— Знаешь, Карл, — весело произнес Адам, — я вот сейчас тебя слушаю… Ты же хочешь мне что-то сказать, но все ходишь вокруг да около, все чего-то юлишь. Уж лучше скажи сразу, и дело с концом.

В глазах Карла сверкнула злоба. Он поднял голову. Его власть над братом кончилась. Нет, мне его уже не побить, уныло подумал он. Не смогу. Адам хохотнул.

— Может, конечно, грех веселиться, когда у нас только что умер отец, но знаешь. Карл, мне еще ни разу в жизни не было так хорошо. И так легко. Ну, давай, Карл, выкладывай. Не мучайся.

— Ты любил отца? — спросил Карл.

— Объясни, к чему ты клонишь, тогда скажу.

— И все-таки: любил или нет?

— А тебе-то что?

— Сначала ответь.

Ощущение полной раскованности, полной свободы пьянило Адама.

— Хорошо, отвечу. Нет, не любил. Иногда я боялся его. Иногда… да, бывало, он меня даже восхищал, но чаще я его просто ненавидел. Почему ты меня об этом спросил? Карл, опустив голову, смотрел себе на руки.

— Не понимаю, — сказал он. — Чего-то никак до меня не доходит. Он ведь любил тебя больше всех на свете.

— Вот уж не верю.

— Не хочешь — не верь. Он радовался любому твоему подарку. А меня он не любил. И подарки мои ему не нравились. Помнишь, как я подарил ему тот ножик? Чтобы его купить, я наколол и продал целую кучу дров. А он этот ножик даже не взял с собой в Вашингтон. Так и лежит здесь, в его письменном столе. А ты подарил ему щенка. Он тебе ни цента не стоил. Я покажу тебе этого пса, на фотографии. На отцовских похоронах. Его держал на руках какой-то полковник — пес уже совсем ослеп и даже ходить не мог. После похорон его пристрелили.

В голосе Карла было столько ярости, что Адам растерялся.

— Зачем ты? — сказал он. — Не понимаю, зачем ты об этом.

— Я же любил его. — Впервые за все годы, что Адам его помнил, Карл заплакал. Уронил голову на руки, сидел и плакал.

Адам хотел было подойти к брату, но в душе его всколыхнулся прежний страх. Нет, подумал он, если я до него дотронусь, он кинется на меня и убьет. Адам подошел к открытой двери и встал в проеме спиной к Карлу, а тот все шмыгал носом.

Та часть фермы, где стоял дом, не радовала глаз — здесь и прежде всегда было неуютно. Всюду мусор, неухожено, запущено, сараи построены где попало; ни одного цветочка, на земле валяются обрывки бумаги, щепки. И сам дом тоже не отличался красотой. Обычная крепкая изба, где люди ночуют и готовят пищу. Угрюмое жилье, никем не любимое, никого не любящее. Просто жилье, но уж никак не отчий кров, не дом родной, по которому скучаешь и куда стремишься вернуться. Адам вдруг подумал о своей мачехе — как и эта изба, она не знала любви, соответствовала своему назначению, была по-своему опрятна, но назвать ее женой, хранительницей семейного очага, было так же невозможно, как назвать это жилье домом.

Брат перестал всхлипывать. Адам обернулся. Карл смотрел перед собой пустыми глазами.

— Расскажи мне про мать, — сказал Адам.

— Она умерла. Я тебе писал.

— Расскажи.

— Чего рассказывать-то? Умерла. Уж давно, как умерла. Она же не была твоей матерью.

Улыбка, которую Адам однажды подсмотрел на ее лице, вспыхнула в его памяти. Ее лицо выступило перед ним из темноты.

Голос Карла ворвался в воспоминание и разнес его вдребезги:

— Ответь мне на один вопрос… только не спеши… сначала подумай, и если не захочешь говорить правду, то лучше уж не отвечай.

Карл молча зашевелил губами, проговаривая про себя то, что готовился спросить.

— Как ты думаешь, наш отец мог быть… бесчестным человеком? — В каком смысле?

— Тебе не понятно? Я ведь ясно сказал. У слова «бесчестный» только один смысл.

— Не знаю, — Адам замялся. — Право, не знаю. Никто о нем так не отзывался. Сам посуди, чего он достиг. Ночевал в Белом доме. На его похоронах был вице-президент. Почему же вдруг бесчестный?.. Ну сколько можно, Карл! — взмолился он. — Я ведь сразу понял, что ты хочешь мне что-то сказать — так говори же, не тяни!

Карл облизнул губы. Он сидел мертвенно-белый, словно из него выпустили кровь, словно вместе с кровью он лишился всех сил, всей своей ярости.

— Отец оставил завещание. Наследство он разделил поровну между мной и тобой, — без всякого выражения проговорил он. Адам рассмеялся.

— Что ж, вот и будем жить на ферме. Думаю, с голоду не помрем.

— После него осталось больше ста тысяч долларов, продолжал все тот же бесцветный, скучный голос.

— Ты спятил. Сто долларов — это еще можно поверить. Откуда бы у него взялось столько денег?

— Я не оговорился. Жалованье в СВР у него было сто тридцать пять долларов в месяц. За жилье и еду он платил сам. Когда он разъезжал, ему выдавали на дорожные расходы по пять центов за милю пути и еще отдельно на гостиницу.

— Может быть, эти деньги были у него с самого начала, а мы просто не знали.

— Нет. Когда он начинал, у него не было ничего.

— Тогда что нам мешает написать в СВР и спросить? Там кто-нибудь да знает.

— Я бы не стал рисковать.

— Погоди! Не пори горячку. В конце концов он мог играть на бирже. Так очень многие богатеют. У него были большие связи. Может быть, ему повезло. Вспомни, как было во время золотой лихорадки — тогда многие вернулись из Калифорнии богачами.

На лице у Карла была скорбь. Он перешел почти на шепот, и Адаму пришлось перегнуться через стол. Без всякого выражения, словно читая сводку. Карл говорил:

— В армию отец ушел в июне 1862 года. Три месяца проходил подготовку, здесь же, в нашем штате. Это, считай, сентябрь. Потом его часть послали на юг. Двенадцатого октября он был ранен в ногу и отправлен в госпиталь. Домой вернулся в январе. — Не понимаю, при чем здесь это?

— Он не сражался в Чанселорвилле, — падали с губ Карла вялые, тусклые слова. — И не воевал он ни в Геттисберге, ни в Уилдернессе, ни в Ричмонде, ни в Аппоматоксе.

— Откуда ты знаешь?

— Из его послужного списка. Мне его переслали вместе с остальными документами.

Адам глубоко вздохнул. Сердце его колотилось от радости, бушевавшей в груди, как море. Он покачал головой, будто не мог поверить.

— Как ему удалось всех обмануть? Как, черт возьми, ему это удалось? — говорил Карл. — И ведь все верили, никто не сомневался. Ты разве сомневался? Или я? Или моя мать? Нет, все верили. И даже в Вашингтоне. Адам встал из-за стола.

— Поесть в доме найдется? Я разогрею.

— Вчера я зарезал курицу. Если подождешь, я зажарю.

— А чего попроще, чтоб по-быстрому?

— Есть окорок, есть яйца.

— Годится, — сказал Адам.

Оставшийся без ответа вопрос мешал им, они обходили его стороной, они через него перешагивали. Их слова безучастно скользили мимо него, но их мысли были прикованы к нему неотрывно. Братьям хотелось поговорить о том, что их мучило, но они не могли. Карл, поставив разогреваться кастрюлю с бобами, жарил свинину и яичницу.

— Я распахал луг, — сказал он. — Занял его под рожь. — Как там земля?

— Теперь неплохая, когда от камней очистил. Эту пакость, — он провел пальцем по лбу, — как раз тогда и заработал: никак не мог один камень сдвинуть.

— Да, ты мне писал, — сказал Адам. — Я не помню, говорил ли тебе, но твои письма мне очень помогали.

— Ты почему-то мало писал мне про свою службу, заметил Карл.

— Да как-то не хотелось обо всем этом думать. Уж больно паскудно было, почти все время.

— Я читал в газетах про те кампании. Ты ведь тоще там воевал?

— Да. Мне тогда не хотелось про это думать. И сейчас не хочется. — Индейцев-то убивал?

— Да, мы убивали индейцев.

— Вот уж, наверно, дрянной народ.

— Наверно.

— Не хочешь — можешь не рассказывать.

— Да, я не хочу об этом говорить.

Они ужинали под свисавшей с потолка керосиновой лампой.

— Никак руки не дойдут колпак на лампе вымыть, а то было бы светлее.

— Я вымою, — сказал Адам. — Все ведь в голове не удержишь, понятно.

— Ты вот вернулся, вдвоем теперь полегче будет. Хочешь, сходим после ужина в салун? — Посмотрим. Пока, думаю, немного дома посижу. — Я тебе в письмах-то не писал, но в салу не у нас… там женщины. Не знаю, как ты насчет этого, а то могли бы с тобой сходить. Их там каждые две недели меняют. Я не знаю, как ты вообще… но, может, тебе охота? — Женщины?

— Да, наверху, в номерах. Очень даже удобно. Я вот думаю, ты вроде как давно дома не был, так что если…

— Сегодня нет. Может, в другой раз. А сколько они за это берут?

— Один доллар. И вроде все хорошенькие.

— Может, в другой раз, повторил Адам. — Как же их туда пускают? Удивительно.

— Я тоже поначалу удивлялся. Но у них там все продумано. — Сам-то часто ходишь?

— Раза два в месяц. А то скучно. Когда мужик один живет — тоска.

— Помню, ты писал, что подумываешь жениться. — Да, собирался. Подходящей невесты не нашел. И так, и сяк крутились братья вокруг главной темы. Только, казалось, подойдут к ней вплотную, как тут же поспешно отступят и опять примутся толковать об урожаях, о местных новостях, о политике, о здоровье. Они понимали, что рано или поздно вернутся к самому важному. Карлу больше, чем Адаму, не терпелось взять быка за рога, но и времени подумать у Карла было больше, а Адам еще не успел все осознать и прочувствовать. Он предпочел бы отложить этот разговор на завтра, но понимал, что брат не допустит. Он даже позволил себе открыто сказать:

— Давай насчет того, другого, поговорим утром.

— Пожалуйста, — ответил Карл. Как хочешь. Постепенно разговор себя исчерпал. Уже обсудили всех общих знакомых, все события в городке и на ферме. Беседа топталась на месте, а время шло.

— Пойдем спать? — спросил Адам.

— Посидим еще немного.

Они молчали, а ночь расползалась по дому и все понукала их, все подзуживала.

— Эх, жалко, не увидел я, как его хоронили! — сказал Карл.

— Небось богатые были похороны.

— Хочешь, покажу вырезки из газет? Они у меня все в одном конверте, в моей комнате лежат.

— Нет. Сегодня не стоит.

Карл круто повернулся вместе со стулом и поставил локти на стол,

— Мы должны разобраться, — сказал он, волнуясь. Можем тянуть сколько угодно, но надо же что-то решать.

— Понимаю, — кивнул Адам. — Просто у меня еще не было времени как следует подумать.

— А что толку думать? У меня вот время было, полно было времени, и ни до чего я не додумался. Я даже старался вообще про это забыть, и все равно возвращался к одному и тому же. Думаешь, время тебе поможет?

— Наверно, нет. Ты прав. Уж если так, давай поговорим. С чего ты хочешь начать разговор? Мы ведь и правда ни о чем другом сейчас думать не можем.

— Начнем с денег, — сказал Карл. — Их больше ста тысяч, это не пустяки. — А что деньги-то? — Откуда они взялись?

— Почем я знаю? Может, он на бирже играл, я ведь уже говорил. Может, кто-нибудь в Вашингтоне навел его на стоящее дело.

— Ты и вправду так считаешь?

— Я никак не считаю. Что я могу считать, если я ничего не знаю?

— Это огромные деньги. У нас целое состояние. Можем хоть всю жизнь на них жить и ничего не делать, а можем добавить к нашей земле еще кусок и окупить их с лихвой. До тебя, наверно, еще не дошло, но мы теперь богаты. В наших краях мы богаче всех. Адам засмеялся.

— Ты это так сказал, будто приговор зачитал.

— Откуда они взялись, эти деньги?

— Какая тебе разница? Может, лучше не ломать голову и жить в свое удовольствие.

— Но он не сражался при Геттисберге. Он за всю войну не побывал ни в одном бою. Его ранило в обычной перестрелке. Все, что он рассказывал, вранье.

— К чему ты ведешь? — спросил Адам.

— Я думаю, он эти деньги украл, — подавленно прошептал Карл. — Ты спрашиваешь, что я думаю, вот я тебе и сказал.

— А где, у кого он их украл, ты знаешь?

— Нет.

— Почему же ты думаешь, что он украл?

— Но он же врал про войну.

— При чем здесь это?

— При том. Если он мог врать про войну… он и украсть мог.

— Но каким образом?

— Он занимал в СВР разные посты… крупные посты. Может быть, сумел влезть в казну, подделал какие-нибудь счета… Адам вздохнул.

— Если ты так думаешь, чего же ты им не напишешь, не объяснишь? Пусть проверят всю отчетность. Если окажется, что ты прав, мы вернем им эти деньги.

Лицо у Карла страдальчески перекосилось, шрам, на лбу потемнел еще больше.

— На его похороны приезжал вице-президент. Президент прислал венок. За гробом ехал хвост карет чуть не в полмили, шли сотни людей. А в почетном карауле кто стоял, знаешь?

— Ну и что с того?

— К примеру, мы с тобой докажем, что он вор. А потом всплывет, что он не сражался при Геттисберге и вообще нигде не воевал. И все тогда узнают, что он не только вор, но и обманщик и что про свою жизнь он все наврал. А раз так, никто уже не поверит, что он хотя бы изредка говорил правду.

Адам сидел не шевелясь. Глаза его смотрели безмятежно, но он был начеку.

— Я думал, ты его любишь, — спокойно сказал он. На душе у него было легко, он словно вырвался из плена.

— Да, я его любил. И сейчас люблю. Потому мне и жутко думать об этом… о том, что вся его жизнь… что все… насмарку. А могила?.. Они ведь могут даже раскопать могилу и выбросить его оттуда. — В голосе Карла звенела боль. — Неужели ты совсем его не любил?

— До этой минуты я сам не знал точно. Никак не мог в себе разобраться. А теперь знаю. Да, я его не любил.

— И потому тебя не волнует, что вся его жизнь будет перечеркнута, и что его несчастное тело вышвырнут из могилы, и… господи, ужас-то какой, господи!

Мысли Адама заметались в поисках слов, способных верно выразить то, что он чувствовал. — А меня это и не должно волновать. — Конечно, — горько сказал Карл. — Если ты не любил его, то конечно. Теперь еще начнешь вместе с другими поливать его грязью.

Адам понял, что брат для него больше не опасен. Прежняя ревность исчезла, и Карлу не от чего было впадать в бешенство. Грехи отца легли на него тяжким бременем, зато отец принадлежал теперь только ему, и отнять его у Карла не мог никто.

— Приятно тебе будет ходить по городу, когда все узнают? — не отступал Карл. — Как ты будешь смотреть людям в глаза?

— Я же сказал, меня это не волнует. — И не должно волновать, потому что я не верю. — Чему не веришь?

— Тому, что он украл какие-то там деньги. Я верю, что про войну он говорил правду, и верю, что он сражался во всех тех битвах, про которые рассказывал.

— А где у тебя доказательства?.. И как тогда понимать его послужной список?

— Но ведь и у тебя нет доказательств, что он вор. Ты же это придумал, потому что не знаешь, откуда взялись деньги.

— Да, но его армейские документы…

— Возможно, там ошибка, — сказал Адам. — Да что там ошибка. В своем отце я не сомневаюсь.

— Вот уж не понимаю.

— Попытаюсь объяснить… Существуют очень убедительные доказательства, что Бога нет, однако многие все равно верят, что он есть, и их вера сильнее любых доказательств.

— Ты же сказал, что не любил отца. Как же ты можешь быть так в нем уверен?

— В том-то, наверно, и дело. — Адам говорил медленно, осторожно. — Может быть, если бы я любил его, я бы ревновал. Как ты. Может быть… может быть, именно любовь заставляет человека сомневаться и не верить. Говорят, когда любишь женщину, все время в ней сомневаешься, потому что сомневаешься в себе. Теперь я это прекрасно понимаю. Я понимаю, как сильно ты его любил, и понимаю, что творила с тобой эта любовь. А я его не любил. Хотя он-то, может быть, любил меня. Он меня испытывал, он меня и обижал, и наказывал, и в конце концов даже отдал в армию, будто в жертву принес, чтобы какую-то вину искупить. А вот тебя он не любил, и потому был в тебе уверен. Возможно… да, возможно, тут все как бы наоборот.

Карл уставился на него широко открытыми глазами. — Не понимаю.

— Я и сам еще не до конца разобрался. Для меня это открытие. Мне сейчас очень хорошо. Наверное, еще никогда в жизни так хорошо не было. Я словно от чего-то избавился. Может быть, потом со мной будет то же, что с тобой сейчас, но пока я ничего не чувствую.

— Не понимаю, — снова сказал Карл.

— Но тебе понятно, что я не считаю нашего отца вором? И что он был обманщик, я тоже не верю.

— А как же документы?..

— Я на них и смотреть не буду. Моя вера в отца для меня убедительнее любых документов.

— Так, думаешь, эти деньги надо взять? — тяжело дыша, спросил Карл.

— Конечно.

— Даже если он их украл?

— Он их не украл. Не мог он их украсть.

— Ничего не понимаю.

— Не понимаешь? А ведь как раз в этом, может быть, весь секрет… Я тебе никогда об этом не напоминал, но скажи, ты помнишь, как ты меня поколотил перед тем, как я ушел в армию?

— Помню.

— А что было потом, помнишь? Ты же вернулся с топором, чтобы меня убить.

— Я все это плохо помню. Я тогда, верно, ума лишился.

— В то время я не понимал, а сейчас понимаю — ты дрался за свою любовь. — За любовь?

— Да, за любовь, — сказал Адам. — А деньги эти мы употребим с толком. Может, останемся жить здесь. А может, уедем… скажем, в Калифорнию. У нас еще будет время решить. Ну и, конечно, мы должны поставить отцу памятник — большой, настоящий.

— Никуда я отсюда не поеду, — сказал Карл.

— Погоди, время покажет. Никто нас не торопит. Поживем, увидим.