Глава 7

Государство Совета Союз Старателей

13.05.75

Это приближалось. Затылок сводило от напряжения, и по коже бежали мурашки. Фуга! [5] Обстановка плыла и дрожала – головы зрителей, сидящих внизу, под его личной ложей, образующие подобие барельефа с фоном из темных вечерних костюмов, округлая сцена с актерами в темно-красном и золотом, их жесты… Медленнее, медленнее – и вот все замерло.

Страх… Нет, даже не это, не совсем это. Скорее грусть – кости брошены. И хуже всего было ждать… Шестьдесят лет ждал он, чтобы возобновить старые свои связи, – он, «проволочник», радикальный старец Республики. Теперь проволочные лидеры вроде него пробрались к власти над мирами. Шестьдесят лет… Ничто для проволочного сознания. Время – ничто… Фуга… Да, они не забыли своего друга, Филипа Хури Константина.

Ведь это он освободил их, изгнав аристократов среднего возраста, чтобы финансировать дезертирство от проволочных. Воспоминания, воспоминания… Они были лишь информацией – такие же свеженькие на своих хранящихся где-то катушках, как и заклятая его противница Маргарет Джулиано, у катаклистов на ледяном ложе… Мысли об этом возбудили всплеск удовлетворения, внезапный и острый – настолько острый, что, несмотря даже на состояние фуги, пробился из глубин мозга в сознание. Единственное в своем роде удовлетворение, возникающее лишь при падении соперника…

И вот, неуклюже тащась за несущимися вскачь мыслями, лениво появляется легкая дрожь страха. Нора Эверетт, жена Абеляра Мавридеса… Семнадцать лет назад она здорово навредила ему с этим переворотом в Республике, хотя он и сумел опутать ее обвинениями в государственной измене… Теперь эта сопливая Республика его не интересовала – все эти добровольно-невежественные детограждане, грызущие яблоки и пускающие змеев под присмотром старого чокнутого шарлатана Понпьянскула… Они не представляют собой проблемы, мир будущего просто обойдет их стороной, и останутся они живыми ископаемыми, безвредными и никому не нужными.

Но вот катаклисты… Страх окреп, расцветя пышным цветом, неясные тревоги разрослись, обретя эмоциональную плотность, расплываясь в сознании, словно капля чернил в воде. Ладно, эмоциями он займется потом, когда придет в норму, а сейчас – суметь бы закрыть глаза… Все не в фокусе, дымка, похожая на слезы, застилает замершие фигуры актеров, веки опускаются медленно, словно в кошмарном сне, нервные импульсы сбиты с толку несущимся вскачь сознанием… Да, катаклисты… Они относятся к происходящему, точно к вселенских масштабов шутке, играют в прятки в Республике, маскируясь под плебеев и фермеров. Гигантский интерьер цилиндрического мира производит на них такое же ошеломляющее впечатление, как и хорошая доза любимого их наркотика PDKL-95… Катаклистский образ мышления, вскормленный на писанине об идеальной справедливости; Неотеническая Республика, путешествующая в прошлое человечества, – антипод ледового убийства с его билетом в один конец, в будущее…

Ну вот, сейчас голова придет в норму. Им овладело странное, ломающее чувство психического бунта; корка сознания уже не выдерживала напора изнутри. Последние микросекунды фуги принесли с собой эйдетическую вспышку: изображения, переданные зондами с поверхности Титана. Красные склоны вулканов из тяжелого углеводорода, рассеченные аммиачной лавой, рвущейся из глубин планеты. Титан… Любимое украшение для стен в Союзе старателей…

Все. Константин подался вперед, к барьеру ложи, и прокашлялся. Резко встряхнувшись, отрясая замешкавшийся страх, он нюхнул ацетаминофена, чтобы предотвратить мигрень, и сквозь мокрые от слез ресницы взглянул на часы. Четыре секунды фуги.

Он отер глаза и, вспомнив о том, что рядом сидит жена, взглянул на нее. Прекрасное, по-шейперски изваянное лицо застыло в недоумении. Знает ли она, что эти четыре секунды он не воспринимал окружающего? Нет. Думает, что он тронут пьесой, и удивлена таким всплеском эмоций со стороны своего железного супруга… Константин, одарил жену улыбкой. Слегка раскрасневшись, она склонилась вперед, положив унизанные драгоценностями руки на колени, и внимательно следила за ходом пьесы. После она попробует ее с ним обсудить. Натали Константин, юная и талантливая, потомок милитантской генетической линии. Она уже привыкла к своему мужу и его требованиям.

Не то что первая жена, предательница… Эту старую аристократку Константин оставил в Республике, терпеливо взлелеивая ее жестокость, пока совершенный им переворот не позволил ему обратить эту жестокость против других аристократов. Теперь она, по слухам, в любовницах у Понпьянскула, окрутила его липовой шейперской привлекательностью и жалкой интимной старческой близостью. Впрочем, кому все это теперь интересно. Годы затупили иголки ревности, а сегодняшний удар – если он будет нанесен – куда важнее какого-то хлама, болтающегося на окололунной орбите.

Девятилетняя дочь его, Вера, наклонилась к Натали и что-то ей зашептала. Константин пристально посмотрел на созданного им ребенка. Половина генов дочери принадлежала Вере Келланд и была извлечена из чешуек кожи, взятых им перед ее самоубийством. Многие годы бережно хранил он краденые гены, а когда приспело время, они расцвели в его дочери. Она была любимицей, первым его потомком. Подумав, на что может обречь ее неудача отца, он снова ощутил страх, еще острее, чем прежде, потому что теперь испугался не за себя.

А на сцене происходила какая-то дурь. Наигранная, неестественная беготня вокруг душевнобольного негодяя из сверхспособных, упавшего, стиснув руками голову. Незаметно для окружающих Константин почесал подошвой ножной перчатки щиколотку. С годами кожный вирус стал изводить меньше; теперь его побочные эффекты ограничивались небольшими сухими лишаями на руках и ногах.

Пьеса, написанная Зенером, вгоняла в тоску. Привычка к театру была перенята Союзом старателей от Голдрейх-Тримейна, чему немало поспособствовали бежавшие из сокрушенной бывшей столицы драматурги. Но современный театр был безжизнен. Например, Фернанд Феттерлинг, автор «Белой Периопы» и «Технического советника», зачах в угрюмом молчании рядом со своей опальной супругой из рода Мавридесов. Прочие мастера сцены с пацифистскими склонностями платили теперь за свою опрометчивость штрафами или же отсидками под домашним арестом. Некоторые переметнулись, а некоторые «ушли из времени», присоединяясь к бригадам катаклистских боевиков, орудовавшим по ночам.

Но катаклисты, потеряв сплоченность, опустились до банального террора. Их сверхспособная элита подвергалась нескольким нападениям. Погромы сверхспособных с нарастанием истерии становились все более и более основательными. Их покровитель и воспитатели сделались, в политическом смысле, пустым местом. Многие из них стали жертвами мести самих сверхспособных.

Сверхспособные были чересчур гениальны, чтобы жить как все, они требовали дробящей мир на куски анархии суперменов. Как такое стерпеть? И Константин организовал нетерпимость. Никогда еще жизнь его не была лучше: высокий пост, собственная генолиния Константинов, руки свободны для любых антимеханистских действий, а для нелояльных – расставлены собственные его колючие сети.

И сегодня вечером он всем этим рискует. Неужели новостей еще нет? Какой их услышит? Из наушников, от телохранителя? Через краденые механистские импланты в мозгу, позволяющие слышать информационное перешептывание проволочных? Или…

Происходило что-то необычное. Размахивавший знаменами кордебалет после внезапной заминки распался; цветные логотипы корпораций и значки генолиний перепутались. Танцоры, повинуясь чьим-то приказам, хаотически подались назад. Кто-то плыл к краю подиума. Ну да, этот жалкий негодяй, Чарльз Феттерлинг; старческая физиономия раздулась от торжества и лакейской важности…

Да. Вот оно! Феттерлинг что-то кричит! Герой пьесы подает ему микрофон, и голос Феттерлинга внезапным ревом сотрясает аппаратуру:

– ..Войны! На механистских рынках – паника! Астероид Ниса объявил войну Совету Колец! Повторяю: картель Нисы отошел от Союза механистов! Просит о признании его Государством Договора о Совете Колец! На сессии Совета…

Слова его потонули в реве публики и бряцанье пряжек – ошеломленные зрители отстегивались от кресел и поднимались. Феттерлинг пытался совладать с микрофоном. Обрывки его слов прорывались сквозь общий шум:

– ..Капитуляция.., при посредстве банков Союза старателей.., индустриальная.., новая победа!

Началось с актеров. Герой пьесы указал поверх голов публики на ложу Константина, неистово крича что-то остальным исполнителям. Какая-то женщина захлопала в ладоши. Аплодисменты были подхвачены. Аплодировал весь актерский состав. Лица исполнителей сияли. Фетгерлинг, услышав, обернулся взглянуть, тут же ухватил положение дел, и лицо его расплылось в широчайшей улыбке. Драматическим жестом он простер руку к ложе:

– Константин! Дамы и господа, канцлер-генерал!

Ухватившись за железные перила позади прозрачного щита, Константин встал во весь рост. При виде его толпа взорвалась криками и аплодисментами. Все понимали: это – его победа. Счастье победы, мгновенного, яркого освобождения от темных тягот войны захлестнуло людей столовой. Впрочем, стоило ему проиграть, они с той же страстностью разорвали бы его на куски… Но понимание этого мрачного факта тоже утонуло в восторге победы. Теперь, когда он выиграл, прошлый риск только обострял наслаждение.

Он повернулся к жене. В глазах ее стояли слезы – от гордости за своего мужа. Неторопливо, не отпуская перил, он протянул ей руку. Пальцы их соприкоснулись, он взглянул в ее лицо – нет, глаза ее не лгали. С этого момента его власть над нею стала абсолютной.

Она села с ним рядом. Вера дернула его за рукав. Глаза дочери были широко раскрыты. Он поднял ее, подхватив левой рукой, и коснулся губами ее уха:

– Запомни этот день, – горячо шепнул он.

Беспорядочные крики утихли, заглушенные четким ритмом аплодисментов – долгих, мерных, ритуальных аплодисментов, какие завершают каждое заседание самого Совета Колец, аплодисментов вечных, торжественных, подавляющих и не терпящих возражений. Музыка власти… Константин поднял вверх руку жены и закрыл глаза.

Это был счастливейший момент его жизни.

Картель Дембовской

15.05.75

Чтобы привыкнуть к новой руке, Линдсей играл на клавишных. Новая рука была куда лучше старой; отличная избирательность нервных сигналов даже сбивала с толку. Исполняя одну из композиций Кицунэ, он с каждым ударом по клавише испытывал короткое пьянящее ощущение, схожее с резким жаром.

Отняв руки от клавиатуры, он размял их. По проводам пробежало легкое покалывание. Кончики новых пальцев сплошь покрывали мелкие соты сенсоров, и эти сенсоры были гораздо чувствительнее плоскостей обратной связи старого протеза.

Перемена раздражала. Он окинул взглядом запущенную, неухоженную квартиру. В продолжение двадцати двух лет она была для него всего лишь местом для привала и для ночлега, не более. Все в ней, и полосатые обои, и металлические кресла на тонких ножках, уже лет двадцать как вышли из моды. В ногу со временем шагали лишь охранные системы – последние из Уэллсовых разработок.

Поизносился и сам Линдсей. Девяносто лет; десятилетия привычного напряжения оставили глубокие следы на лице, особенно возле глаз и губ, волосы и борода покрыты инеем седины…

Он совершенствовался в игре на клавишных. К задаче овладения музыкой Он подошел со своеобычным нечеловеческим упорством. Многие годы работал он на износ, но современная технология биомониторинга позволяла отследить и предотвратить возможный срыв за месяцы до его приближения. 06 этом заботилась кровать, генерировавшая яркие, непонятные сны, оставлявшие его к утру опустошенным, успокоенным и абсолютно здоровым.

С тех пор как его жена вышла замуж во второй раз, прошло восемнадцать лет. Это обстоятельство никогда не доставляло ему особенной боли. В Совете он был шапочно знаком с ее нынешним мужем: Грэхем Эверетт, бесцветный сторонник разрядки с мощными клановыми связями. Нора воспользовалась его влиянием для отражения нападок милитантов. Даже печально: Линдсей не помнил этого человека достаточно хорошо, чтобы ненавидеть.

Предупредительный сигнал прервал его игру: в передней ждал посетитель. Сканеры заверили, что он – вернее, она – имеет в теле лишь безобидные механистские импланты: бляшкоочистительные артериальные микроботы, старомодные коленные чашечки из тефлона, пластиковые суставы пальцев и пористый ввод для внутривенных инъекций на сгибе левого локтя. Большая часть волос ее тоже была искусственной – имплантированные блестящие оптико-волоконные нити.

Он приказал домашнему роботу впустить женщину. Странноватый цвет лица, часто встречающийся у пожилых механисток, – гладкая, чистая кожа, смахивающая на превосходно подогнанную бумажную маску. Рыжие волосы переливаются в медно-красной подсветке оптических волокон. Одета она была в серый костюм без рукавов, меховой жилет и белые, до локтя, термические перчатки.

– Аудитор Милош? – спросила она с акцентом Цепи миров.

Он подвел ее к дивану, и она грациозно села. Движения ее были отшлифованы годами до мелочей.

– Да, мадам. Чем могу служить?

– Простите мое вторжение, господин аудитор. Моя фамилия – Тайлер. Я работаю клерком в «Лимонов Крайоникс». Но к вам у меня дело личного характера. Я хочу просить вас о помощи. Я слышала о вашей дружбе с Невиллом Понпьянскулом.

– А, так вы – Александрина Тайлер. Из Республики Моря Ясности.

Она удивленно приподняла тонкие дугообразные брови:

– Вы уже знакомы с моим делом, господин аудитор?

– Вы не хотели бы, – Линдсей опустился в снабженное стременами кресло, – сперва выпить?

Да, это была его первая жена. На некоем глубоко захороненном в сознании рефлекторном уровне зашевелилась давно уже мертвая личность, тончайший пласт фальши, которой ему приходилось от нее отгораживаться, когда они состояли в браке. Александрина Тайлер, его жена, кузина его матери.

– Нет, спасибо, – сказала она, оправляя на коленях юбку. Да, колени, помнится, доставляли ей сильное неудобство, она тогда еще вставила в них тефлон…

Знакомый жест напомнил ему о брачной политике аристократов Республики. Александрина была старше его на пятьдесят лет; брак их был тесной клеткой утомительного политеса и мрачного мятежа. Линдсею уже девяносто, гораздо больше, чем было ей в день женитьбы… Сейчас, оценивая все это с позиций настоящего, он почувствовал, какую боль причинял ей тогда.

– Я родилась в Республике и почти полвека назад, во время шейперских чисток, потеряла гражданство. Я люблю Республику, господин аудитор, и никогда ее не забывала… Я вышла из очень влиятельной семьи, но, наверно, теперь, с установлением новой власти, это все уже ничего не дает?

– Вы были женой Абеляра Линдсея?

Глаза ее округлились.

– Значит, вы хорошо осведомлены… Вам известно, что я подавала прошение об эмиграции? От правительства Понпьянскула я не получила никакого ответа. Я пришла просить о помощи вас, господин аудитор. Я не принадлежу к Углеродной лиге, но знаю, какую она имеет власть. Ваше влияние выше законов.

– Должно быть, мадам, ваша жизнь весьма нелегка. В Схизматрице, без всякой поддержки…

Она моргнула. Веки фарфоровой белизны, словно бумажные ширмы, прикрыли на миг глаза.

– Нет. С тех пор, как я в картелях, все не так уж и плохо. Конечно, нельзя сказать, что я счастлива. Я не забыла усадьбу, деревья, сады…

Линдсей переплел пальцы рук, не обращая внимания на непрерывное покалывание в правой.

– Не хотелось бы вселять в вас пустые надежды, мадам. Неотеническое законодательство не допускает отклонений. Республике не нужны люди нашего возраста, так или иначе изменившие первозданному человеческому состоянию. Верно, я сделал кое-что для Неотенического правительства. Относительно переселения граждан Республики, достигших шестидесятилетия. «На вымирание во внешний мир», так это у них сформулировано. И поток переселенцев строго односторонен. Весьма сожалею.

Она помолчала.

– Вы хорошо знаете Республику, господин аудитор? Тон ее ясно говорил, что она смирилась с неудачей. Теперь она желала одних лишь воспоминаний.

– Достаточно, чтобы знать, что жену Абеляра Линдсея там осудили. Ваш бывший муж буквально канонизирован, он – мученик, пострадавший за дело презервационизма. Вас же считают пособницей механистов, главной виновницей изгнания и смерти Линдсея.

– Ужасно… – Глаза ее наполнились слезами, она поднялась на ноги. – Я… Извините… Нельзя ли воспользоваться вашим биомонитором?

– Слезы меня не пугают, мадам, – мягко ответил Линдсей. – Я не дзен-серотонист.

– Муж… Он был такой способный… Мы думали, что поступаем правильно, отправляя его учиться к шейперам. Я так и не поняла, что там с ним сделали, но это было ужасно. Я изо всех сил старалась сохранить семью, но он был такой хитрый и изворотливый, что мог извратить любое мое слово или же направить его на совершенно противоположную цель. Он и в остальных вселял страх. Они были уверены, что он разорвет наш мир на части. Зря мы послали его к шейперам!

– Но я уверен, что с позиций того времени вы поступили очень умно, – сказал Линдсей. – Республика уже находилась в зоне влияния механистов; следовало восстановить равновесие.

– Но не за счет сына моей кузины! Мало им было плебеев вроде Константина? – Палец ее поднялся к губам. – Извините. Все это, конечно, аристократические предрассудки. Простите, господин аудитор. Я погорячилась.

– Понимаю, – сказал Линдсей. – В вашем возрасте дела давно минувших дней могут вызывать неожиданные приливы чувства. Мне очень жаль, мадам, с вами обошлись несправедливо.

– Спасибо, сэр. – Она приняла поданную роботом салфетку. – Я глубоко тронута вашим сочувствием. – По-птичьи точными движениями она промокнула глаза. – Мне начинает казаться, что я знаю вас очень давно.

– Ложная память… Некогда я был женат на женщине, весьма похожей на вас.

Последовал неторопливый взгляд. Вне вербального уровня сказано было очень много. Истина, мелькнув на поверхности, скрылась за необходимым фасадом недоговорок.

– Жена… – Лицо ее ярко вспыхнуло. – Она не поехала сюда с вами?

– Брак на Дембовской – совсем другое.

– Я была замужем здесь. По пятилетнему брачному контракту. Полигамному. Он истек в прошлом году.

– И теперь вы не замужем.

Она кивнула. Широким жестом правой руки, сопровождаемым тихим жужжанием, Линдсей обвел комнату.

– Я – тоже. Результат, по-моему, налицо. Служебные дела сделали мою жизнь пустынной. Она едва заметно улыбнулась.

– А как вы отнесетесь к тому, чтобы вести здесь хозяйство? Должность помощника аудитора, полагаю, оплачивается гораздо лучше той, что у вас сейчас.

– Да, пожалуй.

– Скажем, так: шестимесячный испытательный срок, а впоследствии домоправительский пятилетний контракт; стандартные условия, брак моногамный. Контракт могут отпечатать в моей конторе завтра утром.

– Это так неожиданно.

– Вздор, Александрина. Если в нашем возрасте все откладывать на потом, так ни к чему и не придешь. Что для нас пять лет? Мы уже доросли до свободы.

– Можно, я выпью? – спросила она. – Для моей программы поддержки здоровья это не очень полезно, но сейчас, по-моему, мне это просто необходимо.

Она нервозно взглянула на него, и он уловил во взгляде вымученный намек на близость.

Бумажный глянец кожи, тщательно уложенные волосы… Да, запоздалая попытка искупить прошлые грехи добавит в его жизнь новую тоскливую рутину. Он подавил вздох.

– Я найду вас, когда понадобится обсудить пункты, касающиеся наших половых отношений.

Государство Совета Союз Старателей

23.06.83

Константин заглянул в резервуар. За стеклом окошка плавала разбухшая от воды голова Паоло Мавридеса. Темные вьющиеся волосы, характерная особенность генолинии Мавридесов, вяло шевелились над затылком и плечами. Налитые кровью зеленые глаза были открыты. Инъекции парализовали зрительный нерв. Спинальный блок сохранил ему способность чувствовать, но не двигаться. Слепой и глухой, недвижный, окруженный водой, имеющей температуру тела, Паоло Мавридес пребывал в сенсорной изоляции уже две недели.