Когда ей пришло в голову, что присутствие в ее доме постороннего мужчины может быть истолковано превратно, она стала нервной и раздражительной. И когда Джуниус окончательно выздоровел, вдова сообщила ему о своих опасениях. Он женился на ней с радостью и без промедления. Теперь у него был дом и безоблачное будущее. Новоиспеченной миссис Молтби принадлежали двести акров лугов и пять акров земли, занятые садом и огородом. Джуниус послал за книгами и своим старым креслом с откидной спинкой, а кроме того, выписал довольно приличную копию «Кардинала» Веласкеса. Будущее представлялось ему приятным солнечным днем.

Миссис Молтби сразу рассчитала работника и попыталась приспособить к делу супруга, но встретила сопротивление, совершенно непреодолимое по той причине, что его вроде как бы и не было — все удары попадали в пустоту. Выздоравливая, Джуниус полюбил безделье. Он любил и долину, и свою ферму, но любил их в первозданном виде. Он совершенно не собирался что-нибудь сажать или, наоборот, выкорчевывать. Если миссис Молтби вручала ему лопату и отправляла в огород, несколько часов спустя — уж будьте уверены — она обнаруживала его где-нибудь на лугу, где он сидел, меланхолично свесив ноги в ручеек и листая книжку под названием «Похищение». Тут он начинал просить прощения; в общем-то он и сам не понимал, как все это получилось. Но все неизменно получалось именно так.

Поначалу жена ворчала на него за лень и неряшливость, но довольно скоро он научился пропускать мимо ушей все, что она говорила. Просто невежливо, считал он, замечать ее, когда она ведет себя не как леди. Это все равно, что пялиться на калеку. И миссис Молтби, так и не сумев перебороть его лень, спустя некоторое время сама перестала следить за собою. Теперь она часто плакала.

За последующие шесть лет Молтби сильно обеднели. Джуниусу просто-напросто было плевать на ферму. Им пришлось продать несколько акров лугов, чтобы купить продуктов и кое-что из одежды, но даже после этого они жили голодновато. Нищета оседлала ферму, семья Молтби ходила в отрепьях. У них не было приличной одежды, зато Джуниус открыл для себя статьи Дэвида Грейсона. Его единственной и постоянной одеждой был рабочий комбинезон; он проводил все время, сидя у ручья под платанами и предаваясь размышлениям. Иногда он читал жене и сыновьям очерки Стивенсона.

В начале 1917 года миссис Молтби поняла, что ждет ребенка, а в конце года, когда началась война, эпидемия инфлюэнцы нанесла их семье злобный, хладнокровный удар. Оба мальчика слегли в один день оттого, как видно, что постоянно недоедали. В течение трех дней болезнь, казалось, просто захлестнула дом. Ребятишки метались в жару и лихорадке. Они нервно теребили края одеял, словно цеплялись таким образом за жизнь. Три дня они сопротивлялись болезни, на четвертый мальчиков не стало. Мать не знала этого, — она в это время рожала, а у соседей, которые пришли помочь по дому, не хватило смелости, а возможно, жестокости, чтобы сообщить ей об этом. Когда она рожала, ее била свирепая лихорадка. Она умерла, так и не успев увидеть новорожденного.

Соседки, которые помогали при родах, рассказывали, что Джуниус Молтби сидел возле ручья и читал книгу, пока его жена и дети умирали. Но это было верно лишь отчасти. В тот день, когда умерли оба мальчика, Джуниус действительно сидел у ручья, болтая в воде ногами, — он просто не знал, что они заболели. Потом, когда он понял, что случилось, он был как в тумане: метался от одного к другому и нес какую-то чепуху. Старшему мальчику он рассказывал, как делаются бриллианты. Другому принялся объяснять красоту, происхождение и символику свастики. Один из мальчиков умер, пока он читал вслух вторую главу «Острова сокровищ», и он даже не заметил, что это случилось, пока не дочитал главу до конца и не поднял глаза. Все эти дни он был как помешанный. Он приносил им то немногое, что, по его мнению, могло скрасить их последние часы, но у них не было сил бороться со смертью. Он понимал это, и ему становилось совсем жутко.

Когда их похоронили, Джуниус снова пошел к ручью и прочитал несколько страниц из «Путешествия с ослом». Он тихо посмеялся над упрямством Модестины — ну кто, кроме Стивенсона, мог назвать ослицу Модестиной?

Одна соседка позвала его в дом и принялась отчитывать так яростно, что он растерялся и перестал ее слушать. Подбоченившись, она с презрением смотрела на него. Потом она принесла новорожденного — это был сын — и сунула его Джуниусу в руки. У калитки она оглянулась: он стоял с ревущим младенцем на руках. Положить его было некуда, и он стоял так еще долго.

Много всякого рассказывали о нем в деревне. Иные его недолюбливали: люди деловые и энергичные часто недолюбливают лентяев, — порой завидовали его беспечности, а чаще жалели — никчемный, бестолковый человек. Но никто в долине не догадывался, что он счастлив.

Рассказывали, что по совету врача Джуниус купил козу, чтобы кормить ребенка козьим молоком. Он не спросил даже, коза это или козел, ни слова не сказал он и о том, зачем нужна ему коза. Когда покупку привели к нему во двор, он заглянул ей между ног и спросил совершенно серьезно:

— Это нормальная коза?

— Конечно, — сказал хозяин.

— Но разве тут вот, между задних ног, не должно быть вымени или еще там чего-то — для молока?

Жители долины помирали со смеху, рассказывая этот случай. Позднее, когда Джуниус купил новую козу, получше, он провозился с ней два дня, но не получил ни капли молока. Он уже собирался вернуть козу хозяину, сочтя ее неполноценной, но тот показал ему, как надо доить. Некоторые утверждали, что Джуниус просто клал ребенка рядом с козой и тот сосал ее, как козленок, но это выдумки. В конце концов, окрестные жители признались себе, что вообще не представляют, как он растит ребенка.

Как-то Джуниус съездил в Монтерей и нанял старика немца, чтобы тот помогал по хозяйству. Он заплатил своему новому работнику пять долларов авансом и с тех пор ни разу ему не платил. Работничек через две недели совершенно обленился и делал на ферме не больше, чем хозяин. Они по большей части сидели вдвоем где-нибудь неподалеку от фермы и обсуждали проблемы, которые интересовали либо озадачивали их обоих: например, откуда цветы берут свой цвет, существует ли в природе символика, где находится Атлантида, как инки хоронили умерших.

Весной они сажали картофель — причем делали это всегда слишком поздно и никогда не клали в почву золу, чтобы предохранить клубни от вредителей. Кроме этого, они сеяли зерно, бобы, горох, какое-то время пытались ухаживать за своими посевами, потом начисто о них забывали. Участок зарастал сорняками. Нередко можно было наблюдать, как Джуниус роется в зарослях прекрасных диких мальв и спустя некоторое время появляется оттуда, держа в руках огурец почти белого цвета. Он перестал носить ботинки, поскольку ему нравилось ощущать тепло земли, кроме того, ботинок у него просто не было.

В тот день Джуниус много разговаривал с Джекобом Штутцем.

— Ты знаешь, — сказал он, — когда умерли дети — это был кошмар; я тогда подумал, что такого кошмара в моей жизни не было и быть больше не может. А потом, пока я еще только размышлял об этом, кошмар уступил место горю, а позже горе превратилось в печаль. Я, вероятно, толком не знал ни своих детей, ни жены. Возможно, потому, что они были всегда рядом. Странная это штука — знать. Что люди знают — не более, чем какие-то мелочи. Есть умы дальнозоркие и есть близорукие. Я никогда не умел видеть вещей, которые находились со мною рядом. Ну, например, у меня гораздо более четкие представления о Парфеноне, чем о собственном доме.

Вдруг лицо Джуниуса затрепетало от восторга, его глаза возбужденно засияли.

— Джекоб, — сказал он, — ты когда-нибудь видел фриз Парфенона?

— Да! Он прекрасен! — ответил Джекоб.

Джуниус положил руку ему на колено.

— Ах, эти кони, — сказал он, — эти чудесные кони, скачущие по небесным пастбищам! А эти юноши, нетерпеливые и в то же время полные достоинства, они мчатся на сказочные празднества, которые развернулись на карнизе Парфенона. Я просто поражаюсь, откуда человек мог узнать, что чувствует лошадь, когда она счастлива; но скульптор знал это, иначе он никогда бы не сумел так изваять их.

Вот так они беседовали. Джуниус не обладал способностью сосредоточиться на одном каком-нибудь предмете. Частенько оба оставались голодными, потому что не успевали найти в траве к обеду куриное гнездо.

Сына Джуниуса назвали Робертом Луисом. Так мысленно называл его Джуниус. Но Джекоб Штутц возражал против такой, как он считал, претенциозности и литературщины.

— У мальчишки имя должно быть, как у собаки, настаивал он, — односложное. Даже «Роберт» слишком длинно. Зови его Боб.

Джекоб так и называл мальчика.

— Готов пойти на компромисс, — отвечал Джуниус. — Давай будем звать его Робби, Робби короче, чем Роберт, правда?

Он часто уступал Джекобу, так как Джекоб кое-что делал по дому: к примеру, вел постоянную борьбу с паутиной, опутавшей все вокруг, а временами он с каким-то добродетельным неистовством принимался прибирать в доме.

Робби рос серьезным. Он все время ходил вместе с отцом и Джекобом, прислушиваясь к их разговорам. Джуниус не обращался с ним как с ребенком — он и не знал, как обращаются с детьми. Если Робби делал какое-нибудь замечание, взрослые учтиво его слушали; замечания мальчика как-то сами собой вплетались в ткань беседы, а иной раз становились предметом очередного диспута. За день они успевали обсудить множество разных вещей. По нескольку раз в день они заглядывали в энциклопедию.

Огромный платан разросся и простер свои ветви прямо над ручьем. Во время их бесед все трое восседали обычно на толстом суку платана. Мужчины сидели, свесив ноги в воду и пошевеливая ими гальку. Робби изо всех сил старался подражать им, видимо, полагая, что если он сумеет, как они, дотянуться ногой до воды, у него появятся некоторые основания считаться взрослым мужчиной. К тому времени Джекоб тоже перестал носить ботинки, а Робби не носил их сроду.

Разговоры велись самые ученые. Робби не знал языка детей — он ни разу в жизни не слышал детских словечек. Беседы эти не имели плана; идеи разрастались совершенно свободно и самым непредсказуемым образом. Джуниус и Джекоб иной раз сами удивлялись причудливому ходу своих мыслей. Они никак не направляли их — не ограничивали и не приукрашивали, как это делает обычно большинство людей, и их беседы порой приносили самые неожиданные плоды.

Так и сидели они целыми днями втроем на суку платана. Одежда их давно превратилась в лохмотья, волосы они стригли только тогда, когда они начинали лезть в глаза. Оба философа носили длинные, нестриженые бороды. Они часами смотрели на водомерок, скользящих по поверхности пруда, и огромный платан тихо шелестел листьями над их головами. Иногда какой-нибудь лист падал, будто бурый носовой платок. Робби исполнилось пять лет.

— Я думаю, платан хорошее дерево, — заметил он, когда лист упал к нему на колени.

Джекоб взял лист и стал отщипывать от него кусочки.

— Верно, — согласился он. — Платаны ведь всегда растут возле воды, а все хорошее любит воду. Все скверное всегда сухое.

— Платан — большое и хорошее дерево, — сказал Джуниус. — Мне кажется, все хорошее непременно должно быть очень большим — чтобы выжить. Всех хороших, но маленьких истребляют маленькие и злые. Большой редко бывает вероломным или подлым. Вот почему в человеческом сознании большое непременно связано с добром, а маленькое — со злом. Ты понял, Робби?

— Да, — ответил Робби. — Понял. Это как у слонов.

— А ведь верно! Слоны часто бывают злыми, но мы почему-то считаем, что слоны всегда такие добрые, благородные.

— Ну, а как же вода, — вмешался в разговор Джекоб. — Ты ведь и про воду понимаешь?

— Нет.

— Это я понимаю про воду, — сказал Джуниус. — Вода — зерно жизни. Из трех первооснов вода — зародыш, земля — чрево, а солнечный свет — творец жизни.

Такой вот чепухе они его учили.

Жители Райских Пастбищ отшатнулись от Джуниуса Молтби после смерти его жены и детей. Легенды о чудовищном бессердечии, которое он проявил во время эпидемии, разрастались и образовали гигантское здание, которое рухнуло в конце концов под собственной тяжестью. И хотя соседи забыли, что Джуниус читал, когда умирали его дети, он по-прежнему был для них загадкой, которую непременно нужно было разгадать. Здесь, в этом благодатном краю, он жил в ужасной нищете. В то время как другие семьи понемногу сколачивали капитал, покупали «форды» и радиоприемники, проводили в дом электричество и дважды в неделю ездили в Монтерей или Салинас смотреть кино, Джуниус постепенно опускался и стал наконец настоящим дикарем с виду. Его соседей просто бесило, когда они смотрели на отличный участок, заросший сорняками, с неподстриженными деревьями, с завалившимся набок забором. Женщины брезгливо представляли себе, какая грязь должна быть в доме, если двор завален всяким хламом, а окна не мыли годами. Праздность и полное отсутствие честолюбия вызывали всеобщую неприязнь. Поначалу соседи еще заходили к Джуниусу, надеясь исцелить его от лености своим примером. Но он принимал их доброжелательно и на равных. Его нисколько не смущала ни бедность собственного жилища, ни рубище, прикрывавшее его тело. Постепенно Джуниус стал в глазах соседей своего рода парией. Никто больше не ходил к нему в гости. Его просто исключили из общества людей приличных и решили не принимать его у себя, буде он захочет нанести кому-нибудь визит.

Джуниус даже не догадывался о том, что вызывает такую неприязнь соседей. Он продолжал наслаждаться счастьем. Его жизнь была нереальной, романтичной и невесомой, как, впрочем, и его мысли. Ему вполне хватало того, что он может сидеть на солнышке, болтая ногами в ручье. Пусть у него нет приличной одежды, но ведь и ходить в приличной одежде ему некуда.

И хотя соседи не любили Джуниуса, малыша Робби они жалели. Женщины считали, что это просто ужас — ребенок растет в такой нищете. Но будучи в большинстве своем людьми мягкими и незлобивыми, обитатели долины не испытывали желания вмешаться в жизнь Джуниуса.

— Подождем, пока он пойдет в школу, — говорила миссис Банке местным дамам, собравшимся в ее гостиной. — Сейчас мы ничего не можем сделать — все права у этого, с позволения сказать, папаши. А вот когда ему исполнится шесть лет, тут уж, уверяю вас, у администрации округа найдется что сказать.

Миссис Аллен кивнула.

— Да, мы будто бы совсем забыли, что это сын не только Молтби, но и Мэмми Куокер. Думаю, нам следовало бы вмешаться гораздо раньше. Но когда он пойдет в школу, мы дадим бедному мальчику все необходимое, все то, чего он до сих пор лишен.

— Самое малое, что мы можем сделать, это хоть одеть его прилично.

Казалось, вся долина затаилась в ожидании дня, когда Робби отправится в школу. Но вот Робби исполнилось шесть лет, и в первый день занятий он не явился в школу. Джон Уайтсайд, секретарь попечительского совета, написал Джуниусу Молтби письмо.

— Надо же! А я и не подумал об этом, — сказал Джуниус, прочитав письмо. — Пожалуй, тебе придется отправиться в школу.

— Не хочу я идти в школу, — сказал Робби.

— Понимаю. И я не в восторге. Но существуют законы. А чтоб мы не забывали их исполнять, есть еще и наказания. За удовольствие нарушить закон приходится расплачиваться. Карфагеняне наказывали за неудачу. Если генералу не везло и он проигрывал сражение, его казнили. В наше время мы точно так же наказываем людей за невезение, а иной раз вообще за то, что на белый свет родились.

Продолжая разговор на эту тему, они забыли о письме. Джон Уайтсайд написал второе, выдержанное в очень резком тоне.

— Ну, что ж, Робби, придется все-таки идти, — сказал Джуниус, прочитав это послание. — Там ты, несомненно, узнаешь много полезного.

— А почему меня не можешь учить ты? — жалобно спросил Робби.

— О, мне это не по силам. Я, понимаешь ли, забыл все, чему они там учат.

— Но мне совсем туда не хочется. И учиться я не хочу.

— Да знаю я, но что поделаешь?

И в одно прекрасное утро Робби потащился в школу. На нем были старые рабочие брюки, основательно протертые на коленях и на заднице, и голубая блуза с оторванным воротником. А больше ничего. Волосы его свисали, как челка у пони, которого долго не стригли.

Во дворе школы его окружили дети. Они рассматривали его в глубоком молчании. Все были наслышаны о крайней бедности и лености Джуниуса Молтби. Мальчишки заранее предвкушали, как они будут изводить Робби. И вот час пробил: он стоял среди школьного двора, а они глазели на него, обступив со всех сторон. Впрочем, никто не спросил, как сперва собирались: «Где это ты оторвал такие брючки?» или «Какая дивная стрижка!». Мальчики и сами удивлялись, что в решающий момент так спасовали.

А Робби тем временем тоже стоял и рассматривал серьезными глазами окруживших его мальчишек. Он ничуть не испугался.

— Почему вы не играете? — спросил он. — Отец говорил, что вы играете в разные игры.

Толпа мальчишек разразилась криками:

— Да он ни во что не умеет играть!

— В «чижика» его научим, в «чижика»!

— В «негритоса»!

— Нет, послушайте, лучше сперва в «колдунчиков»!

— Он же не знает ни одной игры!

И, хотя они и сами не понимали, в чем дело, им почему-то казалось, что это прекрасно — ни во что не уметь играть.

На лице Робби появилось озабоченное выражение.

— Попробуем в «чижика», — решил он.

Поначалу он был неловок, но его юные учителя не сердились. Напротив, они даже ссорились за право быть его наставником и яростно оспаривали друг у друга привилегию показать ему, как держать палку. Существовало несколько школ игры в «чижика». Робби стоял в сторонке, прислушиваясь к спорам, потом сам решил, кто будет его учить.

Влияние Робби на других школьников обнаружилось незамедлительно. Старшие его не замечали, зато младшие подражали буквально во всем, включая драные коленки на брюках. Когда все усаживались у школьной стены на солнышке и принимались завтракать, Робби им рассказывал о своем отце, о тех беседах, которые они вели, сидя на суку платана. Они внимательно слушали и сожалели, что судьба не наградила их такими же беспечными и добрыми отцами.

Время от времени, обычно это бывало в субботу, кое-кто из мальчиков, вопреки запретам родителей, проникал во владения Молтби. Джуниус, естественно, отправлялся к платану, усаживался на свой сук, дети устраивались рядом, и он читал им «Остров сокровищ», или живописал галльские войны, или битву при Трафальгаре. Так не без помощи отца Робби очень быстро превратился в короля школьников. Об этом свидетельствовало и то, что у него не было какого-то одного закадычного друга, и то, что у него не было даже прозвища, и то, что он неизменно выступал арбитром во всех спорах. Положение его было столь высоким, что никто даже не пытался с ним подраться.

А Робби понял, что он оказался вожаком, гораздо позже. Его самообладание и недетская зрелость заставляли его сверстников признать за ним право предводителя. Когда мальчишки обсуждали, во что им играть, его голос неизменно был решающим. В бейсболе он всегда был судьей — никто кроме него не умел судить, не вызывая всеобщего возмущения. И хотя сам он был неважным игроком, все вопросы соблюдения правил и этики неизменно были его прерогативой.

После довольно длительного совещания с Джуниусом и Джекобом, Робби изобрел две игры, ставшие очень популярными. Одна из них называлась «хитрый койот», местный вариант игры «сыщик и воры», а другая — «сломанная нога» — нечто вроде всем известных «салочек». Правила для этих двух игр он придумал сам, по собственному разумению.

Малыш вызвал большой интерес и у мисс Морган, на занятиях он проявлял себя столь же удивительным образом, как и во время мальчишеских игр. Читал он замечательно, обладал лексикой взрослого человека, а вот писать совсем не умел. Ему были по плечу любые, самые большие числа, но учить правила арифметики он отказывался наотрез. Трудней всего Робби давалось письмо. Дрожащей рукой он выводил в своей тетради дикие каракули. В конце концов мисс Морган решила ему помочь.

— Возьми одну какую-нибудь фразу и пиши ее много раз подряд, пока не выйдет совсем красиво, — предложила она. — Только тщательно выводи каждую буковку.

Робби порылся в памяти, пытаясь вспомнить какое-нибудь изречение, которое ему нравилось. Наконец он написал: «Нет ничего чудовищнее того, что мы можем внушить себе сами». Он любил это слово «чудовищно». Оно придавало мысли тембр и глубину. Если есть слова, способные благодаря одной лишь силе своего звучания повелевать демонами, в число их, несомненно, входит слово «чудовищно». Снова и снова он писал эту фразу, тщательнейшим образом вырисовывая свое «чудовищнее». Час спустя мисс Морган подошла к нему взглянуть, как продвигается дело.

— Робби, дорогой мой, скажи, ради бога, где ты мог это услышать?

— Это из Стивенсона, мэм. Мой отец знает его почти наизусть.

Мисс Морган, конечно, была в курсе всех сплетен, но в душе, невзирая на это, была расположена к Джуниусу. Теперь у нее возникло сильное желание его увидеть.

Между тем ребятам наскучили обычные игры. Однажды утром, отправляясь в школу, Робби пожаловался на это Джуниусу. Джуниус погрузился в размышления, задумчиво пощипывая бороду.

— Есть хорошая игра — в шпиона, — сказал он наконец. — Помнится, мне в свое время она очень нравилась.

— А кого мы должны выслеживать?

— Все равно. Кого хотите. Мы обычно следили за итальянцами.

Робби в сильном возбуждении помчался в школу и в тот же день, всесторонне изучив «словарь школьника», создал В.С.С.Ш.П.Я. Смысл этой аббревиатуры, которая произносилась только шепотом, расшифровывался так: Вспомогательная Секретная Служба Шпионажа Против Японцев. Одного лишь этого великолепного названия хватило бы, чтобы обеспечить организации вес и популярность. Робби по одному приводил мальчиков под зеленую тень старых ив, растущих на школьном дворе, и они клялись там хранить тайну, причем клятва по своей свирепости была достойна какой-нибудь тайной ложи. Позднее он собрал всю группу. Робби объяснил ребятам, что Америка, несомненно, в свое время вступит в войну против японцев.

— Это обязывает нас к готовности, — сказал он. — Чем больше мы узнаем о гнусных приемах этой гнусной расы, тем больше разведывательных сведений мы сможем передать нашей стране, когда начнется война.

Новобранцы тут же капитулировали перед столь великолепной формулировкой. Раз уж потребовались такие слова, значит, положение и в самом деле серьезно. Поскольку слежка стала делом всей школы, маленький Такаши Като, учившийся в третьем классе, с этих пор ни на минуту не мог остаться один. Если на уроке Такаши поднимал руку, Робби многозначительно смотрел на кого-нибудь из агентов Вспомогательной Службы, и тотчас же вторая рука яростно взлетала в воздух. Когда Такаши шел домой из школы, не менее пяти мальчишек крались за ним по кустам вдоль дороги. Дело кончилось тем, что мистер Като, отец Такаши, увидев как-то ночью у себя в окне чье-то бледное лицо, выстрелил из ружья. Робби вынужден был собрать Службу и отдать приказ — вести слежку только до захода солнца.

— Ночью они не опасны, — объяснил он.

А вообще-то Такаши не очень страдал от установленной за ним слежки, так как «службисты», которые должны были постоянно за ним наблюдать, не могли обойтись без него ни в одной сколько-нибудь важной экскурсии. Его всегда и всюду приглашали, поскольку никому не хотелось следить за ним, оставшись в одиночестве.

Такаши нанес Службе смертельный удар, когда попросил (он догадывался о существовании организации) принять и его туда же.

— Не представляю себе, как же мы можем тебя взять, — дружески объяснял ему Робби. — Понимаешь, ты же японец, а мы ненавидим японцев.

Такаши чуть не расплакался.

— Я родился здесь, как и вы все! — кричал он. — Я такой же американец, как вы, да!

Робби глубоко задумался. Ему вовсе не хотелось быть жестоким по отношению к Такаши. Потом лицо его прояснилось.

— Скажи, ты по-японски говоришь? — спросил он.

— Конечно, говорю совсем неплохо.

— Ну, тогда ты можешь быть нашим переводчиком и расшифровывать секретные донесения.

Такаши просиял от удовольствия.

— Вот здорово! — воскликнул он радостно. — Если хотите, мы даже будем выслеживать моего старика.

На этом все и кончилось. Кроме мистера Като, не с кем стало воевать, а мистер Като был человек нервный и чуть что, пулял из ружья. Прошли День всех святых и День благодарения. Робби оказывал на сверстников заметное влияние, которое выражалось как в росте их лексических познаний, так и в явной ненависти к ботинкам и к любой приличной одежде. Хотя Робби и не осознавал этого, он установил в школе свой стиль — не то, чтобы новый, но все же более суровый, чем раньше. Носить приличную одежду считалось недостойным мужчины, мало того, это рассматривалось как оскорбление Робби.

Как-то в пятницу, днем, Робби написал четырнадцать записок и тайно передал их на школьном дворе четырнадцати своим знакомым мальчуганам. Все записки были одинакового содержания. В них говорилось: «Индейцы взяли в плен през. С. Ш. и собираются сжечь его живьем, привязав к столбу возле моего дома завтра в десять часов утра. Пробирайтесь к нашему нижнему огороду и пролайте по-лисьи. Я выйду и поведу вас спасать его».

Вот уже несколько месяцев мисс Морган собиралась навестить Джуниуса Молтби. Ее интерес подогревали ходившие о нем рассказы, а также удивительные познания его сына. То и дело кто-нибудь из ребят делился очередной потрясающей новостью. Например, один мальчуган, слывший последним дурачком, рассказал ей, что Хенгист и Хорса [Хенгист (? — 488) и Хорса, его брат. Хенгист возглавил первое нашествие германцев в Англию и основал королевство Кент] захватили Британию. Под ее нажимом он признался «по секрету», что получил эту информацию от Джуниуса Молтби. Давняя легенда о козе так развеселила учительницу, что она записала ее и послала в журнал, но журнал не стал ее печатать. Не раз и не два собиралась она нанести визит Джуниусу Молтби.

И вот однажды декабрьским утром, в субботу, мисс Морган проснулась с четким желанием осуществить наконец свое намерение. Солнце ярко сияло. Она позавтракала, надела вельветовую юбку и ботинки, в которых обычно совершала прогулки, и вышла из дому. Во дворе она побеседовала с собаками, попыталась их уговорить пойти с ней, но в ответ они только повиляли хвостами и снова улеглись на солнышке.

Ферма Молтби располагалась в двух милях в небольшом каньоне, носившем название Гато Амарильо. Вдоль дороги бежал ручеек, под ольхой буйно разросся щитовник. В каньоне было довольно прохладно, — солнце еще не вышло из-за гор. На секунду мисс Морган показалось, что она слышит впереди шаги и голоса, но, быстрым шагом дойдя до поворота, она никого не обнаружила. Тем не менее в кустах, росших у дороги, все время слышалось таинственное шуршание.

Хотя мисс Морган ни разу здесь не бывала, она сразу поняла, что это владения Молтби. Забор устало склонился к земле под тяжестью ежевики. Фруктовые деревья широко распростерли свои голые ветви. Лозы дикой куманики карабкались по стволам яблонь; белки и кролики выскакивали прямо у нее из-под ног и спасались бегством. Стая диких голубей, испуганная ее приближением, взмыла вверх, со свистом рассекая крыльями воздух.

Компания голубых соек, собравшись в ветвях высокой дикой груши, пронзительными голосами обсуждала какие то свои проблемы, создавая немыслимую какофонию. Под вязом, одетым в мохнатую шубу инея, мисс Морган разглядела заросшую мхом крышу дома Молтби. Здесь царила тишина. Можно было подумать, что тут уже лет сто никто не живет. «Как все запущено! — подумала она. И в то же время как все прелестно и естественно!» Она прошла во двор. Калитка держалась на одной петле. От дождя постройки стали серыми, а по стенам, похожие на пальцы огромной руки, вились дикие ползучие растения. Мисс Морган завернула за угол дома и замерла с открытым от изумления ртом. По спине у нее пробежали мурашки. Посредине двора стоял толстый столб. К этому столбу был привязан какой-то старый оборванец. Другой человек, поменьше и помоложе, и еще более оборванный, складывал у ног пленника кучу хвороста. Мисс Морган похолодела. Она решила спрятаться за угол дома.

«Этого не может быть, — уговаривала она себя. — Это сон. Этого просто быть не может».

И тут она услышала, что эти двое беседуют самым дружелюбным образом.

— Скоро десять, — сказал палач.

Пленник ответил:

— Да, только, пожалуйста, когда станешь разводить костер, будь поосторожней. Убедись сначала, что они уже тут.

Мисс Морган чуть не вскрикнула от облегчения. Немного помедлив, она подошла к столбу поближе. Тот, который не был привязан, обернулся и увидел ее. Какое-то мгновение он стоял с несколько смущенным видом, но тут же справился с собой и поклонился. И когда этот человек, одетый в лохмотья, заросший густой нечесаной бородой, поклонился ей, это выглядело и смешно, и как-то по-особому мило.

— Я учительница, — едва переводя дыхание, представилась мисс Морган. — Я тут просто гуляла и увидела ваш дом. На минуту мне показалось, что это аутодафе всерьез.

Джуниус улыбнулся.

— Конечно, всерьез. Вы даже представить себе не можете, насколько все это серьезно. Я подумал было, что и вы пришли его спасать. Его спасут ровно в десять.

Дикий лисий лай, донесшийся издалека, разорвал тишину.

— Грядет освобождение, — продолжал Джуниус. Извините меня, пожалуйста... мисс Морган, так ведь? Я Джуниус Молтби, а этого джентльмена зовут обычно Джекобом Штутцем. Но сегодня он президент Соединенных Штатов, индейцы взяли его в плен и собираются предать смертной казни на костре. Сперва мы думали, что он будет госпожой Гунивер, [жена короля Артура из легенды «Король Артур и рыцари Круглого стола»] но, даже несмотря на свой костюм, он все-таки больше похож на президента, чем на Гунивер, вы не находите? К тому же он отказался надеть юбку.

— Юбки эти какие-то дурацкие, — добродушно заметил президент.

Мисс Морган рассмеялась.

— Можно мне посмотреть, как его освободят, мистер Молтби?

— Я не мистер Молтби, в настоящий момент я представляю собой целых триста индейцев.

Снова послышался лисий лай.

— Сойдите с тропинки, — сказал «триста индейцев». — Вас могут принять за индейца и зарезать.