— Так, что здесь за голоса? Привет, Элен. Ты бы поискал себе кого-нибудь другого, поздоровее Бекки…

— Я к тебе за делом, — сказал Элен. — За делом? Что ж, тогда заходи. Садись. Выпьешь стопочку? Дело секретное? Дверь закрыть?

— Да, — проронил Элен, отвечая разом на все три вопроса.

От стопочки взгляд его просветлел.

— Как ты думаешь, что с Доком? Любовь?

— Похоже на то. Раньше я еще сомневалась, но когда он галстук надел… Или потом, на маскараде, когда сказал, что согласен взять Сюзи…

— Пьяный был, вот и сказал, — попытался возразить Элен. — Пьяный человек все что хочешь скажет.

— Все, да не все!

— Значит, он по Сюзи сохнет?

— Ну да. Не была б она дура, поехала бы с ним в Ла-Джоллу, была б ему помощница. А там, глядишь, и пошло бы у них дело на лад…

— Док хочет написать книгу, — вспомнил Элен.

— Нет, ему сейчас не до книг. Он в таком состоянии. что о своих бумажках и думать не может.

— Он вообще ни о чем думать не может.

— Вот именно, — поддакнула Фауна. — Пока он будет думать о Сюзи, он не сможет как следует задуматься о книжке. Такое мое мнение.

— Значит, если б она поехала с ним в Ла-Джоллу…

— Да, это решило бы дело. Только она не поедет, не согласится…

— А может, он ее и не пригласит.

— Ерунда. Была бы умная, и спрашивать не стала б — поехала и все тут… — сказала Фауна. — Ну ладно, что толку нам с тобой разговаривать… Еще выпьешь?

— Не могу, — сказал Элен. — Мне еще к одному человеку надо.

Когда Элен вошел в лавку, Джозеф-Мария Ривас, по случайному совпадению, тоже читал письмо. Читал и ругался себе под нос по-испански. Письмо было от некоего Джеймса Петрилло и содержало в себе недвусмысленную угрозу: если правительству не под силу выдворить «мокрых спин» из страны, говорилось в письме, то с этим вполне справится профсоюз музыкантов. Патрон прямо-таки вспотел от беспокойства. Обычно он вступал в пай с тем, кого не мог подмять под себя, однако Петрилло не оставлял ему мирного исхода. Мысли Патрона невольно клонились в сторону убийства.

— Как живешь? — спросил Элен.

— Паршиво, — отвечал Патрон.

— Не тебе одному плохо, — утешил Элен. — Вон Док, сидит как в нокдауне. Как думаешь, что с ним случилось?

— Бог его знает. У меня своих забот полон рот, — сказал Джозеф-Мария. — Да, кстати, забавное вчера дело приключилось. Возвращаюсь я поздно вечером домой, иду по пустырю мимо бойлера, там еще неподалеку фонарь горит, и вдруг под фонарем чья-то тень — шмыг. Сразу смотрю в оба — кто там околачивается? Ба, да это же Док!

— Не может быть, — сказал Элен.

— Может! — Скользнув глазами по полкам с овощами и пирамидами консервов, Патрон остановил взор на рекламном плакатике, где красивая девушка тянула кока-колу. — Знаешь, что я тебе скажу? — произнес он раздумчиво. — До маскарада я считал, что Сюзи — так себе, как все прочие из «Медвежьего стяга». Но потом она показала характер, стала жить в бойлере. И теперь мне кажется, не зря Док на нее глаз положил: есть в ней что-то этакое, особенное, чего я не разглядел… Ну не беда, я еще за ней приударю.

— Не вздумай! —сказал Элен. — Она докова!

— Глупости, — сказал Патрон. — Женщина не может быть ничьей собственностью. Свистну у ней под окошком, и все дела…

— А у нее нет окошек, — радостно вспомнил Элен.

Патрон улыбнулся. Яд злополучного письма понемногу улетучивался из души.

— Да, есть в ней что-то особенное, — повторил он. — Надо получше приглядеться.

— Смотри не вздумай к ней липнуть! — предостерег Элен.

Джозеф-Мария потупился — именно в этот миг во взгляде его просквозил коварный пращур-индеец. Потом снова улыбнулся, сказал уступчиво:

— Хорошо, не буду, — и прибавил: — Я слышал, она в «Золотой мак» устроилась…

Представьте себе узкую, длинную и высокую залу, с сигаретным автоматом у самого входа, с выложенным мелким кафелем полом; в дальнем ее конце — потемнелая деревянная стойка с круглыми вертящимися стульями; на стойке — музыкальный автомат (вернее, та его часть, куда бросают монету), касса, вазончик с бумажными салфетками, а также запас соли, сахара, перца, горчицы и кетчупа; весь простенок зеркало, а под зеркалом, на прилавке, кофемолка, электросковорода, тостеры, лотки с пирожными, пирогами и пончиками, горка упакованных в целлофан готовых завтраков, пирамидка консервированного супа, нагреватель для консервов; на свободном кусочке стены сразу три расписания: киносеансов, автобусов и соревнований по боксу; а вот дверь с окошечком и полкой, ведет на кухню…

Таково было кафе «Золотой мак» в своем лучшем и неизменном виде. Оно было мрачновато-добропорядочным, что для посетителей оборачивалось сочетанием скучной и клеклой еды с довольно хорошим кофе. Где было «Маку» тягаться с новыми веселенькими ресторанчиками, которые росли в Монтерее, как грибы после дождя, и тщеславились своими низкими потолками, настенно-рекламной живописью, стерильными скатертями и плавучими подсвечниками. Да «Маку» и не нужно было ни с кем соперничать. Ведь немало людей и так предпочитали его всякого рода скороспелкам, весьма уважая за холодные клеклые пончики, жилистое мясо и консервированный суп. К заведениям, где стены украшены рыболовными сетями, а в меню, что ни название, то прямо какой-то анекдот, эти посетители относились с недоверием. Принятие пищи было для них хоть и привычным, но все равно достаточно торжественным обрядом, не допускавшим легкомысленности.

Первый прилив посетителей был с семи до восьми тридцати, второй — с одиннадцати тридцати до часу тридцати, третий — с шести до восьми. В промежутках заглядывали любители кофе, бутербродов и пончиков. А совсем вечером было еще две волны — в девять тридцать, когда в кинотеатре кончался первый вечерний сеанс, и в одиннадцать тридцать, после второго сеанса. В половине первого ночи «Золотой мак» закрывал свои лепестки, правда, по субботам кафе работало до двух ночи, обслуживая тех, кому в это время уже надо опохмелиться.

Приход Сюзи в «Мак» оказал довольно любопытное, но, впрочем, объяснимое действие на Эллу. Долгие годы она отгоняла от себя хворь и усталость суровым усилием воли; над беспросветностью своего существования старалась не задумываться, чтоб не раскиснуть от жалости к самой себе… Сюзи стала не просто хорошей помощницей, но и душой заведения: шутила с зеленщиком и мясником; весело насвистывала над тостером; никогда не забывала, что мистер Гарригас любит сельдереевый суп с пеной и, главное, помнила, что его зовут Гарригас. Первые два дня Элла присматривалась, как Сюзи работает, а когда Сюзи предлагала ей пойти домой, прилечь, она язвительно отказывалась. Потом воля ее поколебалась, и, словно почуяв слабину, ожили, стали одолевать хвори — ломота в суставах, боли в животе; прихлынула усталость. Лишь окончательно развалившись, Элла призналась себе в своей ветхости. Она отлучилась отдохнуть один раз — невелик грех; потом второй, третий — оказывается, это очень приятно; и сама не заметила, как пристрастилась не на шутку — тут уж не до раскаяния. Теперь, когда Сюзи после первой вечерней волны посетителей говорила Элле: «Ступай домой, отоспись!» — Элла воспринимала это уже как нечто вполне естественное. А Сюзи не только с честью выдерживала натиск вечерних завсегдатаев, но и привлекала своей веселой обходительностью все новых посетителей.

Стрелка часов переходит одиннадцать, а у Сюзи уже все готово: четыре кофеварочные машины заправлены свежим кофе; гамбургеры, переложенные вощеной бумагой, лежат в холодильнике и ждут, когда их закажут и разогреют; помидоры нарезаны ломтиками для бутербродов; в ящике под электросковородой запасен нарезанный хлеб. В одиннадцать тридцать с последнего сеанса повалит, как на приступ, народ.

Кажется, у Сюзи восемь рук. Она подает бутерброды. Многослойные, из трех тонких гренок — с цыпленком, салатом, ветчиной и майонезом; простые — с плавленым сыром. Булочки с запеченным в середке сыром. И кофе, кофе, кофе. Тарахтит касса, на поролоновую подушечку падает сдача.

— Хозяюшка, давай встретимся в субботу!

— Давай.

— Значит, договорились?

— Договорились. Мужа тоже с собой взять?

— Разве ты замужем?

— Пока да. Не выгнал бы муж за такие разговоры!

— Уж больно ты красивая…

— Да и ты вроде собой недурен. Держи сдачу.

— Оставь себе.

— Спасибо. Что? Булочку с сыром? Сейчас будет готова. Простите, девушка, с вас еще восемьдесят шесть центов за бутерброды с тунцом…

В доли мгновения между заказами она пускает в ход еще три руки из восьми — швыряет грязные тарелки в мыльную воду, мгновенно протирает губкой.

— Мистер Гелтейн, постойте! Зонтик забыли!

— Ax, да. Спасибо. — Еще двадцать пять центов чаевых: Сюзи бросает монетку в банку с прорезью в крышке и с надписью «Для Джо Блейки».

Наутро, когда Джо заходит выпить кофе, перед ним на стойке появляется стопка монеток по двадцать пять центов — Джо расписывается за их получение в бухгалтерской книге. С каждым днем долг Сюзи уменьшается…

Элен вошел в «Золотой мак» без пяти двенадцать ночи в стоял, привалившись к стене, пока не освободился вертящийся стул у стойки.

— Привет, Элен, — сказала Сюзи. — Что будешь?

— Кофе.

— Тогда за счет заведения. Как дела?

— Нормально.

Посетителей становилось все меньше, вот и совсем никого не осталось. Резвые руки Сюзи уже готовили «Золотой мак» ко сну: отскребали гриль, мыли прилавок, вытирали обмазанные горлышки бутылок с кетчупом. Сюзи увидела, что Элен взял веник и подметает пол.

— Эй, ты что?

— Быстрее закончишь. Нам с тобой по пути. Я тебя провожу, ладно?

— Ладно, — сказала Сюзи. — Понесешь мой портфель.

— Какой портфель?

— Шутка.

— Ха, ха, — оказал Элен.

Они прошли по улице Альварадо, ныряя то в темноту — у закрытых магазинов, то в огнистый неон — у ночных баров. Достигнув залива, немного постояли у чугунного парапета, посмотрели на рыбацкие лодки, дремлющие в черной воде. Потом снова зашагали, пересекли узкоколейку, миновали военный пакгауз и, наконец, вошли в Консервный Ряд. И тут только Элен нарушил молчание:

— Ты, наверное, очень умная…

— ?

— Скажи, что, по-твоему, случилось с Доком?

— А я почем знаю.

— Ты на него в обиде?

— Слушай, зачем суешь нос куда не след?

— Не бойся, — поспешно сказал Элен. — Все знают — я тупой.

— Ну и что мне за радость от этого?

— Я — тупой! — счастливо повторил Элен, словно не знал большей добродетели. — Док любит со мной разговаривать. Потому что я все слышу, а ничего не понимаю…

Несколько времени они шли молча. Потом Элен заговорил робко и воодушевленно:

— Док для меня столько сделал! Раз меня судили, его и спрашивают: какой у Элена облик, маральный или нет, замарать, значит, хотели. А он судье отвечает: к Элену такие слова отношения не имеют. Вот как заступился! В Другой раз у меня ногу разнесло — чуть не отняли, — а он ее разрезал, посыпал каким-то порошком — теперь хожу с ногой.

Сюзи молчала. Шаги, и без того гулкие, дробно отдавались в железных кровлях мертвых консервных цехов.

— Док в беде, — сказал Элен.

Шаги заполнили улицу.

— У кого беда, все идут к Доку. А как он в беде — так помочь некому.

Шаги грохотали.

— Я должен ему помочь, — сказал Элен. — А как — не знаю…

— От меня-то ты чего хочешь?

— Пойди к нему и живи с ним.

— Нет уж!

— Если б с тобой что-нибудь случилось, он бы тебе помог!

— Как видишь, ничего со мной не случилось… И с ним ничего не случилось, ты все выдумываешь.

— Нет, не выдумываю! Неужели ты не можешь сделать для него доброе дело?

— Могу. Если бы с ним приключилась настоящая беда — заболел бы, или ногу сломал, — я бы ему носила суп.

— Если он сломает ногу, он не сможет поехать в Ла-Джоллу, — мрачно заметил Элен.

— Не волнуйся, ничего он пока не сломал, — сказала Сюзи.

Поравнялись с заведением Могучей Иды.

— Хочешь пива? — спросил Элен.

— Спасибо, не хочу. Ты куда, разве не в Ночлежку?

— Нет, мне надо еще к одному человеку.

— Послушай, что я тебе скажу. Однажды, когда я была маленькая, я сделала родителям в подарок пепельницу…

— Ну и как, им понравилось?

— Она им просто была не нужна.

— Они что, не курили?

— Угадал. Спокойной ночи…

Элен был близок к нервному истощению. За всю свою предыдущую жизнь он ни разу не напрягал извилин дольше двух минут кряду. Теперь же, на исходе четвертого часа умственных усилий, запас психической прочности стал стремительно иссякать. А ведь поход не кончился! Предстояло повидать еще двух человек, а потом удалиться под сень черного кипариса, чтобы просеять песок в поисках золотых крупинок. Пока ничто не предвещало удачи. В сознании Элена, как в калейдоскопе, возникал пестрый узор; но только он пробовал повернуть его так, чтобы увидеть смысл, узор неузнаваемо менялся. В голове стоял легкий звон.

Ночь выдалась кошачья. Мимо Элена то и дело крался какой-нибудь здоровенный кот, искавший соперника; кругом сидели и невинно охорашивались кошки, как бы ни о чем таком и не ведая. В свете уличных фонарей серебристо мерцали безмолвные корпуса консервного завода. На прибрежных скалах — напротив океанологической станции — заливисто лаяли морские львы. И тихо плыла в поднебесье щемящая мелодия «Мемфисского блюза», рожденная где-то на берегу трубой Какахуэте…

Элен помедлил, вкушая тайну ночи… Потом случайно бросил взгляд в сторону жилища Сюзи — как раз в этот миг какая-то фигура отделилась от бойлера, мелькнула под тусклым фонарем и скрылась в темноте. По общему виду и повадке Элен без труда опознал Патрона. Ладно, меня это не касается, подумал Элен. Подошел к Западной биологической, поднялся на крыльцо, постучал в дверь.

Док, расположившись на кровати, проверял зоологическую амуницию: сетки, ведра и стеклянные банки, склянки с формальдегидом, горькой солью и ментолом, резиновые сапоги и перчатки, стеклянные пластинки и леску. На столе — новый небольшой походный аквариум, оснащенный маленьким насосом для продувки и электромоторчиком на двух батареях. Док хмуро смотрел, как бегут кверху белые струйки мельчайших пузырьков воздуха.

— Входи, гостем будешь, — приветствовал он Элена.

— Вот, шел мимо, вижу свет, дай, думаю, зайду, — объяснил Элен.

— Молодец, — сказал Док. — Я уже устал сам с собой разговаривать — дурацкое ощущение. Изливать душу другим тоже не тянет. Ты для меня — находка.

— Слушай, вспомнил! Что такое ос… острофизика?

— Тебе это очень надо знать?

— Нет, я просто так спросил, из интереса… Я ее хотел учить.

Док поморщился.

— Давай лучше про астрофизику не будем. Ты уж извини.

— Я принес тебе пинту виски.

— Спасибо, ты настоящий друг. Давай выпьем.

— Давай, — согласился Элен. — Ты правда едешь в Ла-Джоллу?

— Правда. Что мне еще остается. Не зря же я столько про это болтал.

— Многие думают, что ты не поедешь.

— Тогда тем более надо ехать, — вздохнул Док.

— А ты разве не хочешь?

— Не знаю… — блекло сказал Док. Он встал с койки и отсоединил проводок электромоторчика от батареи. Нечего зря тратить энергию… — Знаешь, разобрал я себя по винтикам, как сломанный «форд». Разложил на траве все части, а где неисправность, не пойму. И сумею ли снова собрать, не знаю…

— Не бойся, я тебе помогу, — сказал Элен. — Я в «фордах» разбираюсь.

— Может, ты и в людях разбираешься? — насмешливо спросил Док.

Элен испуганно потупился: неужто его раскусили?

Но Док добродушно сказал:

— Эх ты, механик…

Тогда Элен, сам пугаясь своей дерзости, спросил:

— Как ты думаешь, Док, что с тобой?

Док, к счастью, посчитал вопрос разумным и естественным.

— Бог меня знает, — ответил он. — Скорее всего я пустился искать оправдание своему существованию. Решил внести вклад в науку, выпестовать теорию. Детей-то пестовать не пришлось… А теперь мне кажется, эта теория, даже если я ее и создам, — хилая плата за никчемную жизнь. Но раз уж за дело взялся, отступать не годится.

Элен порылся в осколках своих мыслей.

— Мак говорит, что он с Фауной виноват. Говорит, из-за него на маскараде плохо вышло.

— Нет, — сказал Дож, — он тут ни при чем. Я сам все испортил.

— Думаешь, надо было тебе Сюзи ловить?

— Ловить? Пожалуй. Я с тех пор много думал и многое понял. Те два дня, что она была рядом, я чувствовал себя другим человеком. Никогда в жизни мне так хорошо не было. Постоянная боль ушла, в душе точно оконце распахнулось.

— И все из-за Сюзи?

— Да. Знаешь, я всегда гордился, что у меня широкий ум, свободный от всяких предрассудков. И какова же оказалась мне цена? Я стал самым гнусным образом взвешивать! Задатки Сюзи. Воспитание. Жизненный опыт. Кругозор. Даже стал прикидывать, какая у нее может быть наследственность… А между тем многие мои знакомые, у которых безупречный набор перечисленных свойств, премерзкие люди!.. Вот говорю это и только яснее понимаю, какого дал маху…

— А исправить нельзя?

— Каким образом?

— Возьми букет гвоздик да и постучись к ней.

— Начать сначала? Довольно глупо.

— А чем иначе бабу проймешь?

— Гм, может, ты и прав: все гениальное просто. Ты видел Сюзи?

— Да. Она живет в бойлере, у ней там очень красиво. Работает в «Золотом маке».

— Ну и как она? Что хорошего оказала?

Опять покопавшись в осколках мыслей, Элен вспомнил последние грустные слова Сюзи:

— Когда она была маленькая, сделала родителям в подарок пепельницу… — тут Элен остановился: речь явно звучала нелепо.

— Ну и что?

— А пепельница-то им не нужна…

— Это Сюзи сама тебе рассказала?

— Ага.

— Давай-ка выпьем.

— Не могу. У меня важное дело. Одного человека повидать надо.

— В такую-то поздноту?

Элен кивнул. Потом сказал покаянно:

— Эх, Док, ты для меня столько добра сделал, а я…

— Что ты?

— Виноват я перед тобой…

— Виноват? В чем?

— Помнишь, ты говорил, я хороший, потому что ничего не вижу и не знаю?

— Помню. И что?

Элен взглянул на Дока со страхом и стыдом.

— А я нечаянно увидел.

— Что увидел?

— Ты только не сердись, ладно?

— Да что такое?

— Джозеф-Мария ошивается у бойлера…

Сроду еще Элен не испытывал такой усталости. И что самое обидное, результат всех этих небывалых умственных усилий был именно такой, какого он больше всего боялся — то есть никакой. Отправляясь в поход, Элен надеялся узреть свет истины. Вместо этого он узрел совершенно непонятную картину — вроде тех, что Анри Художник делал из ореховых скорлупок. Элену хотелось надолго уснуть, а лучше и вовсе не просыпаться в этом чуждом, неприветливом мире. Эх, не справился с делом, только напортил!.. Как же тогда в Вашингтоне?!

Он устало пересек пустырь и поднялся по тропинке к Королевской ночлежке. Он хотел незаметно проскользнуть в темноте к своей постели и спрятать свое поражение под покровом сна.

Но не тут-то было: Мак и ребята не спали — ждали его.

— Где тебя черти носят? — сердито спросил Мак. — Мы уж обыскались!

— Я гулял, с людьми разговаривал, — сказал Элен уныло.

Мак попытался сесть поудобнее и тут же издал стон.

— Ну, ты мне и врезал! Как я еще жив, не знаю…

— Прости! — сказал Элен. — Хочешь потру?

— Спасибо, не надо! Так что там у тебя на уме, горе луковое? Я же вижу по лицу — что-то задумал.

— И с кем же ты, интересно, разговаривал? — спросил Уайти II.

— Со всеми.

— Нет, правда, с кем?

— Ну, с Джо Элегантом. Потом с Фауной. С Сюзи. С Доком.

— С Сюзи? Где же ты ее видел? — спросил Мак.

— В «Золотом маке». Зашел выпить кофе.

— Смотри, ребята, какой богатый — кофе пьет!

— Мне Сюзи подала даром.

— Ну и что же она тебе сказала?

— Сказала, что в детстве сделала пепельницу…

Мак хохотнул.

— Ценные сведения. А насчет Дока что-нибудь говорила?

— Да, что-то говорила.

— Что? Это же самое главное, дурья твоя башка!

— Не надо на меня злиться. А то я сам разозлюсь.

Мак осторожно перенес вес тела на другую ягодицу.

— Пойду спать под кипарис, — сказал Элен тоскливо: со всех сторон окружает вражда!

— Постой, так что она говорит насчет Дока?

— Говорит, не нужен он ей. Вот разве только… Все, я пошел.

— Что «разве только»?

— Вот разве он заболеет, или сломает ногу…

— Тьфу ты! — сплюнул Мак. — Я думал, чего дельное скажешь. И я тоже дурак, нашел кого спрашивать… И зачем я тебя одного отпустил?

— Я же никому плохого не сделал.

— Но и хорошего, поди, не сделал. Могу спорить, ты сейчас думаешь, какого микроба наслать, чтоб Док заболел. Ну, сознавайся!

— Ничего я не думаю. Я устал. Спать хочу.

— Кто ж тебе не дает. Иди спи.

Элен поспешно, не раздеваясь, улегся на кровать, однако не спалось; мозг все сильнее накалялся; пришпоренная совестью, неслась куда-то душа… И лишь когда стал наспевать рассвет, Элен забылся.

33. СУДЬБА СТУЧИТСЯ В ДВЕРЬ

После того как Элен ушел. Док долго сидел в оцепенении. В горле было сухо, в груди свербило… Верхний голос наставлял: «Не забывай, ты ученый с умом деятельным, методическим и точным. Допускать можно лишь то, что поддается измерению, что зримо, слышимо, осязаемо. Законы науки, вот твои законы — им и подчиняйся. Их преступая, ты не только совершаешь грех, но и навлекаешь на себя беду: безначалие, анархия воцарятся в твоей душе!» Дик невольно ежился…

Средний голос злорадствовал: «Сколько лет, сколько лет я тебе говорю, что ты сам себя обманываешь! Попробуй-ка, примени свой хваленый аналитический ум…»

Нижний голос, в самом нутре, тоже не молчал, мучал своей всегдашней заунывной песней, но замешивалась в нее новая нотка, почему-то уверявшая, что мука — на пользу.

Под влиянием среднего голоса Док стал думать: «Что ж, проанализируем положение. С одной стороны, я — мужчина, которого ждет научная работа, с другой — эта девушка. Даже если предположить, что первое время нам будет хорошо вместе, все равно, наш союз не может быть удачным, ни за что на свете! Мало того, что Сюзи малограмотна, она еще обладает буйным нравом. И, как полагается невежде, смело берется судить о вещах, о которых не имеет понятия; и других берется учить. Через пару месяцев она нахватается разных ужимок и примется изображать из себя светскую даму… А я только зря лишусь свободы. И весь мой ум окажется ни к чему — я буду все равно что за шахматной доской с заведомо слабым партнером. Надо одуматься, пока не поздно. Сюзи мне совершенно не подходит. И совершенно мне не нужна!»

Однако средний голос и на это возражал глумливо: «Ну вот, опять себя обманываешь! Ты ведь прекрасно знаешь, что она тебе нужна. Больше всего на свете! Пощупай, как мчится твой пульс, послушай, как оглушительно бьется сердце. А все почему? Потому что лязгнула дверца бойлера. Ты еще не успел понять, что это значит, а уже екнуло, закололо в груди. И то, зачем бы это дверце хлопать в три часа утра?..»

Тут нижний голос сказал: «Нет на свете только плохого. Хорошее и плохое всегда едины. В мужчине и женщине — даже в самых близких — есть друг для друга и хорошее, и плохое… Дай мне волю! Или, клянусь, я буду терзать и мучать тебя до конца дней твоих! Выпусти меня! Чувствуешь красные сполохи в глазах? Это ярость! Дай же ей волю, иначе она сгложет тебя, сведет с ума! Ты слышал лязг дверцы? Посмотри на часы!»

Док посмотрел на часы — семнадцать минут четвертого. «Ах он, сукин кот!» — произнес Док с расстановкой. Резко щелкнул выключателем — погасил свет, приблизился к окну, глянул на пустырь, на тусклое обширное пятно света от уличного фонаря. Потом вышел за дверь, спустился по ступенькам на цыпочках. Крадучись пересек освещенную улицу и нырнул в густую тень…

Патрон в это время сидел на толстой ржавой трубе и ломал голову над задачкой, словно школьник. Никак не сходилось с ответом. По условию, молодой мужчина, симпатичный, модно одетый и, главное, денежный, предлагает услуги женщине. У женщины — ни особенной красоты, ни достатка; живет в бойлере, работает в кафе за кормежку. Мужчина к тому же знает, как действовать — подход у него, может, и не научный, зато испытанный. Он приступает со сладкими речами, с обещаниями, с посулами, в решительный момент применяет силу, ведь бабы любят сильных мужчин… Почему же не тот ответ?.. Патрон пощупал распухшие пальцы на правой руке. Ей-богу, эта Сюзи просто ненормальная! Речей слушать не стала, а полез в бойлер, отпихнула, да как даст этой чертовой дверцей — прямо по пальцам! Теперь, поди, четыре ногтя сойдет. Вот зараза! Так размышлял горько Патрон и не слышал, как подобрался Док.

Док схватил Патрона за воротник модной полосатой рубахи и рывком поставил на ноги. Патрон, не задумываясь, провел мастерскую подсечку, от которой Док вместе с ним рухнул наземь. Не расцепляя объятий, бойцы покатились в мальвовые заросли. Джозеф-Мария норовил поддать Доку в пах коленкой, а Док тискал его горло своими сильными, чуткими пальцами. Патрон вдруг понял, что противник выискивает опасную ложбинку под кадыком — изо всех сил впился ногтями в белое пятно докова лица, но пальцы Дока нашли, ущупали-таки губительное место. Разноцветные разводы заплясали у Патрона перед глазами, красным туманом заволокло мозг. Страшные пальцы вдавливались все глубже, еще несколько мгновений — и конец. Он видел, как это бывало с другими! Сдаться! Скорее сдаться! Патрон обмяк, обливаясь холодным потом: что будет? О счастье, Док ослабляет хватку…

Патрон лежал недвижно, в помутненном сознании слабо колыхалось: что если опять попробовать в пах, или головой под челюсть? Но если промахнусь, снова эти ужасные пальцы… Он был чуть жив от слабости и страха. Он даже боялся подать голос: вдруг Док не так поймет и придушит… Наконец прошептал:

— Сдаюсь. Твоя взяла..

— Попробуй еще только подойди к этой девушке, убью на месте, — яростным шепотом отозвался Док.

— Все, больше не буду. Богом клянусь!

В лавке при тусклом свете дежурной лампочки Патрон пытался открыть бутылку виски, но ему мешали разбитые пальцы — пришлось поручить бутылку Доку.

Док ощущал ту слабость и дурноту, какая обычно наступает после припадка ярости. К тому же он чувствовал себя идиотом. Быстро глотнув из бутылки, он передал ее через прилавок Патрону. Тот хлебнул и отчаянно закашлялся, согнувшись чуть ли не пополам. Док обежал прилавок, постучал Патрона по спине. Оправившись от кашля, Джозеф-Мария посмотрел на Дока, как на диво:

— Ну, ты даешь! Где ты научился этому приему? Ты хоть думал, когда его применял? Ты что, хотел меня убить?

— Убить? Наверное. — Док смущенно рассмеялся. — Я думал, ты пошел в гости к Сюзи.

— Пойти-то пошел… — усмехнулся Джозеф-Мария. — Слушай, ей-богу, я не знал, что у вас с ней…

— Да ничего у нас с ней нет, — скавал Док. — Дай-ка еще хлебнуть.

— Я вижу, с тобой шутки плохи, — сказал Джозеф-Мария. — Только зря ты кипятился. Она меня выставила, как щенка. Видишь, дверцей чуть не оттяпала пальцы. Так что я тебе не соперник. Она, как говорится, твоя.

— Она меня и видеть не хочет… — пожаловался Док.

— Как? И тебя?! Интересно, по какой же причине?

— Почем я знаю…

Облокотившись о прилавок, они обменялись долгим взглядом. Потом Патрон сказал:

— Ну и история… Что же ты теперь будешь делать, Док?

Док усмехнулся:

— Элен говорит, снеси ей букет цветов.

— Хм, в этом что-то есть… Однако черт ее знает, что ей нужно. — Патрон сделал маленький, осторожный глоток — сильно поморщился: виски прошло по больному месту. — Судя по всему, она просто чокнутая. Значит, и ухажера ей надо чокнутого. А ты не пробовал забыть ее ко всем чертям?

— Пробовал. Сто раз.

— Что, не выходит?

— Не выходит. Я понимаю, что я просто-напросто дурак, но ничего не могу с собой поделать.

— Да, это с нашим братом бывает. Ничем здесь не поможешь… Постой-на, — глаза его сверкнули, — я теперь вспоминаю, что она мне сегодня сказала… ну, когда я с ней через эту чертову дверцу разговаривал. «Мне, — говорит, нужен мужчина, чтоб у него душа была смелая и просторная». А я говорю: «Док, что ли?» А она: «Нет уж, у него душа жидкая. Хлюпик он».

— Молодец, верно говорит… — вздохнул Док.

— А вот мне так не кажется, — сказал Патрон. — Когда ты меня за горло держал, если б я не сдался, ты б меня… того?

— Возможно. Мне и самому сейчас не верится, что я на такое способен. Однако поди ж ты… Выходит, сам себя не знаю.

— Выходит, не знаешь. Вот я и говорю: человек, который может убить голыми руками, никак не хлюпик! Давай ка эту бутылку прикончим, а потом я тебе помогу.

— Как это?

— Так это. До рассвета еще час. Рванем на Маячную улицу, там в палисадниках цветов видимо-невидимо!

34. ХОРОШАЯ СИДЯЧАЯ ВАННА

Джо Элегант, к счастью для себя, был в «Медвежьем стяге» поваром, а не вышибалой, поэтому поздней ночью его услуги не требовались. Он рано ложился, зато ставил будильник на четыре утра. И каждое утро по три-четыре часа без помех занимался любимым делом.

Стучала портативная машинка — росла стопка зеленых листков с зеленым текстом. Роман назывался «Эдипово семя» и подвигался довольно быстро. Герой романа родился с глубокой душевной травмой, которую вся последующая жизнь лишь усугубляла. Он жил в непрерывной борьбе с мифологической субстанцией и ее духовным экстрактом — символом. Только он вырывался из цепких объятий первой, как тут же получал увесистый пинок под зад от второго. Дух книги был самая утонченная и алая меланхолия; действующие лица обитали в сыроватых таинственных комнатах, где даже в рисунке обоев крылась мрачная загадка, в мире блеклых запахов и туманных грез. Во всем романе не нашлось бы ни одного персонажа, которого наши психиатры не захотели бы взять под наблюдение. У героя были старые тетушки, по сравнению с которыми маркиз де Сад мог показаться юным причетником… Рукопись была уже толщиной с доброе полено, и воображению Джо нередко рисовалась книга в суперобложке с фотографией автора сзади: вольная поза, расстегнутый воротничок, тонкая непроницаемая улыбка, перстень с ядом на безымянном пальце небрежно вынесенной вперед руки. Джо уже заранее знал, кто из критиков даст на роман благожелательную рецензию, а кто будет ругать… Машинка стучала: «Поверхность пруда нежно кудрявилась азоллой. Посередине, на чистой воде, плавала большая дохлая рыба брюхом кверху…»