Майа и Ульрих очутились на другой стороне холма. Вниз по склону стояли палатки, дымились костры, а раскладные лотки ломились от всякой всячины. В отгороженных веревками загонах стояли подержанные автомобили. Ими торговали бородатые мужчины в бусах, шляпах с блестками, с серебряными браслетами на запястьях, громко зазывавшие покупателей. Здесь же бродили темноглазые женщины в ярких юбках, с лентами в косах, в серьгах и браслетах из серебра. Под ногами у них сновала тьма-тьмущая босоногих чумазых ребятишек.

Ульрих сосредоточился, выражение лица стало напряженным, с какой-то механической улыбкой. Мимо прилавков с товарами прохаживались молодые немцы, но они казались меньшинством среди обосновавшихся здесь чужаков.

В этих людях было что-то экзотическое. Такие лица с резкими, крупными чертами не встречались Майе вот уже лет сорок. Лица на все времена. Ковыляющие ноги, старческие пятна на руках, морщины на лбу, щеках и шеях. Женщины поседевшие и сгорбленные, как давно не горбились женщины во всем мире. Суровые, патриархального вида старики невольно приковывали взгляд своей естественной величавой походкой. В них было достоинство, которое привлекало и пугало одновременно.

А еще дети, толпы орущих маленьких детей. Странно было видеть такое количество детей, собравшихся в одном месте и в одно время. Десятки детей одной небольшой этнической группы — зрелище не для слабонервных.

— Кто эти люди? — спросила Майа.

— Цыгане.

— Кто, кто?

— Они называют себя ромалы.

Майа похлопала по уху.

— Мой переводчик, очевидно, не понял это слово. Ульрих задумался.

— Это цыгане, — пояснил он по-английски. — Мы в большом лагере европейских цыган.

— Надо же. Никогда не видела в одном месте столько людей без медицинских документов. Я и понятия не имела, что в мире осталось так много цыган.

Ульрих вновь перешел на немецкий:

— Цыгане не редкость. Их просто трудно увидеть. Они по-прежнему кочуют и умеют не привлекать к себе внимания. Эти люди восемьсот лет были изгоями в Европе.

— А почему они и сейчас не похожи на всех остальных?

— Очень интересный вопрос, — откликнулся Ульрих, явно обрадовавшись, что она его задала. — Я сам часто размышлял об этом. Я бы мог узнать правду, если бы стал цыганом, но они не подпускают к себе гаджо, чужаков. Как тебе известно, мы с тобой оба гаджо. Ты американка, а я немец, но для этих людей мы одинаковы. Они сами по себе, изгои, воры, карманники, мошенники и анархисты. Они грязные люмпены, не пользуются средствами для продления жизни и не контролируют рождаемость. — Ульрих посмотрел на них с нескрываемым удовольствием, но его улыбка постепенно сошла с лица, а взгляд стал озабоченным и тревожным. — Однако все эти прекрасные качества не доказывают, что их жизнь уж так романтична и замечательна.

— Нет?

— Мы пытались продать им кое-что краденое, а они в свою очередь попытались нас надуть, — сказал ей Ульрих.

Мимо них прошли три цыгана, тащившие барашка. Вокруг них быстро собралась толпа любопытных, жаждущих зрелища «чужаков». Майе не было видно из-за спин стоявших впереди мужчин, но она услышала жалобное блеяние барашка и взволнованный выдох толпы. Они раздались следом за восхищенными возгласами и стонами.

— Они сейчас убьют это животное, — проговорила она.

— Да, так и есть. Они сдерут с него шкуру, выпустят кишки, наденут тушу на вертел и зажарят на костре.

— Зачем?

Ульрих улыбнулся.

— Затем, что жареная баранина очень вкусная. И если ты съешь немного баранины, это тебе не повредит. — Он сощурил глаза. — Поешь — сразу лучше себя почувствуешь и сможешь оценить это сомнительное удовольствие — убийство животных. Буржуи хорошо заплатят, чтобы съесть существо, убитое у них на глазах.

У подножия соседнего холма один цыган демонстрировал лихую езду на мотоцикле. Его старый и, несомненно, опасный мотор не был оснащен системой безопасности. Машина пыхтела, изрыгала искры, страшно грохотала, ее обволакивали сизые клубы выхлопного газа.

Цыган стоял на сиденье, положа руки на руль, взмывал на холм, спускался с него, бороздя колесами землю, и пролетал над железной бочкой. Он был в ботинках и кожаной куртке с металлическими заклепками, но без шлема.

Наконец он молча слез с мотоцикла, широко раскинул руки и сплясал джигу на мокрой разбитой земле. «Чужаки» сначала оцепенели от его бесшабашности, а потом бурно зааплодировали. Несколько человек швырнули на землю небольшие блестящие кружочки. Маленький цыганенок подобрал их с поникшей зимней травы, а герой тем временем умчался на своей раздолбанной машине.

— Что они ему бросили?

— Монеты, серебряные монеты. Цыгане — отличные кузнецы. Ты должна запастись серебряными монетами, если хочешь иметь дело с цыганами. Они используют монеты, смущая налоговиков и аудиторов.

— Черный рынок старых металлических денег, — вспомнила Майа. — Это классно, — со смаком проговорила она. — Klasse . Супер.

— Да. Сегодня мы обменяем нашу осточертевшую груду краденого на серебряные монеты. Их легче унести, спрятать, сохранить.

— И это будут настоящие серебряные монеты? Я хочу сказать, настоящие, подлинные европейские деньги?

— Посмотрим. Если какие-нибудь цыгане попробуют залезть к нам в карман или проломить голову, то, возможно, это настоящие монеты. А если нет, то, значит, нам подсунули бесполезные куски металла. Подделку. Фальшивку.

— Судя по твоим словам, эти ромалы — страшные люди.

— Страшные? А кто делает их страшными? — недоуменно отозвался Ульрих. — Они никогда не объявляли войну. Никогда не устраивали погромов. Никогда не глумились над другими. У них нет ни Бога, ни королей, ни правительства. Они сами себе хозяева. Поэтому они презирают нас, грабят нас и смеются над нашими правилами. Они чужаки и действительно живут вне общества. Я вор, ты нелегалка, но в сравнении с ними мы оба просто испорченные дети общества, жалкие любители. — Он вздохнул. — Мне нравятся ромалы, я даже восхищаюсь ими, но всегда останусь для них дураком гаджо.

Цыгане продавали бумажные цветы, вешалки, выбивалки для ковров, метлы, кокосовые циновки, одеяла, старую одежду, подержанные шины, автомобильные покрышки. На некоторых лотках предлагали любовные амулеты, лосьоны из трав и подозрительного вида насыщенные смеси из настоек. Похоже, что цыгане просто не могли прожить без своих старых машин, грузовиков и битком набитых крашенных разноцветной эмалью или посеребренных трейлеров. Они выставили напоказ даже древний ночной горшок, вычищенный, как музейный экспонат, и несколько лошадей в звенящей упряжи, словно они были готовы к настоящей лошадиной работе.

Шел оживленный торг, цыгане размахивали руками, почесывали бороды, но не сказать чтобы много товаров было продано. Более того, женщин, стоявших у лотков, по-видимому, это не слишком занимало.

— Ульрих, это и правда интересно. Но они что-то не проявляют особой коммерческой активности.

— А чего ты ждала? Цыгане не рассчитывают на успех. Они не деловые люди. Успешные и деловитые цыгане перестают быть цыганами.

— Не могу поверить, что их не волнует продление жизни. Что у них нет медицинских проверок и всего прочего. Почему? Почему они хотят так жить и так умереть? В чем тут причина?

— Ты очень любопытная, лапочка. — Ульрих скрестил на груди свои замшевые руки. — Так и быть. Я тебе скажу. Пятьдесят лет назад по всей Европе прокатилась волна цыганских погромов. Люди говорили, что грязные цыгане — разносчики заразы. Говорили, что цыгане нарушают карантин. И люди, абсолютно нормальные, цивилизованные люди, вооружились топорами и лопатами, цепями и железными прутьями. Они ринулись в цыганские гетто и цыганские лагеря, избивали ромалов, мучали их, насиловали их женщин и поджигали их дома.

Майа с ужасом смотрела на него во все глаза:

— Да, это были страшные времена. Ошибки, заблуждения…

— Никаких ошибок и заблуждений, — уверенно ответил Ульрих. — Расизм вечен и неистребим. Презирать других людей и желать им смерти присуще человеческой природе. Никого не надо этому учить. Люди сами начинают действовать, как только находят повод. — Голос его был задумчив. — Ты хочешь, чтобы я сказал тебе правду о цыганах? Это Европа, и сейчас конец двадцать первого века. Люди, стоящие сегодня у власти, были живы шестьдесят лет назад, во время эпидемий и цыганских погромов. Сейчас они не убивают цыган. Нет, сейчас если они вообще замечают цыган, то ведут себя фальшиво, нарочито сентиментально, как чувствительные снобы, которые делают вид, что покровительствуют уцелевшим отсталым племенам. Но если завтра начнется новая эпидемия, будут и новые погромы.

— Ты говоришь ужасные вещи.

— Ужасные, но верные, совершенно верные. Возможно, цыгане и были разносчиками бацилл, Майа, и это само по себе интересно. Но знаешь, что еще интереснее? Если бы цыгане не были стопроцентными расистами, они ассимилировались бы много веков тому назад.

— Ульрих, ты бываешь просто невыносим. Ты хочешь меня напугать? Сегодня никаких эпидемий нет. С эпидемиями навсегда покончено. Мы истребили все бациллы.

Ульрих скептически хмыкнул:

— Не позволяй мне портить тебе настроение, лапочка. Это ты хотела приехать сюда по делу, а не я. У тебя с собой список товаров, не так ли? Давай посмотрим, сможешь ли ты что-нибудь продать.

Майа отошла от него и, набравшись храбрости, приблизилась к одной из цыганок, стоявшей у прилавка. Женщина была в яркой цветной шали и курила короткую глиняную трубку.

— Вы говорите по-английски?

— Немного.

— У меня есть кое-какие вещи, полезные для путешественников. Я хочу их продать.

Цыганка помолчала и сказала:

— Дай мне твою руку. — Она наклонилась и минуту изучала линии на Майиной ладони, а затем снова села на свой раскладной стул, затянулась, из трубки с пыхтением вылетело облачко дыма. — Ты ищейка из полиции.

— Я не из полиции, мэм.

Она оглядела Майю сверху вниз:

— Хорошо, может быть, ты сама не знаешь, что ты ищейка. Но это так.

— Я не полицейский.

Женщина вынула трубку изо рта и указала на изгибы линий:

— И ты вовсе не молодая. Ты только одета как молоденькая. Ты можешь одурачить этого парнишку, но меня ты не проведешь. Убирайся прочь и больше не подходи.

Майа опрометью бросилась от нее. Она была потрясена до глубины души. И решила поискать другого покупателя.

Она увидела молоденькую немку с модными рыжими волосами и припухлыми губками. На ее прилавке лежал ворох ношеной одежды. Это ее обнадежило.

— Привет. Вы говорите по-английски?

— О'кей. Разумеется.

— У меня есть вещи для продажи. Тряпье и еще кое-что.

Женщина неторопливо кивнула:

— У вас красивый жакет. Tres chic.

— Спасибо. Danke.

Женщина посмотрела на нее с подлинно немецкой прямотой. У нее были круглые брови и длинные густые ресницы.

— Вы живете в Мунхене, верно? Я видела этот жакет в Виктуалиенмаркт. Вы дважды заходили ко мне в магазин посмотреть одежду.

— Разве? — переспросила Майа, у нее дрогнуло сердце. — Да, я остановилась в Мунхене, но вообще-то я здесь проездом.

— Вы американка?

— Да.

— Из Калифорнии?

— Да.

— Из Лос-Анджелеса?

— Да, живу у Залива.

— Я догадалась, что он из Сан-Франциско. Там делают такие вещи из полимеров. Знаете, в Штутгарте этот жакет сшили бы за несколько часов. И получилось бы лучше.

К ним подошел Ульрих. Женщины поглядели на него.

— Чао, Джимми.

— Чао, Тереза.

Они заговорили по-немецки.

— У тебя новая подружка?

— Да.

— Хорошенькая.

— Я тоже так думаю. — Пытаешься кое-что сбыть?

— Не тебе, дорогуша, — с пренебрежением отозвался Ульрих. — Я никогда не сбываю товары в Мунхене. Не подвожу людей, среди которых живу. Она ничего не знает. Давай закончим этот разговор. Всем будет на пользу. Ладно?

— Она назвала тебя Джимми, — догадалась Майа.

— Иногда я откликаюсь на это имя, — ответил Ульрих по-английски.

Тереза засмеялась. И тоже обратилась к Майе по-английски:

— Ах ты, бедная маленькая киска! Ты любишь своего приятеля? Он и правда замечательный парень, твой Джимми. Такая душка.

Ульрих нахмурился:

— Она немного ошиблась. Вот и все.

— Я не люблю его, — громко заявила Майа. Она сняла свои темные очки. — Мне просто самой нужны кое-какие вещи.

— Какие именно?

— Контактные линзы. Серебряные монеты. Парики. Карта. Еда. Вода. Хорошая теплая постель. А еще я хотела бы выучить немецкий и перестать быть такой идиоткой.

— Она нелегалка, — пояснил Ульрих, дотронувшись до Майиного плеча. — У малышки тяжелые времена.

Тереза посмотрела на эту парочку:

— Что же вы пытаетесь продать?

Ульрих замялся.

—Дай ей список, — наконец проговорил он.

Тереза бегло прочла его.

— Я могу взять эти вещи. Если они в хорошем состоянии. Где они?

— В багажнике моей машины.

Она изумленно уставилась на него:

— Джимми, ты обзавелся машиной?

— Я одолжил ее у господина Шроттплатца.

— Ты умеешь выбирать себе друзей.

Ульрих повернулся к Майе и криво усмехнулся:

— Я забыл упомянуть этот хлам в старом списке интересов назло современному порядку.

— Двадцать кусков, — устало сказала ему Тереза.

— Тридцать.

— Двадцать пять.

— Двадцать семь.

— Хорошо. Неси. Надо посмотреть товар.

— Ладно, — проговорил Ульрих и взял Майю за руку.

— Оставь на минуточку американку. Я хочу попрактиковаться в английском, — попросила Тереза.

Ульрих задумался.

— Не делай глупостей, — предупредил он Майю и отправился за вещами.

Тереза холодно и оценивающе оглядела ее:

— Ты любишь пай-мальчиков?

— Полагаю, что с ними небесполезно иметь дело.

—Учти, он совсем не пай-мальчик.

— Я это знаю, — улыбнулась Майа.

— Когда ты приехала в Мунхен? Где он тебя нашел?

— Три дня тому назад.

— Что, всего три дня тому назад, а ты уже здесь и пытаешься что-то продать? Должно быть, ты действительно любишь тряпки, — заметила Тереза. — Как тебя зовут?

— Майа.

— А как тебя занесло в Мунхен? За тобой кто-то гонится? Полиция?

— Возможно. — Она заколебалась, но все же решила рискнуть: — Думаю, в основном это медики.

— Медики? Ну а как твои родители?

— Нет, в любом случае не родители, тут я могу поручиться.

— Что же, — уверенно, как особа, хорошо разбирающаяся в состоянии мировых дел, проговорила Тереза, — ты можешь выбросить медиков из головы. Никакими расследованиями медики не занимаются, они знают, что рано или поздно ты к ним придешь. А полиция… что же, ищейки в Мунхене никогда не пустятся в погоню, если родные не станут их науськивать и подталкивать.

— Рада это слышать.

— Спи хоть под мостом. Ешь претцели — яичные лепешки. И все обойдется. Тебе пора кончать с этим твоим бойфрендом. Он настоящий урод. Когда-нибудь ему проломят башку и мозги превратят в кровавую кашу. А я и слезинки не пролью.

— Он рассказывал мне о европейской радикальной политике.

— Мунхен не лучшее место для подобных тем, дорогуша, — сухо отметила Тереза. — Что у тебя там, под париком?

Майа сняла шарф и парик. Швырнула их на стол.

— Сними жакет и повернись ко мне, — приказала Тереза.

Майа стянула с себя жакет и медленно повернулась.

— У тебя хорошая фигура. Ты много плаваешь?

— Да, верно, — сказала Майа, — еще совсем недавно я много плавала.

— Думаю, ты мне подойдешь. А на меня можно положиться. Можешь расспросить обо мне в городе, и любой тебе скажет, что Тереза порядочный человек.

— Вы предлагаете мне работу?

— Ты вправе назвать это работой, — ответила Тереза. — Это модельный бизнес. Показ моделей и продажа дешевого тряпья. Ты знаешь, что такое дешевое тряпье, не так ли? Это значит, что у тебя будет несколько таких тряпок и, возможно, койка, где можно спать.

— Мне действительно нужна работа, — заявила Майа и внезапно расплакалась. — Не обращайте внимания на мои слезы, — проговорила она и вытерла глаза. — Интересно, ведь недавно я и заплакать не могла. Пожалуйста, дайте мне работу. Мне просто необходимо место, где бы я могла успокоиться и хоть немного прийти в себя.

Терезу растрогала ее искренность.

— Подойди, садись рядом, — сказала она.

Майа обошла стол и покорно уселась на складной стул возле Терезы.

— Скоро со мной все будет в порядке. Обычно я не так глупа. Я буду хорошо работать.

— Тише, девочка, перестань хныкать. Скажи мне что-нибудь. Сколько тебе лет?

— Думаю, мне всего две недели от роду. Тереза вздохнула:

— Когда ты в последний раз вдоволь поела?

— Я не помню.

Тереза нагнулась и порылась под столом. Она достала пакет лицензированных гранул и минеральную воду.

— Вот. Поешь это. Попей. И запомни: если украдешь у меня хоть булавку, я выброшу тебя на улицу. — Она поглядела вниз. — Какая радость! Сюда идет твой дружок.

Майа попробовала гранулы. Они оказались сказочно вкусными. Она запихала в рот целую пригоршню и быстро их сгрызла.

Запыхавшийся, с покрасневшим лицом, Ульрих бросил на прилавок набитую сумку.

— Давайте поговорим о деле.

— Это прежде всего, — отозвалась Тереза. — Кстати, я только что наняла твою девушку на работу в мой магазин.

— Что? — засмеялся Ульрих. — Ты, наверное, шутишь? Да она не сможет объясняться с покупателями.

— Мне не нужна еще одна продавщица. Мне нужна манекенщица.

— Тереза, это крайне неосмотрительно и вряд ли выгодно. Если хочешь знать мое мнение, то я разочарован. Ты просто сделала это мне назло, — сказал Ульрих. — А я думал, что ты уже забыла наши прежние ссоры.

— Я? Назло? Ни в коем случае! Девушка хорошо смотрится, в голове у нее полный бардак. Из нее получится прекрасная манекенщица.

— Тебе нельзя доверять этой женщине, — по-английски предупредил Майю Ульрих. — Она говорит, что ты с приветом.

— Ты тоже так считаешь, — ответила Майа, продолжая жевать. Она отпила глоток минеральной воды. — Но это работа, а я нелегалка. Для меня это настоящая удача. Конечно, я приму ее предложение. А на что ты рассчитывал, чего ожидал?

Ульрих заметно разволновался:

— Я делал все, о чем ты меня просила. Я ни разу не нарушил ни одного твоего условия. А ты не слишком-то благодарна.

Майа смерила его недоуменным взглядом:

— Джимми, на Мариенплац можно найти миллион девушек. Поищи себе другую. А со мной все будет в порядке.

Ульрих взял сумку со стола и перекинул ее через плечо.

— Если ты полагаешь, что сможешь попасть в общество, начав работать в дурацком магазинчике этой коровы, то жизнь тебя скоро научит, и ты начнешь иначе рассуждать. Если хочешь уехать, уезжай! Но не думай, что тебе удастся вернуться и стать независимой.

— У нее в магазине тепло, — уточнила Майа.

Ульрих злобно отвернулся и, обиженный, удалился.

Наступило долгое молчание.

— Девочка, а ты и правда отмороженная, — наконец проговорила Тереза. В ее голосе звучали нотки восхищения.