1.

Миа Зиеманн нужно было выяснить, как следует одеться, отправляясь к умирающему.

Сеть советовала одеваться как можно проще и держаться как можно более непринужденно. Миа, экономисту в области медицины из Калифорнии, было девяносто четыре года, и когда-то, семьдесят четыре года назад, она работала вместе с Мартином Уоршоу, жизнь которого теперь завершалась. В ту пору у них был роман. Так что Миа ждал какой-то заранее подготовленный документ. Скорее всего, речь шла о завещании. В разговоре ей порекомендовали коснуться прошлого, напомнить собеседнику об их былой связи, чтобы он почувствовал благодарность перед тем, как закроется последняя глава книги его земного бытия. Ей не стоит у него задерживаться, ей незачем становиться свидетельницей его ухода из мира.

Встреча давно расставшихся любовников была вызовом этикету, но на исходе двадцать первого века в обществе установилась полная гармония, и ничто не могло омрачить ее величия. Такие проблемы долго обсуждались в бесконечных дискуссиях, постоянно комментировались, анализировались в документах советов всевозможных экспертов, упоминались в самых невероятных декларациях, конвенциях по вопросам этики, на публичных чтениях и встречах политиков. Ни один аспект человеческого существования не ускользнул от вдумчивых, рассудительных и мудрых советников.

Миа изучила так много материалов на эту тему, что больше было и не переварить. Она уделила целый день знакомству с финансовыми отчетами и медицинскими заключениями Мартина Уоршоу. Миа не видела Мартина уже полвека, но продолжала, хотя и не слишком внимательно, следить за его карьерой. Отчеты показались ей очень обстоятельными и информативными. Благодаря им его жизнь стала открытой книгой. В этом и был смысл.

Миа решила надеть черные туфли, выбрала тугой корсет, подчеркнула талию эластичным поясом, хорошо сочетавшимся с зеленовато-серым, до колен, с длинными рукавами и высоким воротником, шелковым платьем, приготовила трость. Ей нужна была строгая шляпа. От перчаток она отказалась. Перчатки рекомендовалось надеть, но они напоминали ей о больнице.

Миа очистила кровь, сделала подкожные протеиновые инъекции, как следует размяла суставы, сделала глубокий массаж, приняла минеральную ванну и наманикюрила ногти. Она вымыла волосы, тщательно причесалась и закрепила прическу лаком. Увеличила норму насыщенных жиров в своей диете. А ночью спала под гипербарическим навесом.

На следующее утро, 19 ноября, Миа отправилась в город, чтобы купить шляпу, уместную для столь печальных обстоятельств. В этот осенний день в Сан-Франциско было холодно. С залива подкрался туман и плыл над громадьем небоскребов, увитых густой зеленью. Она гуляла и заходила в магазины, заходила в магазины и гуляла. Но не смогла найти ничего подходящего.

Собака увязалась за ней еще на Маркет, где сумела пробраться сквозь толпу. Миа остановилась в тени колонны портика и поманила ее рукой.

Собака помедлила от робости, потом подошла и лизнула ей пальцы.

— Вы Миа Зиеманн? — спросила она.

— Да, это я, — ответила Миа.

По улице торопливо и деловито сновали прохожие, их лица были отстраненными, вычищенные до блеска ботинки легко касались выложенного красным кирпичом тротуара. Она смерила пса уверенным взглядом, и тот уселся у ее ног.

— Я шел за вами от самого вашего дома, — похвастался пес и умиротворенно заурчал. — Это долгий путь. — На нем был клетчатый вязаный свитер, шитые собачьи брючки и черная вязаная кепка.

Его передние лапы казались довольно крепкими, короткая чистая шерсть отливала желтизной, на ее фоне большие собачьи глаза выглядели особенно выразительными. Голос пса звучал из вмонтированного в его горло репродуктора.

Машина, задевшая зазевавшегося пешехода, словно разорвала тишину и перекрыла своим грубым скрежетом еле слышные шорохи нижнего Сан-Франциско.

— Я тоже прошла долгий путь, — сказала Миа. — Хорошо, что ты меня отыскал. Ты умный пес.

Собака засияла от похвалы и завиляла хвостом.

— Я думал, что заблудился и немного проголодался.

— Все в порядке, песик. — От собаки пахло одеколоном. — Как тебя зовут?

— Платон, — застенчиво откликнулся пес.

— Отличное имя для собаки. И почему же ты шел за мной?

Диалог оказался сложным для ограниченного словарного запаса Платона, однако он прикинулся простачком и с беспечным видом переменил тему:

— Я живу с Мартином Уоршоу! Он ко мне прекрасно относится! Он меня сытно кормит. От Мартина приятно пахнет… Только не… сейчас… а раньше… — похоже, собаке было больно об этом говорить, — …не сейчас…

— Это Мартин послал тебя за мной?

Пес опечалился.

— Он говорит о вас. Он хочет вас видеть. Вы должны с ним встретиться. Вам нужно с ним откровенно поговорить. Без вас он несчастен. — Платон обнюхал тротуар и вопросительно посмотрел на нее: — Можно мне получить что-нибудь сладкое?

— Я не ношу с собой сладостей, Платон. А как Мартин? Как он себя чувствует?

От смутной тревоги вокруг собачьих глаз собрались морщинки. Она глядела на пса и с удивлением понимала, какой выразительной становится морда у говорящей собаки.

— Жаль, что у вас нет сладкого, — нерешительно отозвался Платон. — От Мартина пахнет горем. У нас дома все очень плохо. И теперь мне так грустно из-за Мартина. — Он жалобно завыл.

Жители Сан-Франциско были в высшей степени терпимыми, цивилизованными и космополитичными людьми. Но Миа знала, что прохожие неодобрительно покосятся, если кто-то на их глазах доведет собаку до слез.

— Все в порядке, — утешительно сказала она. — Успокойся. Я пойду с тобой. Мы вместе пойдем к Мартину. Мы встретимся с ним.

Платон по-прежнему скулил и от огорчения не мог произнести ни слова.

— Отведи меня к Мартину, — приказала Миа.

— Хорошо, — с облегчением вздохнул пес и сразу перестал скулить. Приказ как будто успокоил его. — Я могу это сделать. Мне не трудно.

Он с облегчением повел ее к троллейбусу. Пес заплатил, они сошли через три остановки. Мартин Уоршоу выбрал себе дом в северной части Маркета, на Ноб-Хилл. Этот небоскреб из полихромных блоков был построен в 2060-х годах и устоял во время землетрясения. По меркам того времени он считался шикарным: фасад украшала яркая узорчатая черепичная облицовка, а окна и балконы с видом на залив громоздились в живописном беспорядке.

Внутри здания царило эйфорическое оживление. По замыслу архитектора холл был превращен в зимний сад, и от созревших апельсинов и авокадо — они росли в разноцветных горшках — исходил пряный густой аромат. Деревья тянулись ввысь, казались совершенно живыми, и это само по себе создавало хорошее настроение. На ветках копошились небольшие стайки щебечущих птиц.

Вслед за своим провожатым Миа вошла в украшенный росписью лифт. Они поднялись на десятый этаж и очутились на площадке, мощенной крупной каменной плиткой. Яркое освещение сюрреалистически копировало калифорнийский северный солнечный свет. На площадке кто-то вывесил белье, оно сохло на солнце и свежем ветру. Миа миновала просторную оранжерею, купила в магазине-автомате собачьи лакомства в помятом пакете. Платон чрезвычайно оживился, когда она предложила ему это угощение, по форме напоминавшее кости.

На каменном выступе у квартиры Мартина рос куст с пахучими ягодами. Тяжелая дверь распахнулась от удара собачьей лапы.

— Миа Зиеманн здесь, — громко объявил пес.

Гостиная сверкала чистотой и странно походила на старомодный номер отеля: пальмы в кадках, бюро из красного дерева, высокие медные торшеры, столик из тика со столешницей из прозрачного стекла без единого пятнышка и закрытые сосуды с разными орехами. Две большие крысы с контрольными воротничками сидели на столе и ели из мисок лабораторную пищу.

— Я могу взять ваше пальто? — осведомился Платон.

Миа сняла свое цвета палой листвы габардиновое пальто и отдала его псу. После долгих размышлений она все же выбрала костюм, привычный для походов по магазинам: сшитые на заказ брюки и блузку с длинными рукавами. Неформальная одежда должна была как нельзя лучше подойти для этого визита.

Пес легко передвинул подставку для шляп и начал проделывать с ней какие-то сложные маневры.

Миа повесила сумку.

— А где Мартин?

Пес провел ее в спальню. Умирающий лежал в кровати на высоко взбитых подушках в узорчатой японской пижаме. Он то ли спал, то ли был без сознания, худое морщинистое лицо, редкие сухие волосы растрепались.

Увидев его, Миа невольно отвернулась и была готова бежать из спальни. Желание вылететь из комнаты, как на крыльях, вылететь из дома, покинуть город было столь же сильным и непосредственным, как и любой свойственный ей эмоциональный порыв.

Но Миа не двинулась с места. При столкновении с жестокой реальностью неотвратимо надвигающейся смерти все данные ей советы и ее подготовка к визиту ровным счетом ничего не значили. Она стояла и ждала, когда у нее пробудится память, какая угодно память, и она сможет пережить эмоциональную встряску. Наконец она пришла в себя, лицо умирающего как будто сфокусировалось.

Миа не видела Мартина больше пятидесяти лет. А их роман завершился более семидесяти лет назад. Но перед ней был именно Мартин Уоршоу. Или, вернее, все, что от него осталось.

Платон потерся о руку Уоршоу своим холодным носом. Уоршоу шевельнулся.

— Открой окна, — прошептал он.

Пес нажал кнопку на полу. Занавеси раздвинулись, открыв высокие окна, и в спальню ворвались струи влажного тихоокеанского воздуха.

— Я здесь, Мартин, — сказала Миа.

Он в изумлении заморгал:

— Ты рано пришла.

— Да. Я встретила твою собаку.

— Я вижу. — Изголовье его кровати поднялось, и он оказался в сидячей позе. — Платон, принеси, пожалуйста, стул для Миа.

Собака схватила ближайший стул за гнутую деревянную ножку и неловко протащила его по ковру, пыхтя и поскуливая от усилий.

— Спасибо, — сказала Миа и села.

— Платон, — проговорил умирающий, — а сейчас, прошу тебя, успокойся. Оставь нас, не мешай. Ты можешь помолчать?

— Могу ли я помолчать? Конечно, Мартин. — Пес со смущенным видом улегся на полу. Его лохматая голова упала на ковер, и он съежился, словно во сне.

Квартира была в идеальном порядке — ни пылинки, ни единого пятнышка. Оглядевшись, Миа могла сказать, что Мартин уже давно не вставал с постели. Пылесосы стояли на месте, но персонал службы социальной помощи во время своих постоянных обходов продолжал следить за его здоровьем. Гроб не бросался в глаза, но, судя по доносившемуся тонкому присвисту и глухим шорохам, был хорошо оборудован.

— Миа, тебе нравятся собаки?

— У тебя очень красивый пес, — уклончиво ответила Миа.

Собака поднялась, отряхнулась и принялась бесцельно бродить по комнате.

— Платон прожил у меня сорок лет, — пояснил Мартин. — Он один из старейших псов в Калифорнии. И один из самых сильно измененных псов у частных владельцев. О нем даже писали в журналах о разведении пород. — Мартин устало улыбнулся. — В то время Платон был куда известнее меня.

— Я вижу, что он тебе очень дорог.

— Да. С ним проделывали те же процедуры, что и со мной. Чистку артерий, проверку работы почек, печени, легких. Я никогда не пользовался техникой для продления жизни, не испытав ее сперва на старом добром Платоне. — Мартин сложил над одеялом свои исхудавшие восковые руки. — Конечно, ветеринарные опыты легче и дешевле постчеловеческого продления жизни, но мне нужно было соучастие и, так сказать, партнерство. Человек не может быть один, когда на нем ставят столь смелые медицинские эксперименты.

Она знала, что он имел в виду. Это ощущали многие, едва ли не все. Животные становились первыми жертвами медицинских испытаний. Они как будто заслоняли своими телами хозяев на только что завоеванном наукой плацдарме.

— Он не выглядит на сорок лет. Ведь для собаки сорок лет — глубокая старость.

Мартин потянулся к стоявшей у изголовья массивной чаше. Он взболтал кончиками пальцев чутко отреагировавшую поверхность, а затем провел ими по волосам.

Она с волнением узнала этот жест: так он приглаживал волосы и семьдесят лет назад. Память оживала.

—Собаки на редкость восприимчивые животные. Они хорошо приспосабливаются даже в постсобачьем состоянии. А умение говорить лишь подчеркивает различия.

Миа наблюдала, как пес обнюхивал спальню. Освободившись от тяжкого бремени языковых познаний, он стал вести себя проще, непринужденнее и сделался похож на обычное млекопитающее.

— На первых порах его речь явно воспроизводилась механизмами, — продолжил Мартин и поправил подушку. Его восковое лицо оживилось, и на нем появились краски. Это произошло после того, как он прикоснулся к экрану, управляющему его кроватью и всей поддерживающей жизненные функции аппаратурой, провода которой входили в его тело под пижамой. — Обычные словесные упражнения для собачьего мозга. Все происходило очень медленно, но все хорошо придумано. Понадобилось десять лет, чтобы провода проникли в организм и срослись с ним. Но теперь речь — часть его существа. Иногда я слышу, как он разговаривает сам с собой.

— О чем же он говорит?

— Никаких сложностей там нет. И никаких особо философствований. Он говорит о самых простых вещах. О еде. О тепле. О запахах. В конце концов, это мой старый добрый пес, он всегда под боком. — Мартин с нескрываемой нежностью поглядел на Платона. — Верно, мой мальчик?

Пес тоже посмотрел на него и задумчиво повертел хвостом.

Миа прожила жизнь в долгом и тяжелом веке. Она была свидетельницей массовых эпидемий чумы и последующих лихорадочных медицинских исследований. Она с огромным интересом следила за тем, как к старинному Дому боли пристраиваются все новые, новые крепости и башни и склепы. Она с профессиональной дотошностью изучала демографические данные о смерти миллионов подопытных животных и огромного количества людей. Она исследовала различные технологии продления жизни и полученные результаты. Она смогла разобраться во множестве чудовищных ошибок и роковых неудач, а также в редких, но вполне ощутимых успехах. Она тщательно взвешивала и осторожно оценивала достигнутый в медицине прогресс как основу для капитальных вложений. Она выступала с ответственными рекомендациями по поводу развития отраслей глобального комплекса медицинской индустрии. Миа так и не смогла преодолеть свой изначальный страх боли и смерти, хотя больше не позволяла ему влиять на свою жизнь.

Мартин умирал. Судя по всему, его нервная система полностью истощилась, спинной мозг был частично парализован, тяжело поражены печень и почки. В итоге все болезни с их сложным и запутанным течением привели к полному нарушению обмена веществ, то есть к состоянию, которое в его медицинском заключении сдержанно именовалось «беспомощностью».

Конечно, Миа внимательно изучила его диагнозы, но анамнез был всего лишь следствием этой терминологии. А вот смерть, напротив, отнюдь не являлась просто словом. Смерть была реальностью, поглощающей людей и оставляющей клеймо на каждом мгновении их существования.

Миа с первого взгляда могла сказать, что Мартин умирает. Он умирал, но завел с ней разговор о своей собаке, не желая грубо и прямо сообщать о собственной смерти, потому что больше всего сожалел о разлуке с любимым Платоном. Требования, обязательства, долг заставляют вас продолжать жить. Но выживание — это волевой акт, поступок, необходимый людям, зависящим от других, в надежде, что ты будешь жить. Например, собака. В каком году это произошло? В 2095? Мартину было девяносто шесть лет, и его лучшим другом остался только пес.

Когда-то Мартин Уоршоу любил ее. Вот почему он захотел этой встречи. Вот почему он обратился к ней с внезапной, идущей из глубины души просьбой после пятидесяти лет молчания.

В его непростом поступке были смешаны долг, гнев, печаль и любезность, но Миа поняла смысл ситуации. В те дни она поняла и многое другое, пожалуй, слишком хорошо и ясно.

— Ты принимаешь таблетки для поддержания памяти, Миа?

— Да, у меня есть эти наркотики для памяти. Довольно слабые. Я пользуюсь ими, только когда мне это нужно.

— Они помогают. Мне они помогали. Но, конечно, они вредны, если ты глотаешь их пачками. — Он улыбнулся. — Я теперь принимаю большие дозы. В пороке масса удовольствия, когда тебе уже нечего терять. Ты не хочешь немного? — Он предложил ей новенькую упаковку капсул. Запечатанную, с этикеткой и голограммой.

Миа распаковала одну, открыла, проверила название, дозировку и провела по шее острием капсулы. Чтобы доставить ему удовольствие.

— Ты думаешь, что после всех этих лет они наконец изобрели лекарство, способное открыть душу, словно сейф. — Он дотянулся до столика у кровати и взял оттуда фотографию в рамке. — Все на своем месте, все организованно, проиндексировано и осмысленно. Но от человеческого мозга нельзя требовать слишком многого. Воспоминания спрессовываются или расплываются. Они становятся трухой, жухлой листвой, выцветают. Подробности исчезают. Как в куче компоста.

Он протянул ей фотографию: молодая женщина в пальто с высоко поднятым воротником, ярко накрашенный рот, подведенные глаза и растрепанные ветром черные волосы, щурится от яркого солнечного света. В ее улыбке есть что-то высокомерное.

Этой молодой женщиной, разумеется, была она.

Мартин посмотрел на фотографию, окутанную воспоминаниями, точно одеялом, а затем перевел взор на Миа:

— Помнишь ли о нас и наших встречах? Ведь это было так давно.

— Я могу вспомнить, — сказала она, и это было почти правдой, — а иначе я бы не пришла.

— Я прожил достойную жизнь. Тридцатые, сороковые… Для большинства людей в мире это были ужасные годы, а для меня они оказались очень удачными. Я много и напряженно работал и знал, на что могу рассчитывать. Я добился всего, чего хотел, сделал карьеру, приобрел положение в обществе, короче, был уверен в себе. И мог этим гордиться. Наверное, я не был счастлив, но был занят делом и считал свое дело главным в жизни. Да, я много работал, и это меня радовало.

Он долго и задумчиво смотрел на фотографию.

— Но те семь месяцев, в двадцать втором году, когда я делал этот твой снимок… Что ж, допустим, последние два месяца были ужасны, но пять месяцев, те первые пять месяцев, когда мы жили вместе… когда я любил тебя, а ты любила меня, когда мы были молоды и жизнь открывалась перед нами во всей своей свежести и полноте, — тогда я от счастья находился на седьмом небе. Признаюсь, это были лучшие дни моей жизни. Я лишь сейчас это понял.

Миа решила, что ей не следует ему отвечать.

— Я был женат четыре раза. Браки не хуже, чем у большинства людей, но для меня они не много значили. Наверное, я не вкладывал в них душу, и мое сердце не билось от счастья. Брак хорош, лишь когда тебя неодолимо влечет к этой женщине.

Он отложил фотографию в сторону, но не стал ее переворачивать.

— Мне очень жаль, если я тебя обманул, — произнес он, — но теперь, в конце жизни, мне захотелось оглянуться назад, связать начало и конец, а это огромная привилегия. Ты пришла ко мне и сидишь здесь, рядом. Миа, я могу сказать тебе прямо, без гордыни, злобы или эгоизма: больше мы ничего не приобретаем и не теряем. Ну, вот теперь мне стало легче на душе.

— Я понимаю. — Она сделала паузу и придвинулась. — Можно мне посмотреть?

Он позволил ей взять снимок. Фотография была как новая, очевидно, Мартин переснял ее совсем недавно, достав какой-то старый оттиск, все эти годы хранившийся в архиве. Молодая женщина в скромном студенческом костюме, стоявшая рядом с калифорнийскими пальмами и мокрыми от дождя мраморными балюстрадами, казалась наивной и взволнованной, самоуверенной и чуть глуповатой.

Миа долго всматривалась в снимок этой молодой женщины и вместо узнавания чувствовала лишь пустоту. У нее и у девушки на фотографии были одни и те же глаза, более или менее похожие скулы и, очевидно, тот же подбородок.

Но она словно смотрела на фотографию своей бабушки. На Миа начало действовать лекарство для памяти. Она не ощутила от наркотика подъема, в ушах не звенело, но ощущения постепенно становились иными, исполненными загадочных видений. Ей почудилось, будто она вошла в фотографию и со странным всплеском погрузилась в нее.

До Миа донесся голос Мартина:

— Была ли ты счастлива с человеком, за которого вышла замуж?

— Да, я была счастлива. — Она аккуратно сняла с шеи опустевшую капсулу. — Все давно прошло, наш брак длился долго, и пока мы с Дэниэлом были вместе, у меня была настоящая, полная жизнь. И у нас родился ребенок.

— Я рад за тебя. — Он снова улыбнулся, и на этот раз она узнала его улыбку. — Ты так хорошо выглядишь, Миа. Ты очень похожа на себя прежнюю.

— Мне всегда везло. И я была очень осмотрительной.

Он печально поглядел в окно.

— Но тебе не повезло, когда ты со мной познакомилась, — произнес он. — И ты оказалась права, когда стала со мной осмотрительной.

— Тебе незачем об этом говорить. И я совсем не жалею о нашей истории. — Она с явной неохотой, как будто делая одолжение, вернула ему фотографию. — Я знаю, что мы с тобой расстались не лучшим образом, но я всегда следила за твоей карьерой. Ты был умен, полон идей, в тебе просто бурлила творческая энергия. Ты никогда не боялся говорить то, что думал. Я не соглашалась с твоими высказываниями, но всегда гордилась тобой. Я гордилась, что мы познакомились еще до того, как о тебе узнал весь мир.

Она сказала правду. Миа была так стара, что еще помнила, что эти узкие полосы назывались пленками.

Пленки — длинные ленты из пластика — отпечатывались с помощью тени и света. Память о пленке, ощущение и суть воспроизводимого на ней вызвали у Миа ностальгию, острую, как осколки стекла.

Он продолжал настаивать:

—Ты была права, что порвала со мной. Позднее я понял, что дело было совсем не в Европе и не в том, чтобы мы изменили нашу жизнь. Просто я хотел выиграть в споре и убедить тебя живым примером. Я хотел увезти тебя на другой континент, чтобы ты жила моей жизнью. — Он засмеялся. — Я так и не смог измениться. Я ничему не выучился. Ни в двадцать лет. Ни в девяносто пять.

Миа вытерла глаза.

— Ты мог бы предоставить мне для этого больше времени, Мартин.

— Я виноват. Но теперь у нас просто нет времени. Я сумел бы уговорить кого угодно. Но с тобой было очень трудно спорить.

Он вынул из ящика у кровати салфетку и подал ей.

Миа быстро взглянула на него, а он улегся поудобнее, его худые плечи утонули в подушке. Пижама раскрылась, обнажив на груди проводочки от аппарата для фильтрации крови.

— Мне жаль, что я отрепетировал и отыграл лучше, чем ты, Миа. С моей стороны поступать так было нечестно, но в душе я драматург. И мне жаль, что я тебя расстроил. А теперь ты можешь уйти, если хочешь. Как хорошо было с тобой увидеться.

— Сейчас я стара, Мартин. — Она вскинула подбородок. — Я не та молодая женщина с твоей фотографии, и неважно, хорошо или плохо мы ее помним. А ты можешь играть свою сцену, если тебе нравится. Я не собираюсь уходить. Я никогда не была тупицей.

— Я намерен умереть сегодня вечером.

— Понимаю. Так скоро?

— Да. Я уже все организовал, мой конец никому не доставит хлопот. Все пройдет очень цивилизованно и, я бы сказал, деликатно.

Миа хмуро кивнула:

— Я уважаю твое решение и восхищаюсь им. И сама часто думала, что последую тем же путем.

Он расслабился.

— Очень хорошо, что ты со мной не споришь. Не хочешь помешать мне, не портишь мой уход в мир иной.

— Нет, нет. Я никогда этого не делаю. — Она подалась вперед и положила ладонь на его холодную руку. — Тебе что-нибудь нужно?

— Есть кое-какие детали. Ты их поймешь.

— Детали. Конечно.

— Наследники. Завещание. — Он поднял руку и очертил круг в воздухе. — Я составил на тебя завещание, Миа, и думаю, что поступил правильно. Речь идет о дворце моей памяти. О замке на виртуальном песке. Я хочу, чтобы ты стала владелицей моего дворца. Ты сможешь в нем скрыться, если тебе когда-нибудь понадобится. Он прекрасно выстроен, его нельзя разрушить. Дворец стар, но прочен. Иногда дворцы создают для людей массу проблем, но к моему это не относится. Тут никаких особых забот не потребуется. Он просторен, и это хорошее, надежное пространство. Я был с ним очень бережен. А сейчас решил его очистить и оставил там лишь несколько вещей. Они мне очень дороги, и я не мог их выбросить, у меня просто рука не поднялась. Возможно, тебе они тоже будут дороги. Ведь эти вещицы — память о прошлом.

— Почему тебе понадобился большой дворец?

—Долгая история.

Миа согласно кивнула и стала ждать.

— Это долгая история, потому что, полагаю, я прожил долгую жизнь. Видишь ли, они поймали меня в шестидесятых годах. Тогда начались серьезные расследования о работе Сети, финансовых махинаций и скандалов.

Мартин был рад, что мог наконец откровенно признаться, и, казалось, плыл на волнах памяти.

— В то время я уже был вне игры, но связь с производством еще оставалась. Я лишился многих крупных законных инвестиций, о некоторых проектах мне также пришлось забыть. Я больше не желал светиться, как-никак меня больно ужалили, и в дальнейшем, в семидесятых, принял ряд серьезных мер. Выстроил себе настоящий дворец, до которого налоговым службам никак не добраться. И сохранил его до нынешнего дня. Очень полезное место. Но теперь он мне не поможет. Правительство не станет делать скидку на мою больную печень и плохую иммунную систему. Или на диабет — я упомянул лишь одну из болезней. — Он нахмурился. — Терпеть не могу, когда люди ведут слишком честную игру. А как по-твоему? Когда мир столь праведен, в нем есть что-то мерзкое. Они не борются с алкоголизмом, они даже не борются с наркоманией, но когда тебя проверяют, то без анализа крови, волос и ДНК им, понимаешь ли, никак не обойтись. Они следят за каждым твоим шагом, отмечают его, фиксируют в медицинских картах, и это белье полощется по всей Сети. Если ты ведешь себя, как святоша, они кланяются тебе в ноги и превозносят до небес. Ну а если ты живешь, как я жил эти девяносто шесть лет… Ты когда-нибудь видела мои медицинские карты, Миа? Я много пил. — Он засмеялся: — Что за жизнь без выпивки?

Это жизнь без цирроза печени, рака и полного расстройства нервной системы, подумала Миа.

— Общество. Глобальное общество. Оно вроде правительства во главе с твоей бабушкой. Мудрая, ласковая старушка с кнутом и пряником.

Миа ничего не ответила. Ее медицинский рейтинг составлял девяносто восемь процентов. Она была твердо уверена, что Мартин должен знать все серьезные и важные факты ее жизни. Характер общества зависел от деятельности правительства, а правительству приносили пользу люди, подобные ей.

— Мартин, расскажи мне об этом дворце. Как я в него попаду?

Он взял ее руку, повернул ладонью вверх и стал изучать линии ее жизни. Он смотрел в свой наладонник и проводил по ее ладони кончиком пальца. От лекарства память Миа обострилась, и, когда он сжал ее запястье, она с болью вспомнила, как много десятилетий тому назад этот жест пробудил в ней сильную страсть. Прикосновение любовника, эротический импульс от его молодого и горячего тела.

Мартин высвободил руку.

— Ты можешь запомнить эту схему?

— Да, запомню. Лекарство мне поможет. — Она решила не выдавать волнения и не стала трогать запястье, которого он только что касался. — Я люблю старую систему жестов и всю жизнь пользовалась ею.

Он подал ей свою тяжелую чашу:

— Вот здесь. Приложи дворец к отпечатку большого пальца. Нет, Миа, левой руки, не правой. Вот так уже лучше, останется меньше записей.

Она заколебалась:

— Это мне не навредит?

— Я просто дал тебе ключ от крепости. Мы оба заслужили право на чудо, не так ли? Мы оба знаем, какова современная жизнь. Люди вроде нас гораздо старше правительства. Мы даже можем вспомнить времена, когда правительства состояли из мошенников.

Она прижала к чаше большой палец левой руки.

— Спасибо, Мартин. Я уверена, что твой дворец — это великий дар.

— Больший дар, чем ты думаешь. Он поможет тебе справиться и с другой проблемой.

— С какой же?

— С моей собакой.

Она промолчала.

— Ты не хочешь взять бедного Платона? — разочарованно проговорил он.

Миа опять ничего не ответила. Мартин вздохнул.

— Я решил было его продать, — произнес он. — Но сама эта мысль была ужасна. Словно я продаю ребенка. У меня никогда не было детей. Он так настрадался из-за моей болезни, да и сам столько раз менялся… Я мысленно перебрал всех знакомых, но не нашел среди немногих оставшихся в живых ни одного близкого друга. Я никому не могу его доверить и не знаю, обеспечат ли ему хороший уход.

— Но почему ты выбрал меня? Ты же меня плохо знаешь — мы столько лет не виделись.

— Ну конечно я тебя знаю, — пробормотал он. — Я знаю, что ты очень осторожна и благоразумна… Ты — самая большая ошибка в моей жизни. Или наибольшая ошибка, которую я так и не сделал. Но в любом случае я могу лишь сожалеть. — Он посмотрел на нее, пытаясь подольститься. — Платон неприхотлив, никогда ничего особенного не требовал. Он будет благодарен тебе за все, что ты ему дашь. Ему необходим хозяин. Не представляю, что он станет делать, когда я умру. Не знаю, как он воспримет мою кончину. Он такой чувствительный, ему будет больно обо мне думать.

— Мартин, мне очень лестно, что ты выбрал меня, но ты просишь слишком многого. Ты просто не можешь просить меня об этом.

— Я знаю, это нелегкая просьба. Тебе поможет дворец, у него есть такие возможности. Почему бы тебе не попробовать? Платон ведь теперь не обычное животное. Такой роскоши я ему не позволил. Но ты могла бы попытаться. Подумай хорошенько. — Он сделал паузу. — Миа, я тебя знаю. Я видел твое досье, и мне известно о тебе больше, чем ты можешь себе вообразить. Я никогда не забывал о тебе, никогда. А теперь думаю, что Платон способен тебе помочь.

Она ничего не сказала. Ее сердце быстро и странно забилось, а в левом ухе послышался тонкий высокий звук. В такие минуты Миа с пугающей ясностью сознавала, как она стара.

— Он не чудовище. Просто он совсем иной и очень развит. Он стоит уйму денег. Если тебе не удастся его содержать, ты всегда сможешь его продать.