Брехуня был с рождения богат, причем настолько, что просто не сознавал своего богатства. Ему казалось, что все люди таковы. Он считался ученым, однако талант он был или бездарь — никто не ведал; поинтересоваться этим открыто не осмеливались: ведь он учредил столько научных фондов, финансировал столько разработок, заседал в стольких попечительских советах! Он шутя отваливал миллионы, но при этом был не прочь поесть-попить за счет друзей… Он имел множество ученых регалий, однако некоторые люди втихомолку не без ехидства думали, что регалии ему присуждают лишь в расчете на пожертвования, что он как студент-футболист, которому платят стипендию отнюдь не за успеваемость…

Брехуня был коренастый, как пенек; волосы цыплячьего цвета росли кружком вокруг лысого темени. Глаза у него были блестящие, птичьи. Брехуня интересовался всем на свете. Он изучал окружающую действительность так рьяно, что совершенно разучился судить о ней здраво. Порой Док находил Брехуню забавным, но чаще впадал в отчаяние от его неуемной, близорукой восторженности.

Брехуня имел привычку разговаривать ором, ибо считал, что от этого речь яснее.

— Получил мою телеграмму? — проорал Брехуня с порога.

— Нет.

— Я к тебе на день рождения приехал! Всегда помню. Ведь сегодня сожгли Джордано Бруно!

— У меня день рождения не сегодня.

— Правда? Какой же у нас сегодня день?

— Пятница.

— Да? Ну ничего, я подожду.

— Долго ждать придется. День рождения в декабре. И койка у меня всего одна.

— Не беда. Посплю на полу. — Брехуня протопал на кухню, снял с чугунка крышку и принялся поедать тушеное мясо, отчаянно на него дуя.

— Стой, еще не готово! — Док с раздражением понял, что и сам кричит.

— Еще как готово! — громогласно заверил Брехуня, продолжая чавкать.

Док сказал:

— Тут ко мне заезжал Хитцлер. Рассказывает, тебя видели на газоне в университете Беркли, будто ты стоял на карачках, тащил зубами из земли червяка. Что это еще за глупость?

— Это не глупость… Слушай, почему у тебя мясо не готово?

— Я ж тебе говорил!..

— В самом деле?.. Так вот, дорогой мой, это не глупость! Я, видишь ли, изучал, как малиновки добывают червей, так сказать, свой хлеб насущный. И стало мне интересно, какое же усилие они при этом прилагают. Я установил у себя во рту маленький силомер. Вытащил из земли сорок восемь экземпляров. И представляешь, что получается? Получается, что птаха весом в три унции выжимает двадцать две унции — в семь раз больше собственного веса. Неудивительно, что они такие прожорливые. Пока еду добудешь — проголодаешься… Любишь малиновок?

— Не знаю, не особенно, — отвечал Док. — Ты что, так весь мой обед и слопаешь?

— Угу, слопаю, — подтвердил Брехуня. — Только он еще не готов. А выпить, часом, у тебя не найдется?

— Сейчас пива принесу.

— Отлично! Тащи побольше.

— А у тебя случайно не найдется пары монет?

— Не найдется. Ни гроша.

— Что?! Ведь у тебя денег куры не клюют!

— Скажешь тоже…

— Нет, правда, подкинь немного деньжат.

— Не могу, поиздержался.

— Врешь! — сердито сказал Док. — Все знают, что ты денежный мешок!.. И хоть бы раз за выпивку заплатил… Я уж молчу, что я из-за тебя чуть по миру не пошел. Кто хозяйничал у меня в лаборатории, пока я был в армии? Где банки с препаратами? Я, конечно, не утверждаю, что ты их стянул, но сомнение невольно возникает. Где они? Говори, брал?

— В общем-то, да, — признался Брехуня. Потом прибавил задумчиво: — Эх, жалко, что ты не какое-нибудь заведение…

— Я? Заведение?

— Ну да, учебное или благотворительное… Я бы тебе денег пожертвовал…

— Если бы да кабы… Пожертвуй хотя бы пару долларов на пиво, если хочешь сделать доброе дело… — Док вдруг устало расхохотался: все же смешного здесь больше. — Господи, разве бывают на свете такие люди. Это же сама несуразность в человечьем обличье!..

— А у тебя мясо горит, — заметил Брехуня.

Док подскочил к плите, сдернул чугунок.

— Ну еще бы не горело! — промолвил он с горечью. — Ты же выхлебал весь соус!

— А что, было очень вкусно.

В лавке Док сказал Патрону:

— Мне дюжину пива, баночного.

— А почему свое «богемское» не забираешь?

— Целей будет, — отвечал Док. — У меня в гостях… — Тут ему в голову пришла злая мысль, — у меня в гостях один очень интересный человек! Пойдем ко мне, посидим, выпьем по стаканчику. Бреху… в смысле, мой гость, про шахматы лучше меня растолкует.

— А что, пойдем, — согласился Патрон.

— Может, мне захватить бутылочку?

— Захвати.

Переходя улицу, Патрон спросил Дока:

— Будешь завтра на вечеринке?

— Буду.

Патрон сказал:

— Слушай, Док, ты мне очень нравишься. Только я тебя не понимаю. Разве бывают на свете такие люди, как ты?

— А что во мне, собственно, странного?

— Ты… как бы это сказать… ты вроде своих шахмат. Я совсем не могу тебя понять.

— Ничего удивительного, ведь ни один человек не воспринимает другого как реальное существо. Это еще что. Я вот тебя сейчас познакомлю с человеком, факт существования которого вообще противоречит объективной реальности…

— Ты это… не надо такими словами, — сказал Патрон с беспокойством.

Они поднялись на крыльцо. Брехуня встретил их громкими криками:

— Слушайте, внимайте — благая весть! Род людской скоро исчезнет!

— Позвольте, я вас познакомлю, — сказал Док. — Джозеф-Мария Ривас — Брехуня.

— Почему нельзя сжульничать в шахматах? — с ходу спросил Патрон.

— Как нельзя? Можно! По крайней мере, можно расстроить планы противника. А это почти то же самое… Так о чем бишь я? А-а, вот! Мы скоро вымрем подобно гигантским рептилиям!

— Интересная новость, — сказал Док,

— Это что ж, никаких людей больше не будет? — спросил Патрон.

— Совершенно верно, молодой человек. Люди долго шутили — и дошутились. Открывайте пиво! Человечество, спасая себя, самое себя уничтожило.

— Кого-кого уничтожило? — не понял Патрон.

— То-то, наверное, боги на Олимпе над нами потешаются, — продолжал Брехуня. — Грядет не Армагеддон, а газовая камера. И мы сами этот газ производим…

— Я, между прочим, собирался сегодня поработать над своей монографией… — сказал Док.

— Отлично! Я тебе помогу, — живо отозвался Брехуня.

— Нет уж, спасибо!

Брехуня повел речь дальше;

— Господа, человек разрешил свои проблемы. Он истребил с лица земли всех хищников, научился защищаться от жары и холода, победил почти все инфекционные заболевания. Старики доживают до глубоких лет, молодые и подавно умирать не торопятся. Войны, даже самые кровопролитные, не в силах помешать бурному росту народонаселения. А ведь было время, когда маленькая армия за какой-нибудь год могла уполовинить население страны! Голод, тиф, чума, туберкулез тоже действовали на славу… Маленькая царапина от копья — и пожалуйста вам: заражение и смерть. А сейчас? Знаете, сколько раненых в наше время не выживает? Всего один процент! А лет сто назад не выживало восемьдесят процентов!.. Население растет, плодородие земель падает. Так что в обозримом будущем мы просто-напросто погибнем от обилия себе подобных. Если что-то и могло бы нас спасти, так это регулирование рождаемости, однако человечество эту меру явно не приемлет!

— Жуткое дело, — сказал Патрон. — Какого же черта ты радуешься?

— Как тут не радоваться! Ведь это самая удачная шутка творца! Поглощенные выживанием сами себе готовят почву для вымирания!

— Во загнул! — сказал Патрон. — Ни фига не понимаю.

Док держал в одной руке стакан виски, в другой — жестянку пива. Делал маленький глоток виски и тут же запивал пивом.

— Так, — сказал он, — разум подсказывает не ввязываться с тобой в спор, а чувства зовут в бой.

— Вот и прекрасно, — сказал Брехуня. — Что там, кстати, у вас? Виски?

— Да, «Старая тенисовка», — ответил Патрон. — Налить тебе?

— Если можно, чуть позже. Еще не пора, — сказал Брехуня.

— Твое дело.

— А вот теперь уже пора, — сказал Брехуня.

— Я смотрю, ты не промах, — одобрительно сказал Патрон.

— Итак, чувства победили, — сообщил Док. — Держись, Брехуня! Ибо ты забыл об одном важном обстоятельстве. Да, действительно, существовали виды, которые вымерли из-за своих изъянов, но все это были виды с малой степенью изменчивости! Теперь возьмем леммингов…

— Но это же совершенно особый случай! — поспешно возразил Брехуня.

— А почем ты знаешь, что мы тоже не какой-нибудь особый случай?.. Что делают лемминги, когда размеры популяции превышают размеры кормовой базы? Плывут целыми стаями в море и тонут, тонут, пока количества животных и кормов не уравновесятся…

— Я протестую против примера с леммингами!.. Дай ка мне, пожалуйста, бутылку.

— Плевать я хотел на твой протест… Так что же такое миграция леммингов? Болезнь? Коллективный инстинкт? А может, это психическое явление, которое у одной части животных затем и возникает, чтобы другая часть выжила?

— Все равно, это мошеннический аргумент! — завопил Брехуня. — Моя теория вымирания абсолютно правильна! Не слушайте его, — обратился Брехуня к Джозефу-Марии, — он шарлатан!

— Это я и без тебя знаю, — сказал Джозеф-Мария с восхищением.

Сжимая в руке стакан, Док прицелился указательным пальцем Брехуне между глаз, как из пистолета:

— Что ты там болтал? Болезни перевелись? Нет инфекций? Тишь да гладь? А скажи-ка, разве не растет число нервных расстройств? Поддаются они излечению? А может, наоборот, лечение только способствует их росту? Нет уж, теперь молчи! Довольно тебя слушали. Дальше, не станешь же ты отрицать, что склонность к гомосексуализму растет в геометрической прогрессии? Так не есть ли это новое решение извечной проблемы?

— Не верю, где доказательства? — вскричал Брехуня. — Без доказательств это все болтовня, субъективизм. Может, ты еще скажешь, что у меня того психическое расстройство? Эх, ты… — В глазах Брехуни блеснули слезы. — А еще друг… Мой самый заветный, самый преданный друг…

— Кто? Я? Твой друг?!

— А разве нет?

— Еще чего не хватало.

— Ну и бог с тобой. Лучше скажи, ты думаешь сегодня готовить обед?

— Обед? Ты ведь его уже съел.

— Значит, так. Сейчас ты будешь готовить, — распорядился Брехуня, — а наш друг Уильям-Мария сходит еще за одной бутылочкой виски, а потом мы с ним сыграем в шахматы.

— Он не Уильям-Мария, а Джозеф-Мария!

— Кто? Ах да! Итак, друг мой, я научу тебя величайшей из игр. Шахматы! Бесплотное творение разума! Может, сыграем на деньги?

— Постыдился бы, старый мошенник, — крикнул Док из кухни.

— Ну так как, Мария, поставим долларов по десять?

Патрон пожал плечами, как бы извиняясь перед Доком:

— Что делать, за науку приходится платить.

— Тогда давай уж по двадцать пять, — обрадовался Брехуня. — Чего скряжничать? Один ведь раз живем!

Док тем временем открыл банку лосося и банку спагетти, вытряхнул на сковородку, перемешал. Посыпал сверху тертым мускатным орехом. Потом грустно поставил пригоревший чугунок в раковину, отмокать…

Когда уже почти стемнело, Патрон вернулся в магазин и отправил с Какахуэте третью бутылку виски в лабораторию Дока. А сам поднялся наверх и влился в танец «мокрых спин». Танец этот назывался «Тихий океан»: плавные, колышущиеся волны; печально-величавые движения. «Сандунга, — пели „мокрые спины“, — сандунга мама миа…»

В полумраке лаборатории Док и Брехуня тихо окунулись в третью бутылку «Старой тенисовки».

— Слезай с кровати! — сказал Док. — Я хочу полежать.

— Пожалуйста… Чем старше я становлюсь, тем меньше я жду от жизни. Особенно от моих так называемых друзей…

— Уж чья бы мычала!.. Выхлебал соус — погубил обед. Приготовили другой — ты и его слопал. Выпил все пиво, две бутылки виски… Выжил меня с моей кровати, раздавил две пластинки; а еще — не отпирайся, я видел! — прибрал в карман мою авторучку! Я уже молчу про то, что ты нагрел Патрона на двадцать пять долларов. Разве ты имел право врать, что конь в определенных позициях может скакать на три клеточки по прямой? Это, по-твоему, честно?

— Да, ты прав… — сказал Брехуня, любовно обнимая подушку. — Ладно, не грусти, ложись на пол, располагайся как дома. На вот, выпей, станет лучше. Ну как, полегчало?

— Полегчало, полегчало, отвяжись…

— Слушай, а вон то заведение через дорогу, с красным фонарем, оно еще работает?

— Что?! — Док так и подскочил от ярости. — Ах ты старый козел! Чего удумал! Ну-ка ложись спать!

— А в чем, собственно, дело? Почему я должен отказывать себе в женских ласках? Если к тому же цена сходная… О, я уже слышу, как звенят их голоса, вижу, как зыблется их белая плоть…

— Ты заткнешься или нет?

— Что с тобой, дорогой мой? Что-то я не припомню, чтоб ты сам чурался любовных утех. Ты, бывало, не только через дорогу, ты на край света побежишь…

— Слушай, пошел ты к чертовой матери! — сказал Док. — Только, чур, за порог — ни шагу.

26. БУРЯ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

В то время, когда Док и Брехуня ссорились из-за проблемы, которую ни тот, ни другой толком не понимал, Мак сидел в кабинете-спальне Фауны. Сидел он вальяжно, держал в руке вазочку из венецианского стекла в виде бутона, полную виски; но на душе у него было смутно. Он рассказывал Фауне о трудностях, с какими давно не сталкивался.

— Ты не подумай, — говорил Мак, — что мы не умеем устраивать вечеринки. Вот, например, как дошла до нас весть, что Гай погиб, мы в его честь такой траурный вечер устроили! Лучше, чем родео в Салинасе! Жалко, самого Гая не было, — вот бы порадовался…

— Слышала я, после того траурного вечера трое вслед за Гаем отправились…

Мак пожал плечами:

— В наше время трудно обойтись без жертв… В общем, были у нас вечера… Но этот случай особый. У всех сердца пылают участием, все хотят сделать Доку подарок. К тому же намечается двойное событие! У нас в Ночлежке расставлены брачные силки! Чувствительная история! Уж так мы растроганы, так мы рады… Да вот беда, нет у нас приличной… — Мак замялся.

— Одежды? — подсказала Фауна.

— Вот-вот. Должно же быть по одежке ясно, кто есть кто. Если лучшие друзья Дока будут одеты как бродяги, то как прикажете одеться бродягам?

— Понимаю, — кивнула Фауна. — Вы, поди, хотите быть при полном параде, в смокингах?

— Боже упаси, — сказал Мак. — Просто приличные штаны и пиджак из той же материи, да еще галстук. Кстати, без галстука вообще никого на вечер не пустим! Да чтоб настоящий был галстук, а не какая-нибудь легкомысленная бабочка! Как-никак серьезное, торжественное событие…

Фауна почесала карандашом макушку.

— Эх, старею я, — продолжал Мак. — Как знать, будут ли еще вечера на моем веку…

— Что делать, все стареем, — откликнулась Фауна и задумчиво постучала карандашом по зубам (она тоже мучалась с одной задачей и хотела просить у Мака совета). И вот эти две трудности столкнулись у нее в уме и родилось решение — торжествующий огонек зажегся в глазах. — Так, кажется, придумала!

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересованно сказал Мак, — выкладывай. Только не части, а то я нынче соображаю плохо, всю ночь не спавши.

Фауна встала и взяла в руки палочку, которой управляла движением звезд, а также шлепала по выдающимся частям воспитанниц во время уроков красивой осанки. С этой палочкой ей легче думалось и говорилось.

— По такому случаю надо выпить, — сказала она и налила себе стопку.

Мак повертел в руках вазочку, посмотрел напиток на свет. От красного стекла бурое виски казалось зеленым.

— Слушай, чего я расскажу. Давным-давно жила-была королева, — начала Фауна. — Денег у нее — не счесть. Выбросить сотни две на домашний халат ничего для нее не стоило. А браслетов у нее было! Как все нанижет, рук не согнуть. Так ты знаешь, в чем она ходила на разные торжества — именины там, повешение или еще что-нибудь?

— В чем? В исподнем? — спросил Мак.

— Нет, но почти угадал. Она одевалась дояркой! Она ведь как любила: помоют, почистят корову, а королева сядет на золотой стульчик и давай ее доить… Или вот тебе другой пример. Знаю я одну старуху, богачку — сливки общества. К ней на вечеринку так просто не прорвешься. Так она уже много лет на голове, знаешь, что носит? Драный платок! Хочешь высмотреть ее в толпе, глянь поверх голов — не видно драного платка, значит, ее нет.

Дрожащей рукой Мак поднес к губам стеклянный бутон.

— Я, кажется, начинаю догадываться… Ма…

— Верно! — воскликнула Фауна. — Маскарад! Ведь кто маскарад устраивает? Либо тот, кто с жиру бесится, либо тот, у кого ни гроша за душой!

По лицу Мака поползла улыбка.

— С твоего позволения!.. — сказал он, поднимая вазочку.

— Пей на здоровье, — сказала Фауна. — А маскарад, он, знаешь, еще чем хорош? Тем, что люди в сказочном костюме могут от будничной жизни отдохнуть…

— Все, — сказал Мак, глядя на Фауну с благоговением, — сдаюсь. Раньше говорили: если какая загвоздка, обращайтесь к Маку, Мак голова. А теперь я вижу, настоящая голова — это ты, Фауна. Как тебя осенило? Не иначе как божье произволение.

— Ты считаешь, мысль хорошая?

— Не то слово. По-моему, любой корреспондент удавился бы, лишь бы на нашу вечеринку попасть.

— Теперь подумаем, какой будет маскарад.

— Как какой?

— Ну, нельзя же, чтоб все вырядились, кто во что горазд! Балаган получится, а не маскарад.

— Верно. Какие у тебя соображения?

— Может, «Свита Королевы фей»?

— Нет, — сказал Мак. — Это слишком туманно. Получится тот же разнобой.

— А что если «Белоснежка и семь гномов»?

— Хм, в этом что-то есть. Помню, видел я такой фильм. Вообще-то гномы на нас, бродяг, здорово похожи. Эльфа из Элена сделать трудно, а вот гном-переросток из него, пожалуй, выйдет.

— Вот и мне показалось, что получится хорошо. Всем роли подберем.

— Ну вот и порешили… По-моему, за это дело не грех и выпить.

— Ладно, за успех! Только не забудь сказать всем: пусть придумают себе костюм — или гнома, или принца, или принцессы. А то не пустим! Тише, не урони вазочку.

— Я думаю, Доку можно без костюма?

— Вот увидишь, он придет в костюме. И в галстуке. На что хочешь спорим.

27. О СЛАВНОХЛОПОТНЫЙ ДЕНЕК!

[Выражение иэ знаменитого стихотворения Л. Кэрролла «Верлиока» (из книги «Алиса в Зазеркалье»).]

Стоит чему-нибудь в Консервном Ряду случиться, новость распространяется со скоростью света, словно по волшебству. В пятницу, в девять часов одиннадцать с половиной минут, Фауна с Маком приняли свое замечательное решение насчет маскарада; в девять часов двенадцать минут волшебная служба оповещения заработала, а к девяти часам тридцати минутам все жители Консервного Ряда, за исключением тех, кто спал, или был пьян, или в отъезде, уже знали новость. Нашлась одна женщина, которая сказала: «Подумаешь, радость — маскарад… Да некоторым мужикам вообще никакого маскарадного костюма не надо!» (это зловредное замечание, впрочем, объяснялось тем, что она уже давно позабыла, как мужик выглядит). Однако все другие, узнав о маскараде, обрадовались как дети. Подумайте, сколько интересного ожидало обладателей лотерейных билетов: вечеринка в Королевской ночлежке; лотерея с призом — и с каким; великолепная помолвка, которая войдет в анналы Консервного Ряда; и, наконец, сам маскарад! Любое из этих событий было само по себе прекрасно. Вместе же они обещали вылиться в праздник сродни стихийному бедствию.

Фауна тоже не могла нарадоваться — маскарад устранял главную трудность. Фауна хотела видеть Сюзи в определенном наряде, но боялась, что Сюзи заупрямится. Теперь, слава богу, это будет ее маскарадный костюм. Чем, собственно, наряд Белоснежки отличается от подвенечного?

Найдутся скептики, скажут, что Фауна слишком много брала на себя. Устраивать брак, не сговорившись ни с одной из сторон, не спросив даже, хотят ли они быть вместе! Скептики, конечно, правы. Однако у Фауны имелось твердое, выношенное убеждение, что люди, во-первых, сами не ведают, чего хотят, во-вторых, не знают, как добиться счастья, и, в-третьих, не видят, когда оно само плывет в руки. Кроме того, Фауна принадлежала к тому редкому типу людей, которые не просто обладают убеждениями, но и с полной ответственностью поступают согласно им. Она была уверена, что Док и Сюзи должны соединиться. И поскольку для осуществления счастья у них самих не хватало разумения и храбрости, Фауна готова была соединить их лично. А вдруг она ошибается, скажут критики; вдруг этот союз обречен на неудачу? Фауна ответила бы критикам так: «Можно подумать, Доку и Сюзи друг без друга живется счастливо. Так почему бы им не попробовать соединиться? Что они, в конце концов, от этого потеряют? Попытка не пытка. И потом, не зря же Док надел галстук!.. Если же я ошибаюсь, это моя вина, а не их. Ну, будут иногда поругиваться между собой. А скажите, в каких семьях не ругаются? Но ведь они зато кое-что и приобретут!»

Если бы Фауне сказали, что люди должны хорошенько подумать перед столь ответственным шагом, Фауна бы ответила: «А вот я за них и подумаю сама! Я человек посторонний, значит, могу судить объективно».

А если бы ее обвинили в том, что она сует нос не в свое дело, она бы с легким сердцем промолвила: «Каюсь! Мое любимое занятие!» С Фауной вообще было трудно спорить: она соглашалась с любой критикой, а потом все равно действовала по своей задумке. Астрологией она занялась оттого, что поняла: люди не станут следовать дельному совету мудрого друга, зато с готовностью послушаются далеких звезд, — даром что ученые утверждают, будто звездам нет до смертных никакого дела. Дока, правда, астрологией не проймешь, остается воздействовать силой. На благодарность Фауна не рассчитывала, разве дождешься в наши дни благодарности?.. Док не слышал тоскующего голоса, который пел в его глубинах.

Фауна же из всех его голосов слышала только этот — он звучал для нее как набат, — и понимала главное: беды Дока — от одиночества…

С утра в субботу Фауна приказала девушкам принести к ней в спальный кабинет все платья, какие только у них найдутся. На кровати выросла довольно внушительная гора нарядов (правда, некоторые из платьев были таковы, что стоит в них показаться на улице — тут же загребут за бродяжничество).

Среди прочих пришла к Фауне и Мейбл. Надо заметить, что Мейбл была просто создана для своей нынешней профессии. В любом обществе и во всякую эпоху она быстро бы сориентировалась и стала тем, чем была. Дело здесь не в непреложности Судьбы, а скорее в некоторых свойствах натуры Мейбл. Где бы ни была рождена Мейбл — в лачуге или в замке, — натура все равно взяла бы свое… Мейбл позвала Фауну к себе в комнату, затворила дверь.

— Моя бабка была родом из Англии… — начав так, Мейбл выдвинула нижний ящик стола и достала пакет в оберточной бумаге, сплошь оклеенный широкими полосами липкой ленты, чтобы не проходил воздух. — Бабка это за— вещала матери, а мать мне, — говорила Мейбл, разрывая бумагу. — Да никому из нас это не понадобилось. — Мейбл развернула пакет, сняла несколько слоев папиросной бумаги, — и наконец извлекла на свет платье. Подвенечное платье из кипенно-белого полотна, расшитое белыми же веточками и цветами. Шитье было такое тонкое и искусное, что цветы казались живыми. Лиф был облегающий, а юбка пышная-препышная. Мейбл открыла какую-то коробочку, вынула серебряный венец и положила на кровать рядом с платьем. — Я думаю, она их не испортит. Вот только платье не залила бы чем-нибудь. Венец я почищу — вон как потускнел — чистое серебро!

Фауна на мгновение потеряла дар речи. Пальцы ее гладили дивную легкую ткань. Чтоб Фауна растрогалась — такое бывало раз в сто лет! Но именно это случилось с ней при виде платья.

— Господи! — проговорила она, задыхаясь от волнения. — Вот уж будет Белоснежка так Белоснежка! Еще немного, и я сама поверю в свои предсказания… Мейбл, я дарю тебе мои серьги из черного янтаря!

— Не надо.

— А я говорю — надо!

— Ну ладно, — согласилась Мейбл.

А Фауна уже прикидывала:

— Платье, пожалуй, будет впору.

— Не впору, так подгоним.

— Слушай, а ты сама замуж не хочешь? Я могу потом и тебя выдать.

— Спасибо, мне и так хорошо… Тут, кстати, еще и фата есть!

— Фата — это замечательно, но согласится ли Сюзи ее надеть? Вдруг поймет, куда мы клоним?..

— Да ничего она не поймет. Она, небось, и не знает, что такое фата…

Если б только люди относились к международным делам, к внутренней политике, даже просто к своей работе с такой же истовой заботой и вниманием, как к маскараду — о, тогда наш мир был бы верхом совершенства!.. Наружность Консервного Ряда была самая спокойная, однако внутри все бурлило…

В одном из углов Королевской ночлежки Уайти II с великим тщанием обучал маленького Джонни Карриага искусству прятанья билета в руке. Джонни одолжили у отца, Альберта Карриага, вернее, взяли напрокат, поскольку Альберт получил за использование своего первенца шестьдесят два цента, как раз на галлон вина. Джонни решили нарядить Купидоном. Костюм состоял из бумажных крылышек, лука со стрелами и колчана. Колчан был тайником для выигрышного лотерейного билета. Хотя почти весь Консервный Ряд знал, что лотерея обманная, соблюсти при обмане достоинство было вопросом принципа. Опасаясь, что Джонни использует стрелы по назначению, на них насадили резиновые присоски.

Уайти II вырезал из бумаги полоску точно такого размера, как лотерейный билет.

— Ну-ка, Джонни, попробуй еще раз, — говорил Уайти II. — Нет, так не пойдет! Краешек видно. Смотри, как надо. Кромочку немножко загибаешь, вот так. Еще раз! Вот, теперь другое дело! Молодец! Теперь давай попробуем, как ты вынешь билет из колчана. Делаешь движение луком, чтоб все смотрели на эту руку, и говоришь…

— Знаю, я уже выучил! Я бог Купидон, красивый собой, пронзаю сердца беспощадной стрелой.

— Вот здорово! — восхитился Эдди. — Откуда только Мак эти стихи взял?

— Откуда, откуда… — передразнил Уайти II. — Сам сочинил! Ну вот, поднимаешь, значит, правой рукой лук, а левой в это время достаешь билет из колчана. Ну-ка делай!..

— Я бог Купидон, красивый собой… — заверещал Джонни, одной рукой потрясая луком, другой — вытаскивая билет.

— Так, недурно. Однако придется еще потренироваться. Да не смотри ты на левую руку! Смотри на лук! Теперь суешь руку с билетом вот в этот кувшин, как будто роешься в других билетах. Только смотри свой билет не выпусти! Ну, тренируйся!

— Дядь, дай тридцать пять центов.

— Что?!

— Дай, а то расскажу.

— Слышь, Мак, — сказал Уайти II. — Мальчишка шантажирует!

— Ладно, дайте ему сколько просит, — отозвался Мак. — А потом я ему дам раза в два больше, или вообще ничего, смотря как будет работать.

— Только чур не мелочью! — сказал Джонни. — Meлочь можешь себе оставить.

— Ну и дети пошли! — изумился Эдди. — Никакого уважения к старшим. Да скажи я такое своему отцу…

— А твой отец тоже устраивал обманную лотерею? — спросил Джонни.

— Слушай, Джонни, — сказал Уайти II. — По-моему, ты плохой мальчик. Знаешь, куда потом попадают все плохие мальчики?

— Знаю. Я там был, — сказал Джонни.

— Да дайте вы ему тридцать пять центов! — крякнул Мак.

Кто знает, какие чаяния и вожделения дремлют в душе любого из нас! За сломанным носом и недобрым глазом может скрываться самое нежное сердце, за позой, за мифами и символами Джо Элеганта — горячее желание быть человеком. Дайте людям возможность хотя бы на один вечер быть кем они хотят — и вы узнаете самые сокровенные тайны!

Тему «Белоснежка и семь гномов» для маскарада выбрали в какой-то мере из-за Элена. Уж больно подходила ему роль гнома-переростка. Но когда Элен узнал всю сказку до конца и у него сложилось о ней самое ясное представление, на какое он был способен, он вдруг заявил, что желает быть Прекрасным принцем. Он уже представлял, как вышагивает в белых шелковых штанах по колено и в камзоле, поглаживая рукой эфес короткого меча.

Ему предлагали лучшие роли гномов — Ворчуна и Добряка. Однако Элен не хотел расставаться с мечтой. Или он нарядится Прекрасным принцем, или вообще не придет. На том и дружба врозь.

— Ладно, — сказал Мак, — поступай как знаешь. Хотел я тебе помочь с костюмом гнома, но Принца мне не осилить. Хочешь быть Принцем — сам ломай башку над костюмом…

— Ну и подумаешь, — сказал Элен, — обойдусь без твоей помощи. Ты, небось, сам хотел быть Прекрасным принцем. Завидно, вот и злишься.

— Ничего не завидно, — сказал Мак, — я буду деревом.

— Как это?

— А так. Где действие сказки происходит? В лесу. Вот я и буду деревом — чтоб не выделяться…

Элен вышел и уселся под кипарисом. Он был мрачен и немного испуган: мысли не приходили, а когда он пытался их искать и вроде бы находил, они с кудахтаньем разбегались. И все же решение Элена было непоколебимо. Нельзя подводить народ. Человеку, осужденному на президентство, не пристало рядиться в гнома… Поэтому спустя время Элен зашел с черного хода в «Медвежий стяг» и попросил Джо Элеганта помочь с костюмом.

— Поможем. В лучшем виде, — заверил Джо, зловредно улыбаясь.

По всему Консервному Ряду открывали чемоданы — запах нафталина тек на улицу с обеих сторон и густо стоял посередине. Во всяком доме сказочный сюжет переиначивали в расчете на свой гардероб. По негласному уговору никто не наряжался Белоснежкой.

Утром Док проснулся в Западной биологической на полу, ломило каждую косточку. Немного полежал, пытаясь найти ту часть, которая сильнее всего болела. Caмое обидное и противное было то, что вчера он сам, чуть ли не силком, в порыве пьяной щедрости уложил Брехуню на единственную койку. А может, виной не щедрость, а проклятая тяга к самопожертвованию, самоистязанию? Приподнявшись на ноющем локте, Док поглядел на Брехуню: тот сладко спал, похрапывал негромко и уютно; желтые волосы вокруг зеркально-розовой макушки напоминли гало вокруг небесного светила.

— Подъем! — в ярости крикнул Док.

Глаза Брехуни открылись — тускло блеснули.

— А что на завтрак?

— На завтрак? Я думал, у порядочных людей бывает похмелье.