственное маленькое дело.

— Ты так много можешь сделать, — сказала она после того, как они поговорили о готической архитектуре, о средневековых замках, которые Чарли мечтал увидеть, и о его любви к старым домам, таким, в каком жила Глэдис. — Только не нужно зарывать свой талант в землю, не нужно ограничивать его стенами конторы, неважно, принадлежит она престижной компании или кому-то другому. И потом, если ты хочешь сам что-то построить, это не обязательно должно быть что-то большое, огромное. Поверь, не в размерах дело.

Чарли был с ней вполне согласен. Правда, он давно мечтал спроектировать аэропорт, но для этого ему пришлось бы заключать контракт и идти работать в одну из крупных фирм. Что касалось проектирования жилых домов, офисов и прочего, то с этим вполне могла справиться небольшая фирма с несколькими сотрудниками.

— Мне кажется, что в ближайшие шесть месяцев тебе придется о многом подумать… Но и отдохнуть ты тоже должен, обязательно должен. Ты, наверное, давно не отдыхал как следует, я права? — мягко спросила Глэдис. То, что он рассказывал ей о своем последнем годе в Лондоне и о жизни в Нью-Йорке, показалось ей настоящим кошмаром.

— Покататься с гор в Вермонте — это ты хорошо придумал. Может быть, ты даже сумеешь завести тамроман…

При этих ее словах Чарли невольно покраснела, и оба рассмеялись.

— После стольких лет… — сказал он и с сомнением покачал головой. — Не думаю, что у меня получится. За все время, что мы прожили с Кэрол, я ни разу даже не поглядел в другую сторону.

— Значит, ты вполне созрел для небольшого любовного приключения, — уверенно заявила Глэдис.

Потом Чарли вымыл посуду, и Глэдис убрала ее в буфет. Глинни уже давно спала, свернувшись клубком возле камина, и Чарли невольно подумал, как уютно, по-домашнему все это выглядит. Между тем было уже довольно поздно, поэтому он пожелал Глэдис спокойной ночи и поднялся наверх. Ему едва хватило сил, чтобы почистить зубы и раздеться; не успела его голова коснуться подушки, как он уже заснул. И эту ночь Чарли проспал спокойно, как младенец.

На следующий день он проснулся поздно. Было уже почти десять часов, когда он открыл глаза и сел, сладко потягиваясь. Чарли было неловко, что он проспал столько времени, но он чувствовал, что отдохнул по-настоящему. Да и никаких особых причин, чтобы вставать ни свет ни заря, он не видел: ему не нужно было идти на работу, не нужно было никуда спешить, никто его не ждал, да и никаких особенных дел он на сегодня не планировал. Поэтому он не торопясь оделся и выглянул в окно. За ночь толщина снежного покрова увеличилась еще на несколько дюймов, и снег все еще продолжал падать, хотя и не так густо, как вчера. Ветер тоже успокоился, и крупные пушистые снежинки, неспешно кружась, бесшумно ложились на уснувшую землю.

Следя за их ленивым танцем, Чарли неожиданно поймал себя на том, что ему вовсе не хочется ехать в Вермонт, однако он не мог злоупотреблять гостеприимством Глэдис. Ему следовало сегодня же поблагодарить миссис Палмер и, пожелав ей всего хорошего, ехать дальше, пусть это даже означало, что предстоящую ночь ему придется провести в другом пансионе или в мотеле. Но когда, так ничего и не решив, Чарли спустился вниз, все мысли об отъезде покинули его.

Глэдис хлопотала на кухне, из духовки доносился дразнящий запах свежеиспеченных бисквитов, и Чарли невольно сглотнул слюну.

— Овсяные? — спросил он, входя в кухню.

— Совершенно верно. — Улыбнувшись Чарли, Глэдис налила ему большую чашку кофе.

— Сколько снега навалило, — сказал Чарли, отхлебывая из чашки, и Глэдис согласно кивнула.

— Во второй половине дня снова обещали буран, — сказала она. — Я не очень-то разбираюсь в горнолыжном спорте, но мне всегда казалось, что чем больше снега — тем лучше. Будет вдвойне обидно, если снег помешает тебе доехать до Вермонта.

— Да, пожалуй… — согласился Чарли и надолго замолчал.

— Ты очень торопишься попасть туда? — неожиданно спросила его Глэдис, и ее лоб пересекла озабоченная морщина. Насколько она поняла, Чарли путешествовал совершенно один, и в Вермонте его никто не ждал, но она могла и ошибиться. Чарли ни о чем таком не упоминал, но, если он договорился встретиться с женщиной, он мог ничего ей не сказать. Глэдис, во всяком случае, очень надеялась, что никакой женщины у Чарли нет и что он, возможно, поживет у нее хотя бы еще немного.

— Нет, я никуда не спешу, — ответил Чарли. — Просто я боюсь показаться навязчивым. Я уверен, что у вас и без меня хватает забот. Если дальше ехать нельзя, я мог бы вернуться в Дирфилд и пожить там, пока не расчистят дорогу.

Услышав эти слова, Глэдис была так разочарована, что даже не пыталась сдерживаться. Она была совершенно уверена, что ее мысли отразились у нее на лице, как в зеркале, но Чарли, похоже, ничего не заметил.

— У вас и так много забот, — снова сказал он, глядя на дно своей кофейной чашки. — Я знаю, перед Рождеством всегда скапливается целая куча дел; которые не успел сделать за год.

Глэдис грустно покачала головой и прикусила губу. Это глупо, сказала она себе. Она же его совсем не знает, и рано или поздно он все равно уедет. И все же ей было обидно, что Чарли так торопится покинуть ее. Будь на то ее воля, она оставила бы его у себя как минимум до весны.

— Я не хочу вмешиваться в твои дела, — сказала она, стараясь, чтобы в ее голосе не прозвучали ноты отчаяния, которого она — вот честное слово! — совершенно не испытывала. Просто в последнее время она чувствовала себя слишком одинокой, и приезд Чарли был для Глэдис настоящим даром небес. — Но если у тебя нет никаких особенных планов, ты можешь пока пожить у меня. Я была бы этому только рада. Откровенно говоря, мне…

Она не договорила, и Чарли внимательно посмотрел на нее. Глэдис неожиданно показалась ему совсем молодой и на удивление ранимой и слабой, хотя он уже убедился, что в этой женщине скрывается завидный запас внутренней силы. Очевидно, ей было просто очень и очень одиноко, хотя она и умела это скрывать.

— ..Откровенно говоря, мне подчас очень не хватает общества людей, с которыми можно поговорить по душам. Я понимаю, конечно, что тебе интереснее проводить время со своими ровесниками, но мне почему-то кажется, что вчера вечером мы очень хорошо понимали друг друга. В общем… В общем, я буду очень рада, если ты останешься. Что касается моих планов, то ничего особенного я не планировала.

«Только пережить Рождество», — шепнуло ее сердце.

— Вы…уверены, Глэдис? Честно говоря, мне и самому не очень хотелось куда-то ехать в такую погоду, но я боялся, что буду мешать…

До Рождества оставалось всего четыре дня, и они оба одинаково боялись этого праздника, хотя ни один из них не признался бы в этом.

— Ты все равно никуда не попадешь, — заверила его Глэдис. — До обеда дорогу все равно не расчистят, а даже если и расчистят, то во второй половине дня снова будет буран. И потом… ты очень обяжешь меня, если останешься.

Она видела, что ему ужасно хочется остаться и что он отказывается только из нежелания обременить ее. Глэдис готова была оставить его у себя навсегда, но даже если бы Чарли пробыл у нее всего несколько дней, это стало бы для нее настоящим праздником. Такой счастливой Глэдис не ощущала себя уже давно, и она была благодарна Чарли за это.

Она даже начала прикидывать, какие местные достопримечательности она могла бы ему показать. Несомненно, Чарли заинтересовали бы и старинные дома, и бревенчатая церковь, и живописный каменный мост, выстроенный двести с лишним лет назад, и затерянный в лесу форт — не такой известный, как дирфилдский, но не менее любопытный. Кроме того, в окрестностях Шелбурн-Фоллс было немало индейских памятников и следов давних стоянок, которые — если судить по тому, что говорил ей вчера Чарли, — тоже представляли для него определенный интерес.

Увы, пока погода не установилась, об этом не могло быть и речи. Но лучше всего было бы, конечно, осматривать эти примечательные места летом. Глэдис даже позволила себе помечтать о том, что Чарли, возможно, навестит ее будущим летом, и безотчетно старалась заинтриговать его. Подавая ему завтрак, она с таким воодушевлением принялась рассказывать о здешних красотах, что Чарли смутился. Глэдис вела себя совсем не как обычная хозяйка гостиницы. С ней он чувствовал себя так, словно он был другом ее Джимми и приехал навестить мать погибшего товарища.

Даже после завтрака Глэдис продолжала рассказывать ему о местных исторических памятниках, а Чарли, разводя для нее огонь в кухонной плите, что-то уточнял, что-то переспрашивал. Неожиданно Глэдис оборвала себя на полуслове, и когда Чарли удивленно посмотрел на нее, он увидел, что в ее ярко-синих глазах зажегся таинственный огонек, а лицо стало одновременно загадочным и счастливым.

— Тебе очень идет улыбка, — сказал Чарли, не зная, с чего начать. — Хотелось бы мне знать, о чем ты сейчас думаешь. — Чарли сам не заметил, как перестал обращаться к ней на «вы».

Выпрямившись, он потянулся к своей куртке, чтобы выйти на улицу за дровами. Обычно Глэдис просила об этом кого-то из соседей, но Чарли был только рад, что может ей чем-то помочь. Глэдис этого заслуживала. Она заслуживала гораздо большего, но Чарли еще немного стеснялся брать на себя домашние заботы, опасаясь, что Глэдис будет чувствовать себя обязанной ему.

— Постой, — остановила его Глэдис и улыбнулась. Вид у нее был одновременно и озорной, и довольный — точь-в-точь как у кошки, слопавшей канарейку. — Я как раз вспомнила об одной вещи. Думаю, тебе будет интересно. Этот дом… Правда, я давно там не была, но он мне очень дорог. Его оставила мне моя бабка, а ей он достался от ее деда, который купил его в 1850 году. Роланд и я жили там год или два, но он никогда не любил этот дом так, как я. Ему казалось, что для нас он слишком роскошен, да и расположен он слишком далеко в лесной глуши. Роланд предпочитал жить в городе, поэтому в конце концов мы переехали в Шелбурн-Фоллс, но тот дом я продать так и не решилась. Понимаешь, он много для меня значит… совсем как драгоценность, которую нельзя носить, но и расстаться с ней невозможно. Это совсем особенный дом, Чарли, и ты обязательно должен его увидеть.

Говоря это, Глэдис даже слегка порозовела, словно смутившись, и Чарли почувствовал, что заинтригован. Она рассказывала о доме так, словно это действительно было произведение искусства, не имеющее никакого утилитарного значения, но способное тем не менее приносить своему обладателю подлинную радость. Чарли был совсем не прочь поскорее увидеть это сокровище, поэтому он спросил, когда они могут отправиться на место.

Глэдис задумчиво поглядела в кухонное окно. Снег снаружи пошел гуще, и она вдруг испугалась, что они вовсе не сумеют добраться туда. Как бы то ни было, она готова была попробовать.

Так она и сказала Чарли. Она была совершенно уверена, что дом ему понравится, и Чарли почему-то разделял ее уверенность. Если у нее нет никаких особенных планов на сегодня, сказал он, они могли бы рискнуть. Даже если им придется вернуться, ничто не мешает им попытать счастья в другой день, когда погода будет более благоприятной. Что до снега, заметил он, то у него в багажнике есть цепи, которые можно надеть на колеса «Форда». Ему казалось, что с цепями они смогут проехать по любой дороге.

Чарли не терпелось узнать про дом как можно больше, и Глэдис рассказала ему все, что ей было известно. Насколько она знала, этот дом в стиле швейцарского шале построил году в 1792-м один французский дворянин, который был хорошо известен в этих местах. По словам Глэдис, француз приходился двоюродным братом знаменитому Лафайету[4] ; вместе с ним он и приехал в Новый Свет в 1777 году, однако о его дальнейшей жизни не сохранилось почти никаких сведений. Чарли Глэдис сообщила только то, что он построил этот дом для своей возлюбленной.

После ленча они наконец отправились в путь, воспользовавшись машиной Чарли, потому что у Глэдис не было цепей, да и ее «жук» вряд ли годился для езды по снежной целине. Чарли сам сел за руль, и Глэдис была очень этим довольна. В том, что он взял на себя мужскую работу, было что-то глубоко символическое. Она же сидела рядом с ним на переднем сиденье, указывала дорогу и рассказывала совершенно удивительные подробности о тех или иных ориентирах, которые они проезжали. Казалось, своя история есть здесь у каждого камня, у каждого дерева и каждого холма, и Чарли с удовольствием слушал, стараясь не пропустить ни слова. Как ни странно, Глэдис почти ничего не рассказывала о том месте, куда они ехали. Чарли узнал только, что оно находится милях в семи от Шелбурн-Фоллс — в холмах на противоположном краю долины, по которой протекала река Дирфилд.

Снега на шоссе оказалось на удивление немного. С настоящими трудностями они столкнулись только у подножия холмов — тут-то и пригодилась зимняя резина, которую поставили на «Форд» в гараже прокатной компании. Зато в холмах, густо поросших пихтами и елями, снега было гораздо меньше, и Глэдис, с облегчением вздохнув, указала Чарли на идущую в глубь леса неприметную дорогу. По ее словам, до места, куда они ехали, оставалось не больше полутора миль.

Пока Чарли осторожно вел «Форд» по присыпанным снегом колеям, Глэдис рассказывала ему о том, как маленькой девочкой она ездила туда с отцом и с матерью. Этот дом уже тогда нравился ей, но, к сожалению, родители Глэдис никогда не жили там долго, хотя шале и принадлежало их семье на протяжении ста лет.

— Должно быть, это действительно очень красивый и интересный дом, — почтительно заметил Чарли. — У старых построек всегда есть если не душа, то, по крайней мере, свой собственный характер. Почему же там никто не жил? Может быть, вы пришлись ему не по душе?

Последние слова Чарли произнес почти шутливым тоном, хотя на самом деле он относился к этим вопросам достаточно серьезно. Нет, он никогда не верил в то, что призраки прежних жильцов способны выжить новых владельцев только потому, что они относятся к их общему жилищу с недостаточным почтением, однако ему были известны случаи, когда целые семьи попросту не приживались в старых домах, преследуемые постоянным ощущением подавленности и самой настоящей тревоги. Сам он называл подобные явления «архитектурно-психологической несовместимостью», и все же ему казалось, что в случае с родителями Глэдис дело было в чем-то другом. Возможно, старый дом действительно стоял слишком далеко от благ цивилизации, и людям, привыкшим к городскому быту, жить в нем было действительно неудобно. Впрочем, он подумал, что Глэдис, похоже, чего-то недоговаривает. Глэдис засмеялась его шутке. — Это действительно не совсем обычный дом, — сказала она. — Я уверена, что у него есть душа. Во всяком случае, когда находишься внутри, то начинаешь чувствовать что-то… особенное. Он как будто несет на себе отпечаток личности той леди, для которой он был построен. Бревна, из которых сложены его стены, словно насквозь пропитались ее аурой, и теперь понемногу отдают ее — как по ночам отдает тепло нагревшаяся задень кирпичная кладка. Лично мне было очень приятно ощущать это, но вот моим родственникам… Я как-то пыталась уговорить Джимми и Кэтлин использовать шале как летний дом, но они прожили там всего лишь месяц и сбежали. После этого Кэтлин и слышать не хотела о том, чтобы когда-нибудь там поселиться. Возможно, это Джимми напугал ее, наговорив всякой чепухи о призраках и духах, но факт остается фактом — она невзлюбила этот дом, хотя другого такого романтичного и красивого места я, пожалуй, не знаю.

Чарли улыбнулся Глэдис, но это была скорее вежливая улыбка. Снова поднимался ветер, и он сосредоточился на управлении машиной, стараясь удержать урчащий «Форд» на дороге. «Пожалуй, на обратном пути все же придется надеть цепи», — подумал он, впиваясь взглядом в чащу обступивших дорогу деревьев.

Они проехали еще немного, и Глэдис сказала, что дальше придется идти пешком. Чарли тут же остановил машину, и оба вышли на засыпанную снегом дорогу. Вокруг по-прежнему не было никаких признаков человеческого жилья — только белые сугробы, молчаливые холмы и спящие деревья, — и Чарли на мгновение испугался, что они могут заблудиться. Глэдис, однако, чувствовала себя достаточно уверенно. Заметив охватившее Чарли смущение, она ободряюще улыбнулась ему, поплотнее запахивая меховую куртку. Потом она махнула рукой, указывая направление.

— Я чувствую себя как Мальчик с пальчик, — признался Чарли, проваливаясь в снег и с трудом выбираясь на твердую тропу. — Нужно было захватить с собой хлебные крошки.

Глэдис засмеялась, и Чарли, выбравшись из снега, поддержал ее под локоть. Его рука была надежной и крепкой, но Глэдис вряд ли нуждалась в поддержке. Она была сильной женщиной, к тому же дорога была ей хорошо знакома. В этот дом она приезжала и днем и вечером, и в ведро и в ненастье и хорошо помнила каждую кочку, каждый корень на тропе, хотя сейчас все препятствия были запорошены снегом. Правда, в последнее время она приезжала сюда не так часто, как ей хотелось бы, однако это не имело никакого значения. При мысли о том, что она снова увидит старый дом, на ее губах сама собой появилась счастливая улыбка. Кроме того, она знала, что и для Чарли это будет настоящим подарком.

— А кто была та женщина, о которой ты говорила? — спросил Чарли, пыхтя и отдуваясь. — Ну, та леди, для которой построили этот дом?

Он помнил, что Глэдис рассказывала ему о каком-то французе, но про женщину она лишь бегло упомянула.

— Ее звали Сара Фергюссон, — отозвалась Глэдис, наклоняя голову и пряча от ветра лицо. В какой-то момент она все же споткнулась и теперь крепче налегала на руку Чарли. Они были совсем как мать и сын, и Чарли даже начал беспокоиться о Глэдис. За последние несколько минут снег повалил еще сильнее, а ветер усилился — это было заметно даже в лесу, под защитой толстых старых елей и пихт, и Чарли всерьез начал опасаться, как бы им не заблудиться в этой пурге и не замерзнуть. Он не мог знать, что на самом деле они идут по тропе, хорошо знакомой Глэдис. Она способна была пройти здесь даже с завязанными глазами. Она сразу же ощутила беспокойство Чарли и, чтобы успокоить его, принялась рассказывать ему историю Сары Фергюссон.

— Это была замечательная женщина, — начала она. — Представь себе, что она приехала сюда из Англии совершенно одна! О ней ходило множество самых разных слухов — говорили, в частности, что ее первый муж — граф Бальфор — был настоящим тираном и обходился с ней крайне жестоко… И вот в 1789 году графиня Бальфор приплыла в Новый Свет на крошечной парусной скорлупке.

— А как она встретилась с этим французом? — перебил Чарли, весьма заинтригованный этим многообещающим началом. Граф и графиня Бальфор, путешествие под парусами через Атлантику, таинственный французский дворянин — все это звучало как завязка увлекательного романа. Даже то, как Глэдис рассказывала об этом, — ее интонация, ее осторожность и таинственные намеки на что-то, что лежало в глубине, под внешними атрибутами давно прошедшего романтического века, — все это способно было заинтересовать и гораздо менее восторженного слушателя.

— Это очень долгая история, — ответила Глэдис. — И очень загадочная. Жизнь иногда подбрасывает такие сюжеты, которые не выдумать и самому удачливому писателю.

И Глэдис Палмер посмотрела на (твоего спутника, щурясь от снега, который летел им прямо в лица.

— Сара Фергюссон была удивительно сильной и мужественной женщиной. Она была…

Но прежде чем Глэдис закончила фразу, деревья неожиданно расступились, и они вышли на широкую лесную поляну, окруженную деревьями.

Чарли поднял голову и остановился как вкопанный. На поляне, возле замерзшего пруда рукотворно-правильной формы, в котором, как говорила Глэдис, когда-то плавали лебеди, стояло маленькое чудо — настоящее швейцарское шале, отличающееся необычайно ухоженным видом и совершенством пропорций. Оно словно было неотъемлемой частью окружающей природы, и даже теперь, когда поляна и лес были укрыты снегом, Чарли был изумлен мастерством архитекторов и строителей, которые выбирали место, чтобы поставить здесь этот удивительный дом. Ничего подобного он не видел еще никогда в жизни — даже на картинах. Шале напоминало и бриллиант, вставленный рукой ювелира в оправу леса, и забытый храм, укрытый в чаще от нескромных взглядов посторонних, и Чарли почувствовал, как в душе у него нарастает что-то похожее на священный трепет и благоговение. Вместе с тем ему не терпелось поскорее попасть внутрь, и он, сам того не сознавая, порывисто шагнул вперед.

Глэдис подвела его к засыпанным снегом ступеням, и Чарли был поражен, обнаружив, что они сделаны из мрамора. Опустившись на корточки, он принялся осматривать и ощупывать холодные, гладкие ступени, и Глэдис, достав из сумочки старинный медный ключ, чтобы отпереть замок, с улыбкой поглядела на него через плечо.

— Ты, наверное, мне не поверишь, — сказала она, — но этот дом построили индейцы и местные плотники. Правда, тот француз — его звали Франсуа де Пеллерен — показывал им буквально каждую мелочь и учил, как связывать бревна, как подводить фундамент и обрабатывать швы. Вот почему дом выглядит так, как будто его целиком, не разбирая, привезли из Европы.

Стоило ему только перешагнуть порог, как Чарли почувствовал себя словно в другом мире. Снаружи шале казалось не особенно большим, но потолки здесь были на удивление высокими, а комнаты — просторными и светлыми благодаря высоким французским окнам, ведущим на открытую веранду, опоясывавшую шале со всех сторон. В каждой комнате имелся мраморный очаг со сложенными внутри поленьями; паркетный пол был набран из дубовых плашек, так плотно пригнанных друг к другу; что между ними не оставалось никаких щелей; на полах лежали ковры, а по стенам были развешаны картины в золоченых рамах.

Чарли не нужно было даже закрывать глаза, чтобы представить себе толпу элегантных джентльменов и леди в шуршащих кринолинах, которые когда-то заполняли гостиные и скользили по навощенному паркету в стремительном вальсе или кадрили. Солнце, цветы, музыка — вот о чем Чарли хотелось думать сейчас, и он почти забыл, что на дворе стоит декабрь и за стенами завывает вьюга. На мгновение он как будто вернулся в прошлое, и ему захотелось остаться там навсегда, чтобы, сидя у очага, без конца любоваться красотой дома, совершенством его пропорциональных комнат и изысканностью их убранства. Еще нигде и никогда Чарли не испытывал ничего подобного. Этот дом рождал в нем желание пробыть здесь как можно дольше, и вместе с тем он был так похож на мираж, что Чарли мог только глазеть по сторонам, торопясь насладиться всеми деталями интерьера, пока они не растаяли в пустоте.

Все здесь было совершенно, как на картинах мастеров Возрождения. Даже краски на стенах были тонко подобраны, в соответствии с назначением каждой конкретной комнаты. Например, стены столовой были маслянисто-желтыми, как солнце; в гостиной краски были спокойными, точно цветы на тенистом лугу, а крошечная комнатка, которая, очевидно, когда-то служила будуаром таинственной и загадочной Саре Фергюссон, была голубовато-серой, словно теплые летние сумерки.

Такой красоты Чарли еще никогда в Жизни не видел — он даже не думал, что такое возможно, — однако, несмотря на все это, ему почему-то было очень легко представить себе людей, которые здесь когда-то жили: настоящих людей, из плоти и крови, которые знали и горе, и счастье, и любовь.

— Кем она была? — с благоговением прошептал Чарли, снова переходя из комнаты в комнату и окидывая взглядом лепные украшения на потолке и позолоченные резные карнизы. Все было сделано с большим вкусом и так умело, что позолота нигде не облупилась, а дерево не растрескалось. Стоя в спальне Сары Фергюссон, Чарли пытался представить себе, была ли она молодой или старой, ослепительно красивой или просто обаятельной. Что в ней было такого, что заставило французского дворянина выстроить для нее это маленькое чудо? Чем она так пленила его?

Пока Чарли знал только то, что Франсуа де Пеллерен был графом, а Сара — графиней, но это мало что объясняло. А точнее — не объясняло почти ничего. Только красота, умиротворенный покой и настроение безмятежного счастья, которое навевали эти стены, могли помочь ему кое о чем догадаться. Чарли чувствовал, что Сара и Франсуа были живыми людьми, со своими страстями, со своими желаниями, со своим прошлым, и неожиданно ему захотелось узнать о них как можно больше. Но Глэдис, как ни странно, была очень осторожна и отчего-то вовсе не спешила рассказать ему все, что она знала об этой паре.

— Сара Фергюссон была очень красивой женщиной, — сдержанно ответила она, когда Чарли засыпал ее торопливыми вопросами. — Так, во всяком случае, я слышала. Я видела только один ее портрет — в одной старой книге, которая находится в библиотеке местного Исторического общества в Шелбурне. Вообще говоря, в наших краях мало кто неслыхал, о ней. Когда Сара приехала в Америку, она купила под Дирфилдом участок земли и стала вести фермерское хозяйство, которое, впрочем, едва ли обеспечивало продуктами даже ее самое… Как бы там ни было, такой поступок не мог не всколыхнуть местное общество, ведь что ни говори, а она была настоящей аристократкой. Ну а потом появился Франсуа… Они долго жили вдвоем в маленьком домике на другом конце поляны, жили, пока не поженились, — по тем временам это было совершенно неслыханным делом! Ну а потом Франсуа построил для нее новый дом — шале, как ты его называешь…

Услышав эти слова, Чарли невольно улыбнулся. Ему очень хотелось увидеть портрет, о котором упомянула Глэдис. Чарли не исключал также, что если он хорошенько пороется в архивах местного Исторического общества, то сможет найти и другие упоминания о странной чете… Может быть, ему даже повезет, и он найдет еще одно изображение таинственной Сары Фергюссон. Конечно, фотографию тогда еще не изобрели, зато искусство гравюры было распространено гораздо шире, чем теперь. Да и французский граф тоже не давал ему покоя, и про себя Чарли решил, что, как только они вернутся в Шелбурн-Фоллс, он отправится в Историческое общество и попытается получить доступ к старым архивам.

— А что было с ними потом? — с интересом спросил он. — Они вернулись в Европу или остались здесь?

— Франсуа умер, а Сара еще долго жила в этом доме. Она никуда не уехала и, насколько мне известно, здесь же и скончалась… — Глэдис знала, что Сара Фергюссон даже похоронена была совсем недалеко, на маленькой лесной поляне, в пяти минутах неторопливой ходьбы, но Чарли она об этом не сказала. Пока не сказала.

— Примерно в полумиле отсюда есть водопад, — промолвила она после небольшой паузы. — Индейцы считали его священным. Пока Франсуа был жив, они с Сарой ходили к нему чуть ли не каждый день, а после его смерти Сара продолжала ходить туда одна. Ей ничто не угрожало — местные индейцы очень уважали Франсуа. Они даже приняли его в свое племя — ведь он был женат на дочери одного ирокезского вождя.

Чарли недоуменно посмотрел на Глэдис, количество вопросов не уменьшалось.

— Но как они — я имею в виду Сару и Франсуа — оказались вместе, если оба были связаны браком с другими людьми? — смущаясь, спросил он, но Глэдис не знала подробностей и не сумела ему ответить.

— Я думаю, что они просто очень любили друг друга, — сказала она с легкой печалью. — Насколько я знаю, они прожили вместе очень недолго — Франсуа был старше Сары, да и умер он не по возрасту рано. Но нет никаких сомнений, что эти двое любили друг друга со всей страстью и нежностью, на которые только способен человек. И они оба были необычными людьми.

Глэдис слегка замялась, как будто что-то смущало ее, но Чарли вопросительно смотрел на нее, и она продолжила:

— Дело в том, что Джимми один раз видел Сару. Во всяком случае, он так, утверждает, хотя мне порой кажется, что в детстве я слишком много рассказывала ему о Саре и Франсуа и, возможно, подсознательно внушила ему что-то.

Ну что ж, даже если с сыном миссис Палмер случилась галлюцинация, то Чарли был совсем не прочь пережить то же, что и он. В атмосфере дома действительно было что-то особенное, так что казалось — стоит закрыть глаза, и услышишь в соседней комнате голоса людей, которые когда-то здесь жили, да и ощущение того, что одна из дверей вот-вот отворится и навстречу ему выйдет таинственная хозяйка шале, не оставляло Чарли с той самой минуты, когда он переступил порог дома.

— Я еще никогда не видел такого красивого дома, — признался Чарли и, не в силах противиться искушению, снова стал обходить одну задругой все комнаты. — Несмотря ни на что, он дышит и живет, и в том, что произошло с Джимми, нет ничего удивительного. Я тоже чувствую себя так, словно в соседней комнате меня ждет гостеприимный и добрый хозяин. Должно быть, люди, которые тут жили — начиная с этой женщины, Фергюссон, — оставили здесь свою добрую психическую энергию. Конечно, я не экстрасенс, а всего лишь архитектор, однако мне известно, что все архитектурные сооружения — в частности, дворцы, особняки, палаты, которые нынче нас так восхищают, — несут на себе отпечаток характеров тех людей, которые там когда-то жили. И в этом заключена для нас значительная часть их очарования. Ведь, как гласит известное высказывание, роскошный дворец становится произведением искусства только после того, как слуги намусорят в углах.

— Я рада, что тебе здесь нравится, Чарльз, — сказала Глэдис, когда они спустились в холл первого этажа и Чарли, не переставая оглядываться по сторонам, уселся прямо на ступеньках лестницы. — Этот дом много для меня значит.

Он действительно очень много для нее значил, и Глэдис осталась верна своей привязанности, хотя даже собственный муж не понимал ее до конца, а сын постоянно высмеивал. В этом доме было что-то особенное — что-то, что невозможно было объяснить словами. И как ни хотелось Глэдис поделиться с кем-то своими ощущениями, это было невозможно, если только другой человек не чувствовал того же, что и она. Чарли был первым человеком, который оказался в состоянии ощутить всю необычность и красоту дома в целом. Возможно, Он даже улавливал нечто сверх того, потому что он был талантливым архитектором, всю жизнь имевшим дело с планировкой и строительством домов. Глэдис, во всяком случае, полагала, что Чарли есть с чем сравнивать, и не сомневалась, что сравнение — в пользу ее дома. Ей не терпелось спросить его об этом, но она видела, что он настолько глубоко взволнован, что едва ли способен произнести хоть слово. Лицо у него, во всяком случае, сделалось такое, словно его душа, обретя наконец долгожданный покой и избавившись от тревог, беззвучно говорила с душами тех, кто когда-то жил в этом доме.

А Чарли действительно казалось, что он в конце концов нашел то место, которое так долго искал, — место, где он мог бы чувствовать себя дома. Даже просто сидеть здесь, глядеть в окно на кружащиеся за стеклами снежные вихри, прислушиваться к таинственным шорохам за стеной и к потрескиванию старых стропил было удивительно приятно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и Чарли невольно подумал о том, что единственное, чего ему сейчас хочется это никогда и никуда отсюда не уходить.

Наконец Чарли посмотрел на Глэдис задумчивым и глубоким взглядом, и по его глазам она поняла, о чем он сейчас думает.

— Тес… ничего не говори! — шепнула она, беря его руку в свои. — Я все понимаю. Именно поэтому я так и не смогла его продать.

Это старое шале она любила гораздо больше, чем все остальные дома, в которых ей доводилось жить. Ее городское жилище в Шелбурн-Фоллс тоже было достаточно старым, но еще крепким и уютным, однако ему не хватало какого-то очарования, или, как выразился бы Чарли, — души. Во всяком случае, находясь там, она почти не чувствовала, как стены излучают тепло и любовь. У этого шале душа была. Находясь здесь, Глэдис каждой клеточкой своего тела ощущала мягкое тепло, несокрушимую внутреннюю силу и безграничную нежность той замечательной женщины, которая когда-то жила и любила в этом доме, под этой самой крышей, среди этих же самых стен. Она оставила свой след на каждой досочке, на каждой половице, а ее любовь к Франсуа осенила своей нетленной магией не только дом, но и саму поляну, и даже тропку к водопаду, по которой она так любила проходить.

Словом, и дом, и его окрестности были местом в высшей степени необыкновенным; Глэдис была глубоко в этом убеждена, и поэтому неожиданная реплика Чарли заставила ее вздрогнуть. Впрочем, Глэдис не была особенно удивлена — должно быть, что-то в этом роде она подсознательно имела в виду, когда захотела показать Чарли старое шале.

— Ты хочешь сдать мне этот дом? — спросил он, в его глазах была мольба. Отчего-то ему вдруг очень захотелось жить здесь. Чарли искренне верил, что у каждого дома есть своя судьба, есть настоящее живое сердце, и ему казалось, что старое шале потянулось к нему, оно словно почувствовало больную, израненную душу, которая нуждалась в утешении. Пожалуй, даже их с Кэрол лондонский дом не обладал подобными свойствами. Или обладал, но не в такой степени. Здесь Чарли сразу же почувствовал, как в нем нарастает не просто привязанность, а самая настоящая любовь к этому дому, словно это он прожил в нем все двести лет с тех пор, как дом был построен. И дом ответил ему взаимностью, словно приветствуя старого знакомого, который когда-то был дружен с его хозяевами, а теперь вернулся после долгого отсутствия.

— Я еще никогда ничего не хотел так сильно… — попытался объяснить Чарли и замолчал, подыскивая слова, и Глэдис посмотрела на него задумчиво. Ей и в голову не приходило сдавать этот дом. Никому и никогда. Пятьдесят лет назад она жила здесь с молодым мужем, правда, очень недолго. Потом в этом доме жил ее сын Джимми с семьей, однако со времен Сары Фергюссон здесь никто не жил постоянно. Даже предки Глэдис останавливались здесь лишь время от времени — этот дом был их собственностью, он был для них отчасти игрушкой, отчасти капиталом. Глэдис даже помнила, что ее дед как-то хотел устроить здесь что-то вроде музея, но эта затея, к счастью, так и осталась нереализованной. Дом простоял необитаемым добрую сотню лет, однако, несмотря на это, он все еще был в приличном состоянии, и во многом это была заслуга Глэдис. Она тратила немало денег на его ремонт, и каждый раз, когда она навещала его, она не упускала случая пройтись по мебели полировочной жидкостью, протереть окна и рамы или подновить позолоту карнизов.

— Понимаю, это звучит глупо… — снова заговорил Чарли, надеясь уговорить Глэдис. — Просто мне кажется, что именно поэтому я приехал сюда, именно для этого мы с тобой и встретились. Сама судьба привела меня к твоему порогу. Странно, но здесь я чувствую себя так, словно я вернулся домой.

Последнюю фразу Чарли произнес почти смущенно, но когда он поднял голову, то увидел, что Глэдис его услышала и поняла. Она и сама уже догадывалась об этом. Не колеблясь более, она утвердительно кивнула.

Определенно, это бог послал ей Чарли, как он посылает друг другу всех одиноких людей. До вчерашнего вечера каждый из них жил своей собственной жизнью, даже не подозревая о том, что каждый их шаг — это шаг навстречу друг другу. Судьбе было угодно, чтобы они в конце концов встретились, потому что у каждого из них было что дать другому. Глэдис потеряла многое и многих: мужа, детей, семью, смысл жизни, наконец. Чарли потерял свою Кэрол, и для него это было едва ли не страшнее, чем конец света. Каждый из них оказался на белом свете совершенно один, и вот, повинуясь какому-то высшему закону, они встретились, хотя вероятность такой встречи была ничтожно мала. Что потянуло Чарли на север? Что побудило Глэдис повесить на калитку табличку о сдаче комнат, без которой Чарли не решился бы подойти к ее дому? Кто, наконец, послал снежный буран, не давший ему проехать мимо Шелбурн-Фоллс, следуя в Вермонт? Был ли другой ответ, кроме одного — судьба? Он объяснял все и ничего. И тем не менее они оба чувствовали власть этой могучей силы, которая не позволила им разминуться и в конце концов поставила друг перед другом. Для Глэдис появление Чарли было самым драгоценным рождественским подарком, и ей тоже захотелось подарить ему что-то хорошее — хотя бы потому, что она знала: тогда он останется с ней. Пусть ненадолго, всего на несколько месяцев — этого хватит, чтобы дать ей силы справиться с одиночеством. А может быть, если ей очень повезет, Чарли задержится на год, на два или даже больше. Кто знает?

Глэдис боялась загадывать так далеко, но надежда все же теплилась в ее душе. А ничего иного она просто не хотела. Конечно, Чарли не мог заменить ей сына, которого она потеряла; он был другой, моложе, однако что-то общее у них, безусловно, было. Кроме того, у Чарли было перед Джимми одно важное преимущество: он существовал сегодня, сейчас, и Глэдис понимала, что, если она сделает то-то и то-то, он будет с ней еще некоторое время. Именно это, будучи положено на чашу весов, могло перевесить все остальные доводы.

За свой дом Глэдис не боялась. Она знала, что Чарли будет следить за ним, как за своей собственностью. Он полюбил его — это было видно по его темно-карим, большим, как у доверчивого теленка, глазам, которые светились сейчас каким-то особенным светом. Насколько Глэдис было известно, никто из ее близких никогда не относился к этому дому с таким трепетом, который она почувствовала в своем новом знакомом.

— Хорошо, — наконец сказала она, и сердце ее дрогнуло. С ее стороны это был жест величайшего доверия, и Чарли прекрасно понял, какой дорогой подарок она ему вручает. Порывисто вскочив со ступенек лестницы, он сделал по направлению к Глэдис два огромных шага и, заключив ее в объятия, крепко прижал к своей груди, поцеловав в лоб с такой нежностью, с какой он поцеловал бы родную мать. Когда Чарли выпустил ее, глаза Глэдис были полны слез, но она улыбалась, и он улыбнулся тоже.

— Спасибо, — сказал он, глядя на нее сверху вниз. — Спасибо… Я обещаю, что буду хорошо о нем заботиться.

Странная судорога стиснула ему горло, и он не смог продолжать. Тогда, не в силах выразить свою благодарность, Чарли снова прижал Глэдис к себе, и они долго стояли молча, глядя на то, как рождественский снегопад укутывает землю искристым снежным покрывалом.

Глава 4

На следующий день снег прекратился, и Чарли отправился по магазинам, чтобы сделать необходимые покупки. Глэдис предложила отдать ему для лесного домика антикварную кровать красного дерева, которая в разобранном виде хранилась у нее на чердаке над гаражом. Получил Чарли и кое-какую другую мебель: комод, письменный стол, несколько стульев и древний, видавший виды, обеденный столик. Ради Чарли Глэдис готова была расстаться и с другими предметами обстановки, но Чарли удалось убедить ее, что он ни в чем больше не нуждается. Лесное шале он снял на год, он собирался вернуться сюда после поездки в Лондон, от которой он пока не хотел отказываться. В Нью-Йорк Чарли по-прежнему не стремился, но, даже если в силу каких-либо причин ему пришлось бы снова вернуться к своей работе в бюро «Уиттакера и Джонса», он мог бы приезжать в шале на уик-энды.

Чем больше он раздумывал обо всем этом, тем все более сильным было желание поскорее начать жить в лесном доме. Он знал, что даже если его планы изменятся, Глэдис не станет его корить, что он не выполнил свою часть договора в точности. На предстоящий год шале целиком и полностью поступало в его распоряжение, но, если бы ему понадобилось, он мог оставаться там и дольше. И, как понял Чарли, его радушная хозяйка была бы только рада такому повороту событий.

В шелбурнских магазинах, которые он объехал с утра, не оказалось всего, что ему было нужно, и Чарли отправился в Дирфилд. Там он сделал все необходимые покупки и, заглянув по пути в ювелирный магазин, купил подарок для Глэдис — чудесные серебряные сережки с крупными жемчужинами, которые, на его взгляд, должны были хорошо подойти к ее жемчужному ожерелью.

Двадцать третьего декабря последние приготовления были завершены, и Чарли окончательно перебрался в шале. Стоя у окна, он любовался открывающимся видом и не верил своему счастью. Еще никогда ему не приходилось бывать в месте, которое было бы таким красивым, спокойным и, как ни странно, родным.

Вечер он провел, исследуя все углы и укромные места дома, а потом до полуночи распаковывал и раскладывал вещи, которых, к счастью, было не так уж много. Телефона в доме не было, но Чарли даже был этому рад. Он знал, что, будь у него аппарат, он не выдержал бы и позвонил Кэрол — не сегодня, так в Рождество.

В сочельник, едва проснувшись, Чарли снова подошел к окну на втором этаже. Любуясь заснеженным лесом, он с легкой печалью вспоминал прошлое Рождество. И позапрошлое тоже… Все эти праздники он проводил с Кэрол, он так привык ощущать себя всегда рядом с Кэрол, что даже сейчас, по прошествии времени, удивлялся, что ее нет с ним.

Вздохнув, Чарли отвернулся от окна. Как бы там ни было, его первая ночь на новом месте прошла очень хорошо. Он заснул быстро и спал спокойно, не тревожимый ни грустными мыслями, ни тяжелыми снами. Никаких посторонних звуков он не слышал, поэтому, вспомнив рассказы Глэдис о духах и привидениях, которыми дразнил ее сын, Чарли не сдержал улыбки. Джимми утверждал, что видел Сару или ее призрак, и Чарли готов был в это поверить. История этой женщины — Сары Фергюссон — живо заинтересовала его, и он дал себе слово постараться узнать о ней как можно больше. Сразу после Рождества, решил Чарли, он съездит в Дирфилд, найдет библиотеку и местное отделение Исторического общества. Наверняка у них есть что-то, касающееся Сары и Франсуа.

При мысли о делах, которые он для себя запланировал, Чарли удовлетворенно потянулся. Шелбурн-Фоллс был тихим и спокойным городком, располагающим к сонной лени и бездействию, но Чарли был вовсе не намерен проводить время в праздности. В Дирфилде он купил альбом для эскизов, коробку пастели, и теперь ему не терпелось поскорее выйти из дома, чтобы сделать несколько набросков с натуры. Он уже сделал несколько зарисовок шале, запечатлев его с разных сторон и в разных ракурсах, чтобы проверить кое-какие свои идеи, однако пока что он получал удовольствие больше от самого процесса, чем от результатов. Впрочем, в шале он нисколько не разочаровался. Напротив, оно нравилось ему все больше и больше, и Глэдис была очень рада это услышать, когда Чарли заехал к ней, чтобы поздравить с Рождеством.

Он появился в доме Глэдис уже ближе к вечеру и неожиданно застал у нее ее соседей, которые заглянули поздравить миссис Палмер с Рождеством, Когда они наконец ушли, Чарли неожиданно пой мал себя на том, что не может говорить ни о чем другом, кроме дома. Он уже обнаружил в нем несколько потайных чуланов и спрятанную в стене нишу, которую он сначала принял за посудный шкаф. До чердака Чарли пока так и не добрался, он лишь предвкушал будущие поиски.

Рассказывая обо всем этом, он был возбужден, как мальчишка, и Глэдис не могла сдержать улыбки, видя, как сверкают его глаза.

— И что ты надеешься найти на чердаке? — спросила она его. — Ее драгоценности? Или письма к Франсуа? Или ты думаешь, что Сара оставила письмо тебе? Это было бы действительно очень любопытно!

Ей нравилось так поддразнивать его. Глэдис была счастлива, что кто-то разделяет ее любовь, привязанность и интерес к старому дому. Всю жизнь — особенно в последние годы — она часто ездила туда, чтобы подумать, помечтать, просто полюбоваться природой, которая сохранилась в этом уголке леса почти что в своем первозданном великолепии. Как бы там ни было, это зачарованное место неизменно дарило ей успокоение и утешение. Когда погиб Джимми, она сразу бросилась туда и там постаралась обуздать боль и горечь потери. То же повторилось и когда умер Роланд. Старый дом всегда помогал ей в трудные минуты жизни, и она почти не сомневалась, что Чарли он поможет тоже.

В ответ на ее шутку Чарли по-мальчишески улыбнулся.

— Мне бы очень хотелось найти ее портрет, — заявил он. — Увидеть, как она выглядела. Действительно ли она была такой, какой я ее себе представляю. Ты говорила, что видела ее портрет в какой-то книге? — неожиданно вспомнил он. — Где? В здешней библиотеке или где-то еще?

Глэдис, протягивая ему вазочку с клюквенным вареньем, неожиданно задумалась. К Рождеству она приготовила индейку, а Чарли привез с собой бутылку вина. Эту ночь он снова собирался провести в шале, но она знала, что завтра утром Чарли снова приедет. Она доверила ему свой драгоценный дом и свое сердце и, похоже, не обманулась.

— Мне кажется, в местном отделении Исторического общества есть одна старая книга, посвященная Саре Фергюссон. Там я и видела ее портрет. По-моему, это копия со старинной лаковой миниатюры, которая, к сожалению, не сохранилась. — Она улыбнулась. — А может быть, она и лежит где-нибудь на чердаке. Ты обязательно должен там все разобрать, Чарли.

Чарли кивнул в ответ.

— Я обязательно этим займусь, — пообещал он. — Съезжу в музей, пороюсь в дирфилдских архивах и исследую чердак, но все это после Рождества.

— А я посмотрю старые книги, которые есть у меня, — пообещала Глэдис, — Не исключено, что я разыщу наконец один или два тома о Франсуа. Граф де Пеллерен был заметной фигурой конца восемнадцатого века; во всяком случае — для Новой Англии. Местные индейские племена считали его своим; пожалуй, в те времена он был единственным в регионе французом, которого любили и уважали одновременно и поселенцы, и краснокожие. Насколько я помню, даже англичане считались с ним, хотя, сам понимаешь, это звучит более чем невероятно.

— А почему он вообще приехал в Америку? — спросил Чарли. Нельзя сказать, чтобы его это всерьез интересовало, но ему нравилось слушать, как Глэдис оживленно рассказывает о событиях двухвековой давности. — Может быть, чтобы участвовать в Войне за независимость? Но почему тогда он остался? Почему не вернулся к себе во Францию?

— Возможно, из-за своей жены-ирокезки, а возможно — из-за Сары. Сейчас я уже и не вспомню всех подробностей… Собственно говоря, меня всегда больше интересовала Сара, хотя мне нравилось слушать и о том, как они жили вдвоем. Моя бабушка очень любила рассказывать мне о них, и мне иногда кажется, что она была немного влюблена в Франсуа. Ее дед встречался с ним, и она узнала, каким он был, от него. Я же помню только то, что он умер намного раньше Сары.

— Как жаль, — негромко сказал Чарли, но жалел он не только Сару Фергюссон, которая постепенно становилась для него все более реальной, словно обретая плоть и кровь. Он жалел и Глэдис, которая после смерти мужа осталась на белом свете совершенно одна.

Правда, в Шелбурн-Фоллс у нее было немало друзей и хороших знакомых, которые всегда готовы были прийти ей на помощь, но это общение не могло заменить тепло домашнего очага. К счастью, судьба послала ей Чарли. Глэдис внесла на подносе и поставила на стол яблочный пирог и мороженое собственного приготовления. Все блюда к праздничному столу она готовила сама, поскольку Чарли был занят устройством на новом месте. Когда Чарли приехал — в строгом темном костюме и галстуке, — все было уже готово. Сама Глэдис надела черное шелковое платье, которое муж купил ей в Бостоне двадцать лет назад, и жемчужное ожерелье, которое он подарил ей на свадьбу. В этом наряде она выглядела просто великолепно и очень празднично, что Чарли не преминул отметить. Еще недавно он и не надеялся, что встретит Рождество вот так — по-семейному. Глэдис заменила ему семью, которой у Чарли больше не было, и сама она уже не чувствовала себя такой одинокой и ненужной. Несмотря на разницу в возрасте, им было очень хорошо вдвоем, и Чарли подумал, что он — впервые за много-много месяцев — чувствует себя почти счастливым, словно он вернулся в родной дом, к близким людям, в свое детство.

— Скажи, Чарли, ты еще не отказался от мысли покататься на лыжах? — спросила Глэдис, стараясь не выдать своего волнения. Ей так не хотелось, чтобы Чарли покинул ее.

Чарли совершенно забыл о своем намерении покататься на лыжах в Вермонте.

— Может быть, после Нового года… — сказал он без особого энтузиазма, и Глэдис улыбнулась. Чарли выглядел гораздо более спокойным и счастливым, чем в тот день, когда он постучал к ней в дверь, и теперь он как будто помолодел на несколько лет. Тень печали исчезла с его лица и из глаз, и Чарли больше не был похож на собаку, которую бросил хозяин.

— Мне бы очень не хотелось менять сейчас что-либо в своей жизни, — огорченно добавил Чарли, которому поездка в Вермонт вдруг показалась совершенно бессмысленной затеей. Ему совсем не хотелось бросать Глэдис и свой новый дом, и он подумал, что горы и снег никуда от него не денутся. Чего-чего, а времени у него впереди достаточно.

— Почему бы тебе не съездить в Клэрмонт? — предложила Глэдис, будто читая его мысли. — Отсюда можно добраться туда минут за двадцать. Я, правда, не знаю, насколько там хуже или лучше, чем в Вермонте, но ведь попытка не пытка. Если тебе почему-то там не понравится, ты всегда можешь отправиться туда, куда собирался.

Она все поняла правильно. Чарли знал, что рано или поздно ощущение новизны от его жизни в шале поблекнет, и тогда ему будет только полезно на несколько дней сменить обстановку.

— Это прекрасная идея, — согласился он. — Может быть, на днях я действительно съезжу туда на разведку.

Про себя он подумал, что все складывается как нельзя лучше. Горнолыжный курорт оказался совсем рядом, всего в получасе езды, и, если ему надоест торчать в шале или он не захочет надоедать Глэдис, он сможет запросто отправиться в Клэрмонт. Впрочем, вряд ли ему здесь станет скучно. Он по-прежнему считал, что ему очень повезло.

Встречая Рождество, они снова засиделись допоздна. Они все говорили и говорили, и никак не могли наговориться. Для обоих праздники — особенно праздники семейные — были самым трудным временем, и ни Чарли, ни Глэдис не хотелось прощаться и идти спать, чтобы снова не остаться наедине со своими мыслями и грустными воспоминаниями. Особенно это касалось Глэдис. В ее жизни было слишком много горя, чтобы ей хотелось встречать Рождество одной. И Чарли не решился покинуть ее до тех пор, пока не убедился, что у Глэдис слипаются глаза и она готова заснуть прямо в кресле. Тогда он нежно поцеловал ее в щеку и, пожелав ей спокойной ночи, вышел из дома, провожаемый лишь отчаянно вилявшей хвостом Глинни.

На улице было морозно, и Чарли поморщился, когда ветер швырнул ему в лицо пригоршню колючих снежинок. Снега выпало уже довольно много, и даже на подъездной дорожке, которую он расчистил только вчера, Чарли проваливался в снег по щиколотку. Возле шоссе снегу намело еще больше, но это ничуть его не огорчило: стояла настоящая рождественская ночь, и подлинными ее хозяевами были, конечно, снег и мороз, а вовсе не человек. Весь мир, безмолвный и сказочный, лежал словно закутанный в вату, и занесенные снегом дома поселка походили больше на елочные игрушки, чем на жилища. На свежевыпавшем снегу отпечатались следы зайцев, которых в окрестностях было видимо-невидимо, а в долине Чарли заметил трех карибу, словно плывущих по глубокому снегу рядом с шоссе. Это было очень красиво, и Чарли невольно подумал, что стоит только немного напрячь воображение, и можно будет легко представить, будто все люди исчезли и в мире не осталось никого, кроме снега, зверей и ангелов в облаках.

Свой «Форд» Чарли оставил на обочине лесной дороги, не сразу найдя такое место, откуда можно было без труда выехать даже после самого сильного снегопада. Дальше он пошел пешком — проехать к шале было все равно нельзя, да Чарли и не хотелось въезжать на зачарованную поляну на четырехколесном бензиновом чудище. Даже необходимые припасы Чарли таскал в шале на себе, и точно так же пришлось поступить грузчикам, которых он нанял, чтобы доставить в дом отданную Глэдис мебель. Будь в их распоряжении лошадь и фургон с брезентовым верхом и полозьями вместо больших скрипучих колес, и все было бы по-другому, но те времена давно канули в небытие. Грузовик же, на котором они приехали, забуксовал в глубоком снегу, едва свернув с дороги, и лишь чудом выбрался обратно, зато поляна, на которой стояло шале, осталась нетронутой, и Чарли был очень этим доволен. Ему очень нравилось представлять, будто его шале отрезано от цивилизации, отдалено от нее на много миль и на много лет, а попробуй-ка вообразить себя в позапрошлом веке, если снег за окном взрыт колесами тяжелого грузовика!

Пробираясь по собственным следам, уже наполовину занесенным снегом, Чарли негромко напевал себе под нос. Ему было на удивление хорошо и спокойно. Он только удивлялся, что же он сделал такое хорошее, что судьба, жизнь или сам Господь Бог отнеслись к нему с такой заботой и участием.. Ведь, что ни говори, ему очень и очень повезло, что он нашел такое место, где мог успокоиться и исцелиться от горечи и тоски; место, где он мог просто жить. В том, что жизнь в лесном шале — это именно то, что ему необходимо, Чарли нисколько не сомневался. Стоило ему переступить порог своего нового дома, как: его охватывало, ощущение покоя, умиротворения и тихого счастья. Единственное, что ставило его в тупик, это то, откуда берется это чувство. Можно было подумать, что когда-то в этом доме было пережито столько радостных событий, изведано столько счастья, что его запасов хватило на двести лет, и теперь он черпал из того же самого источника, что и его прежние обитатели.

В этом объяснении, каким бы сверхъестественным оно ни казалось на первый взгляд, не было ничего странного или пугающего. Даже в самую темную полночь комнаты старого шале как будто были наполнены светом и любовью, и Чарли знал абсолютно точно, что дело вовсе не в удачно подобранной краске на стенах, не в размерах и пропорциях комнат и не в открывающихся из окон живописных видах. Это была живая аура, оставшаяся от прошлого, — Чарли ни секунды не сомневался в этом. Если здесь и водились привидения и духи, то это, несомненно, были очень добрые духи — так думал Чарли, медленно поднимаясь по лестнице к себе на второй этаж. А подумав об этом, он не мог не вспомнить Глэдис Палмер. Он успел привязаться к ней (слово «полюбил» Чарли еще не осмеливался произносить даже про себя), и ему очень хотелось сделать для нее что-нибудь особенное. Быть может, размышлял Чарли, он напишет для нее картину — настоящую большую картину маслом, взяв в качестве натуры панораму долины или шале на фоне заснеженных елей. Для Глэдис это могло бы быть подарком вдвойне — во-первых, потому что на полотне будет ее любимый домик в лесу, а во-вторых, потому что картина будет написана специально для нее. Написана им, Чарли…

Все еще продолжая раздумывать о том, какой ракурс он выберет и при каком освещении будет писать свою картину, Чарли вошел в спальню и повернул выключатель. Задолго секунды до того, как вспыхнула лампочка под потолком, он вдруг услышал какой-то шорох и замер в напряжении. Через секунду, когда зажглась лампочка, он увидел, что в центре комнаты стояла женщина в длинном голубом платье — стояла и смотрела на него. Чарли стоял, не в силах пошевелиться, а она улыбнулась и протянула ему обе руки, словно хотела что-то сказать, но Чарли так и не услышал ни звука, хотя ему показалось, что ее губы чуть шевельнулись.

В следующий миг незнакомка попятилась и исчезла за занавесками.

Чарли без сил опустился на стул. Он был так потрясен, что потерял способность соображать. Он успел рассмотреть длинные и черные, как вороново крыло, волосы незнакомки, ее безупречную, светлую и гладкую, как слоновая кость, кожу и голубые глаза. Даже детали ее одежды странным образом не ускользнули от него, и он ни минуты не сомневался в том, кого он перед собой видел. Он был совершенно уверен, что это никакой не призрак — это была обычная живая женщина, которая тайком пробралась в дом, чтобы разыграть его.

Лишь только Чарли подумал об этом, как ему захотелось узнать, кто она такая, как попала в дом и куда исчезла.

И что это, черт побери, значит?

— Эй, вы!.. — позвал он, обращаясь к занавескам, которые, казалось, еще слегка колыхались после исчезновения незнакомки. Наверное, она спряталась за ними, но ответа не последовало. Сначала Чарли был несколько этим озадачен, но потом он сообразил, что девушка, должно быть, смущена и напугана. Ничего удивительного в этом не было — даже для рождественской ночи шутка была не слишком удачной.

— Эй, выходите! — снова позвал он, на этот раз громче, но ответа снова не получил.

— Выходите! — Встав со стула, Чарли шагнул к занавеске и отдернул ее в сторону, но там никого не оказалось. Только окно было открыто, хотя Чарли хорошо помнил, Что запер его перед уходом на случай, если снова пойдет снег. Впрочем, он моги ошибиться.

Постояв немного, он отдернул и вторую занавеску, хотя никакой необходимости в этом уже не было — он и так видел, что там никого нет. Определенно, с ним происходило что-то странное. Женщина была — в этом Чарли нисколько не сомневался, — а раз так, значит, она непременно должна быть где-то в комнате, потому что снег под окном лежал совершенно нетронутым и на нем не было никаких следов. А раз так, он ее найдет и учинит ей допрос с пристрастием. Конечно, Чарли успел заметить, что незнакомка была очень хороша собой, однако в данный момент это его нисколько не занимало. Он твердо решил, что не должен позволять никому из местных подшучивать над собой и тем более тайком пробираться в его дом. Даже если это будет очаровательная девушка.

Должно быть, где-то на первом этаже она каким-то образом открыла одно из французских окон, решил он, поскольку входная дверь была в полном порядке, а других способов попасть внутрь просто не существовало. Окна же, как знал Чарли, были достаточно слабыми; медные шпингалеты на них были сделаны на совесть, но за двести лет штыри и гнезда настолько разболтались, что стоило нажать посильнее, и запирающий стержень вылетал из пластины.

Собственно говоря, старыми в доме были не только запоры "на окнах — все петли, щеколды, кронштейны и прочее — все было сделано еще тогда, в далеком прошлом, когда здесь жили Сара Фергюссон и Франсуа. Даже стекла в окнах были ручной работы, и кое-где на них были заметны неровности и потеки. Единственные, что было в шале относительно новым, это водопровод, подсоединенный к артезианской скважине, да электричество, — которое Гледис провела только в начале шестидесятых. Проводка, кстати, успела состариться, и Чарли пообещал, что обязательно ее проверит, поскольку ни он, ни Глэдис не хотели, чтобы из-за короткого замыкания дом, который и она и ее предки так берегли, сгорел.

Но сейчас мысли Чарли были далеки от проводки и разболтанных шпингалетов. Единственное, что его интересовало, это неизвестная женщина, которую он только что видел в своей спальне. За занавесками Чарли уже проверил; оставалось заглянуть только в чуланы и в ванную комнату, но нигде не было даже следов таинственной незнакомки. И все же Чарли не оставляло такое чувство, что за ним наблюдают. Эта женщина была где-то здесь, рядом, вот только где? И как она ухитрилась так быстро и ловко спрятаться, что он ее не заметил? Не растаяла же она, в самом деле, в воздухе?

— Эй, вы где? — снова позвал Чарли. — Что вам здесь надо?

Последняя фраза прозвучала не особенно любезно, что, впрочем, было вполне объяснимо, ибо Чарли начинал чувствовать сильное раздражение. В этот момент у него за спиной раздался негромкий шорох, и он резко обернулся, но позади никого не было. Чарли открыл было рот, чтобы выругаться с досады, но не смог произнести ни слова. Гнев его странным образом улетучился, и он ощутил, как на него нисходят мир и покой.

Он по-прежнему не видел и не слышал ничего подозрительного, однако у него было такое чувство, будто женщина только что ему представилась и он узнал в ней кого-то из своих старых знакомых. В следующее мгновение его осенило. Чарли со всей отчетливостью понял, кто была эта женщина и что ей могло понадобиться в его комнате.

Этой его гостье не было нужды подбирать ключи и взламывать окна. Это был ее дом, и она продолжала жить в нем, несмотря ни на что.

— Сара? — проговорил Чарли вдруг севшим голосом и, оглядываясь по сторонам, провел рукой по лбу. Он чувствовал себя полным идиотом. В сознании его все еще сидела не слишком приятная мысль, что это все же может оказаться не Сара Фергюссон, а обычная женщина из плоти и крови, которая прокралась в дом, чтобы напугать его, и теперь, кусая от смеха губы, льнет ухом к стене или к дверям, ведущим в коридор. Теперь она имела полное право рассказать своим друзьям, что ей удалось-таки напугать этого странного приезжего, который принял ее за привидение.

Привидение… Чарли снова вытер лоб, который стал влажным от выступившей на нем испарины. Он все еще чувствовал близкое присутствие кого-то постороннего, однако это ощущение не было неприятным. Глаза его забегали по комнате, но Чарли не сдвинулся с места, стараясь не производить ни малейшего шума. Но он ничего не слышал — не слышал ни шелеста шелкового платья, ни шороха крадущихся шагов в коридоре. Женщина в голубом исчезла, словно она на самом деле растворилась в воздухе, как туман поутру. Но ее образ так отчетливо отпечатался в мозгу Чарли, что он видел ее как наяву. Она заглядывала ему прямо в глаза и улыбалась, словно приветствуя его в своем доме…

От Глэдис Чарли знал, что спальня, которую он выбрал для себя, была той самой комнатой, в которой когда-то жили Сара и Франсуа. Это была та самая комната, где они любили друг друга, и в этой же комнате Глэдис родила Джимми.

В последний раз оглянувшись по сторонам, Чарли вздохнул. Ему хотелось снова произнести вслух имя Сары Фергюссон, но он не посмел. Впрочем, в Этом не было никакой необходимости, раз уж они вступили в контакт на неведомом уровне подсознания. Чарли понимал, что он не сошел с ума, не отравился у Глэдис клюквенным вареньем и не переусердствовал с вином. Просто его чувства странным образом обострились, и он неожиданно получил способность ощущать то, на что в обычной ситуации не обратил бы внимания. Чарли ощущал чье-то присутствие, но в нем не было ничего враждебного, и он нисколько не боялся таинственной хозяйки шале. Напротив, ему очень хотелось, чтобы Сара снова показалась ему. Но он уже определенно знал, что никогда не забудет ее лица, ее легкой улыбки.

В конце концов Чарли все-таки отправился в ванную комнату. Ночью в доме было холодновато, поэтому он купил себе в Дирфилде теплую пижаму. Теперь он надел ее и, выйдя из ванной, погасил свет и растопил камин. В доме были установлены и электрические обогреватели, но он не хотел ими пользоваться до тех пор, пока не проверит проводку. Кроме того, Чарли казалось, что если в комнате будет гореть живой огонь, то у него, возможно, будет шанс увидеть Сару, но его надеждам не суждено было сбыться. Как ни вглядывался он в колышущуюся полутьму, она больше не появилась.

Отвернувшись к окну, Чарли прикрыл глаза. Он забыл задернуть занавески, и в лицо ему бил свет яркой луны, но это нисколько его не беспокоило. Ощущение, что Сара по-прежнему где-то близко, не оставляло его. Теперь он уже не сомневался, что это именно она — Сара Фергюссон де Пеллерен. — На его взгляд, это имя звучало очень красиво и изящно и, насколько Чарли мог судить, очень шло ей. Сара была настоящей красавицей даже по стандартам восемнадцатого-века; что касалось века двадцатого, то Чарли, пожалуй, еще не встречал женщины, которая могла бы с ней сравниться. ;

Так он долго лежал, затаив дыхание и укрывшись одеялом до самого подбородка, прислушивался к тому, что происходит в доме. Потом его неожиданно разобрал смех, и Чарли засмеялся в голос. Определенно, его жизнь круто изменилась — он сам изменился, — и всего за несколько дней. Подумать только: Рождество он встречал с женщиной, которой вскоре должно было исполниться семьдесят, а теперь коротал ночь с призраком другой женщины, чья молодость пришлась на начало восемнадцатого века!

Подсчитав в уме, что Сара Фергюссон умерла что-то около ста шестидесяти лет тому назад, Чарли снова расхохотался.

Вот это была настоящая перемена! А он-то думал, что будет до конца жизни встречать рождественские праздники в Лондоне, с Кэрол! Нет, не скоро он забудет затерянное в лесу шале, ночь, снег и призрак в голубом воздушном платье. Жаль только, рассказать об этом некому. Даже Глэдис, пожалуй, решит, что от переживаний он слегка двинулся рассудком. Сам-то Чарли был уверен, что это не так, но, как говорится, для жюри присяжных это не аргумент.

. Постепенно Чарли успокоился и стал вспоминать лицо Сары, каким он увидел его в первое мгновение, когда вошел в спальню и включил свет. Оно вставало перед ним так отчетливо и ясно, что Чарли почти против собственной воли произнес ее имя вслух.

Но ответа он так и не дождался. Впрочем, Чарли и сам не знал, какого ответа он ожидает. Быть может, тихого слова, легкого шороха, а быть может — упавшей звезды за окном или силуэта птицы на диске полной луны. Ему еще никогда не приходилось слышать о том, чтобы духи заговаривали с людьми, и все-таки ему казалось, что Сара хотела сказать ему что-то важное. И она улыбалась ему. Это означало, что она не возражает против его вторжения.

— Счастливого Рождества… — негромко сказал Чарли, обращаясь к освещенной светом камина комнате, которая когда-то принадлежала Саре и Франсуа. — Счастливого Рождества и… спокойной ночи!

Но ответа не было — только ощущение ее доброжелательного присутствия стало еще более явственным. Через минуту Чарли уже крепко спал и не видел, как через комнату проплыла леди в голубом, выхваченная из темноты серебристым лунным светом.

Глава 5

Когда на следующий день Чарли проснулся, вчерашнее явление призрака Сары Фергюссон показалось ему слишком похожим на сон, и он тут же для себя решил, что не будет никому об этом рассказывать. В лучшем случае его стали бы подозревать в неумеренных возлияниях в рождественскую ночь. У него же самого не было никаких сомнений в реальности происшедшего. Он видел Сару слишком отчетливо и ясно и был совершенно уверен, что она была с ним в комнате.

Правда, для призрака она выглядела, пожалуй, чересчур материальной, и поэтому, проснувшись на следующий день, Чарли первым делом оделся и вышел на улицу, чтобы обойти вокруг дома в поисках следов. Но на снегу не было видно никаких следов, за исключением цепочки его собственных, и Чарли окончательно уверился, что никакая озорная фермерская дочка не прокрадывалась вчера в шале, чтобы подшутить над легковерным горожанином. И если только она не прилетела на вертолете и не спустилась в каминную трубу, как Санта-Клаус, значит, никаких гостей у него вчера не было. И кого бы он ни увидел в своей спальне в ночь перед Рождеством, это определенно не мог быть человек. Живой человек.

— Однако его рациональная натура решительно восставала против подобного толкования. Чарли никогда не верил в духов и теперь просто не знал, как ему быть. Одно дело мечтать о встрече с духом Сары Фергюссон поздней ночью, при свете обманщицы-луны, да еще после индейки, яблочного пирога и нескольких бокалов вина. Белым днем все это, однако, представлялось несколько иначе. Чарли даже не был уверен, сможет ли он когда-нибудь рассказать обо всем даже Глэдис. Скорее всего нет, во всяком случае — в ближайшее время. Так решил Чарли, когда во второй раз за сегодняшнее утро выходил из дома, собираясь навестить свою гостеприимную хозяйку.

Идя лесом к оставленной на дороге машине, он продолжал оглядываться по сторонам, ища чужие следы, но, кроме отпечатков собственных ног да путаных заячьих стежек, он так и не увидел ничего подозрительного. На дороге возле его машины тоже не было ни лыжни, ни следов колес, и Чарли лишний раз убедился, что никто из окрестных сорванцов не предпринимал вчера никаких попыток смутить его душу.

Да и кому он мог понадобиться? Вряд ли он был единственным развлечением в городе. Правда, Шелбурн-Фоллс можно было назвать городом только с очень большой натяжкой, но Чарли был уверен, что у местных шутников хватало занятий и без него.

Ожидая, пока прогреется мотор, Чарли нащупал в кармане крошечную коробочку, проверяя, не выпала ли она по дороге. В коробочке лежали жемчужные сережки, которые он купил для Глэдис в Дирфилде. Ему хотелось сделать ей подарок, и Рождество было для этого самым подходящим поводом, однако теперь Чарли неожиданно подумал о том, что, обрадовавшись сережкам, Глэдис, возможно, не станет расспрашивать его о том, как прошла праздничная ночь. Этих расспросов он не то чтобы боялся — просто ему не хотелось обманывать ее. Но совсем избежать этой скользкой темы ему не удалось.

Когда он добрался до ее домика в Шелбурн-Фоллс, Глэдис уже поджидала его на пороге. По-видимому, она только что вернулась из церкви. Вчера она приглашала его пойти с ней, но Чарли отшутился, сказав, что такой грешник, как он, наверняка распугает всех ангелов на десять миль вокруг.

— Я в этом сомневаюсь, — сказала ему тогда Глэдис, крепко обнимая Чарли на прощание. — Господь Бог должен был уже давно привыкнуть к грешникам. К тому же, если бы все мы были праведниками, это было бы невыносимо скучно.

— Как дела, Чарли? — спросила она его теперь, и Чарли, широко улыбаясь, преподнес ей свой подарок. Глэдис осторожно развязала ленточку, которой была перевязана завернутая в бумагу бархатная коробочка, потом аккуратно разгладила саму бумагу и отложила ее в сторону. Чарли всегда удивлялся, зачем люди так делают, вряд ли кому-то может понадобиться использованная упаковочная бумага. Его бабка, во всяком случае, всегда поступала именно так, и Чарли доподлинно знал, что никогда больше она этой бумагой не воспользовалась.

Между тем Глэдис уже открывала бархатную коробочку. Она действовала медленно, даже как будто с некоторой опаской, словно боясь, как бы оттуда не выскочила живая мышь, но вот крышечка поднялась, и Глэдис негромко ахнула, увидев на зеленой атласной подушечке пару жемчужных серег.

Они понравились ей с первого взгляда. Чарли понял это по глазам Глэдис, когда, не скрывая слез, она сердечно поблагодарила его. Она сказала, что когда-то Роланд подарил ей очень похожие серьги, но пять лет назад она их потеряла. Она очень расстроилась тогда и никак не могла себе простить, что отнеслась к его подарку так небрежно, — и вдруг Чарли дарит ей почти такие же серьги!

— Это настоящее чудо! — добавила Глэдис, целуя Чарли в щеку прямо на крыльце. — Какой же ты замечательный! Я… Мне кажется, я не заслуживаю того, чтобы ты был так ко мне внимателен. Ты — мой самый лучший рождественский подарок!

О том, как одиноко ей будет на следующий год, когда Чарли не будет рядом, Глэдис предпочитала не думать. Она знала, что не может держать своего гостя возле себя вечно, и ей оставалось только одно: радоваться тому, что он с нею сейчас — в этот самый час и в эту самую минуту. Глэдис была очень благодарна ему — не только за подарок и внимание, а скорее за то, что он просто есть на свете и что он не проехал мимо ее дома, торопясь в свой далекий Вермонт. Его появление было чудесным и неожиданным — словно Бог наконец-то внял ее горячим молитвам.

— Я буду носить их каждый день, обещаю! — сказала она.

Чарли смущенно кивнул. Серьги вряд ли были такими уж замечательными, однако он был очень доволен, что они понравились Глэдис. А она тоже приготовила для него сюрприз.

Пригласив Чарли в дом, она вручила ему томик стихов, который когда-то принадлежал ее мужу, и теплый шарф, специально купленный ею для Чарли в Дирфилде. Глэдис уже давно заметила, что у Чарли нет ни шарфа, ни перчаток, и он был тронут ее вниманием. Особенно он был рад томику стихов. На первой странице книги сохранилась дарственная надпись, адресованная Роланду и датированная Рождеством 1957 года, и Чарли мимолетно подумал о том, как давно это было. Впрочем, не так уж давно, особенно по сравнению с восемнадцатым веком, когда жили Сараи Франсуа…

Чарли неожиданно захотелось рассказать Глэдис о том, кого он видел у себя в спальне вчера поздно вечером, но он не решался, боясь напугать ее этим рассказом. Все решилось само собой, когда за чаем Глэдис оглядела его и, похоже, почувствовала что-то необычное.

— Все в порядке? — строго спросила она. — С тобой, с домом, я имею в виду… Ты ничего не хочешь мне рассказать?

У нее был такой вид, как будто Глэдис с самого Начала знала, что он должен увидеть Сару, и Чарли совсем смутился. Ее глаза смотрели, казалось, прямо ему в душу, и Чарли собрался, стараясь выглядеть как можно спокойнее. Но это ему явно не удалось: руки его дрожали, и, когда Чарли ставил на стол стакан в подстаканнике, стекло противно звякнуло.

— Все в порядке, — ответил он небрежно и передернул плечами, что в его представлении должно было изображать невозмутимость и выдержку. — Там тепло и уютно, водопровод работает, электричество — тоже; Во всяком случае, сегодня утром у меня было достаточно горячей воды, чтобы умыться и принять душ. Обогреватели я пока не включал — хочу сначала проверить проводку…

Он замолчал, раздумывая о прошедшей ночи. Глэдис внимательно наблюдала за ним.

— Ты видел ее, да? — мягко спросила она, и Чарли, подняв голову, встретился глазами с ее теплым, слегка заговорщическим взглядом.

Чарли почувствовал, как по его телу прошла какая-то странная дрожь.

— Видел — кого? — переспросил Чарли, стараясь изобразить удивление. Почувствовав, что его уловки выглядят не слишком убедительно, он поспешно придвинул к себе вазочку с печеньем. Глинни, лежавшая у его ног, тут же вскочила, и Чарли протянул ей хрустящее лакомство.

— Я никого не видел, — сказал он с самым невинным видом, но Глэдис поняла, что он что-то скрывает. Улыбнувшись, она погрозила ему пальцем.

— Видел, видел! — сказала она. — Я знала, что она обязательно появится, просто не хотела тебя заранее пугать. Она очень красива, верно?

Чарли открыл было рот, чтобы в очередной раз сказать, что он не видел ничего странного, но перехватил взгляд Глэдис, и слова застряли у него в горле. Он слишком дорожил их неожиданной дружбой, а кроме того, ему не терпелось узнать о Саре как можно больше.

— Так ты тоже ее видела?

На лице Чарли медленно появилось выражение какого-то странного благоговения и трепета. Возможность поговорить с кем-то о посетившем его видении была для него настоящим облегчением. Они с Глэдис были словно два заговорщика, объединенные общей тайной, вот только в их маленьком секрете не было ничего мрачного или постыдного. Сара — если это была она — ассоциировалась у Чарли со светом, воздухом и весной.

— Я видела ее только однажды, — призналась Глэдис, откладывая чайную ложечку и откидываясь на спинку кресла. — Это было очень давно — мне тогда едва сровнялось четырнадцать, — но я никогда ее не забуду. Она была потрясающе красива — такой красивой женщины мне никогда не приходилось видеть. Она стояла в гостиной и смотре-, дана меня целую вечность… Во всяком случае, мне так показалось. Потом она улыбнулась и вышла на веранду через балконное окно. Я выбежала следом, чтобы еще раз увидеть ее, но ни на веранде, ни в саду уже никого не было…

Глэдис умолкла на мгновение и потом продолжила негромко:

— Я никогда и никому об этом не рассказывала — только Джимми, но он, похоже, мне не поверил. Он думал, что это просто моя выдумка, сказка, и продолжал так считать до тех пор, пока Кэтлин не увидела Сару в их спальне. Бедняжка, она так испугалась, что потом ни за что не хотела возвращаться в этот дом. Из-за этого они с девочкой больше никогда там не жили. Странно, мне-то казалось, что Сара является людям, чтобы приветствовать их в своем доме… Я видела ее совсем маленькой девочкой, но ни капли не испугалась. Больше всего мне хотелось увидеть ее снова, но, к сожалению, этого так и не случилось.

Чарли кивнул. Он прекрасно понимал, что могла чувствовать Глэдис. Теперь, когда его первоначальный шок прошел, он очень хотел, чтобы Сара снова показалась ему. Вчера он ждал долго, пока не заснул, но она так и не вернулась.

— Я сначала подумал, что это кто-то из соседей решил надо мной подшутить, — нехотя признался Чарли. — Я был настолько уверен в этом, что принялся искать в шкафах и за занавесками. В последний раз я видел ее у окна, которое оказалось открыто, хотя я точно помню, что закрыл его перед уходом… Я даже вышел на улицу, чтобы поискать следы на снегу, но ничего не увидел. Только потом я сообразил, кто это был. Наверное, я не рассказал бы тебе об этом, если бы ты не заговорила первой… — Чарли сокрушенно покачал головой. — Вообще-то я не очень верю в подобные вещи, но я не знаю, как объяснить случившееся по-другому…

— У меня было предчувствие, что она покажется тебе, — сказала Глэдис. — Ты — человек очень впечатлительный, тонкий, и потом, ты так заинтересовался ее историей… Откровенно говоря, я тоже не верю в привидения. Здесь, в провинции, можно услышать множество самых разных историй о духах, троллях, гоблинах и колдунах, но я всегда была уверена, что все это — просто сказки. Но только не Сара! Почему-то мне кажется, что это что-то совсем другое. Когда я впервые увидела ее, она показалась мне совершенно реальной, как будто она была живым человеком из плоти и крови, и я до сих пор помню во всех подробностях ее лицо и платье, словно это было только вчера…

Лицо Глэдис стало задумчивым, а глаза погрустнели.

— Мне она тоже показалась настоящей, — поспешно сказал Чарли. — Я был настолько уверен, что вижу перед собой живую женщину, что даже не испугался. Почти не испугался. Напротив, я разозлился, потому что подумал, что кто-то решил надо мной подшутить. Я действительно решил, что это какой-то розыгрыш, поэтому не сразу сообразил, кто передо мной.

Он поглядел на Глэдис Палмер с легким упреком:

— Ты должна была предупредить меня! Но она только рассмеялась в ответ, отрицательно качая головой, отчего новые сережки в ее ушах затанцевали, взыграв неяркой зимней радугой.

— Не говори глупости, Чарли! Если я хотя бы заикнулась об этом, ты решил бы, что у меня приступ старческого слабоумия, и, чего доброго, отправил бы меня к врачам. Встречать Рождество в больнице — нет уж, благодарю покорно! — Она улыбнулась. — Сам посуди: стал бы ты рассказывать эти небылицы, если бы оказался на моем месте?

Чарли вынужден был согласиться с ней. Он знал, что Глэдис права. Если бы она предупредила его заранее, он ни за что бы ей не поверил. И, быть может, не увидел бы Сару…

— Ты права, я вряд ли бы поверил, — согласился он. — Но что будет дальше? Как ты думаешь, она еще вернется?

Его взгляд был исполнен надежды, хотя он уже понял, что за семьдесят лет жизни сама Глэдис видела ее только однажды, и ему было очень грустно сознавать, что он, возможно, уже никогда не увидит прекрасную женщину в голубом.

— Понятия не имею, — честно призналась Глэдис. — Откуда мне знать? Я же говорила тебе, что вообще-то не верю в духов. Что им нужно для материализации? Полная луна? Магические знаки, начертанные мелом на полу? Или сожженный в камине помет летучей мыши?

— Вот и я не знаю, — сказал он, не скрывая своего огорчения. Ему очень хотелось снова увидеть Сару, но он не хотел признаваться в этом даже Глэдис. То, что он вдруг пришел в такое возбуждение из-за женщины, жившей в восемнадцатом веке, вряд ли выставляло его в привлекательном свете.

После завтрака они сели у огня в гостиной за уже знакомым Чарли вычурным столиком и долго говорили о Саре и Франсуа. Глэдис пыталась припомнить все, что она когда-то об этом знала или слышала. Лишь в начале четвертого Чарли наконец попрощался с ней и медленно поехал обратно в шале, продолжая раздумывать о Саре. От нее его мысли незаметно перескочили на Кэрол, и Чарли вдруг захотелось услышать ее голос и поговорить с ней. Ему казалось странным, что Рождество уже прошло, а он ни разу не вспомнил о ней.

Но, остановившись у первого же платного таксофона, Чарли понял, что обманывает себя. Подспудно он думал о том, чтобы позвонить Кэрол, с самого утра. Он знал, что она может встречать Рождество где-то в компании своих новых друзей, и все же решил набрать номер Саймона. Чарли был почти уверен, что застанет Кэрол, что они не уехали на праздники загород. Он уже подсчитал, что в Лондоне в это время было около девяти вечера, и даже если Кэрол с Саймоном уходили куда-то, то они должны были уже вернуться.

В телефонной будке Чарли долго раздумывал обо всем этом и наконец, решившись, набрал номер. Послышались длинные далекие гудки; Чарли почти не сомневался, что никого нет дома, но тут — примерно на седьмом гудке — трубку неожиданно сняли. Это была Кэрол. Она слегка задыхалась, как будто для того, чтобы ответить, ей пришлось бежать вверх по лестнице, и все же он сразу узнал ее мягкий сексуальный голос.

Болезненная судорога свела его горло, и несколько мгновений Чарли стоял на холодном декабрьском ветру, не в силах произнести ни слова.

— Алло? — повторила Кэрол, и в ее голосе явственно прозвучало удивление и нетерпение.

— Привет, это я… — выдавил наконец Чарли, — Я просто хотел пожелать тебе счастливого Рождества… — «…И попросить тебя вернуться ко мне, если ты еще меня любишь», — добавил он мысленно.

Чарли пришлось приложить значительные усилия, чтобы не сказать Кэрол, как он скучает и как ему плохо без нее, и неожиданно он понял, что позвонить ей было не самым умным шагом с его стороны. Он не разговаривал с нею с тех пор, как уехал из Лондона, и теперь одного звука ее голоса оказалось достаточно, чтобы Чарли почувствовал себя абсолютно выбитым из колеи.

— Как дела? — Чарли старался говорить небрежно, но у него ничего не вышло, а самое худшее заключалось в том, что Кэрол тоже услышала, как дрожит его голос.

— Неплохо. Как ты? Что Нью-Йорк, еще стоит? — Ее голос, напротив, звучал беззаботно и весело, и Чарли с новой силой захотелось вернуть себе все, что он потерял. Ни катание на лыжах в Клэрмонте, ни все призраки Новой Англии, вместе взятые, не стоили того, что у него когда-то было.

— Что с ним сделается? — Чарли беспомощно пожал плечами, хотя Кэрол не могла его видеть. После долгой паузы он неожиданно добавил:

— Вообще-то я уехал из Нью-Йорка неделю назад.

— Ты решил отдохнуть? Покататься на лыжах? — В ее голосе прозвучало облегчение. Кэрол была явно рада тому, что Чарли приходит в себя.

— В конце концов мне пришлось… — сказал он. — Собственно говоря, я взял шестимесячный отпуск…

— Что? — Это было так на него не похоже, что Кэрол просто не поверила своим ушам. Она сама оставила Чарли, чтобы уйти к другому, но это не мешало ей продолжать беспокоиться за него. — Что-нибудь случилось?

— Нет… то есть да. Это настоящий кошмар — то, чем мне пришлось там заниматься. Понимаешь, они там перелопачивают проекты двадцатилетней давности и продают богатым клиентам старые чертежи, выдавая их за новые. Не понимаю, как они до сих пор держатся на плаву! Что касается самого бюро, то это просто гнездо гремучих змей. Каждый стремится тебя подставить, каждый заботится только о себе, а не о деле. Остается только удивляться, что у нас в Европе все было по-другому и что мы как-то умудрились не заметить, во что превратилась фирма. В общем, я не выдержал и сбежал. Честно говоря, для Джонса с Уиттакером я тоже был как бельмо на глазу. Я задавал слишком много неприятных вопросов, я стремился что-то изменить, а им это совершенно не нужно. В конце концов они сами предложили мне отдохнуть полгодика… Только я не знаю, вернусь ли я к ним. В апреле я, пожалуй, но думаю об этом, но, если у них все будет по-старому, я не вернусь. Я просто не смогу мириться с таким положением дел.

— Ты собираешься вернуться в Лондон? — В голосе Кэрол звучало сожаление. Она знала, как Чарли любил свою работу, как предан он был фирме, и уход оттуда, пусть даже временный, несомненно, стал для него настоящим ударом.

— Вряд ли из этого что-нибудь выйдет, — ото звался Чарли. — У меня, во всяком случае, есть проблемы более важные, чем работа. Например, я еще не решил, как я буду жить дальше и что мне делать со своей жизнью. Я тут снял в Новой Англии один очень интересный домик… Пока поживу здесь, с потом, может быть, слетаю в Лондон и попытаюсь подыскать квартиру.

— Где-где ты снял дом? — растерянно переспросила Кэрол. Она совершенно ничего не понимала, но и сам Чарли разбирался в ситуации едва ли лучше.

— В Массачусетсе, в одном местечке, называется Шелбурн-Фоллс. Это в округе Дирфилд, — объяснил Чарли, но Кэрол это ровным счетом ничего не говорило. Географию Массачусетса она представляла себе довольно смутно. Кэрол выросла на Западном побережье, в Сан-Франциско, а в Нью-Йорк переехала уже взрослой.

— Здесь очень красиво, — сказал Чарли и неожиданно добавил:

— Здесь я познакомился с удивительной женщиной!

Он имел в виду, разумеется, Глэдис, а не Сару, и Кэрол заметно воспрянула духом. Она была уверена, что рано или поздно это случится, и тогда Чарли изменит свое отношение к ней и к Саймону. Для всех троих это было бы лучшим выходом.

— О, Чарли, я очень счастлива за тебя, правда! Ты просто не представляешь, как это тебе нужно! И тебе, и всем нам.

Слушая ее оживленное щебетание, Чарли криво улыбнулся.

— Да, я знаю, — вставил он. — Только это не совсем то, что ты думаешь. Глэдис семьдесят лет, и она — моя хозяйка. Она сдала мне прелестное лесное шале, построенное в восемнадцатом веке.

— Это звучит интригующе, — разочарованно протянула Кэрол.

Должно быть, у него нервный срыв, решила она. В самом деле, будь с ним все в порядке, разве бросил бы он свою работу в Нью-Йорке? Разве отправился бы бог знает куда, чтобы жить в лесу в какой-то древней развалюхе? Что, черт побери, он делает? И соображает ли он вообще, что делает?

— С тобой правда все в порядке, Чарли? — осторожно осведомилась она. — Я имею в виду…

— Не сошел ли я с ума? — помог ей Чарли. — Нет, я думаю, что со мной все о'кей, хотя иногда…я не уверен. В общем, я думаю, что это самый подходящий план. Если что-нибудь изменится, я тебе сообщу.

На этом Чарли хотел закончить, но не удержался. Он должен был знать…

— Как у тебя дела? — спросил он напряженным голосом. — Как Саймон?.. — «Ты еще не дала ему отставку? Не выгнала к чертовой матери? Не ушла? Может быть, вы оба изменяете друг другу?» — вот что значил этот вопрос. Чарли было наплевать на Саймона. Он хотел получить обратно свою жену.

— Все хорошо, Чарли. Все хорошо, — тихо ответила Кэрол. Она все прекрасно поняла, — Печально, печально… — ответил Чарли, и Кэрол невесело рассмеялась.

Чарли вел себя как мальчишка, и она очень хорошо представляла себе, какое у него сейчас выражение лица — грустное, глаза широко распахнуты. Кэрол по-прежнему относилась к Чарли очень тепло — можно было сказать даже, что она все еще любила его, — однако ее чувства были недостаточно сильны, чтобы она захотела вернуться к нему.

Слушая ее голос, Чарли отчаянно старался не думать о ней, не вспоминать, как выглядит Кэрол, не представлять себе ее светлых волос, тонкой талии и длинных ног, при одном взгляде на которые у него начинала кружиться голова. Даже сейчас, стоило ему подумать о них…

Он не сразу пришел в себя и услышал, как Кэрол сообщила ему, что на Новый год они с Саймоном собираются в Санкт-Мориц.

— Ты все-таки сообщай мне иногда, где ты есть… — сказала Кэрол таким тоном, словно он все еще был ее мужем, и Чарли нахмурился.

— Зачем? — спросил он резким тоном, — Тебе-то какая разница?

Чарли решил ничего больше не рассказывать Кэрол о Глэдис, о лесном шале и Саре. Это была слишком длинная история, чтобы рассказывать ее, стоя в будке платного таксофона, в которой к тому же недоставало пары стекол. Холодный ветер пробирал его до костей, с затянутого тучами неба снова повалил снег.

— Просто я хочу знать, что с тобой все в порядке, только и всего, — ответила Кэрол, которая уже успела пожалеть о своих словах.

— На следующей неделе я поставлю себе телефон и факс. Когда у меня будет свой номер, ядам тебе знать.

Для Чарли это был еще один повод, чтобы снова позвонить Кэрол и услышать ее голос, но она уже давно испытывала неловкость и смущение от их нескладного разговора. В их доме были гости, и ее долгое отсутствие могло показаться странным. Саймон мог появиться в любую минуту, и тогда не избежать ненужных объяснений и обид.

— Перешли твой номер по факсу ко мне в контору, — быстро сказала Кэрол. — Мне передадут.

Чарли сразу понял, что Кэрол спешит закончить этот бессмысленный разговор, и с горечью усмехнулся. Год назад Кэрол изменяла ему с Саймоном, почти не таясь, а теперь боялась говорить с бывшим мужем даже по телефону. Вернее, не боялась, а просто не хотела, но от этого Чарли было, еще больнее.

— Я как-нибудь позвоню… Береги себя! — торопливо сказал он, чувствуя, что Кэрол уплывает, отдаляется от него. И это было действительно так. Очевидно, кто-то отворил дверь в комнату, в которой уединилась Кэрол, и Чарли услышал доносящиеся откуда-то далекие голоса и взрывы смеха.. Гости… У них — гости. Они веселятся и, возможно, как раз собираются пить кофе в кабинете Саймона, где стоит телефон.

— Ты тоже… — сказала Кэрол, прощаясь, и вдруг, как будто спохватившись, добавила:

— Счастливого Рождества, Чарли… — «Я люблю тебя», — хотелось ей добавить, но она не смогла. Даже если бы она не опасалась быть услышанной, она больше не могла сказать этих слов Чарли. Он бы ни за что не понял, как она может любить двух мужчин одновременно. Как она может любить его, а жить — с Саймоном…

Повесив телефонную трубку, Чарли долго стоял неподвижно, глядя на аппарат. Залетавшие в разбитое окно снежинки медленно кружились вокруг него, а парок дыхания оседал инеем на лице, но он не замечал этого. Ему хотелось изо всей силы садануть кулаком в стену, ударить кого-то, наконец, просто разрыдаться. Он не понимал, как такое могло случиться с ними, и хотел снова позвонить Кэрол, чтобы спросить ее об этом. Почему он вообще находится здесь, далеко от их дома, далеко от нее — его жены. Почему она притворяется будто она — жена Саймона, ведь формально они еще не разведены? Кэрол по-прежнему его жена!

Но он знал, что развод неизбежен и что в конце концов Кэрол сделает то, что хочет, — станет законной женой этого старого ублюдка. Чарли подумал об этом с бессильной злобой и… тут же выкинул эту мысль из головы. Это было больше, чем Чарли был в состоянии вынести. Уж лучше бы он и вправду сошел с ума.

Выйдя из телефонной будки, Чарли забрался в свой семиместный «Форд» и медленно двинулся к холмам. Но и по пути туда он неотступно думал о Кэрол.

Чарли думал о ней и тогда, когда, добравшись до того места, где он оставлял машину, выбрался наружу и побрел по лесной тропе к дому. Все окна шале были темны и безжизненны; даже сквозняк не колыхал легкие бязевые занавески на высоких французских окнах первого этажа, и Чарли невольно подумал о том, не ждет ли его внутри та же таинственная женщина. Сейчас для него вопрос был вовсе не в том, верит ли он в ее существование или нет. Чарли отчаянно нуждался в ком-то, кого он мог бы любить, с кем мог бы поговорить по душам, хотя про себя Чарли продолжал твердить себе, что никто, кроме Кэрол, ему не нужен.

В глубине души он надеялся, что в доме снова увидит хотя бы тень той призрачной красавицы. Но в шале никого не было — ни женщин, ни призраков. Дом был пуст и тих, и Чарли, не зажигая света, сел возле окна в одно из кресел Глэдис. Ему не хотелось ничего делать — просто сидеть, смотреть на снег за окном и думать, думать без конца о той, которую он потерял… И о той, которую он мельком видел накануне вечером и о которой мог только мечтать.

Глава 6

На следующий день Чарли проснулся рано, но, несмотря на то что спал он очень мало, он чувствовал прилив сил и энергии. На сегодня Чарли запланировал поездку в Дирфилд за покупками. У него уже был заготовлен солидный список всяких мелочей, которые были совершенно необходимы ему для того, чтобы натереть в шале полы, почистить мрамор ступеней и каминов, подновить позолоту, смазать петли и привести в порядок проводку. Но прежде чем отправиться в дорогу, Чарли решил осуществить свое давнее желание и побывать на чердаке.

Стремянка нашлась в одном из чуланов. Чарли без труда поднял ее на второй этаж и, установив под потолочным люком, быстро взобрался по шатким ступеням. Чердак представлял собой просторное, чисто прибранное помещение. Здесь было светло — четыре круглых слуховых окна давали достаточно света.

Чарли перевел дух и быстро осмотрелся. Вдоль стены стояло несколько окованных железом ящиков, в которых; по-видимому, хранилась старая одежда да кое-какие вещи, которые Глэдис за недостатком места в своем городском доме держала здесь. Чарли заметил комплект синей летной формы в пластиковом чехле, который был подвешен прямо к потолочной балке. Это была форма Джимми, а под ней стояла картонная коробка с детскими игрушками, когда-то, очевидно, принадлежавшими его дочери Пегги. Должно быть, Глэдис специально убрала их подальше, чтобы не натыкаться на них и не бередить старые раны.

Чарли понадобилось не менее часа, чтобы заглянуть во все ящики и коробки, однако он не нашел в них ничего интересного, и, уж конечно, здесь не оказалось ничего, что могло бы принадлежать Саре, поэтому, спустившись вниз, Чарли почувствовал себя разочарованным. Он и сам не знал, что он рассчитывал найти, однако тот факт, что от Сары не осталось абсолютно ничего, огорчил. Умом он понимал, что его надежды с самого начала были безосновательны — Глэдис была слишком аккуратным человеком, чтобы проглядеть что-то, что принадлежало Саре, однако вопреки здравому смыслу он все же заглянул в самые темные закоулки чердака. Что бы он делал с этими вещами, если бы нашел, — этого Чарли не знал. Почему-то ему казалось, что если бы он хотя бы увидел их, то это помогло бы ему лучше понять эту таинственную женщину.

Теперь, убирая стремянку обратно в кладовку, Чарли напомнил себе, что Сара умерла уже очень давно и что если он не поостережется, то мысль о ней может превратиться в навязчивую идею. У него в жизни хватало реальных проблем, и Чарли вовсе не хотелось прибавить к ним веру в духов и призраков, не говоря уже о том, чтобы влюбиться в давно умершую женщину. Интересно, размышлял Чарли, как бы он объяснил это Кэрол?

К счастью, он ничего любопытного не нашел, и нужда в объяснениях отпадала сама собой. Второго появления Сары он тоже не ждал — со слов Глэдис Чарли знал, что призрак вряд ли покажется ему вновь. Больше того, сегодня, на второй день после ее таинственного появления, при свете дня, Чарли и сам все чаще задумывался, не сыграло ли с ним злую шутку его собственное воображение. А может быть, виновато во всем было нервное напряжение, в котором он пребывал на протяжении последнего времени. Сначала разрыв с Кэрол и все, что ему предшествовало, потом — продажа дома, переезд в Нью-Йорк, неприятности в фирме, фактический уход с работы — для одного человека этого было, пожалуй, многовато. Может, в его спальне и не было никакой женщины? Может быть, она ему просто пригрезилась? Может быть, все это было с ним во сне?, Но, когда Чарли приехал в Шелбурн-Фоллс и остановился возле магазина скобяных товаров, он все же решил отправиться в местное отделение Исторического общества, которое расположилось в соседнем доме. Глэдис говорила ему, что это невысокое здание было подарено городку каким-то состоятельным гражданином много лет назад. Несмотря на неказистый вид, здание было еще достаточно крепким и весьма просторным. В нем помещались не только Историческое общество и местный краеведческий музей, но и богатейшая библиотека с читальным залом, а также окружной архив, довольно, впрочем, скромный. В библиотеке Чарли собирался взять какие-нибудь книги, из которых он мог бы узнать подробности о жизни Сары и Франсуа де Пеллерен. Эта надежда, однако, едва не разбилась о неожиданно холодный прием, который был ему оказан.

Когда Чарли шагнул через порог библиотеки, над самой его головой звякнул дверной колокольчик, и молодая женщина, стоявшая у книжных полок спиной ко входу, повернулась на звук. В профиль ее лицо достойно было украсить собой римские камеи, но в глазах ее Чарли с удивлением увидел настоящую ярость, граничащую с ненавистью.

На его приветствие девушка ответила таким резким тоном, что Чарли на мгновение оторопел. Она разговаривала с ним так, словно он нанес ей смертельное оскорбление, хотя они оба видели друг друга впервые в жизни, и Чарли понял, что библиотекарша — по всей видимости, это была именно она — почему-то очень не хочет, чтобы ее беспокоили.

— Прошу прощения, что беспокою вас, — извинился он с самой приветливой улыбкой, на какую был способен, но ее лицо ни капли не смягчилось. На него смотрела самая настоящая Снежная королева из сказки. Может быть, что-то или кто-то испортил ей Рождество, предположил Чарли. Или жизнь… Как бы там ни было, его положение не становилось от этого легче.

Вместе с тем он не мог не заметить, что девушка очень хороша собой. У нее были большие зеленые глаза, пышные темно-каштановые волосы с золотой искрой и нежная, словно светящаяся, кожа персикового оттенка, которой позавидовала бы любая фотомодель. Ее фигуру до половины скрывала высокая конторка, но Чарли понял, что она довольно высока ростом и что тело у нее по-спортивному гибкое и сильное, хотя черты ее лица показались ему очень тонкими и изящными, словно сделанными из драгоценного китайского фарфора. Когда она оперлась о конторку руками, Чарли увидел длинные, музыкальные пальцы с безупречными, но слишком коротко остриженными ногтями.

И все же все в ней, казалось, говорило: «Не приближаться. Стреляю без предупреждения».

— Мне хотелось бы взять у вас кое-какие книги. Меня интересуют два человека, когда-то живших здесь — Сара Фергюссон и Франсуа де Пеллерен, — пробормотал Чарли, справившись со своим замешательством. — Если, конечно, можно. Честно говоря, я не знаю точных дат их жизни. Мне сказали, что эта леди… и этот джентльмен жили в окрестностях Шелбурн-Фоллс в конце восемнадцатого столетия. Где-то этак году в семьсот девяностом… Вы когда-нибудь слышали о них?

Последний вопрос он задал совершенно невинным тоном и был поражен, когда библиотекарша буквально зарычала на него:

— Эти книги вы найдете вон там! — Швырнув на конторку листок бумаги, на который она быстро выписала два названия, библиотекарша указала Чарли на стеллаж в дальнем конце комнаты. — Сейчас я очень занята, так что будьте любезны, обслужите себя сами!

Чарли почувствовал, что ее манера вести себя начинает его раздражать. Таких нелюбезных, озлобленных людей он здесь еще не видел. Напротив, каждый, кого он встречал в Шелбурн-Фоллсе или Дирфилде, делал все, чтобы показать свое расположение приезжему. Многие уже знали, что он арендовал старое шале, и сами предлагали свою помощь. Библиотекарша оказалась неприятным исключением из общего правила. Она была точь-в-точь как те раздраженные, наэлектризованные чуть ли не до свечения дамы, которых Чарли встречал в нью-йоркской подземке в часы пик. Впрочем, они были даже приятнее, поскольку с ними он мог попросту не общаться. Сейчас же у него не было иного выхода.

— С вами что-нибудь случилось? Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он как можно мягче. Ему казалось совершенно невероятным, что такая красивая молодая девушка может так вести себя без достаточно веской причины.

— А вам-то что задело? — Она поглядела на него в упор, и Чарли отпрянул, словно обжегшись, хотя ее глаза были холодны как лед. Он успел, однако, разглядеть, что своим оттенком они напоминают изумруды, и попытался представить себе, как они загорятся и заиграют, если эта льдышка соизволит улыбнуться.

— Мне кажется, вы чем-то расстроены, — сказал он негромко и одарил девушку взглядом своих теплых бархатных глаз.

— Ничем я не расстроена — я просто занята! — отрезала библиотекарша и отвернулась.

Книги Чарли нашел быстро. Сначала он хотел захватить их с собой, но не утерпел и начал тут же, у полки, пролистывать их, ища портрет, о котором упоминала Глэдис. В первой книге никаких иллюстраций не оказалось вообще, зато во второй… От волнения у Чарли задрожали руки. Теперь он точно знал, кого он видел в сочельник в своей спальне. Сходство было поразительным. Неизвестный художник удивительно точно передал не только черты ее лица, но даже выражение глаз и форму губ — чуть приоткрытых, словно готовых заговорить, улыбнуться или рассмеяться. Чарли, во всяком случае, узнал свою таинственную гостью.

Это, вне всякого сомнения, была Сара Фергюссон де Пеллерен.

Внимательно глядя на Чарли, молодая женщина за конторкой, не сдержав любопытства, спросила:

— Она что, ваша родственница?

Голос ее прозвучал, однако, все так же резко — она, как видно, не чувствовала никакой неловкости за свою грубость. Этот тип вторгся на ее территорию, как будто нарочно выбрав то время года, когда в библиотеку почти никто не приходил. Немногочисленные туристы заглядывали сюда только летом, и библиотека Исторического общества и архив служили чем-то вроде информационной службы, куда можно было просто позвонить и заказать коротенькую справку по тому или иному вопросу.

Именно это обстоятельство и послужило решающим доводом для Франчески Виронэ, когда она устраивалась сюда на должность библиотекаря и куратора. Эта работа позволяла ей спокойно трудиться над собственной диссертацией; к тому же она существенно ограничивала количество встреч с посторонними людьми, а именно их-то Франческа боялась больше всего.

Пару лет назад Франческа закончила в Париже Сорбонну по специальности «История искусств» и могла бы начать самостоятельную преподавательскую деятельность, но в последнее время она предпочитала иметь дело с книгами, а не с людьми. Своей работой в местном отделении Исторического общества она гордилась: библиотека, в которую она поступила, была весьма богатой, но запущенной, и она впервые навела в ней порядок, создав компьютерную картотеку имеющихся книг. По мере надобности Франческа ремонтировала пришедшие в ветхость фолианты и добилась установки на втором этаже современной системы кондиционирования воздуха, которая была совершенно необходима для обеспечения сохранности находящихся там антикварных книг и раритетных изданий. При этом она успевала заниматься и музеем, хотя посетители в нем появлялись только в летний сезон.

Глядя на нее, Чарли недоумевал, почему библиотекарша выглядит такой раздраженной и недовольной.

— Нет, — медленно проговорил он, игнорируя ее неприязненный тон и перекошенное от ненависти лицо. — Она не моя родственница. Просто я слышал, что они были весьма интересной парой.

— В этих местах существует масса фантастических легенд и откровенных сказок, — заметила Франческа, стараясь ничем не выдать своего интереса к незнакомцу. Он показался ей интеллигентным и образованным человеком, к тому же в его интонации и манерах было что-то европейское, хотя он не был похож ни на француза, ни на англичанина.

Впрочем, Франческа тут же напомнила себе, что он ей совершенно безразличен и что незачем знакомиться с ним поближе.

— Скорее всего абсолютное большинство легенд — просто выдумки, — заявила она самым категоричным тоном. — За прошедшие двести лет их жизни обросли такими подробностями, какие и не снились самым талантливым беллетристам. На самом же деле Сара и Франсуа были, скорее всего, самыми обычными людьми…

На этом Франческа хотела закончить, но стремление к справедливости все же возобладало.

— …Хотя утверждать что-либо определенное довольно трудно, — добавила она с вызовом.

Чарли в свою очередь недовольно поморщился. Мысль о том, что Сара и Франсуа могут оказаться простыми смертными, была ему неприятна. История их великой страсти, их победившей время любви, о которой поведала ему Глэдис, импонировала ему гораздо больше.

«Интересно, почему она так на меня злится?» — спросил себя Чарли, бросив на библиотекаршу еще один взгляд. Несмотря на неприступный вид и сердитое выражение лица, она показалась ему почти красавицей.

— Вам нужно что-нибудь еще? — осведомилась библиотекарша. — Я сегодня рано закрываю.

Очевидно, она никак не могла дождаться, пока этот зануда уйдет и оставит ее одну.

— У вас есть еще что-нибудь об этих людях? — спросил Чарли, не желая быть выставленным вон только потому, что эта дамочка не любит людей. — Может быть, какие-нибудь старые книги, в которых они упоминаются?..

Он угадал точно. Франческа очень любила старые книги, старинную мебель и прочие экспонаты краеведческого музея, за которые она отвечала. Эти предметы никогда бы не причинили ей столько боли, столько страданий…

— Я должна посмотреть, — сказала она холодно. — Оставьте мне телефонный номер, по которому я смогла бы с вами связаться.

Чарли с сожалением развел руками.

— Увы! Пока у меня телефона нет и до следующей недели не будет. Лучше я сам позвоню вам, и вы скажете, нашли ли вы что-нибудь или нет.

Должно быть, ее необъяснимая враждебность заинтриговала Чарли, поскольку, то ли желая подбодрить девушку, то ли принимая вызов, он неожиданно сказал:

— Вы знаете, я живу в том самом доме, в котором жили Сара и Франсуа.

— Вы имеете в виду шале на холме? — быстро спросила библиотекарша, и ее взгляд ненадолго потеплел.

— Да, я арендовал его на год, — кивнул Чарли, внимательно наблюдая за ней. Ему показалось, что на мгновение створки ее раковины приоткрылись, и он увидел ее подлинный, увлекающийся, страстный характер, но уже в следующую секунду раковина снова оказалась закрытой.

— Вы уже видели призрак? — ядовито осведомилась девушка, чувствуя какое-то необъяснимое удовлетворение от того, что этот зануда так интересуется Сарой и Франсуа. Она кое-что слышала о них, но разузнать все подробности Франческе никогда не хватало времени.

— А там есть призрак? — как можно небрежнее переспросил Чарли. — Мне никто об этом ничего не говорил.

— Честно говоря, я не знаю. Я просто предположила, что в таком доме обязательно должны водиться привидения. Дай вообще… Я думаю, в Новой Англии мало найдется домов, где не было бы собственного духа. Может быть, вам повезет, и вы, проснувшись в полночь, увидите в своей комнате обнимающихся любовников.

Не сдержавшись, она негромко фыркнула, и Чарли улыбнулся ей, но библиотекарша сразу отвернулась. Можно было подумать, что его улыбка напугала ее.

— Если я увижу что-нибудь подобное, я вам обязательно расскажу, — пообещал Чарли, но девушка, казалось, потеряла всякий интерес и к обсуждаемой теме, и к нему самому. Увидев, что она демонстративно смотрит на часы, Чарли понял, что дверь, которая, как он надеялся, начала понемногу приоткрываться, снова захлопнулась.

— Выпишите мне эти книги, — сказал он деловым тоном, и девушка протянула ему формуляр, в который Чарли вписал свою фамилию и номер водительских прав.

— Срок возврата — неделя, — сказала она строго.

— О'кей! — Чарли взял книги под мышку и, небрежно кивнув ей на прощание, вышел из библиотеки.

Уже на улице он пожалел о своей сдержанности, но сама девушка была так холодна, так неприступна, что ничего иного ему просто не оставалось. Должно быть, решил он, у нее какие-нибудь серьезные неприятности, и теперь она свернулась, как еж, и выставила наружу все колючки, чтобы отпугнуть желающих ковыряться в ее ранах. Интересно только, что бы это могло быть? В ее возрасте — а Чарли не дал бы библиотекарше больше тридцати — человек просто не имел права так ожесточаться. Вот, например, Кэрол, когда ей было тридцать, — она буквально излучала тепло, беззаботное веселье и обжигающую чувственность. Библиотекарша же была красива, но и только; во всем остальном она напоминала вмерзший в лед осколок стекла — незаметный, но способный до кости располосовать неосторожную руку. И вряд ли кому-нибудь удалось бы растопить лед и согреть ее застывшее сердце. Даже сама мысль об этом показалась Чарли нелепой.

Забравшись в машину, Чарли завел мотор и решил вернуться в шале. Об инциденте в библиотеке он постарался побыстрее забыть, а покупку мелочей отложил на следующий раз.

Ему не терпелось поскорее прочесть книги, которые он взял в Историческом обществе, поэтому сразу по приезде домой он устроился возле камина с одной из них. Когда на следующий день Глэдис приехала навестить его, он уже закончил первую из них и принялся за вторую.

— Вот, — сказал он, с гордостью показывая Глэдис потрепанный том. — Я уже прочел его.

— А Сара больше не появлялась? — осведомилась Глэдис с заговорщической улыбкой, и Чарли рассмеялся в ответ.

— Увы, нет, — сказал он. По правде говоря, Чарли уже всерьез начинал сомневаться в том, видел ли он что-нибудь в ночь перед Рождеством, или у него просто разыгралось воображение.

— Ничего удивительного, — вздохнула с разочарованием Глэдис, от которой не укрылось, как много успел сделать Чарли всего за несколько дней. Полы были чисто выметены и покрыты свежим слоем мастики, деревянные панели избавлены от пыли и блестели, воздух благоухал полировочной жидкостью, и даже окна были вымыты, а немногочисленные предметы обстановки расставлены в безупречном порядке. И во всем — даже в новых вещах, которые Чарли приобрел в Дирфилде, — чувствовались безупречный вкус и стиль. Статуэтка на каминной полке, плетенная из соломы ваза с фруктами на столе, кружевные салфетки на книжных полках выглядели так, словно их положила сюда сама Сара Фергюссон.

Глэдис испытала тихую радость от того, что ее любимое шале больше не пустует и что в нем поселился такой человек, как Чарли. Ее муж был равнодушен к этому дому, ее невестка вовсе отказалась здесь жить, и Глэдис сама не подозревала, как больно ее ранило такое отношение к дому ее близких.

— Но и ты видела ее только один раз, — напомнил Глэдис Чарли, и они дружно рассмеялись. Неожиданно Глэдис стала серьезной.

— Возможно, мне не хватало чистоты помыслов или мудрости, или и того и другого вместе, — объяснила она все еще шутливым тоном, но Чарли понял, что она говорит серьезно.

— Тогда я тем более никогда ее не увижу, — подвел Чарли неутешительный итог и неожиданно для себя вздохнул. Отчего-то ему захотелось поделиться с Глэдис своими новостями, и он рассказал ей о своем звонке Кэрол.

— Я сказал ей о тебе, — произнес Чарли, — и она обрадовалась. Она решила, что ты будешь моей следующей женой, но я объяснил ей, что если я вообще когда-нибудь женюсь, то это произойдет очень не скоро. Но главное — не это, Глэдис, главное — что она не разочаровалась в своем… — он хотел сказать «старикашке», но, учитывая преклонный возраст Глэдис, в последний момент осекся и заменил «старикашку» «новым мужем». Стремясь исправить свой промах, он поспешно добавил:

— …И потом, я не такой уж завидный жених, чтобы ты пошла за меня, не так ли?

Ему нравилось по-дружески поддразнивать Глэдис, а она не имела ничего против. Они были знакомы уже неделю, и она не уставала благодарить судьбу за то, что та привела Чарли к ее порогу. Впрочем, и Чарли тоже видел в этом руку провидения.

— Значит, вы поговорили?.. — спросила Глэдис, с нежностью глядя на него. Чарли уже рассказал ей, что он пережил в последние полтора года, и она искренне сочувствовала ему.

— Вряд ли это можно назвать разговором, — махнул рукой Чарли. — Он был там. У них, кажется, были гости. Странно, но я до сих пор не могу поверить, что Кэрол живет с другим человеком, любит его, принимает с ним гостей. Интересно, я когда-нибудь привыкну к этому или до конца своих дней буду мечтать о том, как я придушу Саймона, когда увижу его? Вернее, до конца его дней, только мне от этого не легче…

— Ты привыкнешь, — успокоила его Глэдис. — Обязательно привыкнешь, только на это потребуется время. Человек такое удивительное существо, что рано или поздно он приспосабливается к чему угодно.

Говоря это, Глэдис немного покривила душой. Она была бесконечно благодарна судьбе за то, что ей не пришлось испытать то, что испытывал сейчас Чарли. Если бы Роланд бросил ее, она бы, без преувеличения, умерла. Конечно, потерять любимого человека, уступив его старости, болезни или даже несчастному случаю, было мучительно и горько, но уступить его другой женщине было еще и унизительно — так больно и унизительно, что она боялась даже задумываться о такой возможности. Чарли прошел через эти страдания и выжил, и Глэдис готова была помочь ему, насколько это было в ее силах.

Какое счастье, что он не ожесточился, не стал циничным и жестоким, размышляла она. Несмотря на страдания, которые все еще не отпускали его, он сумел остаться цельной личностью, добрым и внимательным человеком, не утратившим, несмотря ни на что, ни чувства юмора, ни своих моральных ориентиров. В этом Глэдис видела его шанс. Конечно, взгляд его был все еще печален, а едва зарубцевавшиеся раны время от времени начинали кровоточить, однако он явно шел на поправку.

Ах, если бы она была хоть лет на двадцать моложе!..

— Я хотел просто поздравить ее с Рождеством, — промолвил Чарли, и губы его задрожали. — Наверное, это было ошибкой. Ничего, на будущий год стану умнее!

— На будущий год у тебя уже появится кто-то, кому ты сможешь пожелать счастливого Рождества, не прибегая к платному таксофону, — сказала Глэдис как можно решительнее, но Чарли только покачал головой. Он был просто не в состоянии представить себе, как он будет жить с какой-то другой женщиной — не с Кэрол.

— Сомневаюсь, — сказал он с печальной улыбкой. — Разве только мне удастся очаровать Сару.

— О, это идея! — Глэдис подняла вверх указательный палец.

Они еще немного посмеялись, потом Чарли проводил Глэдис до дверей. Уже на пороге он объявил ей, что решил последовать ее совету и завтра утром отправляется в Клэрмонт — кататься на лыжах. Номер в мотеле Чарли забронировал на четыре дня, так что вернуться он должен был уже после Нового года. Его лишь беспокоило, не огорчится ли Глэдис, узнав, что ей придется встречать Новый год одной.

— Мне бы не хотелось оставлять тебя одну тридцать первого. Хочешь, я приеду, и мы встретим Новый год вместе? — спросил он.

Глэдис была тронута его предложением до глубины души. Чарли вообще был очень внимателен к ней, всячески старался помочь ей — колол дрова, ездил за покупками, разгребал снег у гаража и делал еще много разных мелких дел. Глэдис не переставала благодарить бога за этот посланный ей на старости лет подарок. Она и не надеялась больше на чью-то привязанность и тепло. Она иногда даже забывала, что Чарли чужой человек. Ей казалось, что после долгого отсутствия вернулся домой ее Джимми.

Мысленно отдавая должное его заботе, она тепло улыбнулась.

— Спасибо, Чарли, — сказала она, — но я не праздную Новый год уже лет двадцать. В этот день мы с Роландом никогда никуда не ходили и ложились спать уже часов в десять, пока остальные напивались, разбивали машины и всячески дурачились. Нет, Чарли, это не для меня. Спасибо, что ты спросил меня об этом, но тебе нет никакой необходимости возвращаться. Оставайся в Клэрмонте и отдыхай, повеселись. Тебе это необходимо.

Чарли улыбнулся и протянул Глэдис листок с названием мотеля, чтобы она могла отыскать его, если возникнет такая необходимость. Глэдис бережно убрала листок в сумочку.

— Смотри, не сорвись в какую-нибудь страшную пропасть! — шутливо сказала она, целуя Чарли в щеку. — Сара будет очень огорчена.

Она снова поддразнивала его, и Чарли от души рассмеялся. Ему очень нравился огонек в ее глазах, который загорался каждый раз, когда Глэдис говорила о Саре Фергюссон.

— Обещаю, что буду очень осторожен, — серьезно пообещал он. — Мне хватает моего разбитого сердца, разбитая голова или сломанные ноги — это уж слишком!

Он проводил ее до дороги и помахал ей вслед. Глэдис торопилась в город — у нее на сегодня были запланированы неотложные дела, а Чарли не терпелось снова засесть за чтение. Через два часа он перевернул последнюю страницу, которая показалась ему особенно интересной. В ней рассказывалось о той роли, которую Франсуа де Пеллерен сыграл при заключении военных и торговых договоров с индейцами. Чарли с удивлением узнал, что загадочный француз представлял главным образом интересы Лиги ирокезов, поскольку все шесть входивших в нее племен уважали и ценили его как отважного воина и честного, благородного политика.

В эту ночь Сара снова не появилась. У Чарли не было даже ощущения, что она где-то рядом, хотя он, втайне надеясь найти хоть какой-то знак ее присутствия, специально обошел перед сном весь дом. Вещи для завтрашней поездки он упаковал заранее, поэтому, поставив будильник на семь утра, Чарли с легким сердцем отправился спать.

Он уже засыпал, когда от окна донесся негромкий шорох шелковых одежд. Но Чарли так устал, а веки были такими тяжелыми, что он даже не открыл глаз. И все же, проваливаясь все глубже и глубже в царство сновидений, он чувствовал, что Сара здесь, в этой комнате, и на его губах появилась блаженная улыбка.

Глава 7

Катание с гор в Клэрмонте доставило ему большое удовольствие, хотя Чарли и считал себя избалованным первоклассными горнолыжными трассами Европы. Они с Кэрол часто ездили на выходные в Альпы, то в Корчевелло, то в Вальдизаре, то в Кортина-д'Ампеццо. Впрочем, лично Чарли не имел ничего против Санкт-Морица, который большинство горнолыжников считали слишком многолюдным местом.

По сравнению с Европой Клэрмонт был, конечно, довольно скромным и даже провинциальным местом, но снега и крутых склонов здесь было предостаточно, а среди оборудованных трасс попадались достаточно сложные маршруты. Наконец, ему было просто приятно снова оказаться на заснеженном склоне и нестись наперегонки с ветром, огибая препятствия и ненадолго взлетая, когда попадался какой-нибудь естественный уступ или насыпной трамплин. Катался на лыжах Чарли отлично, и теперь ему казалось, что именно этих ощущений, этого азарта ему так недоставало в последнее время.

Несколько часов пролетели совершенно незаметно. Направляясь к подъемнику, чтобы перед обедом в последний раз спуститься вниз, Чарли чувствовал себя так, будто заново родился. Погода стояла великолепная, солнечная, воздух был свежим и морозным, и Чарли не был нисколько удивлен тем, что у него разыгрался аппетит. Мечтая о чашке горячего кофе, он добрался до подъемника и занял второе кресло рядом с девочкой лет восьми.

Трассы здесь были достаточно сложными, и Чарли удивился, что родители отпустили девочку кататься одну. Он даже оглянулся по сторонам, ища взглядом отца или мать малышки, но служитель уже опустил предохранительный поручень, и они тронулись.

Как только они очутились в воздухе, девчушка повернулась к нему с широкой улыбкой, и Чарли, улыбнувшись в ответ, спросил, часто ли она бывает в Клэрмонте.

— Не-а, не очень. Только когда у мамы есть время. Она пишет, — сообщила девочка, внимательно рассматривая Чарли. У нее были большие голубые глаза, пушистые, по-детски изогнутые ресницы и вьющиеся волосы соломенного цвета, выбивавшиеся из-под вязаной шерстяной шапочки.

Чарли никогда не считал, что хорошо понимает детей, однако он довольно быстро разобрался, что рядом с ним сидит очаровательное маленькое существо — живое и непоседливое, — которое пребывает в ладу с собой и со всем миром. Если у нее и были проблемы, то разве что с домашними заданиями по математике. Девочка то принималась вполголоса мурлыкать какую-то песенку, то с интересом косилась на Чарли, и ее губы шевелились от множества еще не высказанных вопросов.

— У тебя есть дети? — неожиданно спросила она, и Чарли улыбнулся, чтобы скрыть легкое замешательство.

— Нет, — честно признался он, подавляя в себе совершенно необъяснимое желание извиниться или по крайней мере объяснить ей, в чем дело, однако девочка кивнула с таким видом, словно ей все было ясно. Продолжая разглядывать его, она, очевидно, старалась догадаться, кто он такой и чем занимается в жизни. Чарли был в черных лыжных штанах и зеленой лыжной куртке, она — в ярко-голубом комбинезончике, который очень шел к ее глазам и красной шапочке, тяжелый помпон которой лихо свесился набок наподобие петушиного гребня. Она была похожа на тех ребят, которых Чарли видел на горнолыжных курортах Европы, когда отдыхал там с Кэрол. Выражение лица у девчушки было такое, как у проказливого маленького ангелочка на картинах мастеров Возрождения, голубые глаза сияли, как альпийский ледник, а вьющиеся волосы были мягкими и светлыми, как кукурузные рыльца.

Не нужно было быть хорошим психологом, чтобы понять, что он видит перед собой здорового, счастливого и жизнерадостного ребенка. С самого начала соседка Чарли чувствовала себя с ним совершенно свободно и непринужденно, но в ее манерах не было ни подростковой развязности, ни откровенной чувственности преждевременно созревшей девочки. Чарли не сомневался, что мать строго-настрого наказывала дочери не заговаривать с незнакомыми мужчинами, с которыми она может оказаться в одной кабинке подъемника, но девочка явно любила поболтать и наверняка успела обзавестись здесь кучей друзей как среди детей, так и среди взрослых. Улыбка у нее, во всяком случае, была самая заразительная, однако, несмотря на очевидную непоседливость характера, в глазах этого маленького существа светились какие-то недоступные взрослым знание и мудрость. Как бы там ни было, сидеть с ней рядом и беседовать на равных Чарли было приятно.

— А ты вообще женат? — снова спросила девчушка, и Чарли невольно рассмеялся. Пожалуй, эта очаровательная девочка интересовалась не по возрасту серьезными вещами, и он подумал, что, возможно, неверно определил количество лет, прожитых ею на белом свете. Сейчас он дал бы ей лет десять, может быть, даже одиннадцать, хотя ее хрупкое телосложение свидетельствовало о том, что ей лет восемь, от силы — девять. Впрочем, у Представительниц слабого пола даже детский возраст — загадка…

Но вопрос был задан и требовал ответа.

— Да, я женат, — машинально ответил Чарли, но тут же запнулся. Меньше всего ему хотелось врать и выкручиваться.

— Видишь ли, это довольно сложно объяснить, но… В общем, я скорее не женат. То есть пока я как бы женат, но скоро уже не буду…

Чарли окончательно запутался и замолчал, но девочка серьезно кивнула ему.

— Вы разводитесь, — сказала она немного торжественно. — Мы тоже разводимся…

Она была обворожительна, как маленькая фея, но Чарли почему-то расхотелось улыбаться. Очевидно, в жизни этого ребенка не все было так безоблачно, как ему казалось.

— Мне очень жаль слышать об этом, — сказал Чарли, стараясь, чтобы фраза прозвучала серьезно. — А как долго вы состояли в браке?

— Всю жизнь, — отрезала девочка, и на ее лицо впервые легла какая-то тень. Она не играла с ним, не дразнила его, и Чарли понял, что она имела в виду своих родителей. Очевидно, они развелись или находились в процессе развода, и ребенок чувствовал, что его тоже разводят.

— Мне действительно очень жаль… — Чарли почувствовал, что у него вытянулось лицо. — А сколько тебе было лет, когда все это случилось?

— Мне почти исполнилось семь. А сейчас мне девять. Мы тогда жили во Франции.

— О-о! — воскликнул Чарли с энтузиазмом. — Я сам несколько лет прожил в Лондоне… Ну, когда был женат. А сейчас ты где живешь? Здесь? Или в другом месте?

— Мы живем недалеко отсюда, — ровным голо сом сообщила девочка, но тут же снова повернулась к нему, явно довольная тем, что может сообщить Чарли кое-что интересное, пусть даже он об этом не спрашивал.

— Мой папа — француз, — гордо сказала она. — Раньше мы часто ездили в Корчевелло и катались на лыжах.

— Неужели?! Вот здорово! — обрадовался Чарли. — Я тоже часто там бывал. Должно быть, ты умеешь отлично управляться с лыжами, если твои родители разрешают тебе кататься одной. Это ты там научилась?

— Это мой папа научил меня кататься, — заявила девочка с легким оттенком превосходства. — Мама ездит медленно, поэтому она и отпускает меня одну. Она, конечно, каждый раз предупреждает меня, чтобы я была поосторожней, никуда ни с кем не ходила и не разговаривала с незнакомцами.

Тут она хихикнула и зажала ладошкой рот, а Чарли только порадовался, что эта крошка не послушалась своей мамочки. Ее общество нравилось ему с каждой минутой все больше и больше. К тому моменту, когда подъемник достиг вершины горы, они уже болтали как старые приятели.

— А где вы жили во Франции? В каком городе? — спросил Чарли, подавая ей руку, однако она соскочила с сиденья подъемника, почти не опираясь на нее, и Чарли понял, что перед ним — настоящая маленькая лыжница.

— В Париже, — ответила девочка, поправляя на лбу очки и увлекая Чарли к одной из самых сложных трасс, которую обходили стороной даже опытные мастера. — На рю де Бак… Сейчас там живет мой папа.

Чарли хотелось спросить у нее, как получилось, что она попала в Америку. Быть может, ее мать — американка? Но он сразу осудил себя за глупость. Девочка говорила по-английски как коренная жительница Соединенных Штатов, и научиться этому она могла только у матери, поскольку, как Чарли уже знал, ее отец был француз.

Были у него и другие вопросы — много вопросов, но он просто не успел их задать. Они как раз подошли к стартовым воротам, и девочка, надвинув на лицо очки, без малейшего колебания оттолкнулась палками и начала спуск. Она мчалась почти по прямой, лишь изредка совершая изящный поворот или закладывая безупречный вираж, когда приходилось огибать какое-нибудь естественное или искусственное препятствие. Чарли ничего не оставалось, кроме как догонять ее.

Он легко нагнал ее и помчался в нескольких футах позади и чуть сбоку. Внизу они финишировали почти одновременно, и девочка, повернувшись к нему, радостно улыбнулась Чарли.

— Ты катаешься почти так же здорово, как мой папа! — сказала она с восхищением, но Чарли понимал, что восхищаться должен был он. Его новая знакомая оказалась прекрасной лыжницей. Ее веселый, непосредственный характер, ее раскованность очаровали его. Чарли и сам почувствовал себя моложе, настроение его менялось на глазах.

Да, подумал Чарли, если бы месяц тому назад ему сказали, что он будет делить свое свободное время с семидесятилетней женщиной, с призраком и девятилетней спортсменкой-сорвиголовой, он бы ни за что не поверил. Это было так не похоже на размеренное, предсказуемое, бедное событиями существование, которое он вел в Лондоне, что в ответ на вопрос, как такое могло случиться с ним, Чарли мог бы только развести руками. Но самое интересное заключалось в том, что сам он не видел в этом ничего противоестественного. Напротив, Чарли был вполне доволен своей нынешней жизнью и не собирался ничего менять, во всяком случае — в ближайшее время. Пусть у него не было ни жены, ни друзей, ни работы и никаких планов на будущее, зато у него были холмы, был этот белый искрящийся снег и эта маленькая лыжница, которая настойчиво тянула его обратно к подъемнику, явно рассчитывая еще на один спуск.

— Ты действительно здорово катаешься, — щебетала она. — Прямо как папа, но он профессиональный горнолыжник. Он даже выступал за Францию на Олимпийских играх, только это было очень давно. Сейчас папа уже старый. Ему уже тридцать пять лет.

— Я, значит, старше твоего папы. — Чарли не сдержал улыбки. — Мне сорок два, и я никогда не выступал на Олимпиаде, но все равно — спасибо за комплимент. Кстати, меня зовут Чарли. Он вдруг спохватился и спросил девочку:

— А как тебя зовут?

— Моник Виронэ, — ответила она с таким явным французским прононсом, что Чарли понял, что и по-французски она скорее всего говорит безупречно. — Моего папу зовут Пьер. Ты никогда не видел его на соревнованиях? Он выиграл бронзовую медаль.

— Может быть, и видел. Но, к сожалению, фамилия его ничего мне не говорит, — признался Чарли неохотно.

Девочка поправила выбившиеся из-под шапочки волосы, и лицо ее стало грустным.

— Ты, наверное, очень без него скучаешь, — мягко проговорил Чарли, пока они любовались заснеженными склонами. Ни ему, ни тем более Моник не хотелось спускаться к кафе. Чарли нравилось болтать с девочкой, да и ей общество человека, «который катается, как папа», похоже, пришлось по душе. Правда, разговор все время вертелся вокруг отца Моник, из чего Чарли заключил, что девчушка очень по нему скучает.

— Я езжу к нему на каникулы, — с серьезным лицом объясняла она. — Только маме это не нравится. Она говорит, что Париж плохо на меня влияет. На самом деле он плохо влияет на нее. Пока мы жили там, она целыми днями плакала…

Чарли понимающе кивнул. Это он мог понять.

В последнее время в Лондоне он тоже, бывало, плакал — от безысходности, от тоски, от сознания невосполнимой потери. На собственном опыте он убедился, как это может быть больно — расставание, грядущий развод, одиночество. Интересно, подумал Чарли, какой может быть ее мать. Почему-то ему казалось, что она такая же веселая, живая и дружелюбная, как ее маленькая дочка. Во всяком случае — была такой. Просто чудо, что развод родителей не повлиял на Моник или почти не повлиял; Чарли хорошо знал, что проблемы родителей часто отражаются в детях, как в зеркале, причем в гротескном, преувеличенном, зачастую уродливом виде.

— Ну что, может быть, все-таки пойдем перекусим? — спросил наконец Чарли. Они пробыли наверху уже достаточно долго, и он все острее ощущал голод. Моник кивнула, и они, оттолкнувшись палками, покатили вниз по склону, стараясь не разъезжаться очень далеко. Когда они, подняв вихри сверкающего снега, затормозили внизу, Чарли снова улыбнулся девочке:

— Это было здорово! Спасибо! Я получил настоящее удовольствие.

— Я тоже, Чарли! — сияя, откликнулась девочка. — Ты классно катаешься! Ну точно как папа!

В ее устах это была высшая похвала, и Чарли это почувствовал.

— Спасибо за комплимент. У тебя тоже неплохо получается, — серьезно отозвался он и неожиданно задумался. Чарли просто не представлял, что ему делать дальше. Можно было, конечно, снять лыжи, попрощаться с Моник и пойти обедать, но ему очень не хотелось терять своего маленького друга. Но и пригласить ее с собой он тоже не мог.

— Как вы с мамой договорились? — спросил он наконец. — Где вы должны встретиться? Она ждет тебя?

На самом деле причин волноваться за Моник не было. Горнолыжный курорт в Клэрмонте производил впечатление тихого и безопасного местечка, однако девочка была еще слишком мала, и Чарли не хотел отпускать ее одну.

В ответ на его вопрос Моник деловито кивнула и бросила быстрый взгляд на свои наручные часики.

— Мама сказала, что мы встретимся за ленчем.

— Тогда идем, я провожу тебя до кафе, — предложил Чарли, почувствовав себя ее покровителем и защитником. В жизни ему почти не приходилось сталкиваться с детьми, и он был поражен, как легко и быстро между ними установились отношения взаимного уважения и доверия. Кроме того, Моник очаровала его своей естественностью.

— Спасибо, — сказала девочка, когда они поднялись на веранду кафе и стали пробираться сквозь толпу к стойке. Ее матери нигде не было видно, и Моник сообщила об этом Чарли.

— Может быть, она уже поднялась на гору, — сказала она. — Мама ест совсем мало, прямо как птичка.

При этих ее словах Чарли почему-то представил себе этакую современную маленькую Эдит Пиаф, хотя он и был уверен, что мать Моник не была француженкой.

Чарли спросил, что бы ей хотелось съесть. Моник выбрала хот-дог, картофельные чипсы и шоколадный коктейль.

— Когда я приезжаю во Францию, папа заставляет меня есть правильную еду, — сказала она и поморщилась. — Тьфу, это такая гадость!

Чарли рассмеялся. Взяв для Моник то, что она просила, он купил себе гамбургер и стаканчик пепси и отнес все это на столик, который только что освободился. Энергичное катание основательно согрело его, и Чарли чувствовал себя превосходно.

Они уже почти расправились с едой, когда Моник, издав какой-то невнятный крик и вскочив со стула, замахала поднятыми над головой руками. Чарли обернулся, чтобы посмотреть, кому это она машет, однако в толпе лыжников, которые оживленно беседовали, жестикулировали, топали по полу своими тяжелыми ботинками, торопясь поскорее вернуться на гору, было почти невозможно определить, кто привлек к себе внимание девочки. Только когда высокая, статная женщина в элегантной, отороченной мехом бежевой парке и обтягивающих бежевых рейтузах оказалась возле самого их стола, он понял, что видит перед собой мать Моник.

Сняв черные очки, молодая женщина строго посмотрела на дочь. В ее лице было что-то знакомое, и Чарли показалось, что он уже видел ее, но никак не мог припомнить где. Возможно, они когда-то сталкивались в Европе, а может, она была телеведущей или моделью — этого Чарли не мог сказать. Зато он сразу отметил, что она держится очень уверенно и грациозно и что ее одежда — включая шапку из меха норки — подобрана с большим вкусом. Лицо ее, однако, не предвещало ничего хорошего ни Моник, ни ему самому.

— Где ты была? — требовательно спросила молодая женщина у Моник. — Я велела тебе ждать меня в ресторане в двенадцать часов.

В ее голосе зазвучал металл, и Моник испуганно подняла глаза на мать. Чарли поразился, как у такой суровой женщины может быть такая приветливая и раскованная дочь. Впрочем, он тут же подумал о том, что женщина беспокоилась за дочь, и ее волнение было вполне понятно — ведь на часах было без малого два.

— Прошу прощения, — вступился он за девочку. — Должно быть, это я виноват. Мы с вашей дочерью познакомились, когда поднимались вверх на подъемнике. Моник показывала мне, как здорово она умеет кататься, и мы, гм-м… немножечко увлеклись.

Женщина обожгла его возмущенным взглядом.

— Я вас не спрашивала, — отрезала она, и Чарли показалось, что он встречал эту женщину совсем недавно, только никак не мог припомнить, при каких обстоятельствах. Это было странно, поскольку в последнее время он не так уж часто общался с незнакомыми людьми. Потом взгляд его упал на Моник, и Чарли увидел, что девочка готова разрыдаться.

— Кто заплатил за твой обед? — продолжала женщина металлическим голосом, и Моник опустила голову еще ниже.

— Я заплатил, — снова вмешался Чарли, которому от души было жаль Моник.

— А где деньги, которые я дала тебе сегодня утром? — Молодая женщина сняла шапку, и Чарли увидел длинные золотисто-каштановые волосы, непокорной волной упавшие ей на плечи. Глаза у нее были темно-зелеными, а черты лица лишь отдаленно напоминали озорное личико Моник.

— Я их потеряла, — жалобно проговорила Моник, и две слезинки, выкатившись из ее глаз, побежали по щекам к подбородку. — Прости меня, пожалуйста…

И, закрыв лицо руками, девочка отвернулась, чтобы Чарли не видел, как она плачет.

— Да ничего страшного, честное слово!.. — поспешно сказал Чарли, желая успокоить обеих. Он чувствовал себя виноватым из-за того, что сначала задержал девочку, а потом заплатил за ее хот-дог. И он вовсе не имел в виду ничего дурного. Чарли прекрасно понимал, что имеет дело с ребенком, но мать Моник явно подозревала его в каких-то грязных намерениях. Сухо поблагодарив Чарли, она схватила дочь за руку и повлекла ее прочь, не дав ей даже закончить с едой.

Глядя им вслед, Чарли неожиданно почувствовал гнев. Совершенно необязательно было здесь устраивать скандал и доводить девочку до слез. Конечно, мать совершенно справедливо не разрешала Моник общаться с незнакомыми мужчинами, но ведь Чарли выглядел вполне прилично! Неужели он похож на совратителя малолетних?! В любом случае она могла бы подождать со своими криками и не унижать девочку при посторонних. Да и с ним она могла бы обойтись полюбезнее. Но тут уж ничего не поделаешь, видно, у женщины не самый лучший характер.

Приканчивая гамбургер, Чарли думал о них обеих — о девочке, с которой было так приятно поговорить, и о ее взвинченной, наэлектризованной и даже, кажется, напуганной матери. И тут вдруг он вспомнил, где эту женщину видел! Это была та самая сердитая библиотекарша, с которой он столкнулся в Историческом обществе в Шелбурне. Она тогда поразила его своей резкостью, да и сейчас вела себя не лучше. А может, подумал Чарли, это он выводит ее из равновесия одним своим видом? Хотя вряд ли она его сейчас узнала.

Потом он вспомнил, как Моник сказала, что ее мать постоянно плакала, пока они жили в Париже, и Чарли захотелось узнать о них побольше. От чего они бежали на другой континент? Почему хотели скрыться? Была ли мать Моник действительно такой, какой она выглядела, или ее ожесточили свалившиеся несчастья?

Чарли продолжал раздумывать об этом и тогда, когда подъемник тащил его наверх — на сей раз одного. Но на вершине горы он снова столкнулся с Моник. Глаза у нее все еще были припухшими, и она некоторое время колебалась, прежде чем вступить с ним в разговор, однако общительная и жизнерадостная натура девочки взяла верх над недавними огорчениями. Моник сообщила Чарли, что ей очень хотелось снова увидеть его, что она терпеть не может, когда мама так себя ведет, и что в последнее время она стала совершенно невозможной.

Чарли примерно так и предполагал и ответил в том смысле, что, как это ни печально, Моник, видимо, придется с этим смириться.

— Ты извини, мама была нелюбезна с тобой, — серьезно сказала девочка, глядя на него снизу вверх своими большими голубыми глазами. — Она очень устает, и у нее, наверное, нервы не выдерживают… То есть нервы… Она правда очень много работает; иногда я уже сплю, а она все сидит и пишет, пишет…

Но усталость вряд ли могла извинить поведение ее матери, и сама Моник это понимала. Ей было неловко за мать, которая ни с того ни с сего напала на Чарли, и она боялась, что теперь этого никак уже не исправить.

— Хочешь, пойдем еще немного покатаемся вместе? — без энтузиазма предложила девочка, и Чарли, поглядев на нее, подумал, что она выглядит очень одинокой. По тому, как Моник смотрела на него, как часто вспоминала об отце, Чарли понял, что девочка очень скучает по нему, что при такой матери было вовсе не удивительно. Но что он мог сделать, чем ей помочь? Ему оставалось только надеяться, что отец девочки не такой желчный и озлобленный тип, как ее мать.

— Ты уверена, что твоя мама не будет возражать? — осторожно спросил Чарли. Ему не хотелось, чтобы у Моник снова были из-за него неприятности, как не хотелось бы, чтобы мать девочки приняла его за извращенца-педофила, который преследует ее маленькую дочку с какими-то грязными намерениями. Впрочем, он тут же подумал, что голые склоны и множество людей вокруг избавляют его от подобных подозрений. Кроме того, Моник столь явно не хватало общения, что он все равно не решился бы отказать ей.

— Моей мамочке все равно, с кем я катаюсь. Я не должна только заходить в чужую комнату или садиться в незнакомую машину, — рассудительно объяснила Моник. — Она рассердилась потому, что я разрешила тебе заплатить за хот-дог. Она считает, что мы в состоянии сами о себе позаботиться.

Она снова поглядела на него снизу вверх, как будто извиняясь перед ним за мать.

— А хот-дог очень дорого стоит? — спросила она с виноватым видом, и Чарли не выдержал и рассмеялся.

— Конечно, нет! — весело сказал он, желая успокоить девочку. — Я думаю, что все дело в том, что твоя мама очень за тебя волновалась. Мамы иногда склонны преувеличивать… И папы, кстати, тоже. Родители, видишь ли, так устроены, что начинают беспокоиться о своем ребенке, когда они почему-либо не могут его найти, а когда находят — тут уж берегись!.. Впрочем, это быстро проходит, так что, я думаю, к вечеру у вас с мамочкой будет все о'кей.

Но Моник продолжала сомневаться. Она знала свою мать гораздо лучше, чем Чарли. Мать постоянно была грустна и подавлена, и Моник даже не помнила, когда она в последний раз видела маму веселой. Почему-то ей казалось, что дела обстояли совсем не так плохо, когда она была совсем крошечной, но это было уже очень давно. Тогда в их жизни были любовь, тепло и надежда, был папа, а сейчас жизнь стала совсем другой, и мама тоже очень изменилась.

— Когда мы жили в Париже, мама все время плакала, — снова сказала Моник. — А здесь она постоянно сердится, только и делает, что сердится! Может быть, ей не нравится ее работа, я не знаю…

В ее голосе прозвучали совсем взрослые досада и растерянность, и Чарли не мог не пожалеть Моник. Ему казалось ужасно несправедливым, что мать вымещает на дочери все свои горести.

Он согласно кивнул, хотя ему и было ясно, что дело вовсе не в работе. Тем не менее объяснять это девочке он не собирался.

— Может быть, она тоже скучает по твоему папе? — предположил он.

— Нет, — твердо ответила Моник и сжала губы. — Она говорит, что ненавидит его.

«Вот те на! Ничего себе обстановочка для ребенка!» — подумал Чарли, чувствуя, как растет его раздражение против матери Моник.

— Мне кажется, что на самом деле она так не думает, — добавила Моник, но ее взгляд был грустным. — Может быть, когда-нибудь мы снова сможем жить вместе. Просто у папы сейчас живет Мари-Лиз…

Чарли понял, что ситуация, в которой оказалась Моник, на самом деле намного сложнее, чем это виделось с первого взгляда, и что все это не могло не отразиться на девочке. В общих чертах это напоминало его собственную историю, но у них с Кэрол, слава богу, не было детей! Удивительно все же, как при такой матери Моник удалось сохранить свой жизнерадостный и веселый характер!

— Это твоя мама тебе сказала? — спросил он. — Ну, что вы будете снова жить вместе?

Ему было наплевать на мать — он жалел только Моник и от всего сердца сочувствовал ей.

— Н-нет… Мама сказала только, что нам пока придется пожить здесь.

Ну что ж, это был не худший вариант — не самый лучший, но и не худший. Интересно, где это «здесь», задумался Чарли, и, когда они покатились вниз, он спросил об этом у девочки.

— В Шелбурн-Фоллс, — ответила она. Чарли кивнул. Он знал, что мать Моник работает в библиотеке, но жить она могла и в Дирфилде, и где-нибудь в его окрестностях.

— Я тоже живу в Шелбурн-Фоллс, — сказал он. — Я приехал сюда из Нью-Йорка.

— Я один раз была в Нью-Йорке, — оживилась девочка. — Когда мы переехали из Парижа, мы там жили. Бабушка водила меня к Шварцу. Это было здорово!

— Это отличный игрушечный магазин, — согласился Чарли.

За разговором они наконец добрались до конца трассы и снова поднялись на вершину. Чарли решился на это, хотя и понимал, что рискует снова навлечь на себя гнев мадам Виронэ. Девочка с каждой минутой нравилась ему все больше и больше, и ему очень не хотелось с ней расставаться. Несмотря на все проблемы с родителями, в ней было столько энергии, столько оптимизма, столько жизни, что он позавидовал ей. Беды и несчастья не сломили и не ожесточили Моник, и ее матери впору было брать с нее пример. Как, впрочем, и ему самому.

Оказавшись на вершине горы, они заговорили о Европе, и Моник рассказала ему, что ей нравилось и не нравилось во Франции, а Чарли молча удивлялся взрослости ее суждений, остроте восприятия и необычайному оптимизму, который, несомненно, объяснялся тем, что она смотрела на мир глазами чистого, доверчивого ребенка. Так, Моник утверждала, что, когда она станет большой, чтобы жить с кем захочет, она поедет во Францию и останется с папой. Прошлым летом она провела в Париже два месяца, и ей очень понравилось. Слушая ее описания парков, садов, архитектурных памятников и французского Диснейленда, Чарли попутно узнал, что ее отец работает на телевидении спортивным комментатором и что он «ужасно» знаменитый.

— Ты похожа на своего папу? — спросил Чарли, любуясь светло-золотыми кудрями и большими голубыми глазами девочки.

— Мама говорит, что — да, — ответила Моник, и Чарли понял, что для ее матери это еще один источник боли и раздражения. Впрочем, то, что мать Моник плакала целыми днями в Париже, характеризовало ее бывшего мужа не с лучшей стороны.

«Что люди порой делают со своими жизнями! — думал Чарли, пока Моник продолжала беспечно болтать. — Они изменяют друг другу, лгут, женятся и выходят замуж не за тех, за кого надо, скандалят, теряют уважение друг к другу, теряют надежду и в конце концов губят себя, своими руками выкапывая глубокую яму, из которой потом не могут выбраться». Его собственная жизнь была тому примером.

Но что же все-таки произошло между родителями Моник, продолжал спрашивать себя Чарли. Почему губы этой женщины — щедрые, чувственные губы — постоянно сжаты в одну строгую линию? Откуда в ней столько горечи и сарказма? Может ли быть, что это Пьер Виронэ довел ее до такого состояния, или она с самого начала была желчной стервой и ее муж не чаял от нее избавиться?

Кто знает? И кому до этого вообще какое дело?

Лично ему было наплевать. Чарли было жаль только Моник. Девочка оказалась меж двух огней и страдала от этого.

В этот раз Моник не опоздала на встречу с матерью. Чарли специально проследил за этим, да и девочка, похоже, не хотела лишний раз злить мать. Чарли выяснил, что они встречаются в ресторане в пятнадцать ноль-ноль, поэтому без пяти три он отослал Моник, а сам в последний раз поднялся на гору. Оттолкнувшись палками, он понесся вниз и обнаружил, что в отсутствие девочки он едет ничуть не быстрее и не рискованнее, чем с ней. Отец научил Моник по-настоящему хорошо кататься, и если бы дело дошло до соревнования, то Чарли выиграл бы, скорее, за счет своей физической силы и большего веса, а никак не за счет смелости, опыта или мастерства.

Скатившись к подножию горы, он продолжал думать о Моник. Знакомство с ней заставило его почти пожалеть о том, что у них с Кэрол не было детей. Конечно, это осложнило бы их расставание, и теперь они наверняка оказались бы в такой же ситуации, что и родители Моник, и все же Чарли продолжал считать, что, если бы у них были сын или дочь, они бы твердо знали, что десять лет совместной жизни не были потрачены впустую. Но их брак оказался пустоцветом и не принес плода — ведь нельзя же считать за настоящее приобретение несколько картин, пару старинных редких безделушек и половину фарфорового сервиза, который достался каждому из них при разводе.

Чертовски мало для десяти лет преданной и верной любви! Это было даже меньше, чем ничто. Они могли и должны были приобрести больше, но не смогли или не захотели. Грустный итог!

Чарли никак не мог отвязаться от этих невеселых мыслей и, даже вернувшись в мотель, все думал и думал о том, как повернулась бы его жизнь, если бы у них с Кэрол был ребенок. Ему очень хотелось снова увидеть Моник, однако когда на следующий день он поднялся на гору, то не увидел среди туристов ни маленькой девочки в голубом комбинезончике, ни ее сердитой матери. Он решил, что они вернулись домой, в Шелбурн-Фоллс, хотя Моник ничего не говорила о том, планируют ли они уехать или остаться.

Два дня Чарли катался один, и хотя он время от времени ловил на себе заинтересованные взгляды привлекательных молодых женщин, ни одна из них не показалась ему стоящей того, чтобы начинать долгую и трудную борьбу с собой и своей памятью. Чарли абсолютно нечего было сказать им, нечего предложить, и он подозревал, что и эти беззаботные искательницы приключений тоже не смогут ни утешить его, ни поддержать. Единственной женщине, которой это здесь удалось, было всего девять лет, и Чарли понял, что пропасть, в которой он оказался, намного глубже, чем он предполагал, и что выкарабкаться из нее в самое ближайшее время нечего и надеяться.

Но тридцать первого декабря он неожиданно снова столкнулся с Моник у подножия горы, где туристы обычно надевали лыжи и прочее снаряжение.

— Привет! Где ты была? — окликнул ее Чарли, не скрывая довольной улыбки. Он уже заметил, что ее матери нигде не видно, и сразу почувствовал себя гораздо свободнее. Что это за мать такая, недоумевал Чарли. В самом деле, сначала она отпускает дочь кататься одну, а потом поднимает шум из-за того, что кто-то купил ей хот-дог и шоколадный коктейль. Определенно, ее забота о дочери носила какой-то странный, однобокий характер.

Впрочем, волноваться и в самом деле было не из-за чего — Клэрмонт был тихим и совершенно безопасным местом, и девочке здесь ничто не угрожало. Мать Моник хорошо знала это, поскольку приезжала сюда с дочерью еще в прошлую зиму — почти сразу после того, как они перебрались из Франции в Штаты. И хотя удовольствие от катания было с горчинкой — как, впрочем, и от всех других занятий, которые напоминали ей о муже, — Франческа продолжала самозабвенно любить горные лыжи, предпочитая, однако, более пологие склоны.

— Мы ездили в Шелбурн, потому что маме нужно было работать, — охотно объяснила Моник и заулыбалась так, словно не видела Чарли сто лет. — Но сегодня мы останемся на ночь, а завтра уедем совсем.

— Я тоже… — Чарли пробыл в Клэрмонте уже три дня и собирался уехать вечером первого января. — Вы будете здесь встречать Новый год?

— Наверное, — с надеждой сказала Моник. — Раньше папа всегда разрешал мне попробовать шампанского, а теперь мама говорит, что от него портятся мозги. А мне шампанское нравится, оно такое колюченькое… — добавила она снисходительно.

— Не исключено, что твоя мама права, — улыбнулся Чарли, вспоминая все шампанское, которое он выпил за последние двадцать пять или тридцать лет жизни. Впрочем, он сомневался, что во всех его бедах виновато было оно. — Но несколько глотков едва ли тебе повредят.

— Мама все равно не позволит, — огорченно сказала Моник и неожиданно добавила, уже совсем другим голосом:

— Зато вчера мы ходили в кино. Классный фильм!

Она действительно выглядела довольной, и Чарли, кивнув, подсадил ее в кресло подъемника.

Они несколько раз скатились с горы, а ровно в полдень Чарли отослал ее вниз, к матери, но после обеда они встретились снова. На этот раз Моник привела с собой своего товарища, с которым училась в одном классе. На взгляд Чарли, он катался вполне прилично, хотя и слишком рисковал на виражах, однако Моник по секрету сообщила ему, что ее друг «паршивый лыжник». Потом дети уехали вперед, а Чарли покатил следом, стараясь не отставать. По правде говоря, это давалось ему с трудом, и к вечеру он устал по-настоящему. Попрощавшись с Моник и ее приятелем, он еще дважды скатился с горы, желая проверить себя, и только потом, вконец измотанный, решил вернуться к себе в номер.

Моник и ее мать, оказалось, жили в том же мотеле, что и он. Франческа — к этому времени Чарли уже знал, что мать девочки зовут Франческа, — сидела в холле, протянув к камину длинные стройные ноги. Она как раз что-то говорила дочери, и Чарли впервые увидел, как она улыбается. И он вынужден был честно признать, что улыбка делает ее ослепительно красивой. Правда, глаза Франчески оставались при этом тоскующими и холодными, и все же она была по-настоящему прекрасна.

В первое мгновение Чарли заколебался, но потом все же решил подойти и поздороваться с матерью Моник. Игнорировать ее после того, как он провел столько времени с ее дочерью, было бы невежливо, почти оскорбительно.

Роскошные волосы Франчески были сегодня собраны на затылке в демократичный «конский хвост», и, направляясь к ней через холл, Чарли невольно задержал взгляд на ее больших миндалевидных глазах. При свете огня в камине каштановые волосы Франчески отдавали в рыжину, да и во всем ее облике появилось что-то по-восточному экзотическое и загадочное — особенно когда она улыбалась. Но лишь только Франческа узнала Чарли, ее улыбка погасла, лицо сделалось холодно-замкнутым, а в глазах засверкал зеленый лед. Франческа явно готовилась дать врагу самый решительный отпор, и под ее взглядом Чарли едва не стушевался.

— Здравствуйте еще раз! — произнес он с довольно-таки принужденной интонацией. Что говорить дальше, Чарли не знал и застыл перед Франческой как соляной столб. Она же рассматривала его снизу вверх с явным неодобрением.

— Отличная погода сегодня, — брякнул Чарли, вконец растерявшись. — Снег… Много снега…

Он чувствовал себя совершенно по-дурацки, но Франческа чуть заметно кивнула и, равнодушно отвернувшись от него, снова стала смотреть в огонь.

Чарли продолжал стоять перед нею, и в конце концов она снова повернулась к нему, чтобы ответить.

— Да, снег действительно чудесный, — произнесла она наконец, но Чарли показалось, что разговаривать с ним ей очень не хочется. — Моник сказала мне, что она снова вас встретила, — добавила Франческа чуть более приветливым голосом, и Чарли поспешно кивнул в ответ, стремясь показать, что ему нечего скрывать. Франческа должна была понять, что в его отношениях с ее дочерью нет ничего особенного или странного. Они с Моник встретились чисто случайно, и их скороспелая дружба питалась общей любовью к горным лыжам и тоской девочки по отцу.

— Вы были очень добры к ней, — тихо сказала Франческа Виронэ, когда Моник отошла, чтобы поболтать со своими сверстниками, стоявшими в сторонке. Чарли тем не менее мысленно отметил, что сесть она ему не предложила.

— У вас есть свои дети?

Она считала, что они у него есть, иначе не задала бы такого вопроса. Очевидно, Моник почти ничего не рассказывала матери об их долгих беседах. Умолчала она и о том, что Чарли было уже многое известно о ее отце.

— Нет, у меня нет детей, — просто ответил Чарли. — Просто ваша девочка мне очень понравилась. Она такая веселая, открытая, умная…

Чарли не скупился на комплименты Моник, но Франческа кивала как-то равнодушно, почти невпопад, словно продолжая думать о чем-то своем. Чарли она напоминала раненого зверя, который забился в самый дальний угол норы, так что в темноте видны только сверкающие глаза, полные страха, боли, ужаса и готовности драться за свою жизнь до последнего. Почему-то — быть может, из простого любопытства — ему вдруг захотелось вытащить этого зверька на свет божий и повнимательнее его рассмотреть. Много лет назад Чарли ни за что не прошел бы мимо и попытался что-нибудь предпринять — в молодости он очень любил подобные психологические этюды, — однако задолго до своей женитьбы на Кэрол он охладел к этим жестоким развлечениям. Чаще всего результат разочаровывал, и Чарли приходилось сожалеть о потраченных впустую силах и времени, и лишь изредка он находил что-нибудь по-настоящему интересное. Но в глазах Франчески было что-то совсем-совсем особенное…

— Вам очень повезло, что у вас есть Моник, — негромко сказал Чарли, и когда Франческа подняла голову, чтобы посмотреть на него, он заметил в глубине ее холодных глаз крошечную искорку тепла и любви.

— Да, мне вправду повезло… — словно эхо повторила она, но по ее виду нельзя было сказать, на самом ли деле она так считает.

— Она отлично катается на лыжах, — улыбнулся Чарли. — Моник перегоняет даже меня, а ведь я катаюсь довольно сносно.

— Она обгоняет и меня!.. — Франческа чуть не засмеялась, но сумела вовремя удержаться. Перед ней был чужой человек, которого она не хотела знать ни сейчас, ни потом. — Именно поэтому я и отпускаю ее кататься одну. Для меня Моник слишком быстра — все равно она меня обгоняет, и мне, потом приходится ее повсюду искать.

Она улыбнулась и сразу же очень похорошела, но Чарли подумал, что в ее улыбке по-прежнему очень мало жизни. Франческе явно недоставало внутреннего огня.

— Моник сказала мне, что училась кататься во Франции, — осторожно начал он и увидел, как лицо его собеседницы мгновенно стало замкнутым — точь-в-точь как бронированная дверь банковского хранилища, которая с лязгом встает на место. Один за другим срабатывают электронные и силовые замки, и вот уже ее не возьмешь ничем, кроме хорошего заряда взрывчатки. Очевидно, Чарли напомнил Франческе о чем-то, о чем она не хотела ни думать, ни даже вспоминать, и она в панике заперла калитку в разделяющей их стене и побежала Далеко-далеко, где нет ни боли, ни воспоминаний, ни неловких мужчин с их идиотскими вопросами.

На ее лице все еще сохранялось выражение недоумения и печали, когда вернулась Моник. Франческа тут же встала и объявила дочери, что пора идти спать.

Моник заметно огорчилась. Она так хорошо проводила время, и вот на тебе!.. Ей очень хотелось встретить Новый год, как большие, но мать была непреклонна, и Чарли знал, что в этом есть доля его вины. Франческа уже не чаяла, как избавиться от него; она желала сейчас только одного — убежать и спрятаться в своем номере, чтобы снова почувствовать себя в безопасности, но она не могла оставить дочь одну.

Чарли все это хорошо понимал, и ему хотелось объясниться, сказать, что он не желает Франческе зла, что у него тоже есть своя боль, которая не дает ему покоя ни днем ни ночью, и что он больше не представляет никакой опасности, но он видел, что любые слова были бы бессильны. В эти минуты уже оба они показались ему похожими на двух израненных, затравленных зверей, которые пришли напиться у одного ручья и теперь с опаской косятся друг на друга, не смея подойти к воде и боясь нового нападения, новой боли. Чарли не мог даже сказать ей, что они не должны бояться друг друга, что нет никакой необходимости бежать и прятаться, ибо он не знал таких слов, чтобы передать ей все, что испытывал сам. Ему не нужно было от Франчески ни дружбы, ни поддержки, ни близости. Они встретились случайно и должны были разойтись, как два корабля на встречных курсах, — разойтись навсегда, обменявшись лишь протяжными приветственными гудками, однако даже его силуэт на ее горизонте испугал Франческу. Одного лишь намека — нет, не на опасность, а просто на возможность появления в ее жизни какого-то мужчины — было более чем достаточно, чтобы она в панике ринулась прочь, унося с собой свои горести и печали.

И все же Чарли попытался вступиться за Моник, которая была слишком расстроена неожиданным решением матери.

— Может, по случаю Нового года вы сделаете исключение? — просительно сказал он. — Как насчет имбирного эля для Моник и по бокалу шампанского для нас с вами?

В ответ Франческа лишь резко тряхнула головой. В его предложении ей почудился беззастенчивый напор, поэтому меньше чем через две минуты они с Моник уже попрощались и исчезли. Чарли остался один, и мысли его были совсем не праздничными.

Он еще никогда не видел женщины, которая так явно страдала бы от каких-то глубоких душевных ран, и не представлял себе, чем же мог так разрушить ее олимпийский чемпион. Дело было даже не в ее страданиях; Франческа напоминала ему втоптанный в грязь цветок, который уже никогда не поднимется, не говоря уже о том, чтобы цвести.

Еще одно обстоятельство тревожило и огорчало его. Дело было вовсе не в том, насколько ужасно обошелся с Франческой муж; Чарли допускал даже, что ничего особенно страшного там не было, и никакого значения это уже не имело. Самым главным была убежденность Франчески в том, что с ней поступили подло, что ее предали, и теперь, потеряв надежду и разуверившись во всех и вся, она пряталась в свою раковину каждый раз, когда к ней кто-то приближался. Вместе с тем Чарли было совершенно ясно, что, несмотря ни на что, Франческа оставалась мягким, чувствительным, добрым человеком. Будь она настоящей стервой, она отнеслась бы к разрыву с мужем гораздо легче.

Поднявшись с кресла у камина, куда он опустился в своей задумчивости, Чарли перешел в бар и просидел там до половины одиннадцатого. Потом он вернулся в свой номер, посчитав, что ему нет никакого резона торчать внизу и наблюдать, как другие пьют и веселятся. Как и Глэдис Палмер, Чарли в последние годы не любил встречать Новый год, и поэтому в полночь, когда заревели автомобильные сигналы, зазвонили колокольчики, а в небо с шумом взвились разноцветные огни фейерверков, он уже крепко спал, уткнувшись головой в подушку.

На следующий день он проснулся свежим и бодрым и увидел, что пошел густой снег, сопровождавшийся сильным, холодным ветром. Кататься по такой погоде было нельзя, и Чарли решил вернуться в Шелбурн-Фоллс. Oт Клэрмонта до того места, где он жил, было совсем недалеко, поэтому он мог снова приехать сюда, как только погода прояснится. К тому же Чарли чувствовал, что трех дней хорошего катания для него вполне достаточно; в шале же его ждали дела, за которые ему не терпелось приняться.

В десять тридцать утра он уже выписался из мотеля и через полчаса был дома. За время его отсутствия сугробы вокруг шале заметно выросли, и на поляне стояла полная тишина, не нарушаемая даже свистом ветра, от которого сохранили молчаливые могучие ели. Чарли всегда нравилось слушать тишину, поэтому, наскоро перекусив, он растопил в спальне камин и устроился с книгой в кресле у окна. Так он просидел несколько часов, то читая, то поднимая голову и любуясь окрестностями, которые продолжал заносить бесшумный снег.

Время от времени он принимался думать о маленькой девочке, которую он встретил в Клэрмонте, и о ее матери, с головой ушедшей в свою печаль. Чарли был не прочь снова встретиться с Моник, однако ему было очевидно, что ни она, ни тем более ее мать не годятся для того, чтобы плакаться им в жилетку.

Мысль о Франческе напомнила Чарли о книгах, которые он должен был вернуть в библиотеку. Правда, одну Чарли дал Глэдис Палмер, однако он все равно собирался навестить ее завтра. Не забыть бы взять у нее книгу и сдать в библиотеку, подумал он, мысленно завязывая себе узелок на память.

От этих неспешных размышлений Чарли неожиданно отвлекли какие-то звуки, доносившиеся с чердака. От неожиданности Чарли даже подскочил — и тут же выругал себя за глупость. Он слишком настроился на то, что в доме с такой богатой историей каждый день будет происходить что-нибудь сверхъестественное, и ему даже в голову не приходило, что кроме него в шале могут быть и другие обитатели. Мыши и крысы вполне могли облюбовать подвал, а на чердаке могла поселиться белочка или бурундучок.

Решив не обращать внимания на странные звуки, Чарли отложил книгу и взялся за последние номера архитектурного журнала, которые он купил в Дирфилде накануне поездки в Клэрмонт. Но не успел Чарли открыть первую страницу, как громкий шорох на чердаке повторился. Казалось, будто какое-то животное, напрягая все силы, тащит по полу нечто весьма увесистое. Потом послышался характерный скрежет, и Чарли понял, что не ошибся: это был не призрак Сары, а какой-то грызун точил дерево, устраивая себе логовище или пытаясь добраться до сложенных в сундуках вещей.

К этому времени Чарли уже вполне примирился с тем, что призрак Сары больше никогда не явится ему. Глэдис утверждала, что видела таинственную женщину всего один раз в жизни. Кроме того, Чарли по-прежнему не знал, что же он видел, и не мог подобрать этому сколько-нибудь правдоподобного объяснения. Несмотря на это, он был совершенно уверен, что если дух Сары вообще существовал, то теперь он удалился в какие-то свои заоблачные выси, и дом был совершенно пуст, если не считать объявившихся на чердаке неизвестных постояльцев.

Мысли о крысах тревожили его до самого вечера, и, когда за окном начали сгущаться ранние зимние сумерки, Чарли не выдержал. Вытащив из кладовки стремянку, он затащил ее на второй этаж и, вооружившись мощным электрическим фонарем, полез наверх. Ему очень не хотелось, чтобы крысы попортили проводку — дом был достаточно старым и сухим, и малейшей искры хватило бы, чтобы все сгорело дотла. Не зря Глэдис поначалу интересовалась, не курит ли он, и просила его быть поосторожней с огнем.

Но, когда Чарли открыл люк и залез на чердак, там уже было тихо. Он был уверен, что звуки ему не почудились, и искренне надеялся, что крысы не сумели проложить свои ходы в толще стен, откуда выкурить их не было никакой возможности. Впрочем, встревоживший его шум доносился сверху, и Чарли, светя себе фонарем, решил обследовать чердак повнимательнее.

У него ушел почти целый час, чтобы облазить все закоулки чердака, но он так и не обнаружил никаких признаков, указывавших на наличие крыс. Все коробки и сундуки стояли целыми и неповрежденными, и на покрывавшем их слое пыли не было никаких следов маленьких лапок. На всякий случай Чарли поворошил игрушки в коробке, осмотрел свисавшую с потолочной балки форму, заглянул даже за прислоненное к стене старинное зеркало, но решительно ничто не вызвало в нем подозрений.

Продолжая обследовать чердак, Чарли обнаружила дальнем углу странный предмет, которого не заметил в первую свою экспедицию. Это была старинная деревянная колыбель, украшенная искусной ручной резьбой, и Чарли не удержался и погладил ее запыленный бок. Он не знал, принадлежала ли эта вещь Глэдис или Саре, однако это, пожалуй, не имело значения. В обоих случаях дети, которые когда-то в ней лежали, уже выросли и, что гораздо печальнее, были давно мертвы, и сама колыбель, казалось, излучала скорбь.

Поспешно отвернувшись, Чарли посветил фонарем в угол чердака, под самую крышу, чтобы посмотреть, не свило ли там себе гнездо какое-нибудь пушистое существо. Он знал, что бурундучки часто забираются на чердаки домов, чтобы устроиться там на зиму, и он не исключал, что какой-нибудь зверек из леса мог облюбовать для себя чердак дома Сары. Но и здесь ничего не было, и Чарли медленно пошел обратно к люку, уже безо всякой цели светя по сторонам фонариком.

Неожиданно он остановился. В небольшой нише под одним из слуховых окон он увидел небольшой потертый чемодан или сундучок. Чарли был почти уверен, что в прошлый раз здесь не было никакого чемодана, хотя, если судить по толстому слою осевшей на крышке пыли, он должен был находиться здесь уже довольно давно. Впрочем, проглядеть его было очень легко — старый, поцарапанный чемодан был едва различим на фоне стены. Кроме тою, в прошлый раз Чарли был на чердаке днем, и, возможно, бьющий в глаза свет из слухового окна не позволил ему разглядеть этот предмет.

Шагнув к чемодану, Чарли присел перед ним на корточки, но крышка оказалась заперта. Это его озадачило.

Стряхнув пыль, он внимательно осмотрел находку. Чемодан был сделан из плотной лакированной кожи особой выделки, которая от времени потрескалась, высохла и стала похожа на фанеру или картон. Никаких опознавательных знаков, клейма фирмы, инициалов или герба на нем не было видно. Соображение насчет герба явилось Чарли случайно, поскольку он знал, что и Сара, и Франсуа были дворянами из Европы, но кто сказал, что чемодан принадлежал именно им?

Замок так и не поддался, хотя потрескавшийся лак, покрывавший кожу, начал облетать от его прикосновений. Сам чемодан, впрочем, был сработан на совесть, и Чарли решил снести его вниз, чтобы, вооружившись отверткой, попытаться вскрыть замок. Но когда он взялся за ручку и попытался поднять его, то оказалось, что чемодан необычайно тяжел. К счастью, он был не особенно большим, так что Чарли все же мог нести его, хотя и с видимым усилием. Сложнее всего было спускаться с тяжелой ношей по качающейся стремянке, но и с этой задачей Чарли справился благополучно, примостив чемодан на плече.

Закрыв чердачный люк, Чарли убрал стремянку и отнес чемодан на кухню. В ящике кухонного стола он отыскал нож и стамеску, вполне пригодную для того, чтобы вскрывать замки. Чарли, правда, испытывал некоторое смущение, поскольку не исключал, что в чемодане могли лежать принадлежащие Глэдис вещи или бумаги, которые она не хотела никому показывать, и Чарли чуть было не позвонил ей по своему новенькому сотовому телефону, но почему-то решил этого не делать. Чемодан словно чем-то притягивал его, и ему не терпелось поскорее увидеть, что там внутри. Поэтому, теша свою совесть мыслью о том, что чемодан выглядит слишком древним, чтобы принадлежать Глэдис, он занялся замком.

Не успел он, однако, подсунуть стамеску под дужку и как следует нажать, как замок неожиданно поддался. Негромко скрипнули позеленевшие от времени медные или латунные гвозди, вбитые в старую толстую кожу, и неповрежденный замок упал на пол.

Чарли оставалось только открыть крышку, но он вдруг замер в сомнении. Он понятия не имел, что может лежать в чемодане: деньги, драгоценности, украшения, пожелтевшие бумаги или карты, старинное оружие или, может быть, даже человеческий череп — жуткий и вместе с тем притягательный сувенир давно ушедшей эпохи. Сердце его отчаянно билось, кровь стучала в ушах, и Чарли нервно рассмеялся, когда ему вдруг послышался за спиной тихий шорох шелковых одежд. Он знал, что это ему просто почудилось, и тем не менее оглянулся, чтобы убедиться, что в кухне, кроме него, никого нет.

«Да что это я!» — одернул он себя. В конце концов, перед ним была просто старая вещь, не лишенная некоторой притягательности и все же вполне обыденная. Ничего таинственного или волшебного в ней не было и не могло быть. Трудно, в самом деле, представить себе что-то более прозаическое, чем чемодан. Устыдившись своей нерешительности, Чарли поспешно откинул крышку.

В первые минуты он испытал даже нечто похожее на разочарование. В чемодане лежали небольшие, но довольно толстые книжечки или тетради, переплетенные в мягкую коричневую кожу, с красными шелковыми капталами и такими же закладками. Чарли они напомнили молитвенники или сборники псалмов, хотя на обложке не было оттиснутых крестов. В чемодане их было, наверное, больше дюжины.

Чарли наугад выбрал одну из книжечек и раскрыл ее. Он почти не сомневался, что это действительно сборники псалмов, поскольку все книги выглядели совершенно одинаковыми, однако, увидев на первой странице начертанное пером знакомое имя, Чарли почувствовал, как его охватила дрожь волнения. Почерк Сары Фергюссон!.. Он был мелким, аккуратным, почти каллиграфическим, но с затейливыми росчерками вверху и внизу строки. Чернила почти не поблекли, и разобрать, что здесь написано, не составляло никакого труда, но у Чарли так сильно дрожали руки, что, только положив книгу на угол стола, он прочел внизу страницы четкую надпись: «Сара Фергюссон, 1789 год».

Полных двести лет прошло с тех пор!.. Как давно это было, и все же грудь Чарли наполнилась непонятной тоской и томлением. Опять она — Сара Фергюссон де Пеллерен. Казалось, стоило ему только закрыть глаза, и он увидит ее — черноволосую синеглазую красавицу, которая сидит на этой самой кухне и, склонившись к массивному дубовому столу, выводит ровные строки, изредка покусывая в задумчивости кончик гусиного пера.

С великой осторожностью, словно боясь, что книга может исчезнуть, рассыпаться в прах прямо у него в руках, Чарли перевернул страницу и вздрогнул. Только теперь он понял, что он держит в руках. Это был не сборник псалмов, не поваренная книга, не домашний гроссбух, в который еще в прошлом веке хозяйки записывали все расходы, — это был дневник Сары Фергюссон, весь, от первой до последней строчки, написанный ее рукой.

Не помня себя от волнения, Чарли сел прямо на пол и впился глазами в исписанные мелким почерком страницы. Это было все равно что получить письмо от Сары, в котором она рассказывала бы Чарли и всем своим потомкам, как сложилась ее жизнь, где она побывала и какие приключения выпали на ее долю, с кем ей довелось встречаться, кого она любила, а кого ненавидела, как она впервые встретила Франсуа… И как она вообще попала в Новый Свет. Чарли не мог поверить своей удаче, и, по мере того как он переворачивал страницу за страницей, глаза его наполнялись слезами благоговейного волнения и сочувствия к судьбе Сары…

Глава 8

Сара Фергюссон стояла у высокого стрельчатого окна, глядя на бескрайние унылые топи, подступавшие почти вплотную к замшелым стенам замка. На дворе был август, но утренние туманы подолгу не рассеивались, а низкие облака грозили скорым ненастьем. Все, на что ни падал ее взгляд, выглядело унылым и мрачным, но Сара почти не замечала этого. Другие мысли терзали ее, а напряженное ожидание, которое не отпускало ее вот уже два дня, с каждой минутой становилось все тяжелей, все непереносимей.

Почти все свое время Сара проводила не у этого, так у другого окна. Ее муж Эдвард, граф Бальфорский, отправился на охоту четыре дня назад и до сих пор не вернулся.

Уезжая, граф взял с собой пятерых слуг. Он ничего не сказал ей, но она догадалась, что Эдвард собирается охотиться со своими друзьями и собутыльниками. Сама же она никогда ни о чем его не спрашивала, прекрасно зная, что это может кончиться для нее оскорблениями или жестоким ударом.

И все же, хотя место охоты мужа не было ей известно, Сара велела людям, отправленным ею на поиски графа, заглянуть сначала в известный всей округе постоялый двор. Специального гонца она снарядила и в близлежащий городок, где он должен был обойти все кабаки и трактиры и справиться о графе у тамошних служанок, с которыми Эдвард Бальфор любил проводить время. Не исключено было также, что он застрял с приглянувшейся ему девчонкой где-то на отдаленной ферме, но на какой на этот раз — этого никто не мог ей сказать.

Да, Сара хорошо знала своего мужа. За несколько лет совместной жизни она вынесла от него многое — и оскорбления, и неверность, и частые побои. Формальным поводом для этого была ее неспособность подарить мужу сына и наследника: все шестеро их детей рождались мертвыми или умирали через считанные часы после рождения. Но Сара знала, что на самом деле она была безразлична Эдварду с самого начала.

Ее мать умерла родами, когда пыталась произвести на свет второго ребенка, и с тех пор — с самого раннего детства — Сара жила с отцом. Когда она родилась, он был уже пожилым человеком и, овдовев, так и не женился во второй раз. Дочь — прелестная, озорная, жизнерадостная — была для него всем, и он просто обожал ее. Когда же отец стал совсем старым и немощным, настал черед Сары ухаживать за ним, нянчить его как ребенка, и, наверное, только благодаря ее заботе он прожил на свете на несколько лет дольше, чем было ему отпущено судьбой.

Но к тому моменту, когда Саре исполнилось пятнадцать, обоим стало ясно, что долго отец не протянет. Он мучился, подолгу задумывался о чем-то, но откладывать свое решение уже не мог. Старик Фергюссон должен был найти дочери мужа, и чем скорее — тем лучше.

У него на примете уже было несколько подходящих женихов, в том числе один граф, один герцог и два виконта, но из всех наибольший интерес к Саре проявлял граф Бальфор, который добивался руки Сары с особенным пылом и настойчивостью. Не последнюю роль играло и то обстоятельство, что земли Бальфоров граничили с землями отца Сары, так что в случае брака между ними граф становился хозяином огромного поместья, равного которому не было во всем графстве, а может, и во всей Англии. Граф неоднократно приводил этот аргумент в разговорах с отцом Сары и в конце концов сумел склонить его на свою сторону.

И вот настал день, когда отец объявил дочери, что она станет женой графа Эдварда Бальфора. Он был одним из самых богатых людей в округе, да и знаки внимания, которыми Эдвард осыпал Сару, были весьма значительны, а отец Сары хотел только одного — чтобы его дочь была богата и счастлива.

Правда, сама Сара отдавала свои симпатии другому человеку — хотя он был не так знатен и богат, как граф Бальфор, но зато он был гораздо моложе его, — однако Эдварду удалось убедить отца Сары, что она никогда не будет счастлива с этим нищим мальчишкой. По его мнению, раз она столько лет прожила со своим престарелым отцом, значит, и муж должен быть намного старше ее. Отец согласился и с этим доводом, а Сара… Сара тогда почти не знала графа Бальфора, иначе она на коленях молила бы отца о снисхождении и милосердии.

В шестнадцать лет она стала графиней Бальфор. Свадьба была очень скромной, поместье, которым ей пришлось управлять, — слишком большим, да и обращался с ней муж не лучшим образом, так что Сара почти сразу поняла, какую роковую ошибку она совершила. Но уже ничего нельзя было исправить. Ее отец умер через пять недель после свадьбы, и она осталась на милость своего мужа — этого зверя в человеческом облике.

После того как закончился их медовый месяц, Эдвард перестал сдерживать себя и предстал в своем истинном обличье — жестокого и подлого человека. Он избивал жену и прекратил побои только тогда, когда Сара объявила о своей первой беременности. Пока она носила дитя, он только бранил и унижал ее, грозя убить, если она не подарит ему здорового наследника. К счастью для Сары, большую часть времени граф проводил вне дома; объезжая свои бескрайние владения, он не пропускал ни одной харчевни, ни одной юбки. Он пил и буянил в компании своих друзей — таких же необузданных, как и он сам, и не раз, не предупредив Сару, оставался погостить у кого-то из своих собутыльников. Часто его доставляли в замок мертвецки пьяным, но вне зависимости от того, шел ли он на своих ногах или его несли, возвращение мужа неизменно оборачивалось для Сары кошмаром.

Еще хуже — хотя казалось, что хуже уже некуда, — стало после того, как их первый ребенок умер, не прожив и нескольких часов. Для Сары ребенок был единственной надеждой, единственным лучиком света в том беспросветном мраке, в котором она жила, и вот его не стало. Эдвард же почти не горевал, поскольку Сара родила девочку, а не мальчика, которого он так ждал. Три ее следующих ребенка были мальчиками, но двое родились уже мертвыми, а один умер наутро после рождения. Потом Сара снова родила двух девочек подряд, но и они прожили недолго. Последнюю из них Сара продержала на руках несколько часов, завернув безжизненное маленькое тельце в кружевные пеленки, которые ей так и не понадобились. От горя и боли она почти обезумела и не желала отдавать дочь никому, и только на вторые сутки мертвое тельце отобрали у нее силой, чтобы предать земле.

С тех пор Эдвард почти перестал с ней разговаривать, да и сама Сара чувствовала себя виноватой. Всему графству — и ей в том числе — было хорошо известно, что у графа Бальфора полным-полно незаконнорожденных детей, в том числе семеро сыновей, старшему из которых уже исполнилось четырнадцать. Как-то раз, избив Сару чуть не до полусмерти, муж сказал ей, что если она так и не родит ему сына, то он признает одного из своих незаконных детей, лишь бы не передавать земли и титул своему младшему брату Хэвершему, которого он люто ненавидел.

— Я не оставлю тебе ничего! — кричал он Саре. — И если ты не родишь мне сына, я разорву тебя на куски своими собственными руками. Я не допущу, чтобы после моей смерти ты жила на моей земле без меня!

К этому времени Сара была за ним замужем уже восемь лет; ей было всего двадцать четыре года, но иногда ей самой казалось, что жизнь ушла из нее. Взгляд ее был равнодушным и тусклым, черты лица не оживляла улыбка, а под глазами залегли черные круги. После того как умер ее последний ребенок, Саре стало совершенно безразлично, будет ли она жить дальше или тоже умрет. Если бы ее отец знал, на что он обрекает свою дочь, он, несомненно, пришел бы в отчаяние. У Сары не было ни упований, ни надежд, все ее мечты пошли прахом. Муж, которого она ненавидела, оскорблял, избивал и преследовал ее; каждый раз, когда она приносила мертвого младенца, он снова и снова брал ее чуть ли не силой, понуждая Сару рожать ему новых детей. Она была ему не нужна — ему нужен был наследник, и ради этого он готов был забить ее насмерть.

В свои пятьдесят четыре года Эдвард был все еще силен и очень хорош собой, а его аристократические манеры и громкий титул делали его совершенно неотразимым для смазливых служанок в трактирах и молоденьких работниц на фермах. Видя только внешнюю сторону и не зная ничего о его характере, они увлекались им, но он использовал их и выбрасывал, и, если после его забав у девушки рождался ребенок, Эдвард не интересовался ни младенцем, ни матерью. Он, похоже, вообще ничем не интересовался, и единственным, о чем он, похоже, никогда не забывал, была яростная ненависть и ревность к младшему брату.

Кроме того, граф Эдвард Бальфор был патологически жаден. Он никогда не упускал возможности завладеть каким-либо участком земли, который мог выкупить за бесценок у разорившегося фермера или просто отобрать за долги. Отец Сары дал за ней в приданое огромные угодья, но после смерти отца и все его земли тоже отошли к Эдварду. Все деньги Сары Бальфор давно растратил, даже украшения, подаренные ей отцом, он успел продать и промотать в первые же годы после свадьбы, да и от драгоценностей матери, которые перешли к Саре после смерти отца, тоже мало что осталось.

Иными словами, Эдвард Бальфорский использовал свою жену, как использовал своих грязных деревенских девок; он выжал ее почти досуха, а то, что от нее осталось, его не интересовало. Он хотел только одного — чтобы она принесла ему сына, наследника, или умерла сама. Саре все было уже безразлично. После всех несчастий и разочарований, после восьми лет унижений и страданий она надеялась только на то" что какой-нибудь несчастный случай положит конец ее мукам, и, судя по всему, надежды ее имели все шансы осуществиться. Очередные жестокие побои или роды могли убить ее, и тогда она переселилась бы в другой, более счастливый мир. От мужа Сара уже ничего не ждала и не хотела — только смерти, которая стала бы для нее избавлением, — но он хоть и бил ее жестоко, но убивать не спешил, видимо, полагая, что у нее еще есть шанс выносить ребенка и благополучно разрешиться. А уж потом он посмотрит, как ему с ней поступить.

Сара ни разу не задумалась о том, что с Эдвардом может что-то случиться. Даже сейчас, на четвертый день его отсутствия, она каждую минуту ждала, что вот-вот загремят цепи, заскрипят старые, окованные железом ворота и он въедет во двор на своей бешеной лошади, оживленный и полный сил после очередного приключения. Или его привезут на телеге, до омерзения пьяного, распухшего от неумеренных возлияний. Сколько раз уже слуги, посланные на поиски своего господина, заставали его храпящим на полу в какой-нибудь из комнат постоялого двора или веселящимся в обществе шумных деревенских шлюх, и у Сары были все основания предполагать, что и сейчас все дело в какой-нибудь смазливой мордашке, которая прельстилась, звоном золота в кошельке с графским гербом.

Но ей было все равно. Любовные похождения мужа давно не были для нее тайной, к тому же ее положения они ничуть не меняли. Эдвард неизменно возвращался, чтобы наброситься на нее и изнасиловать. Так бывало уже не раз. Он насиловал и бил ее где угодно и когда угодно, и это продолжалось до тех пор, пока Сара не замечала у себя признаков беременности. В этом случае она могла рассчитывать на то, что побои станут менее жестокими, зато поток брани и оскорблений многократно усиливался, а это было едва ли не хуже.

Вот почему сейчас Сара была рада долгому отсутствию Эдварда, хотя все остальные обитатели замка если и не волновались всерьез, то по крайней мере пребывали в недоумении. Но она знала, что Эдвард был слишком большим мерзавцем, чтобы взять и умереть, и слишком большим негодяем, чтобы не вернуться к своей беспомощной и беззащитной жертве.

Отвернувшись от окна, она поглядела на часы на каминной полке и задумалась, не следует ли ей известить Хэвершема и попросить его принять участие в поисках Эдварда. Хэвершем был сводным братом ее мужа, и хотя отношения между ними были откровенно враждебными, он обязательно бы приехал, если бы она позвала его. Но стоит ли беспокоить его, задумалась Сара. Ведь если Эдвард застанет его здесь, в своем замке, он придет в бешенство и выместит свою злобу на ней. Нет, лучше подождать еще день, решила она.

Вернувшись в свою комнату, Сара опустилась в кресло, машинально подобрав юбку. На ней было длинное платье из зеленого атласа, которое поблескивало и переливалось Даже в полутьме; бархатный лиф платья, расшитый мелким речным жемчугом, подчеркивал высокую грудь Сары, а кремово-белый кружевной воротник был почти такого же цвета, что и ее нежная кожа. Узкое платье так плотно облегало стройную фигуру Сары, что она казалась изящной и тонкой, как девочка-подросток, однако эта внешняя хрупкость была обманчивой. На самом деле Сара была гораздо сильнее и выносливей, чем казалось на первый взгляд, иначе она никогда бы не выдержала восьми лет кошмарного замужества и шести неудачных беременностей.

Ее светлая, как слоновая кость, кожа находилась в резком контрасте с длинными, черными как смоль волосами, которые она заплетала в косу и собирала на затылке в тугой пучок. Несмотря на свою нелегкую жизнь, ей каким-то образом удавалось оставаться элегантной, да и в ее манере держаться неизменно присутствовало достоинство, которое и доводило Эдварда до белого каления. Классическая красота ее черт, однако, только подчеркивала выражение безнадежного отчаяния в ее глазах.

И все же, несмотря ни на что, Сара оставалась нежной и кроткой. Она была внимательна со слугами, всегда находила для них доброе слово и никогда не отказывалась поехать на какую-нибудь отдаленную ферму, чтобы помочь заболевшему ребенку и дать ему какое-нибудь снадобье. Если кому-то требовалась ее помощь, она всегда готова была ее оказать, если только не лежала без сил после очередных родов или побоев.

Дальше этих ферм она никогда не бывала. Правда, в детстве она ездила с отцом в Италию и во Францию, читала книги и любовалась прекрасными произведениями искусства, но Эдвард держал ее под замком и обращался с ней как с предметом обстановки. Ее исключительной красоты он тоже не замечал — со своими лошадьми Эдвард обходился лучше, чем с Сарой, — но это было мелочью в длинной череде бед и несчастий, которые обрушились на нее, лишь только она переступила порог его замка.

Зато Хэвершему Сара была далеко не безразлична. Только он замечал и ее красоту, и тоску в ее глазах, и страдал, когда узнавал, что Эдвард снова избил ее. То, как его сводный брат обходится со своей женой, потрясало его до глубины души, но сделать он ничего не мог.

Когда Эдвард женился на Саре, Хэвершему исполнился двадцать один год, и он влюбился без памяти, как только увидел ее. Чтобы признаться ей в своих чувствах, ему понадобилось два года, но, когда это наконец произошло, Сара пришла в ужас. Она хорошо представляла себе, что сделает с ней Эдвард, если она ответит на любовь Хэвершема, а он обо всем узнает. Опасаясь за него и за себя, она заставила своего поклонника поклясться, что он никогда больше не заговорит с ней об этом. И все же сомневаться в том, что их чувство взаимно, не приходилось, и это повергало Сару в настоящий ужас. Вот уже несколько лет они любили друг друга тайно и безнадежно, ибо Сара так и не осмелилась признаться Хэвершему, что она тоже любит его. Поступить так означало для нее рискнуть не только своей, но и его жизнью, которая была для Сары дороже, чем ее собственная.

Оба прекрасно знали, что у них нет ни малейшей надежды когда-нибудь быть вместе, поэтому четыре года назад Хэвершем в конце концов женился на одной из своих двоюродных сестер — глупенькой, но доброй семнадцатилетней девочке по имени Элис. Она выросла в Корнуэлле и во многих отношениях была слишком проста и провинциальна, однако с финансовой точки зрения это был весьма выгодный брак. Обе семьи, во всяком случае, были весьма довольны союзом, который, кроме всего прочего, неожиданно увенчался рождением четырех очаровательных девочек-погодков, которых и Элис, и Хэвершем любили без памяти. Увы, это не решило основной проблемы, ибо по закону женщины не мотли наследовать земли и титул. Единственным наследником поместья и графского титула оставался по-прежнему сам Хэвершем, и это бесило его старшего брата.

Когда за окном стали сгущаться сумерки, Сара бесшумно встала с кресла и обошла комнату, зажигая свечи. Во внутреннем дворе ей послышался какой-то шум, и, молясь, чтобы это был не Эдвард, она подошла к выходившему туда окну, чтобы узнать, в чем дело. Сара знала, что поступает нехорошо, желая мужу смерти, однако отрицать, что если бы он никогда не вернулся, то ее жизнь изменилась бы, и изменилась к лучшему, она не могла. Мысль о том, что ей придется провести с ним остаток своей жизни, была для нее невыносимой. Пусть даже ей осталось жить всего несколько дней, рядом с Эдвардом этот срок мог показаться вечностью.

Поставив подсвечник на столик у окна, Сара, торопясь, откинула в сторону тяжелую портьеру и впилась взглядом в темноту внизу. Это был он. Она сразу узнала лошадь мужа, которую вели, а вернее — тащили в поводу полдюжины мужчин из числа слуг. Следом за ними шла другая лошадь, тащившая расхлябанную телегу, на которой на расстеленном плаще распростерлось неподвижное тело графа Бальфора.

Сердце Сары рванулось из груди, словно птичка, почувствовавшая свободу. Если он мертв, подумала она, то слуги будут молчать, и кто-нибудь поднимется к ней, чтобы сообщить печальную новость. Но слуги внизу вдруг забегали и завопили; в углу двора вспыхнули факелы; кто-то проскакал верхом обратно к воротам — как поняла Сара, за врачом, а четверо мужчин, соорудив из досок грубое подобие носилок, стали осторожно сгружать тело хозяина с телеги, чтобы нести в дом.

Сердце Сары упало. Она еще не знала, что случилось с ее мужем, но уже поняла, что он жив и что его еще можно спасти.

— Господи, прости меня, грешную… — машинально пробормотала она и, услышав, как внизу гулко хлопнула дверь, поспешила к лестнице.

Внизу несколько мужчин уже вносили импровизированные носилки в просторную залу. Эдвард лежал неподвижно, словно мертвый, но Сара знала, что он жив.

— Его сиятельство упали с лошади, — шепнул ей кто-то, но граф так и не пошевелился, и Сара знаком приказала нести его наверх, в спальню. Там слуги со всеми предосторожностями переложили тело на кровать. Эдвард все еще был одет в тот же камзол, в котором он отправился на охоту, но теперь камзол был изорван и покрыт грязью. Исцарапанное лицо графа было серым, а в бороде застряли репьи и веточки ежевики.

Свою охоту граф начал на ближайшей ферме с одной девицею, а сопровождавшую его пятерку слуг отослал с наказом дожидаться его на постоялом дворе. Они ждали его целых три дня; в этом не было ничего необычного, и они ничуть не беспокоились, весело проводя время за элем. Лишь когда у них вышли все деньги, а хозяин так и не появился, они отправились на ферму, чтобы получить новые распоряжения — или новые деньги на расходы, но тут обнаружилось, что граф покинул девицу уже три дня назад. Тогда один "из них известил шерифа, а остальные отправились на поиски хозяина.

Они нашли его только сегодня утром. Судя по всему, Эдвард упал с лошади и все три дня пролежал в бреду. Сначала они решили, что он сломал себе шею, однако это было не так. По пути в замок он даже пришел в себя — очень ненадолго — и тут же снова впал в забытье. Сейчас он был похож скорее на мертвого, чем на живот о, но он дышал.

Ничего этого Сара так и не узнала. Слуги сказали ей только, что при падении с лошади Эдвард, видимо, сильно ударился головой.

— Когда это случилось? — тихо спросила Сара, но тогда ей сказали, что сегодня утром, она не поверила. Следы рвоты и пятна крови на одежде давно уже засохли.

Когда появился врач, ей было нечего ему сказать. Один из слуг отозвал врача в сторону и рассказал, как было дело. Эскулапа это не удивило — он и сам считал, что супруге его светлости совершенно незачем знать о похождениях мужа. Впрочем, и он тоже мог не выслушивать все подробности, поскольку независимо от них он мало чем мог помочь больному. Как и всегда в подобных случаях, лекарь мог только пустить ему кровь, поставить дюжины две пиявок и ждать результатов. Основные надежды он связывал с тем, что и в пятьдесят четыре года его пациент оставался крепким и здоровым мужчиной и его могучий организм способен был самостоятельно справиться с любой напастью, будь то обычное похмелье или сотрясение мозга.

Пока доктор отворял Эдварду вены и сливал в медный таз кровь, которая была густой, почти черной, Сара стояла рядом с ним, но граф так и не пошевелился и не открыл глаз. Потом принесли пиявки, вида которых Сара не переносила, но она набралась мужества и осталась около мужа. К концу процедуры Сара выглядела немногим лучше Эдварда. Лишь когда доктор уехал, она зашла в свою комнату, чтобы написать коротенькую записку Хэвершему и ввести его в курс событий. И, коль скоро существовала вероятность того, что Эдварду может стать хуже, Сара решила, что Хэвершему необходимо быть у постели брата.

Запечатав письмо, она отослала его с одним из гонцов. До места, где жил Хэвершем с семьей, было около часа езды верхом, и Сара не сомневалась, что он приедет, как только получит известие о болезни брата. Сама же она вернулась в спальню мужа, чтобы быть около него неотступно.

Опустившись в кресло возле кровати Эдварда, Сара задумалась. Глядя на бледное неподвижное лицо мужа, она попыталась разобраться, что же она чувствует к человеку, с которым прожила восемь лет. Ни гнева, ни ненависти к нему не было в ее сердце — только отвращение, страх и безразличие. Она не могла даже припомнить, любила ли она его когда-нибудь. Если и да, то очень недолго, да и это ее чувство было основано на минутном романтическом порыве юного сердца, на самообмане и на воле отца. Нынче же даже воспоминание о той любви совершенно изгладилось из ее памяти. Эдвард был для нее неприятным и чужим человеком, и Сара, не мучаясь угрызениями совести, тихо молилась, чтобы он не дожил до утра.

Временами ей начинало казаться, что, если ей придется прожить с этим чудовищем хотя бы еще один день, она не выдержит и умрет. В такие моменты мысль о том, что ей снова придется терпеть его прикосновения и грубые ласки, была для нее невыносимой. Она готова была умереть, лишь бы не носить под сердцем очередное дитя — его дитя, но вместе с тем Сара хорошо знала, что если Эдвард выживет, то он будет насиловать ее до тех пор, пока она не понесет.

Незадолго до полуночи в спальне графа неожиданно появилась Маргарет — молоденькая служанка Сары, которая пришла спросить, не нужно ли чего госпоже. Маргарет была предана своей хозяйке; она была с ней рядом, когда умер последний ребенок Сары, и, считая госпожу самой замечательной женщиной на свете, готова была сделать для нее все что угодно. Но Сара отослала ее спать.

Хэвершем приехал в два часа ночи. Его жена неожиданно тяжело заболела, заразившись корью от дочерей; она вся покрылась сыпью и буквально задыхалась от приступов кашля. Меньше всего Хэвершему хотелось бросать ее в таком состоянии, да и дочери его еще не совсем поправились, однако, получив записку от Сары, он без колебаний отправился в путь.

— Как он? — это было первое, что спросил Хэвершем, войдя в полутемную мрачную комнату, в которой горело всего две или три свечи. Он был высок ростом, подтянут и смугл и очень напоминал своего сводного брата, каким тот был в молодости. Хэвершему сейчас было только двадцать девять, и при виде его Сара почувствовала, как ее сердце словно встрепенулось и забилось чаще.

— Лекарь пустил ему кровь, — сказала она слабым голосом. — И поставил пиявки. Это было несколько часов назад, но за это время он так и не пришел в себя и даже не пошевельнулся. Я думаю, что он… Доктор сказал, что у него может быть внутреннее кровоизлияние. На теле, во всяком случае, нет ни ран, ни явных ушибов, которые могли бы быть опасны. Трудно быть уверенным, но, похоже у него ничего не сломано.

Голос ее заметно дрожал, но по глазам Сары Хэвершем так и не смог ничего прочесть.

— Я подумала, что ты должен быть здесь на случай, если он умрет, — добавила она. Хэвершем кивнул.

— Ты правильно поступила, — сказал он, и Сара, посмотрев на него с благодарностью, подвела Хэвершема к постели брата.

Эдвард по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Насколько Сара могла судить по его виду, состояние его нисколько не изменилось. Хэвершем и сам видел, насколько плох его старший брат. Когда он и Сара вышли в гостиную, чтобы выпить бренди, которое принес заспанный слуга, Хэвершем вслух сказал, что его брат скорее всего не жилец. Он, во всяком случае, не представлял, как может выжить человек, который больше похож на мертвеца. Но Сара не разделяла уверенности родственника — она-то хорошо знала, как живуч этот могучий, сильный мужчина — ее муж. Но в глубине души она надеялась, что Хэвершем окажется прав.

— Когда это случилось? — спросил Хэвершем, наливая себе бренди в серебряную рюмку, и его лоб пересекла озабоченная морщина. Он и раньше знал, что если с Эдвардом случится несчастье и он умрет, не оставив наследника, то на него ляжет огромная ответственность, но сейчас он оказался совершенно к этому не готов. Хэвершем всерьез никогда не верил, что такое может случиться; он считал, что рано или поздно у Эдварда обязательно будет сын, который и унаследует титул и земли. Граф был не стар, да и Сара, несмотря на предыдущие неудачи, еще могла родить мужу желанного наследника.

— Слуги сказали, что сегодня утром, — негромко ответила Сара, и Хэвершем, подняв на нее глаза, в очередной раз поразился ее глубокой внутренней силе. Сара была гораздо сильнее и мужественнее, чем многие мужчины, в том числе и он сам.

— Но они лгут, — добавила она убежденно. «Интересно, откуда она знает?» — подумал Хэвершем и, откинувшись на спинку кресла, вытянул перед собой скрещенные ноги в покрытых пылью и грязью дорожных сапогах. В замок брата он примчался верхом — так он спешил, хотя, чтобы заложить карету, потребовалось бы всего минут двадцать — двадцать пять.

— Я думаю, он не просто упал и ударился головой, — сказала Сара, задумчиво прищурившись. — Но сейчас не это главное. Когда бы они ни нашли его на самом деле, это уже не имеет значения.

Она ничего больше не добавила, да и не было нужды в словах. Оба они понимали, что раны, полученные Эдвардом, скорее всего смертельны.

— А что сказал врач? — спросил Хэвершем, чтобы не дать Саре уйти в свои печальные мысли. — Он надеется… или?..

Сара молча пожала плечами, и Хэвершем, поспешно отставив кубок, порывисто взял ее руки в свои.

— Скажи, Сара, что ты будешь делать, если Эдвард умрет?

— Оба они подумали о том, что тогда она наконец будет свободна.

Сара покачала головой:

— Не знаю. Наверное, просто жить. С начала, с самого начала… — Она несмело улыбнулась. — Жить, дышать, наслаждаться свободой. Я перестану бояться, забуду про слезы. Я буду надеяться, что случится что-нибудь хорошее и в моей жизни.

Она и в самом деле еще не знала, как будет жить. Освобождение всегда казалось ей несбыточной мечтой. Только собственной смерти Сара ждала как избавления — это казалось ей самым вероятным исходом, — и теперь она растерялась. Может, если после смерти Эдварда останутся какие-нибудь деньги, она купит крошечный домик или ферму и станет жить в нем тихо и спокойно… Ничего иного ей просто в голову не приходило. Эдвард вытравил, убил в ней все, в том числе и способность мечтать, смотреть в будущее с надеждой. В последние годы ее единственным желанием было умереть, потому что иного способа избавиться от мужа Сара просто не знала. И только сейчас в ней начали оживать робкие надежды на новую жизнь.

— Хочешь уехать со мной?

Неожиданный вопрос Хэвершема так потряс ее, что Сара не сразу нашлась, что ответить. Вот уже несколько лет они не заговаривали о подобных вещах, поскольку это было небезопасно; оба могли легко потерять власть над собой, и тогда — жди беды. Сара сама запретила Хэвершему говорить с ней о любви, и, хотя он никогда не нарушал данного слова, Сара даже успокоилась, когда он женился на Элис. И вот теперь все начиналось сначала…

— Не говори так, — тихо сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже. — У тебя есть жена и твои дочери. Не хочешь же ты сказать, что готов бросить их и бежать со мной неведомо куда?

Но именно это он и хотел сделать. По словам Хэвершема, он всегда этого хотел. Элис — его бедная маленькая жена — так мало значила для него! Он и женился-то на ней только потому, что знал: он никогда не получит Сару. Но теперь… теперь, когда все может измениться и у них появится шанс быть вместе… Если Эдвард умрет…

Хэвершем не мог даже представить себе, что он может потерять Сару во второй раз.

— Даже не думай об этом, — твердо сказала Сара. Честь по-прежнему значила для нее многое, если не все. Хэвершем же порой вел себя так, словно он был незрелым подростком. И это было, в общем-то, понятно. У него никогда не было ни графского титула, ни малейшей надежды его получить, и это наложило на него определенный отпечаток — титул ко многому обязывал своего обладателя. К тому же, если не считать приданого жены, у Хэвершема почти не было наличных денег.

— А что будет с тобой, если он выживет? — спросил он, отворачиваясь от зыбкого пламени свечи.

— Тогда умру я, — без колебаний ответила Сара. — И я буду молить бога, чтобы это произошло как можно скорее.

— Я не хочу! — в отчаянии воскликнул Хэвершем. — Я не хочу, чтобы ты умирала! И жить без тебя я тоже не хочу. Я не могу видеть, как день за днем он губит тебя. О господи, если бы ты знала, как я ненавижу его за это!

Но Сара знала, что у него есть и другие причины ненавидеть Эдварда, который едва ли не с самого рождения Хэвершема делал все, что было в его силах, чтобы испортить жизнь брату. Свою роль сыграла тут и двадцатипятилетняя разница в возрасте, и то, что Хэвершем был сыном нелюбимой мачехи Эдварда.

— Давай убежим! — снова повторил Хэвершем, наклоняясь вперед, и Сара подумала, что это бренди ударило ему в голову. Но это было верно лишь отчасти. План побега Хэвершем лелеял вот уже несколько лет, но ему не хватало смелости поделиться своей мечтой с Сарой. Он знал, что она относится к его браку гораздо серьезнее, чем он сам, и сама мысль о том, что он готов бросить жену и четырех дочерей, не могла прийти Саре в голову. Элис, конечно, была славная, но как объяснить Саре, что он никогда не любил ее и женился на ней только потому, что Сара была несвободна и приданое было необходимо семье!

— Мы убежим в Америку! — с жаром продолжил Хэвершем, хватая Сару за руки. — Там мы будем совершенно свободны. Ты должна уехать со мной, Сара, должна!

Обводя взглядом холодную и темную гостиную, Сара подумала, что, если бы она могла позволить себе честно ответить на этот вопрос, она сказала бы ему, что это самое лучшее предложение, которое ей когда-либо приходилось слышать. Но, увы, она не могла на него согласиться. Она не могла поступить так хотя бы из-за жены Хэвершема. Кроме того, Сара была совершенно уверена, что если они убегут, а Эдвард выживет, то они оба могут считать себя покойниками. Ее муж не пожалел бы ни сил, ни времени, ни денег, чтобы разыскать их обоих и отомстить.

— Не говори глупости, — твердо сказала она. Ей очень хотелось, чтобы Хэвершем успокоился и остыл. — Ты не должен подвергать свою жизнь опасности из-за прихоти, из-за пустяка.

— Быть с тобой до конца жизни — это не прихоть и не пустяк, — с горячностью возразил Хэвершем. — Я готов умереть за это…

Говоря это, он придвинулся к Саре, и от его близости у нее перехватило дыхание. Но он не должен был видеть этого!

— Я понимаю, дорогой, но… — Сара слегка сжала его руки и, улыбнувшись, выпустила. Ей очень хотелось, чтобы все было по-другому, чтобы и ее, и его жизнь сложилась иначе, но изменить что-либо, не рискуя его и своей головой, она не могла. Сара слишком любила Хэвершема и слишком дорожила им, чтобы сделать его объектом мстительной злобы Эдварда.

Но совершенно скрыть свои чувства ей не удалось. Хэвершем заглянул в ее глаза и увидел там что-то такое, что последняя осторожность оставила его. Порывисто вскочив с кресла, он заключил Сару в объятия и крепко поцеловал.

— Не надо… не делай этого! — задыхаясь, прошептала она, как только он оторвался от ее губ. Сара знала, что она должна сделать вид, будто рассержена, должна отослать его прочь, но это было выше ее сил. Она слишком изголодалась по ласке, по простому человеческому участию, и, когда Хэвершем поцеловал ее снова, она ответила на его поцелуй.

Наконец она с трудом отстранилась от него и покачала головой.

— Мы не должны этого делать, любимый, — сказала она печально. — Все это невозможно.

«И очень, очень опасно», — добавила она мысленно.

— Но почему? — возразил Хэвершем. — Мы сядем в Фальмуте на корабль и отправимся в Новый Свет, где нас никто не знает. Он не найдет нас там, Сара! И никто не помешает нам жить счастливо!

Он раскраснелся, глаза его сверкали, но Сара только улыбнулась его наивности и тому, как плохо он знает своего брата. Кроме того, ни у нее, ни у него не было денег, чтобы заплатить за дорогу.

— Тебе кажется, что это так просто, — убежденно проговорила она. — Но посуди сам, что у нас будет за жизнь? Нам придется постоянно скрываться, к тому же у тебя есть Элис… и твои дочери. Подумай только, что они будут думать о тебе, когда подрастут!

— Элис еще молода, — поспешно перебил ее Хэвершем. — Она найдет себе достойного мужа. Да к тому же она не любит меня, я знаю, я чувствую это. Такая жизнь ей тоже не в радость.

— Все проходит, дорогой, все переменится. Я уверена, что в конце концов вы сумеете понять и полюбить друг друга. Ваши дочери будут подрастать, и со временем все в твоей жизни образуется.

Сара хотела, чтобы Хэвершем был счастлив, чтобы он был жив, и ради этого она готова была пожертвовать своей любовью. Но, несмотря на ее желание спасти его любой ценой, Сара почувствовала и огорчение. Хэвершему двадцать девять лет, а он ведет себя как влюбленный мальчишка, который не понимает, что играет с огнем. И с каким огнем! Вот и сейчас отказ Сары только рассердил его, но не заставил задуматься, и теперь он сидел хмурый и надутый — точь-в-точь избалованный ребенок, не получивший вожделенной игрушки.

Некоторое время спустя они снова отправились в графскую спальню, чтобы проведать Эдварда. За окнами уже начинало светать, но замок еще не начал просыпаться, и только эхо их шагов тревожило гулкую тишину под высокими сводчатыми потолками.

На время своего разговора с Хэвершсмом Сара оставила с мужем старого слугу. Когда они снова вошли в спальню, старик поспешно поднялся со стула.

— Как он? — тихо спросила Сара.

— Ничего нового, ваше сиятельство. Наверное, придется еще раз звать лекаря, чтобы пустил кровь…

Сара кивнула. Уходя, доктор сообщил ей, что навестит больного утром, однако Эдвард мог и не дожить до утра. Хэвершем тоже это понял, и в его глазах с новой силой вспыхнула надежда.

— Я начинаю ненавидеть его все сильнее при мысли, что он делал с тобой все эти годы — со страстью и гневом шепнул он, когда они снова вышли в гостиную. От выпитого он раскраснелся, и Сара поняла, то Хэвершем готов на самые необдуманные поступки.

— Не говори об этом, — негромко отозвалась она, обдумывая, под каким бы предлогом удалить от себя Хэвершема. В конце концов она предложила ему пойти отдохнуть в один из гостевых покоев, и, неожиданно для Сары, он согласился почти без возражений.

Предложение Сары, в общем-то, совпадало с планами самого Хэвершема. Он все равно собирался остаться в замке до тех пор, пока судьба его брата так или иначе не определится. Слуги, которым он, уезжая, приказал отправляться в замок следом за ним, уже давно прибыли и разместились на ночлег на сеновале и в подвалах, и он чувствовал, что и ему не повредят несколько часов сна.

Сара же и не собиралась ложиться, и Хэвершем почувствовал, как растет его уважение и восхищение ею. Эта маленькая, хрупкая с виду женщина словно была выкована из стали. Казалось, усталость и напряжение щадят ее, в то время как его самого уже не держали ноги.

Поэтому, когда она предложила ему пойти поспать, он возразил ей только из самолюбия, но быстро сдался и ушел, а Сара вернулась в спальню мужа и, отослав слугу, села в кресло возле его кровати с балдахином. Но стоило только ее спине коснуться подушек, как усталость взяла свое, и Сара начала клевать носом, а потом и задремала.

Ей приснился Хэвершем, стоящий на палубе какого-то судна. Ветер трепал его светлые волосы, одной рукой он показывал куда-то вперед, а второй манил ее за собой.

Сара вздрогнула и открыла глаза. То, что предлагал Хэвершем, было совершенным безумием, хотя сама по себе идея сбежать в Новый Свет была вовсе не так уж плоха. Вот только как ее осуществить? Сара очень хорошо понимала, что у них нет ни малейшей возможности исполнить задуманное, и главным препятствием были ее собственная честь и порядочность, изменить которым она была не в силах. На месте Хэвершема она никогда бы не поступила так с Элис и девочками, хотя от Эдварда она бежала бы, даже рискуя погубить свою душу.

Так она размышляла, и ее голова склонялась все ниже на грудь. Утро — необычайно солнечное и светлое — застало ее крепко спящей, и даже крики горластых петухов во дворе не смогли ее разбудить.

Проснулась Сара от боли. Кто-то сжимал ее руку словно в тисках и свирепо встряхивал, словно собака, которая треплет пойманную в амбаре и уже задушенную крысу. В первые мгновения Сара приняла все это за продолжение своего беспорядочного и изнуряющего сна, но боль становилась все сильнее, и она подумала, что, верно, какое-нибудь животное — возможно, действительно собака — пробралось в спальню и теперь требует, чтобы его выпустили. Но тут ее руку рванули с такой силой, что Сара невольно вскрикнула от боли и открыла глаза.

Сон слетел с нее в один миг, когда она увидела, что Эдвард смотрит на нее, сжимая ее хрупкие пальцы в своей огромной волосатой руке. Увидев, что она проснулась, он стиснул ее руку сильнее, желая заставить ее закричать от боли, и Сара удержалась лишь с огромным трудом.

— Эдвард!..

Она видела, что он не только очнулся, но и каким-то чудесным образом вернул себе всю свою прежнюю силу, но разум ее все еще отказывался этому верить. За прошедшую ночь Сара слишком сжилась со своей безумной надеждой, чтобы отказаться от нее в одно мгновение.

— Как ты себя чувствуешь, Эдвард? — проговорила Сара, едва сдерживая отчаяние. — Ты несколько дней был без сознания. Тебя привезли на телеге, полумертвого… Доктор пускал тебе кровь, но это не помогло. Мы все думали…

Ах какие неосторожные слова сорвались с ее губ! Глаза графа налились кровью, а голос зазвенел от холодного бешенства, которое так хорошо было знакомо ей.

— Вы думали, что" я сдохну, да?! Как какой-нибудь бродячий пес?.. Вы надеялись, что я сдохну, и теперь вам очень-очень жаль, что этого не случилось… — Он продолжал сжимать ее руку в своих пальцах, явно радуясь тому, что даже сейчас, ослабевший и больной, он способен причинять ей боль.

— Ты, наверное, уже известила этого идиота — моего брата? — прошипел он с ненавистью и неожиданно выпустил ее руку, так что не ожидавшая этого Сара невольно отшатнулась от его постели.

— Я… Мне пришлось, Эдвард, — тихо призналась она. — Мы думали, что ты не доживешь до утра.

С этими словами она отодвинулась от кровати мужа еще немного и поглядела на него с настороженностью и опаской, как на ядовитую змею. Он и был змеей, готовой ужалить в любой момент.

— Как вы, должно быть, оба разочарованы теперь… Хорошая из вас получилась бы парочка: скорбящая вдова и новый граф Бальфорский!.. Нет, моя милая, не так скоро. Я еще поживу!..

Он сделал неуловимо быстрое движение и, снова схватив Сару за руку, заставил ее наклониться, так что ее лицо оказалось в считанных дюймах от его опухших глаз и спутанных волос, падавших на исцарапанный лоб. «Сколько же в нем силы!.. — поразилась Сара. — Он только что умирал, а теперь от него не вырваться. Или это его бешеная злоба питает его?»

— Никто из нас не желал и не желает тебе зла, Эдвард, — твердо сказала она, когда он снова выпустил ее, и на всякий случай отошла к самой двери.

— Тебе принести что-нибудь поесть? — добавила она, стараясь чем-то оправдать свое явное бегство. — Есть овсяная каша, есть горячий бульон…

— От таких помоев недолго и ноги протянуть, моя красавица, — покачал он головой. — А силы мне скоро понадобятся.

Но Сара не только видела, но и чувствовала, что его силы прибывают с каждой минутой и Эдвард становится опасен.

— Хорошо, я схожу распоряжусь, чтобы тебе приготовили что-нибудь более существенное, — сказала она, опуская глаза.

— Живо поворачивайся! — со злобой и раздражением прикрикнул на нее муж, и Сара увидела в его глазах гнев. Этот взгляд был ей так хорошо знаком. Когда она была моложе, стоило ему взглянуть на нее так, и юная Сара лишалась и сил, и воли к сопротивлению, однако со временем она привыкла и научилась справляться с собственным ужасом, который леденил ей душу и парализовал члены.

Она была уже на пороге спальни, когда ее настиг голос Эдварда.

— Я знаю своего слизняка-брата, — проговорил он с угрозой. — И догадываюсь… нет, знаю, на что он тебя подбивал. Не надейся, моя козочка, Хэвершем тебя не спасет. У него на это просто духа не хватит. А если он все-таки попробует, то — куда бы вы ни поехали, как бы далеко ни забрались — я найду вас и сверну его цыплячью шею. И тебя я тоже убью. Не забывай об этом, Сара, ты меня знаешь.

— Я не сомневаюсь, Эдвард, — ответила Сара ровным голосом, хотя ее сердце едва не остановилось от страха. Знала ли она его? Еще бы! Пожалуй, она знала Эдварда слишком хорошо. — Тебе нечего опасаться. Поверь, нас объединила только забота о твоем здоровье — и больше ничего.

С этими словами она покинула спальню и закрыла за собой тяжелую дверь.

Ноги у нее подгибались от страха. Эдвард как будто прочел ее мысли, разве что про Америку не упомянул. Не мог же он в самом деле услышать то, о чем они разговаривали вчера в гостиной. Какой же Хэвершем все-таки глупец, если думает, что можно обмануть Эдварда. В том, что Эдвард без колебаний убьет их обоих, Сара не сомневалась, но за себя ей не было страшно. Она боялась за Хэвершема. Нет, она не должна дать Эдварду ни малейшего повода; отныне никаких объятий, никаких поцелуев, никаких встреч наедине, что бы ни случилось. Может быть, вдруг пришло ей в голову, для Хэвершема будет лучше, если она исчезнет. Тогда, по крайней мере, Эдварду будет не в чем обвинить брата. В противном случае за любовь к ней он рано или поздно заплатит своей жизнью.

Пока Сара спускалась в кухню, в голове ее роились мысли одна безумнее другой. На кухне никого не было, но это было Саре только на руку; продолжая строить свои фантастические планы, она поставила на поднос еду для мужа. Сара кликнула Маргарет и велела отнести поднос в спальню графа.

Когда она поднялась на второй этаж, один из слуг уже брил Эдварда, и Сара на мгновение застыла на пороге, завороженно глядя на сверкающую бритву, снующую туда и сюда возле горла мужа. Ей стоило немалых усилий отогнать от себя греховную мысль, но в конце концов она совладала с собой и шагнула в спальню, сохраняя видимость спокойствия.

Увы, после бритья и умывания на лице графа не осталось почти никаких следов его недавнего приключения. Когда же он прикончил завтрак — жареное мясо, вино, вареные яйца, свежевыпеченные ячменные лепешки и фрукты, — он уже выглядел так, как будто это не он падал с лошади и трое суток валялся без сознания. Такой Эдвард был уже опасен, и, глядя, как он раздает указания слугам, Сара почувствовала, как по ее спине пробежал леденящий холод.

Когда прибыл доктор, Эдвард был уже на ногах. Правда, его лицо еще сохраняло некоторую бледность и он продолжал страдать от приступов головокружения, однако во всем остальном он выглядел вполне здоровым человеком. Во всяком случае, лекарь, прибывший с сумкой, полной свежих пиявок, никак не мог поверить, что перед ним тот самый Эдвард Бальфорский, которого он застал вчера чуть ли не на смертном одре без всякой надежды на выздоровление.

Перемена, происшедшая с графом, была поистине чудесной. Правда, растерявшийся эскулап все еще настаивал на кровопускании, однако Эдвард пригрозил выкинуть его в окно, если он только приблизится к нему со своими инструментами. Не помня себя от страха, старый лекарь пулей вылетел в соседнюю комнату, и Саре пришлось долго успокаивать его и извиняться за мужа. Впрочем, она привыкла к этому.

— Все-таки постарайтесь удержать его в кровати, — посоветовал врач, перед тем как уйти. — И не давайте ему такой тяжелой пищи. Вино, мясо, яйца! Уму непостижимо!

Он не мог не заметить остатков поистине гаргантюанской трапезы графа, а тут еще с кухни при-, был поваренок с блюдом только что зажаренных цыплят.

— Он снова потеряет сознание, если не будет сдерживать свой аппетит, — неодобрительно покачал головой доктор, провожая глазами блюдо, и Сара понимающе кивнула. Это был тот же самый доктор, который всегда принимал у нее роды. Все дети Сары либо умерли у него на глазах, либо он вытаскивал их из ее чрева уже посиневшими от удушья. Сара не знала, хороший ли он врач — лучшего у них все равно не было, — но ей было известно, что старик относится к ней если не с любовью, то по крайней мере с отеческой теплотой. К сожалению, Эдвард запугал его едва ли не больше, чем саму Сару. Когда умерли одна за другой две ее дочери, лекарь напрочь отказался сообщать печальную новость графу, потому что, когда до этого Сара родила мертвого сына, Эдвард едва не прикончил принесшего дурную весть лекаря.

— Мы позаботимся о нем, доктор, — пообещала Сара, провожая старика во внутренний двор и помогая ему усесться в экипаж. Когда он отъехал, она еще долго стояла у ворот, глядя ему вслед и подставляя лицо теплым лучам солнца. Что ей теперь делать, Сара не знала. Вчера вечером для нее неожиданно блеснул луч надежды, но сегодня он снова погас.

Когда она вернулась в спальню мужа, то застала там Хэвершема. Он тоже был потрясен поистине чудесным выздоровлением сводного брата, однако не подавал вида и только кивал, слушая возбужденную и быструю речь Эдварда.

Весь день Сара старалась избегать Хэвершема, но во второй половине дня, неся Эдварду вторую миску супа (первую он швырнул в нее, едва не обварив ей руку), она неожиданно столкнулась с ним в коридоре. Заступив ей дорогу, Хэвершем с мольбой заглянул ей в глаза.

— Выслушай меня, Сара, — проговорил он. — Теперь у тебя нет выхода. Ты не можешь оставаться здесь — Эд как будто сошел с ума. Он убьет тебя…

Оказывается, утром Эдвард, не стесняясь в выражениях, предупредил брата, чтобы он держался подальше от его жены, и пригрозил убить, если он не исполнит этого требования. Эдвард сказал также, что Сара все еще нужна ему и что он заставит-таки ее произвести на свет сына, пусть даже в конце концов это убьет ее самое. На Сару ему было плевать, но ему нужен был наследник.

— Он не, сошел с ума, — покачала головой Сара. — Просто он жесток как никто. Он всегда был таким.

Ничего нового Хэвершем ей действительно не сказал. Просто в последнее время Эдвард не давал себе труда скрывать, как он на самом деле к ней относится. Напротив, он нарочно оскорблял и избивал ее на глазах у слуг, чтобы как можно больше унизить ее. И, похоже, это ему доставляло изощренное удовольствие.

— Я найду подходящий корабль, — понизив голос, прошептал Хэвершем, но Сара посмотрела на него таким взглядом, что он отшатнулся.

— Не смей этого делать, — сказала она как можно жестче. — Он убьет тебя. Он обещал. И держись от меня подальше. Я никуда с тобой не поеду. Отправляйся к себе домой, а меня забудь.

— Я никогда, никогда тебя не забуду! — с горячностью возразил Хэвершем, и в глазах его заблестели слезы отчаяния.

— Ты должен! — твердо сказала Сара и так посмотрела на него, что Хэвершем опешил. Воспользовавшись его замешательством, Сара быстро двинулась по коридору.

Вечером Маргарет сообщила ей, что Хэвершем отбыл в свое поместье — к больной жене и дочкам, и Сара вздохнула спокойнее. Теперь, когда Эдвард быстро поправлялся, его брату все равно нечего было делать в замке. Волновалась она только о том, как бы он не отправился в порт, чтобы договориться с одним из капитанов о путешествии в Америку. Хэвершем был слишком несдержан и упрям, чтобы так просто отказаться от своего плана, но Сара не собиралась позволять ему рисковать жизнью и бросать семью из-за его любви к ней. Элис и девочек ей было жалко до слез. В случае, если бы Хэвершем бросил их, как бы они смогли прожить без его помощи. К тому же Сара не была уверена, что их не коснется мстительная злоба Эдварда.

Нет, и она, и Хэвершем должны были смириться с тем, что им никогда не суждено быть вдвоем.

Вечером Сара легла спать как можно раньше. Проснувшись на рассвете, она долго лежала в кровати и, прислушиваясь к петушиным крикам за окном, размышляла о плане Хэвершема, который никак не шел у нее из головы. Нет, она не передумала; Сара не собиралась никуда с ним бежать, но она не видела никаких причин, которые помешали бы ей бежать одной.

Это была самая безумная мысль, которая когда-нибудь только приходила ей в голову, но Сара продолжала цепляться за нее. Она знала, что это возможно, это осуществимо, это ей по силам, наконец!.. Если она как следует продумает свой план, продумает до мелочей и — самое главное! — если она ни с кем не будет им делиться, тогда… тогда ее, возможно, ждет свобода?!

Самым главным был, разумеется, вопрос о деньгах. У Сары не было ни пенни; Эдвард отобрал у нее даже украшения и драгоценности, которые когда-то принадлежали ее матери, но Сара знала, что он продал еще не все. Больше того, ей было известно, где они лежат, так что взять их оттуда она могла в любой момент. Конечно, она понимала, какая жизнь ждет ее впереди. Но на то, чтобы жить скромно, денег, вырученных за драгоценности, должно было хватить. Ничего иного она и не хотела. Что ей роскошь, богатства и титулы! За восемь лет замужества Сара уже поняла, что свобода, покой, ощущение собственной безопасности — вот настоящие сокровища, которые нельзя купить за деньги, а можно только завоевать. Даже если по пути в Новый Свет она погибнет — умрет от болезни или утонет, — то по крайней мере она уйдет, освободившись от страха и унижений, от собственной ненависти к человеку, который ненавидел ее.

Итак, она может рассчитывать на свои драгоценности. Сара решилась наконец бросить вызов судьбе и привести свой план в исполнение. У нее в жизни появилась цель, и она готова была на любой риск, чтобы ее достичь.

В этот день Эдвард проснулся поздно в самом дурном расположении духа. Одного камердинера, который пришел, чтобы одеть его, он уже наградил несколькими ощутимыми пинками, а в другого швырнул кувшином с водой для умывания, едва не проломив бедняге голову. Он был бледен, и Сара видела, что Эдвард все еще чувствует себя скверно, но в этом он никогда бы не признался. Как бы там ни было, к полудню он все же оделся и приказал подать ленч в малую трапезную.

Съев двух цыплят и выпив несколько стаканов красного вина, он заметно приободрился — даже щеки у него стали более естественного цвета, но раздражительность его нисколько не ослабла. Казалось, что вместе с силами к нему вернулась и вся ненависть, которую он питал к своей жене, однако после завтрака он неожиданно задремал прямо в кресле, и Сара воспользовалась этим, чтобы удалиться. Ей еще многое надо было обдумать, многое сделать.

Прежде всего, воспользовавшись ситуацией, она поспешила в кабинет мужа; ей хотелось убедиться, на месте ли драгоценности ее матери. Знакомая шкатулка красного дерева стояла на каминной полке. Сара знала, что ключ хранится в ящике старинного бюро, однако шкатулка оказалась не заперта, и в первое мгновение она испугалась, что Эдвард опустошил ее. К счастью, она ошиблась. Правда, ценностей в шкатулке заметно поубавилось, однако кое-что там еще оставалось, и Сара облегченно вздохнула. Бережно завернув дорогие ей украшения в мягкую тряпицу, она бесшумно выскользнула из кабинета.

Вид драгоценностей и самой шкатулки напомнил ей об отце, и, вернувшись к себе в спальню, Сара мысленно попросила у него прощения. Она чувствовала себя виноватой перед ним, хотя, конечно, в том, что она взяла принадлежащие ей вещи, никакого преступления не было.

Сверток с украшениями Сара опустила в глубокий карман дорожного плаща, плащ повесила в шкаф и заперла его на ключ.

Уже ближе к вечеру она, увидев спешащую по коридору Маргарет и убедившись, что они одни, шепотом спросила у девушки, по-прежнему ли она предана ей и готова ли исполнить одну ее просьбу.

— Все, что хотите, мэм! — так же шепотом ответила Маргарет, приседая в реверансе.

— Поехала бы ты со мной, гм-м… в одно место, если бы я тебя попросила? — продолжала допытываться Сара.

— Конечно, мэм. — Служанка улыбнулась. Она думала, что хозяйка собирается тайком съездить в Лондон, чтобы встретиться с Хэвершемом.

— А что, если бы я попросила тебя поехать со мной очень, очень далеко? — снова спросила Сара, и Маргарет подумала, что госпожа, верно, имеет в виду Францию. Это было уже серьезнее, но ради Сары она была готова и на это.

— Я сделаю все, что вы хотите, мадам, — кивнула она. — Я поеду с вами куда угодно.

Этот ответ обрадовал Сару, и, поблагодарив девушку, она попросила ее держать их разговор в тайне.

Теперь отступать было уже некуда, и поздно вечером Сара, переодевшись в теплое платье и накинув на плечи шерстяную накидку, прокралась в конюшню. В замке все уже спали, и никто ее не видел, однако Сара пребывала в большом волнении и вздрагивала от каждого шороха. Лишь оседлав свою лошадь, она немного успокоилась. Помолившись богу, чтобы он послал ей удачи, она бесшумно вывела свою чалую кобылу Нелли через потайную калитку в стене замка и пошла по узкой тропинке, ведущей через пышный сад к пролегающей через болота большой дороге. Она не осмеливалась сесть в седло до тех пор, пока не отошла достаточно далеко; только выйдя на дорогу, Сара легко вскочила на спину животному и, сидя боком в своем дамском седле, поскакала вперед быстрой рысью.

До Фальмута было довольно далеко, к тому же в темноте Сара не осмеливалась ехать быстро, поэтому до порта она добралась только в половине Третьего ночи. Сара понятия не имела, сумеет ли она в такой поздний час разыскать того, кто ей нужен, или вообще кого бы то ни было, однако ей повезло. Жизнь в порту никогда не замирала, разве что зимой в самые холодные дни, поэтому Сара сразу увидела нескольких матросов, которые ставили парус, готовясь выйти в море с четырехчасовым отливом.

Они-то и рассказали Саре о маленьком, но быстроходном судне, которое только что вернулось из Франции. Им было известно, что оно чаще всего использовалось для контрабанды оружия в Новый Свет и что следующий такой рейс состоится в сентябре. По словам моряков, это был очень хороший, крепкий корабль с опытным, хоть и немногочисленным экипажем, да и капитаном на нем был настоящий морской волк. Они были совершенно уверены, что на борту этого судна Саре ничего не грозит, но предупредили ее, что удобств, к которым она, возможно, привыкла, на корабле не будет.

Моряки — сметливый народ, и те несколько человек, с которыми разговорилась Сара, сразу признали в ней знатную даму, хотя она не открыла им своего имени и старательно куталась в накидку. Они поглядывали на нее с явным любопытством, однако спросить, кто она, никто из них не отважился. Отметили они и ее необычайную красоту, и таинственность, которая окутывала ее наподобие облака, а когда Сара храбро заявила, что отсутствие комфорта ее ничуть не беспокоит, моряки даже прониклись к ней симпатией и рассказали, где искать капитана упомянутого судна, который единолично решал, брать или не брать на борт пассажиров.

Поблагодарив моряков, Сара отправилась разыскивать капитана, который, как ей сказали, остановился в небольшой портовой гостинице, насквозь пропахшей рыбой. В этот час он спал, но Сара разбудила его и без утайки изложила свою просьбу.

Спросонок капитан был зол и раздражителен, но, услышав, что хочет от него таинственная незнакомка, так удивился, что даже позабыл о том, как бесцеремонно его разбудили. Но еще больше он поразился, когда Сара сказала, что денег, чтобы заплатить за проезд до Бостона, у нее нет, и протянула капитану золотой браслет с несколькими крупными рубинами.

— На что мне эта побрякушка? — ошеломленно спросил капитан, глядя то на женщину, то на драгоценность в ее руке.

— Продайте ее, вот и выручите деньги. И, я думаю, немалые, — сказала Сара.

Браслет стоил, наверное, больше, чем сам корабль со всей оснасткой и экипажем; даже Сара это понимала, но ее желание оказаться на борту, когда он поднимет паруса, было слишком сильно, а решение бежать из ненавистного дома непоколебимо.

— Плавание сопряжено со многими опасностями, дамочка, — предупредил ее капитан, в задумчивости почесывая под ночной рубашкой волосатую грудь. — Люди иногда умирают по пути. Случается, и корабли иногда тонут.

— Я умру, если останусь здесь, — просто ответила Сара. Она и вправду не боялась опасностей дальнего пути. То, что ждало ее в замке Эдварда, было хуже, чем смерть.

Капитан внимательно посмотрел на нее. Он вдруг поверил этой женщине — поверил, сам не зная почему.

— Вас, случайно, не разыскивают за убийство или за что-нибудь в этом роде? — на всякий случай спросил он, стараясь по ее реакции угадать, что стоит за столь страстным желанием молодой женщины оказаться в Америке. Впрочем, спросил он скорее из любопытства — ему уже случалось переправлять в Новый Свет людей, вступивших в конфликт с законом, и он не видел в этом ничего предосудительного. К тому же браслет действительно можно было продать за хорошие деньги.

В ответ на его вопрос Сара только молча покачала головой, и капитан понял, что она не лжет. В людях он разбирался.

— Мы отправляемся пятого сентября, под полнолуние, — сказал он. — Я выправлю вам билет. Но если опоздаете — ждать вас никто не станет. Понятно?

— Я буду здесь к этому часу.

— Мы выйдем в море рано утром, с отливом. Никаких остановок до самого Бостона, — добавил на всякий случай капитан, но Сара была только рада этому. Ничто, никакие трудности и опасности не могли заставить ее отказаться от своего отчаянного плана. Сара представляла — или думала, что представляет, — какое трудное плавание ее ждет, но ее это не пугало.

Вручив капитану браслет, она написала на клочке бумаги свое прежнее имя — Сара Фергюссон. Капитан должен был знать, как ее зовут, чтобы урегулировать все формальности, и Сара надеялась, что никто не догадается, кто она, и не свяжет ее с графом Бальфором. Договорилась она и насчет места для Маргарет.

Из Фальмута Сара выехала только в четыре утра. Рассвет был уже близок, и небо заметно посветлело, однако усталая лошадь то и дело спотыкалась. Один раз Нелли чуть не сбросила всадницу в придорожную канаву, но все обошлось. Сара успела вернуться в замок до того, как прокричал первый петух. Отведя лошадь в конюшню, Сара ненадолго задержалась во дворе и, подняв голову, чтобы посмотреть на окно спальни Эдварда, улыбнулась — улыбнулась впервые за много лет. До пятого сентября оставалось всего две недели с небольшим, и Сара была уверена, что так или иначе ее мучениям придет конец.

Глава 9

С той ночи, когда Сара совершила свое дерзкое путешествие в Фальмут, время тянулось для нее особенно медленно. Минуты превращались в часы, часы — в дни. Даже поговорить Саре было не с кем; верная Маргарет знала только то, что они отправляются в путешествие, но не знала — куда. Сара ничего ей не сказала и даже не разрешила предупредить родителей, сказав, что лучше отложить это до самого последнего момента.

Оставшиеся драгоценности Сара зашила в подкладку своего плаща, да так ловко, что снаружи ничего не было заметно. Кое-какие носильные вещи она собрала в мягкий дорожный баул, а баул засунула далеко под кровать.

Таким образом, все было готово, и Саре оставалось только ждать, но ждать было труднее всего. Стараясь чем-то занять себя, чтобы скоротать время — а также и для того, чтобы пореже попадаться Эдварду на глаза, — она взялась за починку обветшавших гобеленов, многие из которых были к тому же изрядно трачены молью. К счастью для нее, Эдвард, вполне оправившийся от своей странной болезни, снова уехал на охоту. Правда, через неделю он вернулся с целой компанией собутыльников, все они расположились в большой зале замка и принялись пировать. Лично Саре они не угрожали, а Эдвард как будто вовсе забыл о ее существовании, и Сара была бесконечно благодарна Небу за эту милость, однако горничные и служанки подвергались нешуточной опасности. Сара мало что могла сделать — разве что держать самых молоденьких и миловидных из них подальше от хмельных, необузданных собутыльников мужа, однако это стоило ей огромного напряжения сил, и она только с облегчением вздохнула, когда последний из гостей отбыл восвояси.

С Хэвершемом она не встречалась с тех самых пор, как он приезжал в замок по ее просьбе. Саре было известно, однако, что Элис и девочки все еще болеют, и она надеялась, что это обстоятельство удержит Хэвершема дома. Вместе с тем она жалела, что не увидит его до своего отъезда. Нет, она и не думала посвящать его в свои планы и не собиралась просить его уехать с ней — Саре лишь хотелось увидеть его в последний раз. Впрочем, по зрелом размышлении она решила, что рисковать в любом случае не стоит. Сара вовсе не считала себя ни хорошей актрисой, ни хладнокровной притворщицей; она могла невольно выдать себя, да и Хэвершем мог что-то заподозрить, как бы хорошо она ни скрывала свои намерения.

Пока же все шло как по писаному. Сара исполняла свои домашние обязанности, следила за прислугой, вела дела и, уединяясь в дальних комнатах замка, с увлечением чинила гобелены. Иногда, когда поблизости никого не было, она даже принималась мурлыкать что-то себе под нос, чего с ней не случалось уже давно.

За этим занятием ее и застал Эдвард. Сара была одна и, увлекшись вышивкой, не услышала, как муж вошел в длинный и пустой зал, который она облюбовала для работы, потому что Эдвард почти никогда не заходил сюда. Кроме того, высокие двойные окна пропускали внутрь достаточно света, что было необходимо для ее кропотливой, неспешной работы.

Сейчас за окнами начинали сгущаться сумерки, и Сара встала, закончив работу и намереваясь пойти к себе. И вздрогнула, увидев мужа, который стоял за ее спиной и в упор смотрел на нее.

— Где ты была? — резко спросил он. — Я ищу тебя полдня!

Сара не могла себе представить, зачем она могла ему понадобиться. Эдвард никогда не искал ее прежде — разве только для того, чтобы удовлетворить свою похоть, но он не предпринимал таких попыток с тех пор, как умер ее последний ребенок. Неожиданно Сара испугалась, что ему каким-то образом стало известно про ее поездку в Фальмут. А может быть, он обнаружил пропажу драгоценностей?

— А что случилось? — спросила она как можно спокойнее, но в ее глазах была тревога.

— Я хотел поговорить с тобой.

— О чем же?

Отложив шитье, которое она продолжала держать в руках, Сара посмотрела ему прямо в глаза. Только теперь она заметила, что Эдвард сильно пьян. Ничего удивительного в этом не было — в последние месяцы граф пил особенно много, и Сара уже перестала обращать на это внимание. На его отношении к ней это, во всяком случае, никак не отражалось. Он мог жестоко избить ее, даже будучи совершенно трезвым, и Саре не следовало попадаться ему на глаза, когда у него появлялось желание сорвать на ней зло или «проучить хорошенько».

— Почему ты здесь прячешься?

— Я не прячусь. Я чинила кое-какие гобелены твоего отца, а здесь достаточно светло, — спокойно объяснила она.

— Значит, ты с ним здесь и встречаешься? — с зловещей ухмылкой проговорил Эдвард.

— С кем? — Сара вздрогнула от неожиданности, и Эдвард свирепо оскалился.

— С моим братом.

— Я с ним не встречаюсь.

— Ну конечно, встречаешься! Этот идиот влюблен в тебя по уши. Не отпирайся — я знаю его как облупленного. Не может быть, чтобы он не зазывал тебя на свидания! Он трус и дурак.

— Хэвершем никогда бы этого не сделал. И я тоже.

— С твоей стороны это весьма благоразумно, моя дорогая, потому что ты прекрасно знаешь, что я с тобой сделал бы, если бы узнал…

Сара опустила глаза, чтобы не видеть его лица. Эдвард медленно приближался к ней, и в глазах у него горело злобное и опасное пламя. Она не хотела, чтобы он видел, как она испугалась, но Эдвард понял это по ее фигуре и опущенным плечам.

Подойдя к ней вплотную, он схватил ее сзади за волосы и резким рывком заставил поднять голову.

— Хочешь, я покажу тебе, что бы я тогда с тобой сделал?

Сара не ответила. Она знала — что бы она ни сказала, это только бы ухудшило ее положение. Саре оставалось просто терпеть и ждать, пока мужу надоест мучить ее, да еще молиться, чтобы это произошло поскорее.

— Почему ты не отвечаешь мне? Ты что, покрываешь его? Ты, глупая сука, думала, что я умру, да? Вы оба так думали. Отвечай, что вы с Хэвершемом задумали? Чем вы занимались, пока я лежал больной?!

Последние слова он не проговорил, а прорычал прямо в лицо Саре и, не дожидаясь ответа, с размаху ударил ее кулаком в лицо. Удар был таким сильным, что она, наверное, не устояла бы на ногах, но Эдвард продолжал крепко удерживать ее за волосы.

На губах Сара ощутила металлический вкус крови — это перстень графа рассек ей губу. Горячая струйка потекла по подбородку Сары и закапала на лиф ее белого полотняного платья.

— Эдвард… прошу тебя… Ты напрасно думаешь… — проговорила она, стараясь не терять присутствия духа.

— Ты лжешь, проклятая шлюха! — завопил Эдвард и снова ударил ее кулаком. Удар пришелся в скулу, и Саре показалось, что она слышит треск ломающейся кости. Перед глазами у нее все поплыло, и Эдвард ударил ее в третий раз.

Потом — совершенно неожиданно для нее — он притянул ее к себе и впился в разбитые губы крепким поцелуем. Чувствуя во рту вкус собственной крови и его слюны, Сара испытала сильное желание укусить его, но, зная, что если она попробует защищаться, то он изобьет ее еще сильнее, сдержалась.

В следующее мгновение она почувствовала, что падает навзничь. «Пусть лучше бы я лишилась сознания!» — мелькнула у нее в мозгу отчетливая мысль, но, к несчастью, тугой пучок волос на затылке ослабил удар. Сознания Сара не потеряла, и это было тем более ужасно, потому что она уже догадалась, что у Эдварда на уме.

Первым, совершенно инстинктивным ее побуждением было подняться, но она не успела. Эдвард бросился на нее сверху и, одним движением задрав ей юбку, принялся срывать с нее шелковые кружевные панталоны. Послышался треск рвущейся ткани.

— Эдвард, не надо так… Прошу тебя!.. — словно в горячке шептала Сара, давясь собственной кровью. В конце концов, они были женаты, и ему вовсе не обязательно было насиловать ее на холодном каменном полу пыльной пустой залы. Но он хотел ее именно сейчас и именно здесь. А если он чего-то хотел, то она обязана была ему это дать. Этот ад продолжался все восемь лет их супружества. Ничего, еще немного, и она будет свободна.

— Эдвард, не надо… Умоляю тебя!.. — продолжала шептать Сара, но муж уже раздвинул ей ноги и, втиснувшись между ними, забился словно в конвульсиях, с силой ударяя ее плечами и затылком о мраморный пол.

Сара замолчала. Просить его о чем-то было бесполезно, к тому же она слишком боялась, что кто-то может увидеть или услышать их. Для нее это было бы чересчур унизительно, к тому же — дай она волю чувствам или попытайся кричать — он бы причинил ей еще более сильную боль. Нет, уж лучше терпеть, и она терпела, хотя от ударов о пол у нее болело и ныло все тело, а в голове как будто пересыпалась свинцовая дробь. Эдвард тем временем продолжал насиловать ее, раздирая руками ягодицы и впиваясь зубами в грудь, вывалившуюся из разорванного лифа.

Наконец он получил то, что хотел, и разжал свои железные объятия, но тяжесть его тела продолжала придавливать Сару с такой силой, что каждый вдох давался ей с огромным трудом. От недостатка воздуха у нее звенело в ушах и кружилась голова, но она не осмелилась издать ни звука.

Через несколько минут Эдвард поднялся и, поправляя свои бархатные штаны, посмотрел на нее как на самую грязную тварь.

— Теперь ты родишь мне сына… — проговорил он с угрозой. — Или сдохнешь.

С этими словами он повернулся и, покачиваясь, ушел, а она осталась лежать на полу, глотая слезы унижения и боли. Прошло минут двадцать, прежде чем она смогла подняться. Сара расправила испачканную юбку и отерла кровь с нижней губы и подбородка. «О боже, еще один ребенок… его ребенок! — пронеслась у нее в голове ужасная мысль. — Не допусти, господи!..»

Больше всего на свете ей хотелось забиться в какой-нибудь угол и умереть — умереть прямо сейчас, — но она заставила себя думать о пятом сентября. Корабль, на котором она должна была отправиться в Бостон, назывался «Конкорд», и, произнеся вслух его название, Сара почувствовала, как силы возвращаются к ней. Нет, она не умрет — она убежит от него и станет свободной. А если у нее снова будет ребенок… Что ж, если она выносит и благополучно родит, она никогда не скажет Эдварду, что у него есть сын или дочь. Она скорее убьет и себя, и ребенка, чем позволит Эдварду отнять у нее ее близкое существо. Или убьет его самого.

Возвращаясь к себе в спальню — крадучись и прячась каждый раз, когда в коридорах слышались шаги и голоса слуг, — Сара думала о том, что ненавидит Эдварда так сильно, как еще никогда и никого в своей жизни. Ее муж был животным, примитивным и жестоким животным, которому не было никакого дела ни до нее, ни до ее чувств.

Но на пороге своей спальни Сара снова столкнулась с Эдвардом. Он явно ждал ее. С удовольствием оглядев влажное платье (Сара пыталась замыть следы крови), растрепанные волосы и разбитое лицо жены, он отвесил ей издевательский поклон.

— Что с вами случилось, дорогая? — осведомился он с жестоким блеском в глазах. — Вы упали с лестницы? Ах, какая неприятность! В следующий раз, прошу вас, будьте поосторожнее. Я так дорожу вашим драгоценным здоровьем!

С этими словами он снова поклонился ей и ушел, но Сара даже не изменилась в лице. Она не собиралась ничего отвечать ему. В эту минуту она твердо решила, что в ее жизни никогда больше не будет другого мужчины. Ни мужа, ни любовника, ни, как она надеялась, сына. От жизни Сара хотела только одного — свободы. Свободы от Эдварда.

Муж скрылся в глубине мрачного коридора, а Сара проскользнула в спальню. На душе у нее было тяжело. Каким бы ни было ее будущее, пока что хозяином положения — и победителем — оставался Эдвард. В прошлом одного соития — пусть и самого грубого, по-животному быстрого и бесчеловечно жестокого — было достаточно, чтобы она понесла. Так могло быть и на этот раз. Он взял ее силой, он вошел в нее и оставил в ней свое семя, но она не хотела, чтобы оно проросло.

Но от нее ничего не зависело. Вышло у Эдварда что-нибудь или нет, она должна была узнать только на пути в Бостон.

Первые дни сентября хоть и тянулись мучительно медленно, однако, к счастью, обошлось без неприятных новостей и новых страшных событий. Наконец наступила долгожданная ночь побега, освещенная полной луной и яркими звездами. Было еще по-летнему тепло, и вся природа застыла в своем молчаливом великолепии, не тронутая охрой и багрянцем осени, однако Сара отметила это про себя совершенно отстраненно. Она не чувствовала абсолютно ничего, ни облегчения, ни печали, хотя ей казалось, что, расставаясь навсегда с Англией, в которой она родилась и выросла, она должна испытывать какое-то ностальгическое чувство… Но ничего этого не было. Единственное, чего бы ей хотелось, это послать прощальное письмо Хэвершему, но Сара знала, что это было бы неблагоразумно. Что ж, она напишет ему из Америки, когда будет уже в безопасности.

Прокравшись в конюшню, Сара и Маргарет вывели за стены замка своих лошадей, воспользовавшись все той же потайной калиткой, ключ от которой хранился у Сары с той самой ночи, когда она ездила в Фальмут одна. Заперев ее за собой, девушки снова повели лошадей в поводу, стараясь производить поменьше шума, хотя, строго говоря, эта предосторожность была излишней: слуги уже спали, а Эдвард уехал накануне на охоту и до сих пор не вернулся.

Выбравшись на дорогу, девушки сели верхом и направились в Фальмут. Настроение у обеих было приподнятым — особенно возбуждена была Маргарет, по-прежнему пребывавшая в неведении относительно конечной цели их путешествия и полагавшая поэтому, что ее ждет увлекательнейшее в ее жизни приключение — путешествие морем во Францию.

Как и в прошлый раз, им понадобилось чуть больше двух часов, чтобы достичь приморского городка. По дороге им никто не встретился, чего Сара втайне опасалась; они могли наткнуться как на Эдварда — Сара сначала хотела оставить ему записку, но передумала: Эдвард мог броситься в погоню, — так и на разбойников, которые с некоторых пор начали появляться в окрестных лесах и пустошах. Впрочем, своими опасениями она не поделилась даже с Маргарет, ибо боялась, что юная девушка вовсе откажется поехать с нею. Впрочем, бандитам вряд ли удалось бы чем-нибудь поживиться — все свои драгоценности и немного денег Сара зашила в подкладку плаща, и обнаружить их можно было только при самом тщательном осмотре.

Через Фальмут они ехали шагом, чтобы не возбуждать ничьих подозрений, и приблизились к порту в молчании. Но едва их лошади ступили на набережную, как с губ Сары сорвалось невольное восклицание. У причала она увидела «Конкорд» — увидела впервые, поскольку в прошлый раз он стоял на рейде, — и была потрясена до глубины души. Двухмачтовый парусник с квадратной кормой и изящным, выступающим далеко вперед бушпритом показался ей совсем крошечным. Судя по его виду, он едва ли был способен пересечь Ла-Манш. Впрочем, отступать было уже поздно, да и Сара уже смирилась с судьбой, решив, что если ей суждено утонуть, значит, так тому и быть. Она отправилась бы на судне и вдвое меньшем, лишь бы оно увезло ее подальше от английских берегов — туда, где ее никто не знает.

Но Маргарет при виде «Конкорда» совершенно растерялась. Она, конечно же, ничего не понимала в морских судах, но даже ей крохотный парусник показался ненадежным. Накануне побега Сара сообщила ей, что она, возможно, не увидит своих родителей долго, очень долго, и девушка решила, что они, должно быть, едут не во Францию, а скорее всего в Италию. Правда, краем уха Маргарет слышала, что в Италии сейчас неспокойно, но ей ужасно хотелось взглянуть на чужеземные страны. С Сарой, во всяком случае, она ничего не боялась. Или почти ничего.

Сара тем временем вполголоса разговаривала с капитаном, которого она встретила тут же, на причале. Он вручил ей билеты и огромную сумму денег; за браслет, проданный известному лондонскому ювелиру, капитан выручил целое состояние и, будучи человеком честным, вернул Саре все, что осталось после оплаты проезда. Сара как раз благодарила его, когда Маргарет вмешалась в их разговор.

— Как долго продлится путешествие, сэр? — поинтересовалась она.

Сара и капитан обменялись взглядами; в его взгляде читалось удивление, а в ее — отчаяние. Потом капитан ответил:

— Полтора месяца, мисс, а если налетим на шторма — то и все два. Коли не потонем, в октябре — ноябре будем в Бостоне.

Капитан кивнул, а Сара подумала: «Будем ли?..» Впрочем, отступать она не собиралась. Кроме самой жизни терять ей было нечего, но дорого ли стоила жизнь, какую она вела в замке лорда Бальфора?

Маргарет же слова капитана Маккормика ужаснули.

— В Бостоне?! Я думала, мы направляемся в Гавр или в Неаполь… Ваша милость, я не могу отправиться с вами в Бостон! — повернулась она к Саре с отчаянием и ужасом на лице. — Я не могу, пожалуйста, не заставляйте меня! Я знаю, что умру по дороге. Это такая маленькая лодка…

Она принялась всхлипывать:

— Пожалуйста, мэм, ваше сиятельство, разрешите мне вернуться!

Капитан слегка поднял брови, а Сара со вздохом обняла девушку. Она предполагала, что нечто подобное может случиться, и оттого малодушно скрыла от Маргарет конечную цель их путешествия. Открыться ей Сара собиралась только на борту корабля, когда все равно было бы уже поздно. Теперь же ее положение осложнялось. Путешествовать одной, без компаньонки, было рискованно — это было не принято, к тому же Сара не хотела привлекать к себе ненужное внимание, но у нее не хватило решимости приказать Маргарет остаться с ней. Девушка выглядела такой испуганной, такой несчастной, что Сара уступила.

Прижав Маргарет к себе, Сара велела ей взять себя в руки и успокоиться.

— Я не стану приказывать тебе поехать со мной, если ты не хочешь, — сказала она как можно мягче, успокаивая Маргарет. — Я разрешу тебе вернуться, но сначала поклянись, что никому не скажешь, куда я отправилась. Что бы ни делал с тобой Эдвард, как бы ни просил тебя мастер Хэвершем… Ты должна пообещать мне, что не скажешь никому из них. Но если ты сомневаешься в своей стойкости, в таком случае тебе придется поехать со мной.

Последние слова она произнесла суровым тоном, и Маргарет, размазывая по щекам крупные слезы, часто-часто закивала. Сара уже знала, что не возьмет ее с собой, но ей нужно было внушить девушке, что она должна молчать, кто бы ни расспрашивал ее о Саре.

— Поклянись мне!.. — сказала она твердо, приподнимая кончиками пальцев подбородок Маргарет.

Девушка вцепилась в нее обеими руками, словно ребенок в мать.

— Я клянусь… жизнью своей клянусь. Но, ваша милость… пожалуйста, не надо плыть на этой лодке. Вы потонете!..

— Пусть лучше я утону, чем продолжать так жить, — решительно ответила Сара. Она готова была на все, на любые испытания, только бы не терпеть больше бесчеловечного обращения и жестокости мужа. Ее разбитая скула еще болела, а губы припухли. Кроме того, она до сих пор пребывала в мучительном неведении относительно последствий гнусного насилия, учиненного над ней Эдвардом.

— Я все решила, Маргарет, — сказала Сара и, поскольку девушка все равно возвращалась, поручила ее заботам обеих лошадей, которых она сначала намеревалась оставить у барышника в Фальмуте для продажи. Теперь необходимость в этом отпала.

— Отвечай на все вопросы осторожно и твердо, — еще раз предупредила она девушку. — Скажи, что я в последний момент раздумала брать тебя с собой и пешком отправилась по лондонской дороге. Надеюсь, это отвлечет их хотя бы на время.

Бедный Хэвершем… Сара была совершенно уверена, что Эдвард обвинит в ее исчезновении брата, и помочь ему могла только его полная невиновность и неосведомленность в ее планах. Когда же она окажется в Новом Свете, муж уже не сможет заставить ее вернуться. В конце концов, считала Сара, Эдвард не был рабовладельцем, а она — его рабыней, которую он купил и которой владел на правах собственности.

Она была всего лишь его женой. Эдвард мог лишить ее права на наследование его имущества и земель, мог отказаться платить по ее счетам, но и только. Сара, во всяком случае, твердо решила, что ей от него не нужно ничего — ни денег, ни недвижимости, ни земли. Драгоценности, зашитые в плащ, она рассчитывала продать и начать новую жизнь с помощью вырученных денег. На первое время, во всяком случае, их должно было хватить, а дальше… Дальше она могла, в крайнем случае, наняться гувернанткой в какую-нибудь обеспеченную семью или стать компаньонкой знатной дамы. Правда, Сара никогда в жизни не была ни гувернанткой, ни компаньонкой, но работы она не боялась. Она боялась одного: что Эдвард убьет ее. Или, наоборот, не убьет, а станет мучить и унижать хуже прежнего, и до конца своей жизни ей придется терпеть его жестокость. О том, что граф может умереть раньше ее, Сара уже не думала. В свои пятьдесят четыре года Эдвард был еще силен, и теперь она не сомневалась, что он проживет еще долго. Слишком долго, чтобы она могла надеяться пережить его.

Приблизившийся к Саре матрос напомнил ей, что пора подниматься на борт. Сара и Маргарет обнялись, обе не могли сдержать слез. Маргарет боялась, что ее госпожа сгинет в морской пучине, Сару же тревожила судьба молоденькой горничной, с которой ее муж мог сделать все что угодно. И все же на борт «Конкорда» она ступила одна, а Маргарет, вытирая слезы платочком, осталась стоять на твердой земле, держа в поводу лошадей.

На палубе Сара увидела с полдюжины других пассажиров. Все они, сгрудившись у борта, махали: кто провожающим, кто городу и стране, которую они оставляли надолго, быть может, навсегда, и только Саре не с кем и не с чем было прощаться. Она только обрадовалась, услышав, что бриг должен сняться с якоря еще до рассвета.

Сара все еще стояла на палубе, когда якорная цепь с грохотом уползла в клюз, матросы отдали швартовы и ветер наполнил развернутый парус «Конкорда». Чуть накренившись на левый борт, бриг заскользил к выходу из гавани. Он нес Сару навстречу новой жизни, и впервые за много лет она почувствовала себя свободной.

Когда бриг лег на другой галс и пошел вдоль английского берега, Сара закрыла глаза и обратилась к богу с горячей благодарственной молитвой.


Держа перед собой книгу, Чарли долго сидел молча. Часы показывали четыре часа утра, но он даже не заметил, как пролетело время. Какой удивительной женщиной была Сара Фергюссон! Какой мужественной и отважной, по-настоящему отважной! Немногие ее современницы решились бы сделать то, что сделала она, — уйти от опостылевшего мужа и отправиться в Бостон на утлой деревянной скорлупке. И ведь с нею не было ни друга, ни даже компаньонки, ибо Маргарет в последний момент испугалась и повернула назад. Но и это было не главным. Из того, что Чарли успел прочесть, он заключил, что у Сары не было в Новом Свете ни одного знакомого человека. Никто ее не ждал, так что ей пришлось бы самой строить новую жизнь. Немногие решились бы на такое, а вот она — решилась и, судя по всему, преуспела.

Какая удивительная, сильная, потрясающая женщина! Чарли не мог без содрогания читать о ее муже и о той жизни, которую Сара вела в замке графа Бальфорского, а ведь она прожила так целых восемь лет и выдержала, не сломалась. За одно это ей можно было поставить памятник из бронзы или лучше из самого крепкого гранита.

Потом Чарли подумал, что если бы они жили в одно время, он был бы рад познакомиться с Сарой и стать ее другом. Он хотел бы отправиться с нею в далекое и полное опасностей путешествие, чтобы у нее было на кого опереться в трудную минуту. И пусть это были лишь мечты, Чарли твердо верил, что именно так и поступил бы, и сознание этого вдохнуло в него уверенность.

Он осторожно закрыл тетрадь и поглядел на нее так, словно перед ним был переплетенный в тончайший сафьян старинный фолиант с инкрустацией из золота и драгоценных камней. Собственно говоря, эта книга и была сокровищем, настоящим сокровищем духа, которое он не отдал бы ни за какие деньги. Поднимаясь из кухни в спальню, Чарли чувствовал себя так, словно прикоснулся к одной из тайн мироздания, и ему захотелось снова увидеть Сару. Теперь он многое о ней знал, знал, кем она была, где родилась и как жила, и даже мог представить себе, чего стоило ей двухмесячное плавание через океан. Об этом, несомненно, тоже было написано в дневнике, и Чарли мгновение колебался: не продолжить ли чтение, но отдых был ему необходим.

Чарли был так возбужден своей находкой, что, несмотря на усталость, долго не мог заснуть и все думал о Саре и о ее сундучке, который он заметил по счастливой случайности. Неожиданно он так и подскочил на кровати. Счастливой случайности?.. Как бы не так! Чарли был совершенно уверен, что на чердаке не было ни крыс, ни бурундуков, а это значило, что сама Сара поманила его на чердак.

Но даже для него это была чересчур смелая идея. Чарли знал, что по всем физическим законам этого просто не могло быть. Но как бы там ни было, ее дневник попал к нему в руки, и он был счастлив. И больше всего ему хотелось, чтобы скорее наступил новый день и он смог бы вернуться к чтению.

Глава 10

Первое, о чем подумал Чарли, проснувшись на следующий день, что скорее всего то, что случилось с ним вчера, ему просто привиделось. Снаружи снова сыпал снег и дул холодный ветер, и Чарли порадовался, что ему незачем выходить на улицу. Еще вчера он собирался связаться со своим адвокатом и послать ему по факсу кое-какие документы; кроме того, ему нужно было сделать пару звонков в Нью-Йорк, однако, наскоро приняв душ и налив себе чашку кофе, Чарли первым делом снова взялся за дневники Сары Фергюссон.

Он читал и читал, и никак не мог оторваться. Строки, написанные ее каллиграфическим, ровным почерком, буквально гипнотизировали его, и он готов был не сходить с места до тех пор, пока не прочтет по крайней мере тот том, который он держал в руках.

В обед он все же сделал небольшой перерыв и, быстро расправившись с хозяйственными делами, снова устроился с книгой в большом кресле. В дневнике речь шла о плавании через океан, и никакая сила не могла оторвать Чарли от книги. Он чувствовал себя мальчишкой, которому в руки попалась книжка о пиратах и их таинственных кладах. Клад здесь точно был, но только состоял он не из украшений и потемневшего серебра, нет, в том кладе были золото и алмазы ее чистой души — нетленные сокровища человеческого духа и отваги.

Эти дневники… На мгновение отвлекшись, Чарли подумал, что обязательно даст прочесть их Глэдис, но только не сейчас, потом, когда он сам прочитает все. Ему они были нужнее.

Во всем доме не было слышно ни звука. Даже огонь в камине не гудел, а горел ровно и спокойно, распространяя уютное тепло. Чарли поднес к глазам книгу и снова впился взглядом в ровные рукописные строки.


«Конкорд», небольшой двухмачтовый бриг, был построен пять лет назад. Экипаж его и пассажиры общей численностью в два десятка человек размещались в тесном межпалубном пространстве, разбитом на несколько крошечных кают. На них Сара и пошла взглянуть, когда бриг наконец лег на новый курс и стал удаляться от берега.

Каюта, которая предназначалась для них с Маргарет, была больше похожа на гроб, чем на помещение, в котором можно было расположиться живому человеку. В длину она имела около шести футов, а в ширину — не больше четырех. На двух полках, расположенных одна над другой, лежали жесткие матрацы, набитые не то соломой, не то морской травой. Это были кровати, и Сара невольно подумала, что бы они с Маргарет делали, если бы хоть одна из них оказалась даже не толстой, а просто пышной.

Как бы там ни было, Сара оказалась в этой крошечной кабинке одна, а следовательно, ей было просторнее, чем другим пассажирам. Правда, среди них была еще одна женщина, но она путешествовала с мужем и своей пятилетней дочерью, которую звали Ханна. Эту семью Сара заметила, как только поднялась на палубу, но заговорить с ними она пока не решилась. Впрочем, капитан Маккормик рассказал ей, что эти люди были американцами из какой-то местности со странным названием Огайо и что их фамилия — Джорданы. В Англию они ездили, чтобы навестить родных миссис Джордан, и теперь возвращались домой, и Сара подумала, что они, должно быть, очень смелые люди, если решились на такое долгое и опасное путешествие.

Остальные пассажиры были мужчинами, и со временем Сара познакомилась со всеми. Среди них был аптекарь, который мог оказаться полезным, если бы заболел кто-нибудь из команды, четверо торговцев, священник-миссионер, ехавший проповедовать язычникам, и французский журналист, который постоянно восхищался знаменитым американским дипломатом и естествоиспытателем Беном Франклином, с которым встречался в Париже пять лет назад.

Словом, компания подобралась довольно интересная, и Сара, истосковавшаяся по нормальному, не отравленному страхом и ненавистью человеческому общению, наверное, наслаждалась бы обществом этих людей, если бы всех их не поразила морская болезнь. Английский берег еще был виден за кормой, а все они уже лежали плашмя, не в силах поднять головы. Из всех пассажиров только Сара не испытывала никаких неудобств или недомогания и целыми днями подолгу простаивала на палубе, любуясь гонимыми ветром облаками, полощущимися по ветру яркими вымпелами или рассветным солнцем, которое играло на крыльях провожавших бриг чаек. Соленый океанский воздух пахнул для нее свободой, и она дышала полной грудью и никак не могла надышаться. Порой Саре даже казалось, что стоит только взмахнуть руками, и она тоже поднимется в воздух, свободная и счастливая, как птица.

Как-то, спускаясь к себе в каюту после одной такой «прогулки», как она называла свои многочасовые стояния на носу или у борта, Сара наткнулась на Марту Джордан, которая выходила из своей каюты вместе с Ханной. Насколько Саре было известно, их каюта была не больше, чем у нее, и она часто задавалась вопросом, как они ухитряются там размещаться.

— Добрый день, мисс, — произнесла Марта Джордан, смущенно опуская взгляд. Не она одна недоумевала, почему эта красивая молодая леди путешествует одна, без компаньонки, и Сара поняла, что должна непременно что-то придумать в свое оправдание. Как ни суди, Маргарет подвела ее, и Сара не знала, как ей быть. Пока она оставалась на корабле, обходить скользкую тему не составляло труда, но как ей быть, когда она окажется в Бостоне?

— Здравствуйте, миссис Джордан, здравствуй, Ханна, — промолвила Сара, улыбаясь девочке. У нее было совсем простое, но очень милое личико, и она была очень похожа на мать. — Как ты себя чувствуешь, малышка?

Несмотря на то, что в трюме было довольно темно, она заметила, что и мать, и дочь выглядят очень бледными и изможденными.

— Не очень хорошо, — пискнула девочка и поглядела на мать. Та невольно подняла голову и, поглядев на Сару, приседав неуверенном реверансе, словно сомневаясь, стоит ли раскланиваться с этой подозрительной особой. Впрочем, не исключено было, что от слабости у нее просто подгибались ноги.

— Если хотите, — предложила Сара, обращаясь к Марте, — девочка могла бы ночевать у меня. В этих крошечных каютах и одному-то человеку трудно развернуться, а вас все-таки трое. К несчастью, у меня никогда не было своих детей, но мой покойный муж очень хотел, чтобы у нас была дочка. Или сын.

Сара не упомянула о своих шести неудачных родах, когда она производила на свет мертвых или нежизнеспособных младенцев, однако в этом не было необходимости. Выпущенная ею стрела угодила точно в цель.

— Так вы, значит, вдова? — спросила Марта Джордан с явным облегчением. Она знала, что даже в этом случае их попутчице не следовало путешествовать одной, без родственницы или компаньонки, однако в данном случае нарушение приличий было если не простительно, то по крайней мере объяснимо.

— Увы. — Сара потупилась. Она очень хотела, чтобы дело так и обстояло в действительности, и боялась, что Марта сможет прочесть что-нибудь в ее взгляде. — Мой муж… Он скончался совсем недавно. Со мной должна была поехать племянница, — добавила она, предполагая, что Марта могла видеть, как она прощалась с Маргарет, — но бедняжка боится морских путешествий. Я уверена, что, не оставь я ее дома, она проплакала бы до самого Бостона. Вот почему я так и не решилась взять ее с собой, хотя и обещала родным, что она будет сопровождать меня в путешествии. По отношению к Марго это было бы чересчур жестоко, хотя я понимаю, что дама моих лет не должна путешествовать одна.

Говоря это, Сара сделала скорбное лицо, и доверчивая миссис Джордан тотчас прониклась к ней сочувствием.

— Бедная миссис Фергюссон! — воскликнула она. — Как это ужасно! Я… я очень сочувствую вашему горю. Потерять мужа — это такая трагедия! — «…И не иметь детей — тоже», — добавила она мысленно. Марта не знала точно, сколько лет Саре, однако по лицу ее она довольно точно определила, что молодой вдове, должно быть, не больше двадцати пяти.

— Если мы с мужем можем чем-то помочь, вы только скажите, — добавила она со всей возможной сердечностью. — Если хотите, можете погостить у нас в Огайо — мы будем очень рады.

Сара от души поблагодарила добрую женщину, хотя ни в какое Огайо она не собиралась. Ей нужно было попасть в Бостон.

— Вы очень добры, — сказала она и, кивнув девочке, прошла дальше в свою каюту. Сара была очень довольна тем, какой она нашла выход. Так получилось, что с самого начала путешествия она выходила на палубу только в черной шляпе с полями, стянутыми завязанной под подбородком лентой, и в темном шерстяном плаще, так что теперь у других пассажиров не должно было возникнуть никаких сомнений в том, что она носит траур по мужу. Кроме того, положение вдовы должно было оградить Сару от ухаживаний со стороны ее спутников. Впрочем, они были так измучены морской болезнью, что им было просто не до нее.

Но, поглядев на себя в крошечное зеркальце, Сара подумала о том, что, несмотря на свой траурный наряд, она мало похожа на убитую горем вдову. Голубые глаза ее сияли и лучились счастьем, и чем дальше уходил английский берег, тем очевиднее становилась ее радость.

Прошел еще день, и Британские острова окончательно растаяли на горизонте. Погода была сносной, ветер был попутным, и все, казалось, шло хорошо. Еда тоже была вкусной и, главное, свежей — Сара была наслышана, что моряки питаются в основном солониной, и очень удивилась, когда у нее на тарелке появилась свежая свиная отбивная. Она поняла, в чем дело, только когда Марта объяснила, что на корабле есть несколько живых свиней и овец, которых капитан предусмотрительно захватил с собой из порта, а также большой запас свежих овощей нынешнего урожая.

Единственное, что несколько тревожило Сару, это поведение команды. Каждую ночь она слышала доносящиеся из матросского кубрика шум и крики, и Сет Джордан сказал ей, что матросы каждую ночь пьют ром. Он был основательно напуган этим обстоятельством и даже настоял на том, чтобы Сара и Марта не покидали своих кают после ужина.

Прошло еще несколько дней, и торговцы, слегка оправившись от морской болезни, стали появляться на палубе. Как правило, они стояли возле борта, не рискуя отходить слишком далеко на случай рецидива болезни, однако, если судить по тому, как оживленно они переговаривались, все они уже вполне освоились с постоянным покачиванием палубы под ногами. Время от времени к ним подходил и капитан Маккормик, старавшийся подбодрить своих пассажиров, и тогда Сара слышала обрывки шуток и взрывы веселого смеха.

Несмотря на некоторую внешнюю грубоватость, капитан оказался очень внимателен и предупредителен к пассажирам. Как-то он заглянул и к Саре, чтобы поболтать с ней о том, о сем, и она узнала, что Маккормик родом из Уэльса и что на острове Уайт у него осталась семья: жена и десятеро детей. Он редко видел их — по его собственному признанию, капитан не был дома уже два года.

Их разговор носил непринужденный и откровенный характер, однако капитан все же умолчал о том, что по временам — особенно когда Сара выходила на палубу — ему бывало трудно сосредоточиться на управлении судном. Хрупкая красота этой молодой женщины совершенно очаровала старого морского волка, и он все чаще и чаще ловил себя на том, что любуется ее живым, одухотворенным лицом, которое становилось то мечтательно-счастливым, когда она смотрела куда-то вдаль, то углубленным и сосредоточенным, когда она склонялась над своим дневником.

На своем веку капитан Маккормик повидал немало женщин, но Сара была совсем особенной. Ее красота способна была воспламенить любого мужчину с первого взгляда, и несчастный уже не мог забыть ни ее голубых глаз, ни ее тонких черт, ни изящной, грациозной поступи. Каким-то образом в ней уживались внутренняя сила и покорность, что делало ее вдвойне привлекательной. Самое главное, однако, заключалось в том, что сама Сара совершенно не отдавала себе отчета в том, какое впечатление она производит на мужчин.

Плавание продолжалось уже полторы недели, когда налетел первый настоящий шторм. Дело было ночью. Сара спала в своей каюте, когда к ней, негромко постучав, вошел один из матросов. Он сказал, что надвигается буря и капитан велел всем пассажирам привязаться к койкам специальными ремнями.

Спросонок Сара не сразу поняла, в чем дело. От матроса крепко пахло ромом, так что в первый момент она едва не испугалась, однако он держался с ней довольно деликатно, даже смущенно, а руки у него были осторожные и сильные. Затянув ремни, он поспешил на верхнюю палубу, чтобы помочь товарищам, и Сара, прислушавшись, услышала треск обшивки, стон шпангоутов и грозный рев штормового ветра, который в клочья рвал паруса.

Для всех это была трудная и бесконечно долгая ночь. Бриг то взбирался на крутизну, то проваливался в пропасть, и Сара не уставала благодарить бога за то, что не подвержена морской болезни, но остальным пассажирам приходилось несладко. Никто из них так и не вышел из своей каюты, даже когда волнение на море немного улеглось, а ветер утих. Только на второй день Сара увидела их бледные, вытянутые лица и запавшие глаза, тревожно посматривающие на горизонт.

Среди пассажиров Сара не заметила Марты. Прошла еще неделя, а миссис Джордан так и не появилась. Сара поинтересовалась у Сета Джордана, что с его супругой.

— Марта никогда не была особенно выносливой, — пояснил он. — В прошлом году она перенесла очень тяжелую инфлюэнцу, которая еще больше ослабила ее, и этот шторм чуть ее не доконал. Марта очень испугалась, что мы все пойдем ко дну, и ее постоянно… Словом, морская болезнь — очень неприятная штука, мисс. Марта совсем вымоталась и теперь почти не встает.

Он и сам выглядел не лучшим образом, к тому же, как поняла Сара, все заботы о пятилетней Ханне легли теперь на него.

«Надо будет навестить бедняжку», — решила Сара.

В тот же день во второй половине дня Сара заглянула к Марте Джордан. Та и вправду лежала пластом и была очень бледна. Под глазами у нее появились темные круги, а сквозь тонкую кожу просвечивали синие ниточки вен. Под койкой стояло до половины полное ведро.

Сара уже приготовила слова утешения, но не успела она и рта раскрыть, как у Марты начался новый приступ.

— О, моя дорогая, я помогу вам, — вырвалось у Сары. Марте, должно быть, было совсем худо, ибо она, нисколько не стесняясь присутствия Сары, свесилась с койки, и ее вырвало. Сара заботливо придержала ей голову, вытерла рот влажным полотенцем, потом положила на лоб тряпицу, смоченную холодной водой. Когда Марта снова смогла говорить, Сара узнала, что морская болезнь лишь отчасти была повинна в ее плачевном состоянии. Марта была беременна.

Сама Сара избавилась от страха беременности всего два дня назад, и это принесло ей небывалое облегчение. Теперь ничто не связывало ее с Эдвардом, и она могла считать себя совершенно свободной. Если графу по-прежнему нужен наследник, пусть ищет себе новую жену или признает кого-то из своих незаконнорожденных сыновей — ее это больше не касалось. Сама Сара не собиралась иметь детей и влюбляться в мужчин, кто бы они ни были. Супружеской жизнью со всеми вытекающими отсюда последствиями она была сыта по горло. «Радостей» семейной жизни ей хватит на всю жизнь!

Но, глядя на несчастную Марту, которую продолжало безудержно рвать, Сара почувствовала, как в ней растет сострадание. Она видела, что Сет любит Марту и дочку, и не сомневалась, что ребенок этот — желанный.

— Мы могли бы остаться в Англии до тех пор, пока… пока ребенок не родится, — краснея, сказала Марта и без сил привалилась головой к плечу Сары. — Но Сет решил, что нам лучше бы вернуться в Огайо. А ведь из Бостона до Огайо нужно добираться еще несколько недель…

Она неожиданно расплакалась, и Сара не знала, как ее утешить, ибо и она понимала, что даже до Бостона им еще нужно доплыть — доплыть, страдая от качки, от тесноты и многого другого. Два месяца такой жизни могли прикончить и более выносливого человека, чем Марта Джордан.

Поглядев на Марту, Сара задумалась о том, как облегчить страдания бедной женщины. Сходив в свою каюту, она достала из багажа склянку с розовой водой и, смочив ею полотенце, протерла им лоб и виски Марты, но даже этот легкий запах оказался для нее слишком сильным. Бедняжка почувствовала новый приступ тошноты, и Сара поспешно убрала ароматическую жидкость. Она умыла женщину прохладной пресной водой, расчесала волосы и отправилась наверх, чтобы вынести помойное ведро, пообещав принести Марте чашечку чая.

— Спасибо вам, — прошептала Марта срывающимся голосом. — Вы даже не представляете, как мне плохо. Пока я носила Ханну, это… — она показала на пустой тазик, который Сара подставила вместо ведра, — ….это происходило со мной постоянно. Я так измучилась!

Сара только кивнула в ответ. Она очень хорошо представляла себе, что испытывает Марта, ибо все шесть ее беременностей протекали тяжело. Но раз уж она сказала, что у нее никогда не было детей…

К счастью, после чая и нескольких бисквитов, которые специально для больной испек корабельный кок. Марте стало немного лучше. По крайней мере, ее перестало постоянно рвать, и Сет, заглянувший к Саре вместе с Ханной, чтобы поблагодарить за заботу и внимание, назвал ее ангелом милосердия. Потом он ушел, а Сара, уговорившая Сета оставить девочку с ней, попыталась как-то отвлечь Ханну, но у нее ничего не вышло. Ханна была смышленой и веселой девочкой, но сейчас она очень хотела к маме, и часа через полтора Сара отвела ее в каюту Джорданов. Там она узнала, что Марте снова стало хуже. Ее опять рвало, и заниматься дочерью она была физически не в состоянии, так что Сету пришлось пойти с дочерью на палубу, а Сара осталась с бедной женщиной.

Когда она снова поднялась наверх, Сет разговаривал с группой торговцев, которые стояли возле борта, куря толстые сигары, купленные кем-то из них в Вест-Индии. Должно быть, это были очень хорошие сигары, так как Сара почувствовала их изысканный аромат, даже несмотря на соленый морской ветер. Ей даже захотелось попробовать одну, но она боялась, что нанесет своей репутации непоправимый ущерб, если попросит сигару у кого-нибудь из своих попутчиков. Мужчины были почему-то уверены, что курить табак может только падшая женщина, а Саре вовсе не хотелось представать перед ними в таком амплуа.

Подойдя к Сету, Сара вкратце описала ему состояние Марты, и он снова от души поблагодарил ее. В присутствии посторонних Сара не решилась посвятить его во все подробности, но по выражению ее лица он понял, что его жене не стало лучше. Попрощавшись с собеседниками быстрым кивком. Сет подозвал дочь и поспешил вернуться в каюту.

Еще дня три после этого они наслаждались тихой погодой. На четвертый день снова разразился шторм — еще более сильный и яростный, чем первый. Корабль швыряло с волны на волну, словно щепку, комингсы и шпангоуты оглушительно трещали, как будто готовы были вот-вот треснуть, а палуба подпрыгивала так, что устоять на ней было практически невозможно. Впрочем, пассажиры и не пытались выйти из своих кают. Все они лежали, привязанные ремнями к своим койкам, и только горячо молились о спасении корабля.

Этот кошмар продолжался почти две недели. Когда погода немного успокоилась, они находились в море уже четыре с небольшим недели, и Маккормик объявил пассажирам, что, по его расчетам, половину пути они преодолели. Если им повезет и они не столкнутся с по-настоящему грозными штормами, добавил капитан, то очень может быть, что они достигнут Бостона дней через двадцать.

Через двадцать дней она будет в Бостоне! Это казалось невероятным, и Сара попыталась представить себе, что думает Эдвард о ее исчезновении. Догадался ли он, куда она направилась? Проболталась ли Маргарет или ей удалось сдержать данное госпоже слово? И если да, то чего ей это стоило? Впрочем, что бы ни предпринял граф Бальфор, он уже не сможет вернуть свою непокорную жену. Он вообще не сможет ничего с ней сделать. Ему оставалось только ненавидеть ее, ненавидеть всеми силами его черной души, но поскольку он ненавидел ее всегда, то никакой перемены в его чувствах, очевидно, не произошло.

Даже в непогоду Сара часто прогуливалась по палубе, любуясь наполненными ветром парусами или слаженными действиями матросов, которые с обезьяньей ловкостью ходили по вантам на головокружительной высоте. Остальные пассажиры подниматься на палубу побаивались, а некоторые просто не могли, прикованные к койкам морской болезнью, которая становилась у них тем острей, чем сильнее было волнение на море. Но когда погода немного успокоилась, Сара, прогуливаясь вдоль фальшборта, неожиданно столкнулась еще с одним храбрым пассажиром. Это был один из путешествовавших на «Конкорде» купцов по имени Абрахам Левитт. Сара знала, что он был родом из Глазго, хотя, по его собственным словам, он уже забыл, когда в последний раз его нога ступала на родной шотландский берег. Большую часть жизни он провел на Востоке и в Вест-Индии, занимаясь торговлей, в которой весьма преуспел. Абрахам Левитт был очень состоятельным человеком, но Сару нисколько не интересовало его богатство. А что ей было по-настоящему интересно, так это его путешествия. Левитт побывал во многих странах, многое видел и испытал, и она всегда с удовольствием слушала его рассказы.

Он со своей стороны был весьма польщен ее искренним интересом, да и вопросы, которые задавала Сара, были весьма неглупыми. Больше всего она, однако, расспрашивала о Бостоне, о поселениях белых к северу и западу от него, об индейцах и их обычаях, о людях, которые живут в Коннектикуте и Массачусетсе. От Левитта же Сара узнала о живописном местечке под названием Дирфилд, где были и водопады, и лесистые холмы, и олени паслись на склонах, и ей очень хотелось, чтобы он рассказал ей об этом месте поподробнее.

— У вас есть родственники в Бостоне? — спросил Левитт.

— Нет, — покачала головой Сара.

— Тогда, значит, вы хотите навестить кого-то, кто живет в этом самом Дирфилде? — уточнил он со стариковской обстоятельностью.

— Я хотела бы купить в тех местах участок земли под ферму, — призналась Сара с виноватым видом и, поспешно отвернувшись, так пристально впилась взглядом в пустынный горизонт, словно там уже показались зеленые холмы Дирфилда.

Левитт строго посмотрел на нее.

— Боюсь, у вас ничего не выйдет, молодая леди, — сурово сказал он. — Вы не сможете просто так взять и купить ферму. Женщина, одна, в дикой, неосвоенной стране… Что ее ждет? Одни только неприятности. Как вы собираетесь управлять этой фермой? Знаете ли вы что-нибудь о севообороте? О местных культурах, которые там растут? Я уже не говорю о том, как на это посмотрят в обществе! Настоящая леди просто не должна знать таких вещей. Кроме того, индейцы все еще считают эту страну своей. Да они просто украдут вас, как только увидят, и никто вас не спасет.

Впрочем, несмотря на свой почтенный возраст, Левитт и сам был бы не прочь умыкнуть Сару — такое сильное впечатление она на него произвела. Увы, капитан Маккормик не позволил бы этого ни ему, ни кому другому. С самого первого дня пути он присматривал за Сарой с поистине отеческой заботой, и Левитт догадывался, что молодая англичанка разожгла в груди старого морского волка настоящий пожар. Как бы там ни было, капитан не подпускал к ней никого, и все пассажиры — включая миссионера-священника и исключая, быть может, одного только журналиста-француза, который из-за морской болезни почти не показывался на палубе — были весьма разочарованы этим обстоятельством. Сара была так красива, что все мужчины на корабле мечтали только о том, как бы встретиться с ней на палубе, постоять рядом и, быть может, оказать ей какую-нибудь мелкую услугу. Иногда они, как будто случайно, натыкались на нее в узком проходе возле кормы, чтобы невзначай дотронуться до нее, но поблизости всегда оказывалась пара крепких матросов, которых Маккормик отрядил для защиты ни о чем не подозревавшей Сары.

— Не думаю, чтобы я была очень нужна индейцам, — пошутила Сара, которой было очень интересно беседовать со старым торговцем. Она знала, что в Коннектикуте у него была жена, а двое взрослых сыновей находились в далеких путешествиях по делам фирмы, так что отец уже давно с ними не виделся. Торговая компания Левитта приносила ему изрядные прибыли, и Сара была искренне восхищена предприимчивостью и энергией этого очень немолодого человека, хотя и знала, что в Англии способность зарабатывать деньги не считалась добродетелью. Быть может, рассуждала она, в Америке все по-другому. Возможно, настанет такой день, когда и ее будут уважать за то, что она сделала и чего добилась своими руками, а не за громкий титул и богатства, доставшиеся ей по наследству Впрочем, ни титула, ни богатств у Сары все равно не было, так что ей не оставалось иного выхода, кроме как постараться добиться чего-то своими силами.

Стоя у фальшборта, они проболтали почти до самого вечера. Лишь когда ударили склянки, призывающие пассажиров на ужин, старый купец сказал ей:

— Вы замечательная женщина, миссис Фергюссон. Вы мне очень нравитесь, и я уверен, что в жизни вы добьетесь всего, чего бы вы ни захотели.

Растроганная, Сара горячо поблагодарила его, и Левитт предложил ей руку, чтобы проводить в столовую.

Сет и Ханна Джорданы были уже там. Марта не ходила ужинать уже вторую неделю, и Сара знала, что она почти не покидает каюты Она сама навещала больную по несколько раз в день и видела, что Марта день ото дня становится все более бледной и худой. Она таяла буквально на глазах, так что Саре иногда даже было страшно на нее смотреть, однако она пересиливала себя и старалась хоть чем-то помочь больной женщине. К сожалению, результаты ее усилий были минимальными, и Сара обратилась к аптекарю, который находился на «Конкорде». К просьбе Сары он отнесся со вниманием, но, осмотрев Марту, так и не смог сказать, что же с ней такое. Кое-какие лекарства, которые он давал ей из своих скромных запасов, не оказывали на больную никакого действия, к тому же они скоро кончились, а Марте становилось все хуже Пока Сара расспрашивала Сета о самочувствии Марты, в столовой собрались и остальные пассажиры, и ужин начался. Совместные трапезы обычно проходили весело; оправившиеся от морской болезни путешественники с завидным аппетитом поглощали пищу и оживленно переговаривались, по очереди рассказывая собравшимся разные занимательные случаи, старинные легенды и даже истории о привидениях и призраках. Сара, хоть и старалась вести себя строго, как подобает вдове, тоже участвовала в разговоре, и все ее слушатели сошлись на том, что ее истории — самые интересные и увлекательные. Знала Сара и немало детских сказок, но их она рассказывала в основном по вечерам, когда укладывала Ханну спать в своей каюте, куда девочка переселилась в последнее время.

Вот и сегодня тоже она забрала Ханну с собой сразу после ужина, чтобы дать Сету возможность постоять на палубе с мужчинами. Марта уже уснула — вернее, не уснула, а впала в забытье, из которого ее было очень трудно вывести. Она страшно исхудала и ослабела; жизнь теплилась только в ее глазах, но этот огонек был таким слабым, что Сара боялась, что он может погаснуть в любую минуту. Но помочь Марте было выше ее сил, и Саре оставалось уповать на то, что многие женщины прошли через это и остались в живых. Так, во всяком случае, сказал ей капитан, когда она поделилась с ним своими опасениями. От морской болезни, уверенно сказал он, еще никто не умирал, однако шторм, который разразился ночью, заставил Сару усомниться в истинности этих слов.

Впоследствии капитан Маккормик утверждал, что это была едва ли не самая страшная буря из всех, что он повидал на своем веку. Она продолжалась три дня подряд; огромные, как горы, волны захлестывали палубу, корабль опасно кренился и едва ли не черпал бортом воду, а один из парусов с громким треском разорвался пополам. Двух матросов, которые пытались спасти уцелевшие снасти, унесло в море; по залитой водой палубе плавали мелкие и крупные деревянные предметы, а члены экипажа привязывались к мачтам и трапам, чтобы не быть смытыми волной. Ветер уже не свистел, а выл, протяжно и злобно, и корпус судна содрогался, как смертельно раненный зверь. Каждый раз, когда корабль начинал соскальзывать с гребня волны в пропасть, Саре казалось, что его вот-вот швырнет о морское дно — таким затяжным и стремительным было падение, — и сердце у нее замирало от страха, хотя она и дала себе слово не бояться. Порой ей казалось, что все происходящее — это небесная кара за ее необдуманные слова, когда она сказала, что лучше погибнет в море, чем будет жить с Эдвардом, и что это высшие силы решили наказать ее и отправить на дно вместе с кораблем. Но даже если бы это случилось на самом деле, Сара была уверена, что не будет жалеть о том, что сама выбрала себе такой конец. Смерть по-прежнему казалась ей предпочтительнее, чем жизнь с Эдвардом, вот только умирать на пороге свободы было очень обидно.

На четвертый день ветер стих, тучи разошлись, и сквозь них проглянуло солнце. Море все еще грозно волновалось, однако могучие валы, швырявшие бриг, словно игрушечный, постепенно успокоились, а вода из черно-синей сделалась лукаво-зеленой. Высоко в небесах промелькнула какая-то птица, и капитан, указывая на нее Саре, сказал, что это — хороший знак.

Пассажиров трехдневная буря измучила так, что они едва нашли в себе силы, чтобы выбраться на палубу Первым показался Абрахам Левитт. Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, он выглядел заметно бодрее остальных, и, когда Сара сказала ему об этом, старый торговец ответил, что ему случалось видеть шторма и пострашнее. В подтверждение своих слов Левитт рассказал, как по пути в Индию он попал в ужасную бурю у мыса Доброй Надежды. Тогда их корабль затонул, а его, чудом спасшегося, долго носило по волнам, прежде чем голландский парусник подобрал всех, потерпевших кораблекрушение. Тогда, сказал Левитт, из ста человек спаслось только трое, и с тех пор он считает, что родился в рубашке.

Последним из трюма поднялся Сет. Лицо его было встревоженным. Заметив Сару, он подошел прямо к ней.

— Марта… — проговорил он каким-то странно отрешенным голосом. — Ей совсем плохо, миссис Фергюссон. Я боюсь, что у нее лихорадка. Она все время бредит и просит пить, но, когда я давал ей воды, она отказывалась и даже опрокидывала чашку. За все три дня она не выпила ни капли, и мне никак не удается ее заставить. Может быть, у вас получится?

— Хорошо, я попробую, — согласилась Сара. Она тоже была встревожена: ей приходилось слышать, что без воды человек умирает гораздо скорее, чем без пищи.

Но аптекарь, стоявший рядом с ней, только покачал головой.

— Ей нужно пустить кровь, — сказал он. — Как жаль, что у нас на борту нет врача, который мог бы это сделать.

— Обойдемся без кровопускания! — сказала Сара решительно и поспешила вниз, к Марте.

Но, едва увидев ее, Сара с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть. Кожа у Марты была уже не бледной — она приобрела какой-то свинцово-серый безжизненный оттенок, глаза провалились, а потрескавшиеся губы безостановочно шептали что-то невнятное.

— Марта… — Сара опустилась рядом с ней, но Марта никак не отреагировала. Похоже, она даже не слышала, что к ней обращаются.

— Ты обязательно поправишься. Марта! — ласково прошептала Сара. — Ты должна только обязательно выпить воды, и увидишь, что тебе сразу станет лучше.

С этими словами она зачерпнула из стоявшей на столе миски воды, попыталась просунуть ложку между судорожно стиснутыми зубами Марты, но у нее ничего не вышло. Марта не разжимала зубов, и вода протекла на подушку. Сара повторила попытку, но с тем же успехом.

Она просидела с Мартой четыре часа кряду, время от времени пытаясь напоить больную, но все ее усилия оказались тщетны. Марта не узнавала Сару и не понимала, где она находится и что с ней. Время от времени она открывала глаза, но взгляд ее, казалось, был устремлен куда-то далеко, в иные пределы.

Было уже поздно, когда в каюте наконец появился Сет Джордан. На руках он нес уснувшую Ханну. Уложив девочку на свободную койку, Сет попытался помочь Саре напоить жену, но снова безуспешно. Лекарь, за которым в панике бросился Сет, только сокрушенно качал головой — он ничем уже не мог помочь страдалице. Марта уходила от них, и к утру обоим стало ясно, что вот-вот случится самое худшее. Они сделали все что могли, но спасти Марту Джордан было уже нельзя. Она была слишком слаба, чтобы бороться за свою жизнь, да и беременность отнимала у нее все последние силы. Впрочем, Сара сомневалась, что в ее теле все еще теплится новая жизнь, так что, даже если бы Марта каким-то чудом выкарабкалась, вряд ли бы она могла сохранить ребенка.

Перед самым рассветом Марта неожиданно открыла глаза и, поглядев на своего мужа, улыбнулась ему пугающе безмятежной улыбкой.

— Спасибо тебе, Сет… — прошептала она тихим, но ясным голосом. Потом грудь ее в последний раз наполнилась воздухом, глаза закрылись, и Сет поспешно взял ее руку, но было уже поздно. Жизнь стремительно покидала ее хрупкое тело; еще несколько мгновений, и голова Марты бессильно откинулась на подушку.

Сет зарыдал, прижимая к груди почти невесомое тело, и Сара отвернулась, не в силах сдержать слез. Ничего более печального, если не считать смерти ее собственных детей, она в жизни не видела.

Когда — примерно через полчаса — неожиданно проснулась Ханна, Сара уже расчесала Марте волосы и покрыла голову своей косынкой, так что она выглядела даже красивее, чем в последние часы жизни. Казалось, она спит, и Ханна с надеждой спросила:

— Она спит, миссис Сара? Мама спит? Ей лучше?

— Нет, милая, — ответила Сара. — Она не спит, но ей лучше.

Из деликатности она не хотела оставаться в каюте, но Сет упросил ее не уходить. Сейчас он повернулся к Саре, и его полные слез глаза просили, умоляли сказать девочке правду.

— Она уже на небесах, Ханна, — глотая слезы, промолвила Сара. — Видишь, как она улыбается? Это ангелы божий встречают ее у врат и говорят с нею. Твоя мама — в раю. — «Как и мои малютки», — добавила она мысленно. — Мне очень жаль… — печально сказала Сара, обращаясь к Сету. Ей действительно было очень жаль эту женщину, которую она почти не знала. Марта никогда больше не приласкает свою дочь. Не увидит ее взрослой. Никогда больше не вернется в Огайо.

— Мама… умерла? — Глазенки у Ханны стали большими-большими, и в них задрожали крупные слезы. Еще несколько мгновений она смотрела то на Сару, то на отца, а потом вдруг зарыдала, горько и безутешно.

— Надо сообщить капитану, — негромко проговорила Сара, прижимая голову девочки к груди. — Ступайте, Сет, скажите ему, а я одену Ханну и выведу ее на палубу. Там ей сразу станет легче.

Так оно и оказалось. В конце концов Сара увела Ханну в свою каюту и уложила спать, а сама пошла к Сету. Он сказал ей, что капитан предложил перенести тело в его каюту, которая была достаточно большой, чтобы там можно было обмыть и одеть покойницу подобающим образом-. Похороны, по морскому обычаю, должны были состояться завтра в полдень, и Сара понимала почему, но Сет и слышать об этом не хотел. Мысль о том, что Марту зашьют в мешок и бросят в море, представлялась ему кощунственной. К тому же только он один знал, как сильно его жена тосковала по их ферме в Огайо, и он хотел похоронить ее там. Но Сара понимала, что они вряд ли довезут тело до Бостона.

Тем не менее она снова пошла с ним к капитану, и Маккормик без обиняков объяснил им, что выбора у них нет.

— На судне нет ледника, — сказал он, — так что тело хранить негде. К тому же мертвец на корабле — плохая примета. Нам придется похоронить ее в море.

Сара посмотрела на капитана, и он чуть заметно кивнул. В том, что случилось, для него не было ничего неожиданного или нового. Редкий рейс обходился без того, чтобы не погиб никто из команды или из пассажиров. Кто-то умирал от болезни, кто-то погибал в результате несчастного случая, кого-то смывало за борт штормовой волной. Да мало ли что могло произойти в таком долгом и трудном путешествии! Всего несколько дней назад Маккормик потерял двух матросов, которых унесло в море; их оплакивали, но никто не видел в этом ничего исключительного, из ряда вон выходящего. Каждый мореход знал, что разбушевавшаяся стихия может поглотить его в любой момент. Именно поэтому никто не стал устраивать погибшим пышных поминок. Ввиду отсутствия тел капитан ограничился тем, что прочел за ужином заупокойную молитву, выдал экипажу дополнительную порцию рома да опечатал личные вещи умерших для передачи родственникам, если таковые отыщутся.

В тот же день двое моряков перенесли тело Марты в капитанскую каюту и, после того как Сара сделала все необходимое, завернули его в кусок просмоленной парусины, который они принесли специально для этой цели. Внутрь этого импровизированного савана они положили груз — несколько звеньев старой якорной цепи, — после чего один из матросов в несколько стежков прихватил парусину крепкой суровой ниткой.

На следующие сутки, ровно в полдень, завернутое в парусину тело вынесли из капитанской каюты и положили на широкую, длинную доску, один конец которой свешивался за борт. Маккормик прочел над Мартой короткую молитву, после чего обряд похорон продолжил священник-миссионер. Он пропел несколько псалмов и произнес прочувствованную речь о почившей Марте Джордан, хотя и он, и все присутствующие едва знали ее. Когда служба была закончена, четверо матросов приподняли один конец доски, и закутанное в парусину тело соскользнуло за борт. Должно быть, якорная цепь была слишком тяжелой для хрупкой Марты Джордан, поскольку горестный груз сразу же исчез в волнах.

За все время церемонии Ханна ни разу не всхлипнула, но, лишь только тело ее матери ударилось о воду, она зарыдала и никак не могла успокоиться. Она продолжала горько плакать и в каюте, куда Сара увела девочку, и только к вечеру немного успокоилась и уснула. Сет, который пришел за ней, тоже выглядел так, словно он проплакал несколько часов подряд, и Саре пришлось утешать и его. Для нее прошедший день был далеко не самым легким, однако она чувствовала, что должна что-то сделать для этого несчастного человека. Впрочем, в глубине души она была убеждена, что ничто не подействует на него и Ханну благотворнее, чем их возвращение домой.

Между тем они находились в пути уже пять с половиной недель, и Сара надеялась, что самое большее через десять дней берега Нового Света уже покажутся на горизонте.

— Если хотите, можете поехать с нами в Огайо, — смущенно предложил Сет, и Сара почувствовала, что по-настоящему тронута приглашением. Она успела привыкнуть к Сету и к Марте, а в особенности к Ханне.

— Мне будет трудно одному с Ханной, — пояснил Сет. Сара могла его понять. На его месте она тоже не решилась бы совершить еще одно путешествие через Атлантику, чтобы отвезти девочку к английским родственникам Марты.

— Спасибо, Сет, но я хотела бы обосноваться в Массачусетсе, — ответила она, улыбнувшись Сету. — Лучше вы приезжайте погостить ко мне на ферму… Когда у меня будет ферма.

Может, еще и не будет, подумала она. Кто знает, какие в Америке цены на землю и на драгоценности? Если ей удастся выручить хорошие деньги за те вещи, которые по-прежнему лежали зашитыми в подкладке плаща, тогда все будет в порядке. Если же нет… Что ж, она что-нибудь придумает, трудностей она не боится.

— В Огайо земли больше, и стоит она дешевле, — с надеждой сказал Сет, но от Левитта Сара знала, что жизнь в Огайо намного тяжелее, дай индейцы совсем не Такие мирные, как в окрестностях Бостона.

— Что ж, тогда хотя бы приезжайте погостить, — со вздохом сказал он. Сет понял, что Сара приняла решение и не намерена от него отступать.

— Спасибо, Сет. Конечно, я приеду проведать вас и Ханну, — задумчиво отозвалась Сара и предложила присмотреть за Ханной этой ночью, но Сет решил, что девочке лучше остаться в своей каюте. Он бережно поднял спящую девочку и перенес к себе в каюту.

Но на протяжении всей следующей недели Ханна не отходила от Сары буквально ни на шаг, и Сара чувствовала, что ее сердце готово вот-вот разорваться. Девочка очень скучала по Матери, дай выражение лица Сета с каждым днем становилось все более угрюмым и растерянным, и на нем все четче проступало отчаяние. В конце седьмой недели он снова пришел к Саре, чтобы еще раз поговорить серьезно. Ханна спала в своей каюте, и им никто не мог помешать. Впрочем, Сара знала, что бедная сиротка так тянется к ней.

— Я не знаю, что вы обо всем этом скажете, — сказал Сет, с беспокойством оглядывая тесную каюту" хотя он не один раз заходил к Саре. — Может быть, вам это покажется неприличным, но я много думал об этом…

— О чем? — удивилась Сара, поправляя синий халат, который она накинула поверх ночной рубашки, но Сет неожиданно покраснел и стал мямлить что-то невразумительное. Смысл его слов Сара никак не могла понять, но она вдруг почувствовала, зачем он пришел и что он хочет ей предложить. Она должна была его остановить, но не знала, как это сделать.

Сет наконец взял себя в руки.

— Мы оба примерно в одинаковом положении, миссис Фергюссон, — проговорил он с великим трудом. — То есть вы понимаете… Марта… И ваш муж тоже… Правда, у меня есть Ханна, но это еще хуже. Я просто не могу… — Он неожиданно всхлипнул, и его глаза наполнились слезами. — Я просто не представляю себе, как я буду жить без нее! — выпалил он наконец. — Я понимаю, так не делается, да и для того, чтобы сделать женщине предложение, существуют лучшие способы, но я уверен — вы поймете… Выходите за меня замуж, Сара. Мы будем жить в Огайо, вместе будем воспитывать Ханну. Может быть, у нас будут еще дети…

Сара вздрогнула, как будто ее ударили хлыстом, и на мгновение лишилась дара речи. «Он с ума сошел от горя!» — промелькнуло у нее в голове. В самом деле, ведь всего девять дней, как похоронили Марту, а он… Нет, ей действительно было очень жалко Сета, новее же не настолько, чтобы выйти за него замуж. Нет, ему нужна была не она, а служанка, которая могла бы делать для него домашнюю работу. Еще лучше, если бы Сет нашел женщину, на которой мог бы жениться если не по любви, то по взаимному согласию. Скажем, какую-нибудь фермерскую вдову — настоящую вдову, а не такую, какую она из себя изображала. Для нее же брак исключался в любом случае, поэтому она только покачала головой и осуждающе посмотрела на него.

— Я не могу принять ваше предложение, мистер Джордан, — сказала она твердо.

— Вы не должны так говорить, миссис Фергюссон! Ханна искренне любит вас! Мне кажется, она нуждается в вас больше, чем во мне. А мы с вами… со временем мы привыкнем друг к другу и, быть может, даже полюбим. Я не потребую от вас многого, уверяю вас. И я знаю, что делаю предложение слишком поспешно, но скоро наш корабль будет в Бостоне, и мы разъедемся: вы в одну сторону, я — в другую, и я, возможно, никогда больше вас не увижу. Поэтому я и решился… Поймите меня и не судите строго. — Трясущейся рукой он осторожно коснулся ее плеча, но Сара решительно отстранилась. Она не должна была давать волю жалости. Она не могла выйти за Сета Джордана.

— Это решительно невозможно, — сказала она. — По многим причинам. Я искренне тронута вашим предложением и понимаю ваши чувства, но я не могу.

На ее лице появилось решительное выражение, и Сет понял, что она не играет с ним и не кокетничает. В ее глазах он прочел свой приговор. Что касалось Сары, то она считала Джордана приятным человеком, а Ханну — славной девочкой, но снова совать голову в петлю брака она не собиралась. Она хотела жить своей жизнью — именно ради этого она и отправилась в Бостон, предприняв это нелегкое и опасное путешествие через Атлантику, и ничто — в том числе и Сет Джордан — не могло заставить ее изменить свое решение. Кроме того, в Англии у нее уже был муж, и он, к несчастью, был все еще жив и здоров.

— Простите меня. Наверное, я не должен был начинать этот разговор… Просто я подумал: вы — вдова, я — вдовец, чего же еще… — Сет снова покраснел и попятился.

— Все в порядке. Сет, я вас понимаю, — сказала она на прощание и улыбнулась. — Я уверена, все образуется.

С этими словами Сара закрыла за ним дверь и с тяжелым вздохом опустилась на койку. Скорее бы конец пути, подумала она, закрывая лицо руками.

Глава 11

Путешествие из Фальмута в Бостон заняло семь недель и четыре дня. Капитан Маккормик сказал по этому поводу, что они могли бы добраться и быстрее, если бы не штормы, которые задержали их на несколько дней, однако все неудобства и трудности путешествия были очень быстро забыты, как только вдали завиднелся американский берег. И пассажиры, и экипаж встретили его появление приветственными криками — почти два месяца они провели на шаткой корабельной палубе и были счастливы снова ощутить под ногами твердую землю.

В Бостонскую гавань они вошли прохладным и солнечным утром двадцать восьмого октября 1789 года. «Конкорд» встал у длинного бревенчатого причала, и пассажиры поспешили сойти на берег. Все они были взволнованны, растерянны и ходили немного покачиваясь, как будто ноги не держали их.

В порту кипела удивительная и незнакомая жизнь. Поселенцы в грубой домотканой одежде, солдаты гарнизона, офицеры в ярких мундирах, торговцы всякой всячиной заполонили причал, и это живое море постоянно колыхалось, шумело и бурлило. Подъезжали и уезжали легкие экипажи и тяжелые фургоны, на которые перегружались из трюмов тюки и ящики; по широким дощатым трапам гнали на берег стада тощих коров и отары блеющих овец. По сравнению с Англией это было настоящее вавилонское столпотворение, и Сара, наверное, растерялась бы, если бы не капитан Маккормик. Он рекомендовал ей недорогой частный пансион, помог нанять экипаж и прислал матроса, который перенес на берег ее вещи.

Остальные пассажиры тоже разошлись в поисках лошадей, которые должны были доставить их домой или в гостиницу. Абрахам Левитт, другие торговцы, аптекарь, священник, журналист — все подошли попрощаться с Сарой и пожелать ей всего самого доброго. Одной из последних к Саре подбежала маленькая Ханна. Обхватив руками ее колени и зарывшись лицом в ее юбки, она умоляла Сару не бросать ее. Сара чувствовала, что от жалости у нее буквально разрывается сердце, но никакого выхода она не видела. Как могла, она объяснила девочке, что они должны расстаться и что она будет писать ей, как только устроится на новом месте.

Поцеловав девочку в лоб, Сара выпрямилась, чтобы попрощаться с Сетом Джорданом. После их объяснения он все еще чувствовал себя несколько неловко, но ему по-прежнему очень хотелось, чтобы она вышла за него замуж и уехала в Огайо. Сара была очень красивой женщиной, и Сет знал, что он еще долго будет помнить ее и вздыхать по ней. Кроме того, она была очень добра к нему и к его маленькой дочери.

— Берегите себя, — сказала Сара мягким голосом, который так нравился Сету.

— И вы тоже, миссис Фергюссон. Будьте осторожны и не покупайте ферму слишком далеко от города. Это может быть опасно для молодой одинокой женщины.

— Хорошо, спасибо за совет, — ответила Сара, понимая, что лжет и ему, и себе. Она собиралась устроиться как можно дальше от Бостона, чтобы, во-первых, не слишком будоражить общественное мнение, а во-вторых, чтобы в полной мере насладиться своей новообретенной свободой и первозданной красотой этой земли. Дом в городе или вблизи какого-нибудь укрепленного форта вряд ли бы подошел ей. Сара хотела подлинной свободы, не сдерживаемой никакими условностями и ограничениями.

Распрощавшись с Сетом Джорданом, Сара поднялась в экипаж, нанятый для нее капитаном Маккормиком, и отправилась в рекомендованный им пансион миссис Ингерсолл. Она не знала, есть ли там свободная комната, она вообще никого и ничего здесь не знала и не имела пока никаких конкретных планов, однако, прощаясь со всеми, кто оставался на причале и на борту, она не чувствовала никакого страха. Страх остался далеко позади, по ту сторону Атлантики, и что-то подсказывало Саре, что теперь с ней все будет хорошо и что она еще найдет свое счастье.


«Да, удивительная это женщина, Сара Фергюссон, — подумал Чарли. — На ее долю выпало столько испытаний, столько боли, но они не сломали и не ожесточили ее. Сара не боялась идти вперед, не боялась пробовать — и в конце концов сумела изменить свою жизнь. А ведь она была всего лишь женщиной, да и жила она двести лет назад, когда весь мир принадлежал мужчинам. В те времена женщине было очень трудно, почти невозможно сделать что-то значительное и при этом не погубить свое имя и репутацию».

Подумав обо всем, что пережила Сара, Чарли невольно вздохнул. Чего стоило одно путешествие на «Конкорде»! Сам он ни за что не отважился бы на подобное, а если бы и отважился, то скорее всего вряд ли выдержал бы все испытания до конца. Сара же сохранила достаточно сил, чтобы поддерживать других и ухаживать за больной Мартой. А оказавшись в чужой стране совершенно одна, она не поддалась слабости и не бросилась очертя голову в объятия первого же человека, который предложил ей выйти за него замуж. Впрочем, тут ее, пожалуй, можно было понять — впечатления от брака-с графом Бальфором были еще слишком свежи в памяти Сары. И все же она была удивительной женщиной — даже спустя два столетия число таких бесстрашных и решительных женщин увеличилось ненамного.

От долгого сидения в одном положении руки и ноги у Чарли затекли, и он с наслаждением потянулся. Интересно, подумал он, где Сара собиралась купить ферму? В дневнике, где Сара писала о себе, оценивая события как бы со стороны, и который он читал как самый увлекательный роман, несомненно, говорилось и об этом, но, как ни жаль было Чарли прерывать чтение, он все же отложил переплетенный в кожу том. Время пролетело незаметно, и за окном сгущались ранние зимние сумерки, а Чарли еще нужно было заехать к Глэдис Палмер и вернуть книги в библиотеку.

Интересно, увидит ли он там Франческу Виронэ?

У Глэдис Чарли задержался, чтобы выпить чашечку чая с печеньем. Его так и подмывало рассказать ей о своей удивительной находке, но он сдержался. Прежде чем делиться этим неожиданно свалившимся на него сокровищем с кем-нибудь еще, Чарли собирался сначала прочесть дневник до конца и как следует над ним поразмыслить.

Но если уж быть абсолютно откровенным, Чарли хотелось, чтобы Сара принадлежала ему одному. Конечно, мысль о том, что он очарован, почти влюблен в женщину, которая умерла так давно, не могла его не смущать, однако сейчас Чарли старался об этом не думать. Удивительная повесть о ее жизни и приключениях, о ее мыслях и, чувствах, да еще написанная, судя по всему, ею самой, сделала Сару гораздо более реальной и живой, чем были в глазах Чарли иные женщины, с которыми он сталкивался в Клэрмонте и во время поездок по дирфилдским магазинам.

За чаем они с Глэдис поговорили о последних городских новостях. У Глэдис всегда было что рассказать ее молодому другу: то сын соседки завербовался в армию, то с одним из знакомых Глэдис случился сердечный приступ, то старый друг прислал ей поздравительную открытку из Парижа. Упоминание о Франции заставило Чарли встрепенуться, и он спросил о Франческе. Глэдис видела ее один или два раза и находила ее очень хорошенькой; когда она только появилась в Шелбурн-Фоллс, все в городе говорили о ее красоте, однако Франческа вела себя так отчужденно и замкнуто, что никто, похоже, так и не узнал ее как следует. Почему она, приехала в Шелбурн-Фоллс, Глэдис не знала; впрочем, Чарли был осведомлен об этом гораздо лучше ее.

— Она очень красива, — осторожно заметила Глэдис, вопросительно глядя на Чарли, и он не мог с ней не согласиться. Франческа Виронэ заинтриговала его, да и с ее дочерью он, кажется, успел даже подружиться.

От Глэдис Чарли уехал в половине пятого вечера, но, когда он добрался до библиотеки Исторического общества" она оказалась уже закрыта.

Не зная, что ему теперь делать, Чарли некоторое время бесцельно топтался на крыльце. Конечно, он мог бы оставить книги на верхней ступеньке, однако он боялся, что их могут украсть. Или снова пойдет снег, и они намокнут. Так ничего и не придумав, он вернулся в машину, положив себе снова вернуться в город завтра утром.

По дороге в свое шале Чарли остановился возле местного супермаркета, чтобы купить что-нибудь из еды. Оставив машину на стоянке, он прошел внутрь и, взяв тележку, покатил ее вдоль полок. Чарли как раз укладывал в сетку упаковку с овсянкой, когда услышал громкие шаги за спиной. Оглянувшись, Чарли увидел Франческу.

Заметив Чарли, Франческа долго мешкала, но в конце концов улыбнулась ему. Улыбка у нее вышла какая-то неловкая, почти настороженная, и Чарли поспешил развеять ее опасения.

— Как хорошо, что я встретил вас, — сказал он самым небрежным тоном, продолжая укладывать в тележку продукты. При этом Чарли заметил, что ее дочери нигде не было видно. — Я приехал сдать книги, но библиотека была заперта. Наверное, я сам виноват — опоздал. Ничего, если я сдам книги завтра или послезавтра?

Франческа неуверенно кивнула, но Чарли показалось, что при этом она посмотрела на него чуть ли не с интересом. Взгляд ее, во всяком случае, не был таким откровенно враждебным и холодным, как в их последнюю встречу. Главное, в нем не было того ужаса, который промелькнул в глубине глаз Франчески, когда в канун Нового года он предложил ей выпить по бокалу вина.

Чарли было интересно узнать, что Же случилось, что заставило ее переменить свое отношение к нему? Быть может, Франческа поняла, что была слишком груба с ним? Но почему она вообще вспоминала его?

Не знала этого и Франческа. Даже сейчас она отнюдь не сгорала от желания если не подружиться с ним, то, по крайней мере, установить с Чарли нормальные человеческие отношения. Правда, Франческа не могла не признать, что этот привлекательный высокий шатен был очень добр и мягок с ее дочерью, но что с того? Он не был ей нужен — ни он и ни кто другой.

— Как встретили Новый год? — спросила она, стараясь не выходить за рамки формальной вежливости.

— Отлично, — отозвался Чарли и улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой, которая так нравилась женщинам. Впрочем, Франческа притворилась, будто ничего не замечает. — Я отправился спать, а на следующее утро уехал к себе. Последние два дня я был очень занят. Мне нужно было привести в порядок дом, кое-что починить, подправить…

«И прочесть дневники его бывшей хозяйки», — добавил он про себя, но Франческе он об этом рассказывать не собирался. Это была его тайна.

— Вы нашли какие-то новые сведения о Саре и Франсуа?

Франческа задала этот вопрос просто так, от нечего сказать, и с удивлением увидела, как он вздрогнул.

— Я… нет. То есть не до конца… — Лицо у него при этом сделалось виноватым, и Франческа поняла, что он что-то скрывает. Впрочем, ей-то что за дело?..

Между тем Чарли, которого вопрос Франчески застал врасплох, попытался сменить тему разговора и схватился за первое, что пришло ему на ум.

— Моник говорила, что вы пишете… — сказал он, прекрасно сознавая, что этот вопрос может снова напугать Франческу и заставить ее замкнуться, однако она неожиданно улыбнулась, и Чарли почувствовал, что совершенно сбит с толку.

— Это исследование по истории культуры местных индейских племен, — пояснила Франческа. — Я пишу диссертацию, вот и роюсь в здешних архивах. Откровенно говоря, я подумывала о том, чтобы со временем превратить этот материал в книгу, но пока это скорее сухие тезисы, которые никому, кроме специалистов, не интересны.

«В отличие от дневников Сары, которые буквально перевернули все внутри меня», — подумал Чарли и тут же спросил себя, что сказала бы Франческа, если бы познакомилась с ними.

— А как поживает Моник? — с интересом спросил Чарли, снова меняя тему разговора. Под взглядом Франчески он чувствовал себя весьма неуютно; он чувствовал, что она внимательно изучает его, пытаясь определить, кто перед ней — враг или друг, однако к каким она пришла выводам, Чарли понять не мог. И все же ему было очень жаль, что Франческе приходится быть постоянно настороже, боясь всего, что появлялось в ее жизни. В этом отношении она являла собой разительный контраст с Сарой, которая не боялась никого и ничего — ни жестокого мужа-тирана, ни ревущих штормов Атлантики, ни самой смерти. Впрочем, Чарли признавал, что ей потребовалось целых восемь лет, чтобы решиться сделать шаг, полностью изменивший ее жизнь. Сара не ушла от мужа сразу после того, как он избил ее в первый раз — Чарли, только удивлялся ее долготерпению, — но в конце концов она, слава богу, все же сумела сделать это. Не понимал он и того, как после такого обращения Сара не прониклась ненавистью к мужчинам и сумела даже полюбить своего Франсуа. Об этом, несомненно, тоже было написано в дневниках, и Чарли ощутил острое желание поскорее вернуться к чтению.

— У Моник все хорошо, — ответила Франческа, тщательно подбирая слова. — Ей очень хочется снова кататься на лыжах, но у меня, к сожалению, сейчас почти нет времени.

Первым побуждением Чарли было предложить взять девочку с собой, но он сдержался. Это могло бы напугать Франческу и надолго отвратить ее от него. Чарли должен был продвигаться вперед с предельной осторожностью и делать вид, будто ее реакция на те или иные его слова вовсе его не интересует. Не знал Чарли и того, почему ему так не хочется спугнуть ее неосторожным словом или движением, но это было легко объяснить. «Просто мне очень нравится ее дочь», — твердо сказал себе Чарли, надеясь убедить себя в том, что это — единственная причина, по которой он стремится приручить Франческу Виронэ, однако в глубине души он понимал, что дело не только в этом. Франческа со своей настороженностью и неприятием мужчин действовала на него как красная тряпка на быка; она олицетворяла собой ходячий вызов, и Чарли не желал признавать этого только потому, что это лежало слишком на поверхности.

— Она замечательная маленькая лыжница, — не скрывая своего восхищения, сказал он, и взгляд Франчески потеплел еще на сотую долю градуса. Очевидно, похвала была ей приятна, а Чарли на это и рассчитывал, благо для того, чтобы сказать это, ему не пришлось покривить душой. Девочка действительно очень ему нравилась.

Они вместе двинулись к кассе, и Франческа слегка приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но неожиданно передумала и даже остановилась.

— Вы что-то хотели сказать? — повернулся к ней Чарли. Он так хотел разговорить Франческу, побудить ее к еще большей откровенности. И отчасти ему это удалось. Франческа опустила глаза.

— Я… я хотела извиниться перед вами, — проговорила она, слегка запинаясь. — Я, кажется, обидела вас, когда увидела вас с Моник в кафе и узнала, что вы заплатили за ленч. Но и вы поймите меня… Моник такая общительная, а мне хотелось приучить ее к тому, чтобы она никуда не ходила с незнакомцами и не позволяла никому платить за какие-то лакомства или игрушки, которые ей вдруг захотелось получить. Она еще мала и не понимает, как это опасно…

— Конечно, вы правы, — кивнул Чарли, заглядывая ей прямо в глаза. Он отчетливо увидел, что ей захотелось отстраниться, отгородиться от него высокой каменной стеной, но на этот раз Франческа превозмогла свое желание. Сейчас она была похожа на прелестную маленькую лань, которая стоит на поляне и чутко прислушивается к любым шорохам и запахам, готовая каждую секунду снова скрыться в чаще.

— Я понимаю, — повторил он, и Франческа отвернулась, но прежде он увидел в ее глазах такую боль, что она обожгла его самого, словно раскаленное тавро. Что могло с ней случиться? Что она пережила? Было ли у нее все гораздо хуже, чем то, что выпало на долю Сары? Было ли это хуже того, что пережил он сам, когда Кэрол ушла от него к Саймону? Почему Франческа оказалась такой легкоуязвимой и такой ранимой?

— Иметь ребенка — это огромная ответственность, — глубокомысленно сказал Чарли, пристраиваясь со своей тележкой в конец небольшой очереди в кассу. Таким образом он пытался показать Франческе свое уважение и восхищение тем, как она воспитывает Моник. Он хотел сказать ей еще многое, но понимал, что сейчас не время. С другой стороны, Франческа была почти одного с ним возраста, и, уж конечно, она могла понять его скорее, чем Глэдис, которой, что ни говори, было почти семьдесят, или чем девяти Моник, или чем Сара, которая умерла уже очень давно. Франческа представлялась Чарли вполне разумной современной женщиной, и он подумал, что если он не будет хотя бы время от времени пытаться разговаривать с ней, то совсем одичает в своем шале. Разумеется, Чарли отдавал себе отчет в том, что это довольно странная причина, чтобы стремиться подружиться с другим человеком, однако она его вполне устраивала. Кроме того, ему представлялось, что если двое израненных, одиноких, потерпевших крушение на камнях жизни людей сумеют найти друг друга, то обоим станет от этого только легче. К сожалению, он пока знал историю Франчески лишь со слов ее дочери, а Франческа не знала о нем ничего.

Тем временем они оказались уже у кассы, и Чарли помог Франческе выложить покупки на прилавок. В ее тележке оказалось несколько упаковок с замороженными бифштексами и гамбургерами, цыпленок-полуфабрикат, замороженная пицца, несколько брикетов мороженого, пара пачек печенья, множество фруктов и овощей и большой пакет молока. Как он мог догадаться, все это — за исключением, может быть, молока — были любимые блюда Моник.

У Чарли же в тележке находились лишь две пластиковые бутылки тоника, мороженые овощи и несколько пачек овсянки. Это была пища вегетарианца, и Франческа не сдержала улыбки.

— Вы так любите овсянку, мистер Уотерстон? Она, оказывается, помнила его фамилию! Чарли почему-то казалось, что Франческа пропустила ее мимо ушей.

— Только на завтрак, — уточнил он поспешно. — Вообще-то я питаюсь нормально.

Возможно, так оно и было, пока Чарли жил в Лондоне и в Нью-Йорке, но в последнее время он совсем перестал следить за своим питанием, и это, наверное, сказалось на его внешнем виде.

— Хотела бы я знать, каким образом вам это удается? — заметила Франческа с невинной улыбкой, хотя обоим было известно, что и в Дирфилде, и в Шелбурн-Фоллс хватало маленьких ресторанчиков и кафе с хорошей кухней. Правда, на зиму большинство из них закрывалось, поскольку туристов в эту пору не было, а местные жители предпочитали питаться дома. А уж Чарли ездить каждый раз из шале в город и обратно просто для того, чтобы поужинать или пообедать, было не слишком удобно.

Не переставая улыбаться одними глазами, Франческа ждала, как он будет выкручиваться.

— Боюсь, что вы правы, — сказал Чарли с виноватым видом. — Наверное, мне снова придется начать готовить самому. Завтра я приеду и куплю что-нибудь посущественнее.

Он улыбнулся ей, и его лицо стало по-мальчишески открытым и озорным.

Потом Чарли вызвался помочь Франческе донести покупки до машины. У Франчески было три больших пакета разной снеди, нести которые ей было бы неудобно. Чарли это предложение показалось вполне естественным, однако Франческа сразу насторожилась.

Как бы там ни было, Чарли не дал ей опомниться. Прежде чем она успела возразить, он сгреб пакеты с прилавка и понес на улицу, и Франческе не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ним. Она открыла для него дверцу своей машины, и Чарли, уложив пакеты на заднее сиденье, выпрямился и повернулся к ней.

. — Ну ладно, — сказал Чарли, стараясь продемонстрировать Франческе, что он не собирается навязывать ей свое общество. — Я, пожалуй, поеду. Передавайте Моник от меня привет.

Он не добавил слова «увидимся» и не пообещал ни заглянуть к ней как-нибудь по дороге, ни даже позвонить, и Франческа была искренне благодарна ему за это. Сдержанно улыбнувшись ему, она забралась на переднее сиденье своей машины и сухо кивнув, захлопнула дверцу.

Это было явное отступление, но Чарли тем не менее отметил, что оно нисколько не похоже на паническое бегство, которое он наблюдал в прошлый раз.

Идя к своему «Форду», он думал о том, какие невероятные усилия понадобятся ему, чтобы сломать между ними толстый лед настороженности.

Как ни странно, именно Сара Фергюссон, которая не побоялась полюбить снова и все начать сначала, подарила ему надежду на то, что его собственная жизнь еще не кончена. И теперь ему хотелось поделиться этой надеждой с Франческой.

Примечания

1

Челси — фешенебельный район в западной части Лондона. Известен также как район художников.

2

Втроем (фр.).

3

Новая Англия — исторически сложившийся в начале XVII века регион в северо-восточной части США. Ныне экономико-статистический район Новая Англия включает в себя штаты Вермонт, Коннектикут, Массачусетс, Мэн, Нью-Гемпшир и Род-Айленд.

4

Мари Жозеф де Лафайет (1757-1834 гг.) французский политический деятель, участник Войны за независимость североамериканских колоний.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18