Дом принадлежал бывшей актрисе Ольге Жесковой. Очевидно, барышня Жескова участвовала в нескольких ранних виртуальных проектах Новака и театральных постановках. Ей удалось сколотить капитал на спекуляциях недвижимостью в Чехии, и теперь, семьдесят лет спустя, она была вполне обеспечена. Обычно барышня Жескова в период туманных пражских зим отправлялась на Мертвое море принимать малоприятные минеральные медицинские процедуры.

Пражская квартира Жесковой находилась на пятнадцатом этаже семидесятиэтажного небоскреба за городским кольцом. От старого города туда можно было доехать за двадцать минут на поезде, но плата за просторные апартаменты и роскошь была невелика. У актрисы имелись две белые персидские кошки. Похоже, что эти кошки на какой-то биокибернетический манер срослись с интерьером квартиры. В ней господствовал белый мех — белая ворсистая кровать, белый ворсистый туалет, белый ворсистый массажный кабинет,белый ворсистый пуфик, белый ворсистый сетевой терминал. По ночам появлялись два очень странных гуляющих прибора, вроде щипцов для орехов, и всё покусывали своими зубами.

Двадцатого апреля Майа собрала оборудование для съемки и отправилась к Эмилю. Он уже встал и работал. К двери подошел в заляпанном глиной фартуке.

— Чао, Эмиль, — поздоровалась Майа.

— Чао, — откликнулся Эмиль и снисходительно улыбнулся.

— Я фотограф, — сказала она ему.

— О, как мило! — Эмиль шире распахнул дверь. Она застала в его студии девушку. С длинными, до талии, волосами, в черной ковбойской шляпе, отороченном мехом жакете и узких брюках. Девушка доедала гуляш. Японка. Очень миловидная.

— Я фотограф, — повторила Майа. — Пришла запечатлеть последние работы Эмиля.

Девушка кивнула головой:

— Меня зовут Хитоми.

— Чао, Хитоми. Jmenujise Майа.

— Он такой забывчивый, — извиняясь, проговорила Хитоми. — Мы никого не ждали. Хотите гуляша?

— Нет, благодарю вас, — отказалась Майа. — Хитоми, вы умеете фотографировать?

— Нет, — твердо ответила Хитоми. — Я путешествую, приехала из Японии, мы терпеть не можем камеры.

Майа расчистила рабочий стол, подстелила тонкий лист фотопластика, который, как хамелеон, тут же стал нужного цвета, и треножник. Белое на белом фоне идеально подходило для съемки фарфора. Косо падавший свет очерчивал скупые силуэты чашек и тарелок. Силуэты других горшков и большие урны образовывали гармоничный ансамбль. Она каждый день думала об этом проекте. И мысленно составила план действий.

Она уже начала оценивать достоинства оптоволокна. С ним можно было сделать почти все, настроить его на любые цвета спектра, направить в любую сторону, придать любую форму и осветить любую точку на любом расстоянии. Мягко подчеркнуть тени. Или придать им выпуклость, скульптурность. Можно было резко изменить атмосферу и снимать совсем в другом стиле, подчеркнуть контрасты.

Новак сказал, что, если она научится обращаться со светотенью, остальное придет само собой. Новак объяснил, что вся тайна состоит именно в светотени. Новак признался, что за девяносто лет не научился как следует обращаться со светотенью и не достиг высот мастерства. Новак рассказал ей еще много разного, а она слушала, как никогда никого не слушала прежде.

Она ушла домой очень поздно, взяла свои записи, накормила кошек актрисы и стала постоянно мечтать о фотографии.

— Хорошо, что вы так отлично разбираетесь в этом деле, — растроганно проговорил Эмиль. — Я не смотрел на некоторые свои вещи, о!.. уже долгое время.

— Прошу вас, Эмиль, не отвлекайтесь от работы!

— Ну что вы, моя дорогая, это же просто удовольствие. — Эмиль помог внести оборудование, передвинул горшки и вообще старался ей всячески помочь.

Ей хотелось бы эти сырые снимки доработать в своей «кошачьей квартире» и прикоснуться к ним волшебной палочкой, но волшебная палочка внушала и страх. Когда на вас снисходит вдохновение, совершенствованию не бывает конца. Знать, когда остановиться, чем пожертвовать, было не менее важно, чем сам процесс съемки. Красота являлась жестким ограничителем. И она отпечатала фотографии на взятом у Эмиля скроллере. Затем смахнула пыль с фотоальбома и аккуратно разложила снимки по местам.

— Они отлично сделаны, — признал Эмиль. — Никогда еще не видел столь правильной оценки моей работы. Думаю, что вам нужно подписаться.

— Нет, вряд ли в этом есть какая-то необходимость.

— Как хорошо, что вы пришли. Сколько я вам должен?

— Все бесплатно, Эмиль. Это ученическая работа. Я была рада попробовать.

— Но вы так умело действовали. Не похоже на обычную ученицу, — искренне сказал Эмиль. — Надеюсь, что вы ко мне еще придете. А мы не работали с вами прежде? Мне кажется, я вас знаю.

— Неужели? Мы с вами встречались?

Хитоми танцующей походкой подошла к ним и обняла своей тонкой рукой Эмиля за плечи.

— Это не ваша работа, — сказал Эмиль, перелистав свой альбом. — Ваши фотографии самые лучшие.

— Возможно, мы виделись в «Мертвой голове», — предположила Майа, едва сдерживаясь, чтобы не выдать себя. — Я туда довольно часто захожу. А вы туда не собираетесь? Там опять вечеринка.

Эмиль с обожанием посмотрел на Хитоми и сжал ее маленькую руку.

— Нет, — сказал он. — Мы с этими тусовками покончили.

— Хорошо бы повидаться с моим старым другом Клаусом, — сказал Новак на честине, когда они вдвоем спустились по улице Микуландска. — Клаус раньше бывал у меня по вторникам.

— Opravdu? — переспросила Майа.

— Честно говоря, эти вторники всегда устраивала Милена. Наши друзья делали вид, что приходят ради меня, но, конечно, без Милены никто бы не явился.

— Это было еще до того, как Клаус полетел на Луну?

— О да! В те дни добрый старый Клаус был совершенно лысый. Он работал микробиологом в Карловом университете. Мы с Клаусом сняли экспериментальную серию ландшафтов — использовали фотоабсорбирующие бактерии… Свет сиял на гелевой поверхности культур. Съемка длилась много дней. Зародыши размножались лишь тогда, когда на них падал свет. У этих образцов были качества органических дагерротипов. В последующие дни мы наблюдали, как эти поверхности постепенно начали изменяться. Иногда, довольно часто, это гниение бывало фантастически красивым.

— Я так рада, что сегодня ты решил пойти к моим друзьям, Йозеф. Для меня это много значит.

Новак коротко усмехнулся.

— Ох уж эти маленькие эмигрантские общины в Праге. Иностранцам может нравиться здешняя архитектура, но они никогда не обращают внимания на нас, чехов. Наверное, если бы мы воспитывали их с раннего детства, то манеры у них были бы получше.

Новак был весел, ироничен, тщательно оделся и причесался и даже потрудился приладить свой протез. Он согласился пойти с ней, потому что она вызывала в нем уважение.

Она начала понимать своего учителя. Он был лукавым, хитрым, мог подольститься, выйти из себя, и эти сосуды обмана, подкупа и злобы были в нем явственны, как плесень в сыре рокфор. Но он не был безнравственным человеком. Он отличался упрямством, оно придавало его характеру привлекательность. Йозеф Новак полностью полагался на самого себя. Он долгие десятилетия жил открыто и вызывающе, а Майа, в глубине души, хотела быть такой. И хотя он не выглядел счастливым, а быть может, никогда и не был счастлив, но обладал завидной твердостью духа и невозмутимостью. Он целиком и полностью был Йозефом Новаком. И останется Йозефом Новаком до своего смертного часа.

Он умрет лет через пять, подумала она. Он не отличается крепким строением, его организм основательно подточили старческие болезни. Он мог бы воспользоваться шансом и продлить себе жизнь, но, очевидно, такой шаг казался ему слишком вульгарным. Йозефу Новаку исполнился сто двадцать один год, и мало кто из его сверстников сумел дожить до этих лет. Он уже казался ископаемым, но Майа по-прежнему испытывала горечь, думая о том, что скоро он может уйти. Новак часто говорил о своей смерти и явно не боялся ухода из этого мира, но ей представлялось, что природа должна позволить такому человеку, как Йозеф Новак, жить вечно. Он был ее учителем, она его очень полюбила.

Этим вечером обстановка в «Голове» была оживленной. Там собралось больше народу, чем ожидала Майа. Она ощутила неведомую прежде напряженность и волнение. Майа и Новак прошли в бар. Новак остановился невдалеке от Клауса и легонько похлопал его по шлему. Тот удивленно повернулся, а потом неуклюже улыбнулся. Два старика принялись болтать на честине.

— Чао, Майа.

— Чао, Марсель. — Она познакомилась с Марселем через Сеть и узнала его только по ему присущим чертам. Рыжеволосый и общительный, Марсель говорил без умолку, но его слова не казались искренними. Ему было лет двадцать семь, и, по собственным словам, он успел объехать весь мир триста или четыреста раз. У Марселя с двух лет, то есть с самого раннего детства, не было точного адреса. В основном он жил в поездах.

Бенедетта, любившая скандальные сплетни, утверждала, что у Марселя синдром Вильямса. В данном случае это была явная гипертрофированная активность и ненормальное увеличение извилины в первичном слуховом кортексе. Марсель обладал разносторонними талантами и сверхактивностью: он был музыкантом и помещал свои опусы в виртуальном пространстве. Синдром также заметно повлиял на речевые способности Марселя, он был способен болтать без остановки: анекдоты, загадки, всевозможные занимательные истории сыпались из него, привлекая обширную аудиторию.

Бенедетта заявляла, что папа римский также страдает синдромом Вильямса. Возможно, в этом и заключался секрет потрясающих проповедей папы. Ей ничего не стоило сказать гадость про любого человека.

— Шикарно выглядишь, Майа. Смотреть на тебя — одно удовольствие.

Пальто Марселя было украшено фрагментами городской карты. Марсель жил в этом пальто, спал в нем и даже плавал в нем. Теперь, когда Майа знала о разных полезных свойствах пальто Марселя, они производили на нее не столь яркое впечатление, как раньше. Поль определил бы ее восприятие как категориальную ошибку.

Она поцеловала заросшую щетиной щеку Марселя:

— На тебя тоже.

— Поздравляю тебя с успехом в Италии. Говорят, что Виетти ждет не дождется следующего показа. Он просто умрет, если его не устроит.

— Дорогой Джанкарло вовсе не собирается умирать, так что не надейся.

— Я вижу, ты привела своего спонсора, этого своего фотографа. Должно быть, он стал твоим дружком на сегодня.

— Он мой учитель, Марсель. И прошу тебя, не будь таким бестактным.

— Я прочел в Сети твои сообщения на французском, — сказал Марсель. — Почему бы тебе не посылать их почаще? По-французски твои заметки звучат просто классно. Они остроумны, теперь на английском такого днем с огнем не сыщешь.

— Что же, все дело в хорошем переводе, в оттенках смысла, которые ты никак не сможешь уловить в оригинале.

— Да, ты права, здесь совсем иной смысл. Как ты этого добилась? Очень старалась?

— Ты чересчур проницателен, дорогой. Если сейчас не дашь мне выпить, боюсь, я тебя поцелую.

Марсель обдумал оба варианта и принес ей напиток. Она отпила глоток и оглядела бар, опершись о локоть.

— Почему сегодня все кажется слишком ярким? Почему все так оживлены?

— Разве? У Поля появились планы весеннего путешествия. Большое плаванье. Я надеюсь, ты к нам присоединишься.

— О, я никогда не упускаю такую возможность. — Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорил Марсель. — А где Поль?

Поль сидел окруженный небольшой толпой. Все были заворожены его рассказом.

Поль открыл небольшую металлическую коробку и достал оттуда фигурку резной садовой жабы в натуральную величину. Отполированная приземистая жаба казалась очень твердой, рубиновой.

— Как по-вашему, она красивая? — спросил Поль. — Скажи мне, Сергей.

— Ну что же, — отозвался Сергей, — если это работа Фаберже, как ты нам заявил, то она, конечно, красивая. Стоит только посмотреть на филигранную отделку.

— Это жаба, Сергей. А разве жабы бывают красивыми?

— Конечно, жабы могут быть красивыми. Вот вам наглядное доказательство.

— Если кто-нибудь скажет, что ты красив, как жаба, тебе это понравится?

— Не передергивай, — стараясь быть любезным, ответил Сергей.

— Но разве сама вещь не доказательство? Скепсис — основа основ любой эстетики. Представь себе людей в тысяча девятьсот двенадцатом году, взявших драгоценный камень. Месяцами они кропотливо вручную резали из этого камня жабу. Неужели это плохо? А если так, то эта ненормальность обернулась созданием шедевра. Это оригинальный Фаберже, выполненный по заказу русской аристократки. Русское самодержавие породило культуру, создававшую жаб из драгоценных камней.

Небольшая толпа вокруг Поля обменялась невнятными возгласами. Они не решались его перебивать.

— И еще, можем ли мы себе вообразить, что аристократка верила в красоту жаб? Способен ли кто-нибудь здесь представить себе, что некая аристократка заказала Фаберже красивую жабу? — Поль оглядел круг собравшихся. — Но разве трудно понять, что она осталась довольна результатом? Как только жаба попала к ней в руки, она стала считать ее красивой.

— А мне нравится жаба, — вмешалась в разговор Майа. — Я тоже хотела бы иметь такую жабу.

— И что бы ты с ней делала, Майа?

— Я бы поставила ее на видное место и любовалась ею каждый день.

— В таком случае возьми ее, — сказал Поль и отдал ей жабу. Как ни странно, она оказалась тяжелой, из красного камня. — Конечно, это вовсе не шедевр Фаберже, — пояснил всем Поль, — а музейная копия. Оригинал Фаберже сканировали лазером с точностью до микрона, а затем перевели в современный пластичный термостойкий материал. Удивительно, но тут даже воспроизвели две трещинки, чтобы искусственный рубин нельзя было отличить от оригинала. И так было изготовлено около ста фигурок.

— О да, конечно, — откликнулась Майа. Она посмотрела на маленькую красную жабу. Теперь она представлялась ей уже не столь красивой, но все равно оставалась жабой.

— На самом деле выпустили десять тысяч подобных жаб. И она вовсе не из искусственного рубина. Я нарочно солгал. Это просто пластик.

— О!

— И даже не оригинальный пластик, — безжалостно продолжил Поль. — Это пластик из вторсырья, из отходов двадцатого века. Я все придумал про Фаберже, для доказательства своей точки зрения.

— Нет, нет! — Майа расстроилась. Все слушавшие Поля засмеялись.

— Конечно, я пошутил, — весело произнес Поль. — По правде сказать, это действительно оригинал Фаберже. Его сделали в Москве, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Над ним трудилось четырнадцать мастеров, им понадобилось пять месяцев, чтобы завершить работу. Это уникальная вещь, ее нельзя подменить. Я приобрел эту жабу на аукционе, в Мунхене. Ради бога, не урони ее.

— Тогда ее лучше вернуть, — проговорила Майа.

— Нет, оставь ее пока у себя, моя дорогая.

— Нет-нет. Мне не нравятся ее превращения.

— Ну а если я скажу тебе, что ее сделал совсем не Фаберже? Что это, в сущности, настоящая жаба? Не искусная вещь, образ жабы, а подлинная, сканированная садовая жаба. А впрочем, считай как хочешь.

Майа поглядела на скульптуру. Ее было приятно держать в руках, в ней было нечто, что ей нравилось, но в то же время ее что-то смущало.

— Вам и правда интересно, может ли фотограф заснять жабу и сделать красивые фотографии? Не хуже, чем художник, который рисует жабу?

— Ну и как, может?

— Вероятно, они будут красивы каждая по-своему. Так сказать, в разных категориях. — Она осмотрелась по сторонам. — Пусть кто-нибудь еще подержит ее, прошу вас.

Сергей взял из ее рук жабу, явно бравируя своей храбростью. И хотел бросить ее на стол.

— Не надо, — спокойно сказал Поль. — Ты же только что ею восхищался. Почему ты переменил мнение?

Майа принялась искать Бенедетту. И нашла ее среди небольшой группы, собравшейся у бара.

— Чао, Бенедетта!

Бенедетта встала и обняла ее.

— Эй, познакомьтесь, это Майа.

Бенедетта привела с собой четырех итальянских друзей. Они были вежливы, трезвы, ясноглазы и сдержанны. Выглядели умными и образованными. Держались уверенно, были очень элегантны. От них тоже исходил какой-то опасный импульс, как и от других молодых людей, встреченных ею за последнее время. Все четверо были женщины.

Бенедетта усадила ее за стол.

— Жаль, что я не говорю по-итальянски, — извинилась Майа и села. — У меня есть переводчик, я буду разговаривать по-английски.

— Мы хотим узнать о ваших отношениях с Виетти, — негромко обратилась к ней одна из молодых дам.

— Он думает, что я стильная. Что у меня свой стиль, вот и все, — пожала плечами Майа.

— А какие у вас отношения с Мартином Уоршоу?

Майа изумленно, с обидой взглянула на Бенедетту.

— Что ж, если вы хотите знать, это был его дворец. Вам известно о дворце?

— Нам все известно о дворце. А какие у вас отношения с Миа Зиеманн?

— Кто это? — спросила Майа.

В недоумении задавшая вопрос дама отвернулась, руки ее слегка дрожали.

— Какие мы дуры, что поверили этой особе.

— Конечно, мы дуры, — с жаром подхватила Бенедетта. — Мы дуры, что верим друг другу. Мы дуры, что верим первому встречному. А теперь скажи мне, где нам лучше всего поставить эту технику.

— Бенедетта, кто эти люди?

— Они математики, — ответила Бенедетта. — Программисты. Бунтари. Визионеры. И мои очень добрые друзья.

Студенты-радикалы, подумала Майа. С буйным воображением, поскольку никаких реальных знаний у них нет.

— Кто здесь самый старший? — властно спросила она.

— Ну конечно, ты, — с иронией сказала Бенедетта.

— Ладно, но только не задавайте мне больше вопросов. Это сейчас не имеет ко мне никакого отношения.

— Я нарисую тебе небольшую картинку, — начала Бенедетта. Она широко развернула свой фуросики и вынула из волос шпильку. — Позволь мне сообщить тебе интересный жизненный факт. О промышленно-медицинском комплексе. — Она двумя короткими ударами вытащила на поверхность буквы X и Y. — Нижняя ось — ход времени. А эта — рост жизненных ожиданий. С каждым прошедшим годом постчеловеческие жизненные ожидания увеличиваются примерно на месяц.

— И что же?

— Подъем кривой нелинейный. Шкала роста увеличивается. Наконец шкала ожиданий увеличивается на год в течение года. И в этот момент оставшиеся в живых становятся бессмертными.

— Вероятно. Вполне может быть.

— Конечно, это не настоящее бессмертие. Здесь все еще возможен фактор смертности от несчастных случаев. Если говорить об одном человеке, — Бенедетта вытащила маленькую черную букву X, — то продолжительность его жизни будет равняться, с учетом разных случайностей, примерно четыремстам пятидесяти годам.

— Какая радость для этого поколения.

— Первое поколение, дожившее до этого возраста, станет и первой настоящей геронтократией. Это поколение станет бессмертным. И оно будет полностью предопределять развитие культуры.

— Что ж, я и раньше слышала такие гипотезы, дорогая. На мой взгляд, это интересная теория, она впечатляет.

— Когда-то это была теория. Для тебя это теория. А для нас — реальность, Майа. Мы и есть эти самые люди. Мы замечательное поколение. Мы успели вовремя родиться. И мы первые истинно бессмертные.

— Вы первые бессмертные? — медленно переспросила Майа.

— Да, и более того, мы знаем, кто мы такие. — Бенедетта села и воткнула шпильку в свою прическу.

— Тогда почему же вы собираетесь в дешевеньком артистическом баре, как заговорщицы?

— Нам же надо где-то встречаться, — ответила Бенедетта и улыбнулась.

— Выбор должен был пасть на какое-то поколение, — с иронией сказала другая женщина. — Вот он на нас и пришелся. Похоже, что на вас это особого впечатления не произвело. У нас и намерения такого не было.

— Итак, вы действительно верите в свое бессмертие? — Майа посмотрела на каракули на поверхности фуросики. — А что, если в ваших расчетах есть ошибка? Может быть, движение шкалы замедлится.

— Это могло бы стать серьезным препятствием, — проговорила Бенедетта. Она снова вытащила шпильку и осторожно очертила ею изгиб кривой. — Вот видишь? Очень плохо. У нас останется только девяносто лет.

Майа посмотрела на основание маленькой роковой линии. Для нее она шла вверх. Для них круто спускалась вниз.

— Кривая означает, что я никогда не доживу до этого возраста, — с грустью сказала она. — Кривая доказывает, что я обречена.

Бенедетта кивнула, наслаждаясь ее растерянностью.

— Да, дорогая, мы это знаем. Но не намерены использовать этот факт против тебя.

— Нам по-прежнему нужен дворец, — сказала другая женщина.

— Зачем он вам?

— Мы хотим разместить там кое-какие вещи, — сообщила ей Бенедетта.

Майа нахмурилась.

— Да разве вам мало всего там, внутри, бог ты мой?

— Что вы имеете в виду?

— Кое-что, связанное с процессом познания и восприятия. Программные фабрики священного огня.

Майа задумалась. Проект показался ей крайне бессмысленным.

— Что это вам даст?

— Это даст нам возможность изменить самих себя. Даст шанс устранить наши ошибки и не повторять ошибки других. Мы надеемся стать создателями виртуальных миров, заслуживающими бессмертия.

— И вы действительно считаете, что можете что-то сделать, — но что? Радикально изменить процесс познания? С помощью виртуальности?

— С помощью виртуальных протоколов, которыми нам сегодня разрешают пользоваться. Конечно, мы не сможем делать ничего подобного, пока за нами следит служба социальной помощи. Ведь они добились своей цели и сделали работу общественных сетей такой безопасной. Но по правилам, о которых они даже не подозревают, — да, мы сможем это делать. И у нас все получится. Да, Майа, мы думаем, что сумеем использовать для этого виртуальность.

Майа вздохнула.

— Позволь мне спросить прямо. Ты собираешься открыть мой дворец и устроить в нем что-то неизвестное, незаконное, вредное для сути виртуальной системы?

— Я бы употребила другой термин — увеличение объема знаний. Так будет лучше, — уточнила Бенедетта.

— Это какой-то бред, Бенедетта. Не могу поверить, что ты понимаешь, о чем говоришь. Похоже на галлюцинации свихнувшегося наркомана.

— Геронтократы всегда делают эту логическую ошибку, — отмахнулась Бенедетта. — Компьютер — это не нейрохимия! Нам — нашему поколению — известна виртуальность! Мы выросли вместе с ней. И сегодняшние старики никогда правильно не поймут этот мир!

— Ты и правда очень серьезно к этому относишься, — проговорила Майа, медленно оглядывая стол. — Если все, что ты мне сказала, верно, что же, ты своегодобьешься. Не так ли? Когда-нибудь ты покоришь целый мир. Навсегда или почти навсегда, я не ошиблась? Не будь такой нетерпеливой. Почему бы тебе немного не подождать? Подожди, когда доберешься до маленькой черной буквы X на этом графике.

— Если станем проводить опыт даже с кем-то одним-единственным, то мы должны быть к этому готовы. Должны заслужить это право. А иначе окажемся еще большими консерваторами и глупцами, чем сегодняшний правящий класс. Они всего лишь смертные и правильно сделают, если вовремя уберутся на тот свет. Но мы-то не смертные, мы не умрем. Если мы будем следовать традициям, то весь мир умрет от скуки, если возьмем власть в свои руки. И если мы не избежим ошибок, то наше поколение навеки будет жить в этом уютном маленьком раю для сиделок. И тогда мы пропали!

— Знаешь, вам это никогда не удастся, — резко возразила Майа. — Этот глупый, хотя и экстравагантный жест может только осложнить твою жизнь. Они наверняка обнаружат, что ты здесь делаешь, и тебе не сдобровать. Ты не сможешь сохранять от общества свои тайны в течение восемьдесяти лет. Да взгляните на себя! Вы просто кучка несмышленышей. Я, геронтократка, и то не сумела сохранить свои сокровенные тайны за каких-то три паршивых месяца!

Другая девушка, до этого почти все время молчавшая, вдруг заговорила. Она начала весьма дипломатично:

— Миссис Зиеманн, нам действительно жаль, что мы раскрыли ваши секреты. Мы вовсе не хотели вторгаться в вашу личную жизнь и вредить вам.

— Вам и вполовину не так жаль, как мне, дорогая.

Ее собеседница сняла наглазники.

— Мы никому не скажем. Мы узнали, кто вы такая, миссис Зиеманн, но были вынуждены провести расследование. И открытие нас совсем не шокировало. Правда. Вы согласны со мной? — Она обвела взглядом сидевших за столом. Остальные поддержали правила игры, сделав вид, будто все действительно в порядке вещей.

— Мы современные молодые люди, — продолжала девушка столь же дипломатично. — Мы свободны от предрассудков. Мы вами восхищаемся. Мы просто в восторге. Вы воодушевили нас личным примером. Мы думаем, что вы прекрасное постчеловеческое существо.

— Как мило! — откликнулась Майа. — Я тронута. Я была бы сильнее растрогана, если бы не понимала, что вы мне льстите. Ради своей выгоды.

— Пожалуйста, попытайтесь нас понять. Мы не действуем наугад. Мы постарались все предусмотреть. Мы делаем это потому, что верим в главную цель нашего поколения. Мы готовы принять на себя бремя последствий. Да, мы молоды и неопытны, это правда. Но мы будем действовать. Даже если нас арестуют. Даже если нас очень сурово накажут. Даже если отправят нас на Луну.

— Но почему? Почему вы решили рискнуть? Вы никогда не объявляли об этом по доступным каналам, ни у кого не просили разрешения. Что дает вам право менять порядки в мире?

— Мы ученые.

— Вы никогда не ставили этот вопрос на обсуждение, я что-то никогда об этом не слышала. Это не демократично. Вы не получили согласия от людей, над которыми намерены провести эксперимент. Что дает вам право менять сознание других людей?

— Мы художники. — В разговор вступила еще одна девушка, обратившаяся к ним по-итальянски. — Знаете, я с трудом могу понять этот дурацкий английский. И в Англии самые никудышные политики. Но этой даме никак не сто лет. Это явное надувательство.

— Ей сто лет, — спокойно принялась настаивать Бенедетта. — И более того, в ней есть священный огонь.

— Я в это не верю. Могу поклясться, что от ее фотографий пахнет смертью, как и от снимков Новака. По-моему, она очень хорошенькая, но, бог ты мой, любая идиотка может быть хорошенькой.

— Попробуйте, — посоветовала Майа.

Бенедетта просияла:

— Правда? Ты это имеешь в виду?

— Сделай. Конечно, я это имела в виду. Мне все равно, что со мной случится. Если это сработает или хотя бы покажется, что может сработать, то есть им покажется, что это сможет сработать, то они задушат меня живьем. Но это не имеет значения, потому что они так или иначе до меня доберутся. Я обречена. И знаю это. Да, я ненормальная. Если вы действительно интересовались моей прошлой жизнью, то вам это известно. Делайте, что считаете нужным. И поскорее.

Она отставила стул, поднялась и покинула их.

Майа вернулась к столу Поля. Ей было больно, но уж лучше, гораздо лучше находиться под влиянием отрицательного обаяния Поля, чем остаться одной. Поль выпил глоток своего лимонада и улыбнулся. Перед ним на столе лежал новый фуросики. С красивой, в гобеленовой технике, голограммой заката в пустыне.

— Разве этот закат не хорош?

— Может быть, — свысока ответил кто-то.

— Я не сказал вам, что изменил колорит. — Поль постучал кончиком пальца по фуросики. Окраска солнечного заката изменилась. — Был настоящий, естественный закат. Разве сейчас лучше?

Никакого отклика не последовало.

— Допустим, вы сможете менять колорит настоящего заката, да и всю атмосферу. Допустим, вам удастся переместить красный цвет наверх, а желтый вниз, если вам так нравится. Сможете ли вы сделать закат красивее настоящего?

— Да, — ответил один из собравшихся.

— Нет, — возразил другой.

— Представим себе марсианский закат в одном из марсианских сайтов телеприсутствия. Закат на другой планете, которую мы не можем непосредственно ощутить нашим человеческим глазом. Разве закат на Марсе будет менее красив из-за механического воспроизведения?

Нависло тяжелое молчание.

На лестнице появилась женщина в плотном полотняном пальто и серых бархатных перчатках. На ней была трехцветная шляпа, сверкающие наглазники, белая блузка с распахнутым воротником, на шее бусы из темного дерева. Классически-совершенный профиль дамы обращал на себя внимание: прямой нос, полные губы, круглый подбородок, — ну просто родная сестра статуи Свободы в стиле «от кутюр». Она спустилась по лестнице к бару легкой балетной походкой. Она ступала не просто грациозно, нет, тут было нечто большее. Дама шествовала очень уверенно. На поводке она вела двух белых собачек.

В «Мертвой голове» воцарилось молчание.

— Bonsoiratouttemonde , — поздоровалась незнакомка, остановившись на нижней ступеньке. Улыбка ее была загадочна.

Поль быстро встал в полупоклоне. Кружок его слушателей спешно разошелся, понимая, что он намерен поговорить с дамой.

Поль предложил ей кресло.

— Вы прекрасно выглядите, Элен. Что будете пить сегодня?

Дама-шпионка села, элегантно расправив свое пальто. — Я выпью то же, что и мосье в скафандре, — сказала она по-английски. Она сняла с собак тонкие блестящие ошейники, как будто собачонки вообще нуждались в ошейниках.

Поль поспешно махнул бармену.

— У нас тут возник небольшой спор об эстетике.

Элен Вакселль-Серюзье сняла наглазники, сложила их, и они исчезли в складках пальто. Майа изумилась: настоящие глаза Элен — гранитно-серого цвета, поразительно красивые и словно невидящие — внушали куда больший страх, чем любое снабженное компьютерами воспринимающее устройство.

— Как мило, что вас заботят подобные проблемы, Поль.

— Элен, думаете ли вы, что сканированный закат может быть красивее естественного?

— Дорогой мой, техническая революция отменила естественные закаты. — Элен окинула Майю беглым взглядом, а затем уставилась так, будто увидела муху в тарелке. — Прошу вас, не стойте, детка. Присаживайтесь. Мы с вами уже встречались?

— Чао, Элен. Я — Майа.

— О да! Вы выступали в дефиле у Виетти и общались в Сети. Да-да, я видела вас. Вы очень милы.