Он работает на ощупь, Айрин караулит. Джим ломает старые номера пополам и засовывает в придорожную урну.

Холодный ночной воздух стекает с невидимых гор, пробирается через одежду Джима, сверлит его виски. Джим забирается на водительское кресло, кашляет, трет нос и чувствует себя почти мертвым.

Он останавливается у первого же мотеля — Best Western в пригороде Санта-Фе. Это двухэтажное сооружение рядом с шоссе, с освещенной вывеской и гудроновыми площадками.

Портье выглядит успокаивающе сонным и скучающим. У Джима мало бумажных денег, и он решается использовать пластик. Фальшивое имя, фальшивое калифорнийское удостоверение личности — но люди из Visa пока не вычислили его. Почту Джим получает на адрес своего отца в доме престарелых. Каждый месяц он посылает старику немного наличных.

Джим расписывается, берет медный ключ на большом желтом брелке. Айрин подходит к сигаретному автомату в холле, внимательно и осторожно отсчитывает четвертаки и дергает ручку. В ее взгляде ожидание чуда, как у игрока в Лас-Вегасе. Выскакивает пачка «Мальборо» в целлофане. Айрин забирает ее с тихой улыбкой.

Джим чувствует ее восторг, несмотря на боль в верхушках легких. Айрин радуется всему, как ребенок. Жаль, что у него мало наличных — приятно было бы сунуть ей в руки хрустящую пятидесятидолларовую бумажку.

Джим загоняет фургон на стоянку, мимо «датсунов» и «хонд», мимо дверей, залитых желтым холодным светом.

Он находит комнату 1411 — за металлической лестницей. Отпирает дверь, включает свет. Две кровати. Хорошо.

— Господи, как мне хреново… Ты пойдешь в ванную? Я собираюсь в горячий душ.

Айрин присаживается на одну из кроватей, рассматривает пачку сигарет:

— Что?

— Все в порядке? Хочешь кока-колы? Мы можем заказать еду.

Она кивает:

— Все хорошо, Джим.

В ее взгляде ясно читается, что не все хорошо. Когда она прыгнула в фургон, ей не пришло в голову — как, впрочем, и ему — что в конце концов они будут спать вместе.

Джим думает, что надо бы присесть рядом и все это с ней обсудить. Но он устал, ему плохо, и ему никогда не удавались Большие Серьезные Разговоры с женщинами. Он был уверен, что, стоит начать Большой Серьезный Разговор, и конца этому не будет.

Джим запирается в ванной, открывает скрипучий кран. Жесткая, металлическая вода из глубоких пустынных скважин, как гвозди…

Джим лежит в потрескавшейся ванне, осторожно смачивает измученный, пересохший нос, думает о ней. Думает о том, чего она хочет на самом деле, хочет ли она чего-нибудь, какое отношение это все имеет к нему. Что она делает там, в комнате… Возможные варианты: a) она звонит в полицию, b) она испугалась и убежала, c) ждет его с пистолетом наизготовку, или даже d) лежит обнаженная в кровати под простыней, натянутой до подбородка и с ожидающим выражением лица. Наверное, d) — худший вариант. Он не готов к d), это слишком серьезный шаг… уже засыпая, он понимает, что уже забыл, что было под a) и b)…

Джим совершает нечеловеческое усилие, вылезает из ванны, кожа горит, в голове шум. Вытирается, влезает в несвежие джинсы и майку. Открывает дверь.

Айрин сидит в единственном кресле, около лампы и читает гидеоновскую Библию. В комнате холод — она не включила термостат. Возможно, не знала как.

Джим включает его на максимальную температуру, дрожа, влезает в одну из кроватей.

Айрин смотрит на него поверх Библии:

— Джим, ты очень болен?

— Да. Извини, так получилось.

Она закрывает Библию, заложив страницу пальцем:

— Я могу тебе помочь?

— Нет. Спасибо. Мне просто надо немного поспать. — Он натягивает одеяло, но дрожь все не проходит. Смотрит на нее слезящимися глазами, пытается заставить себя думать. — Ты, наверное, голодна? Знаешь, как заказать пиццу?

Айрин показывает ему пакетик крекеров.

— Да, — говорит Джим, — это тоже вкусно.

— Я давно хотела прочитать эту книгу!, — говорит Айрин, в голосе ее удовлетворение. Она открывает пакетик с крекерами и углубляется в Библию.

Джим просыпается в сухом, перегретом воздухе, встает, выключает термостат. Айрин садится в кровати, еще не полностью проснувшаяся, испуганная и потерянная. Видно, что она уснула с мокрыми после душа волосами.

— Привет, — хрипит Джим и идет в ванную.

Он пытается прокашляться, чистит зубы, собирает волосы в конский хвост.

Бреется.

Когда он выходит, Айрин уже одета и причесывается перед зеркалом.

Одежда на ней та же, что и вчера — другой нет.

Между ними ничего не решилось, но страха стало меньше — в конце концов, они успешно провели ночь, более-менее вместе — и обошлось без насилия и перестрелок.

— Ты как?, — спрашивает Джим.

— Спасибо, все хорошо.

— Отлично. Сегодня мы отправляемся в Санта-Фе, по дороге возьмем еще денег.

Они завтракают в пончиковой, делают три остановки у телефонов. Джим предпочитает телефоны у шоссе — так легче сматываться.

Оказывается, он уже вскрывал эти телефоны раньше — Штуковина оставляет почти незаметные характерные царапинки. По виду этим царапинкам не меньше трех лет.

Джим останавливается у пригородного отделения банка и отправляет туда Айрин со звенящей сумкой. Возвращается она с четырьмя двадцатками и победной улыбкой.

— Отлично, — говорит он ей, дает ей одну бумажку и прячет остальные три в кошелек. — Они задавали вопросы?

— Нет.

— Обычно так и бывает. Испугалась?

— Нет. — Она извлекает из сумки гидеоновскую Библию. — Джим, я украла ее.

— Ты украла гидеоновскую Библию?!

— Да. Как цыганка.

— Да… В следующий раз ты срежешь этикетки с матрасов.

Она задумалась над его словами:

— Хорошо, Джим.

Это должно было быть смешным, но ему почему-то стало очень грустно.

После обеда они обработали еще три телефона. Больше, чем обычно — но двоим и нужно больше. В придорожном магазинчике Джим купил им новые джинсы, рубашки и носки.

У кассы он вдруг замечает дешевую соломенную ковбойскую шляпу и покупает ее. Надевает ее на голову Айрин. Она все равно выглядит дикой и почти отчаявшейся — но теперь очень по-американски, времен Великой Депрессии.

Может быть, она и страшна — но Джима это не очень волнует. Он знает, что настоящие женщины не похожи на девочек из телевизора.

Да и сам он выглядит страшновато. Бывают дни, когда он смотрит на себя в зеркало и думает — что же случилось? Тогда он выглядит загнанным и испуганным неудачником с глубокими морщинами вокруг глаз. Любому копу и служащему мотеля по всей Америке сразу должно быть ясно — жулик. В такие дни он просто не выходит из фургончика, прячется за тонированными стеклами — и едет.

Вечером они выезжают из Санта-Фе по шоссе 25 на Юг. Горы сменяются равнинами. Около десяти вечера они подъезжают к Альбукерку, останавливаются в маленьком мотеле. Заведение пятидесятых годов под названием Sagebrush.

Тридцать лет назад оно обслуживало огромные грузовики и сияющие хромом универсалы. Теперь вокруг мотеля разросся город, вместо огромных грузовиков используются самолеты — и теперь здесь грустные женатые пьяницы обманывают друг друга. Резные рамы ковбойских картин покрылись пылью.

Джим чувствует себя немного лучше, не таким разбитым и усталым — и он приносит из фургончика свои игрушки. Видеомагнитофон с коробкой кассет, «макинтош» с модемом и жестким диском. Включает подавитель помех в розетку около одной из кроватей.

Айрин садится на край матраса, вглядывается в телевизор.

— Когда мы в ГУЛАГе наматывали портянки — не беспокоились о помехах.

— Да уж… Сейчас я уберу эту чушь с экрана. Поразвлекаемся. — Джим подключает кабель к телевизору, включает видеомагнитофон. На экране шипение серого снега. — Видела такую штуку?

— Конечно. Видео, — она произносит это слово как «вииди-о», — я знаю, как им пользоваться.

— А как насчет «макинтоша»? Видела когда-нибудь такое?

— Мой муж был инженером, он знал все про компьютеры.

— Это хорошо.

— Он проводил расчеты на большом государственном компьютере.

— Серьезный был человек, — грустно говорит Джим. Открывает коробку с видеокассетами, вынимает одну. — Смотрела «Every Which Way But Loose»? Очень люблю его.

Айрин заглядывает в коробку, вытаскивает наугад кассету, разглядывает коробку.

— Это же порно! — Роняет кассету, как будто та обожгла ей пальцы. — Я не смотрю порно!

— О Господи, расслабься, ладно? Никто тебе и не предлагает.

Айрин перебирает кассеты, на лице — отвращение.

— Эй, это мое, личное. Не бери в голову, — говорит Джим.

Она вскакивает с кровати, тонкие руки дрожат. Джим видит на ее лице настоящий ужас. Он не понимает, что с ней происходит — она чертовски тяжело воспринимает безобидные мелочи.

Они молча смотрят друг на друга.

Наконец из нее вырывается поток слов:

— Джим, ты очень болен? У тебя СПИД?

— Да какого черта?! У меня простуда, понимаешь? Простуда! Нет у меня никакого СПИДа! Кто я, по-твоему?

— У тебя нет друзей, — Айрин говорит с подозрением, — ты живешь один, всегда бежишь, прячешься…

— Ну и? Это мое дело! А где твои друзья? Наверное, ты и Товарищ Муж были очень популярны там, в Магнетвилле? Поэтому ты здесь, разве не так?

Она смотрит на него широко распахнутыми глазами.

Эмоциональная вспышка уходит, оставляя Джиму усталость и злость — на себя больше, чем на нее.

— Ладно, — говорит он, встряхиваясь. — Сядь, хорошо? Ты меня нервируешь.

Айрин опирается о стену с обоями в цветочек, обхватывает свои плечи. Тяжело смотрит в пол.

— Послушай, — говорит Джим, — если у тебя ко мне такое параноидальное отношение, давай расстанемся. У тебя теперь хватит денег на автобус. Возвращайся в Лос-Аламос.

Айрин тяжело вздыхает, теперь она выглядит измученной. Собирает силы, ровно произносит:

— Джим, я тебе не позволю.

— Не позволишь — что?

Она собралась. Решительный взгляд — пути назад нет.

— На самом деле ты хочешь этого, да? Именно поэтому я здесь. Ты хочешь, чтобы я тебе позволила, — она видит, что он не понимает, — позволила тебе сделать это, — от напряжения ее голос хрипнет, — мужчина и женщина.

— А. Это. Я понял. — Джим моргает, обдумывает сказанное и снова впадает в бешенство. — Да?! А кто тебя, черт побери, просит?

— Ты попросишь, — уверенно отвечает Айрин. — Женщины разбираются в таких вещах.

— Да? Что ж, может быть, я попрошу, а может быть, и нет. Но сейчас — я не попрошу. По крайней мере не сейчас, когда у меня этот чертов насморк. — Он пинает ковер носком каблука. От всего этого начинает болеть шея. — Послушай, мне не 18 лет. Я не пытаюсь раздевать всех женщин подряд.

Она приглаживает волосы, как-то по-утиному двигает головой:

— Хорошо, я воровка. Я цыганка. Но, Джим, я не шлюха!

— Если бы мне нужна была шлюха — я бы ее и снял. Зачем мне возить с собой шлюху?

— Тогда — в чем дело? Если ты не хочешь, чтобы я позволила тебе — зачем ты взял меня с собой?

— Черт. — Джим удивлен сам себе. — Мне стало жаль тебя. Я просто подумал, что тебе нужно быть свободной. Свободной, как я.

Она смотрит на него.

— Это так странно?

— Да.

— Правда?

— Да.

— Ну, может быть. Не знаю.

Айрин роется в своей куртке, зажигает «Мальборо» спичкой из мотельного коробка. Руки у нее побледнели. Похоже, она уже не так боится его, не то чтобы верит ему — но наблюдает.

Джим разводит руками:

— Я уже перестал понимать, что странно, а что нет. Все было так давно… Оценки других для меня мало что значили.

— Я все равно не понимаю — зачем?

— Я не думал о том — зачем. Просто сделал так.

Это мало что проясняет. Айрин прищуривается и выпускает дым. Он пробует еще раз:

— Я думаю — мы не очень похожи. Но в чем-то у нас много общего. Больше, чем у большинства людей. Нормальных людей.

Она кивает. Кажется, начинает понимать.

— Мы беглецы.

— Ну нет — тогда уж — свободные существа! У беглецов нет радостей в жизни. Посмотри на все эти игрушки! Сейчас я тебе покажу кое-что.

Джим отворачивается от нее и запускает «макинтош». Когда он начинает мышкой переносить пиктограммки, Айрин заглядывает ему через плечо.

Он вкладывает трубку мотельного телефона в акустический соединитель, «Мак» пропискивает цифры, соединяется с электронной доской объявлений.

Пробегает через входные меню, экраны растворяются, улетают — как электронный «клинекс».

— Что это? — спрашивает Айрин.

— Хакеры. Телефонные пираты.

— Кто они?

— Люди, которые воруют у телефонных компаний. Коды для междугородних переговоров и так далее.

— Но это же не люди. Это только слова на телевизоре.

Джим смеется, растирает нос.

— Не будь такой деревенщиной. У этих ребят целый свой мир.

— Это компьютеры, не люди.

— На самом деле все еще запутанней, — в голосе Джима появляется неуверенность. — Сейчас это не умные ребятки-хакеры, это уличные парни, настоящие бандиты. Я видел их, они ошиваются в больших аэропортах. Ты даешь им пятерку, они заходят в телефонную будку и могут соединить тебя с Гонконгом, Лондоном… С Москвой, если хочешь — с чем угодно.

Айрин смотрит непонимающим взглядом.

— Это все новые телефонные компании, — говорит он. — Sprint, MCI. Теперь все действительно превратилось в хаос.

— Хаос? Что значит «хаос»?

— Хаос… — Джим остановился, задумался. Что такое, на самом деле, хаос? — Чертовски странное слово, если над ним подумать. Почти философское. — Хаос — это когда все перемешано, запутано, сложно. И — гм непредсказуемо. Наверное, это слово означает то, что мы не можем понять. Возможно — никогда не сможем понять.

— Как «непонятное»?

— Да.

Джим смотрит на анонимные сообщения, проползающие по экрану.

Предупреждения, секреты, жаргон.

— Знаешь, когда я только начинал — все было очень просто. Была просто Телефонная Компания. Ma Bell. Куча больших шишек. Им принадлежали провода по всей стране, от побережья до побережья, у них были тысячи сотрудников, миллионы и миллиарды долларов. Но потом они захотели влезть в компьютеры. Новая, динамичная индустрия, все такое. Но для этого им пришлось лишиться монополии на телефонную связь. И они это сделали! Они отдали всю свою централизованную систему, всю свою власть. Я до сих пор не понимаю — почему они так поступили. Так что теперь все по-другому. Нет больше Большой Телефонной Компании с ее мордастым представителем, нет наверное, нет этого духа. И осталась просто компания, пытающаяся заработать немного денег.

Он не знает, понимает ли она его — но, кажется, она поняла тон его голоса.

— Джим, и ты этим расстроен?

— Расстроен? — Он подумал над этим. — Пожалуй, нет. Просто я теперь мало что понимаю. Теперь это не Я против Них — понимаешь, маленький парень, бросающий вызов самым жирным котам… Я, наверное, ненавидел их. Но даже когда они были большими, и плохими, и неуязвимыми — я понимал что-то. Они были жирными котами, а я был Робин Гудом. Но теперь я — никто. Эти телефонные хакеры, серьезные программисты, сидят ночами, грызут печенье и взламывают коды… некоторые из них — дети.

— Америка, — говорит она. — Странная страна.

— Возможно, мы это изобрели. Но когда-нибудь так будет везде.

Она смотрит в экран, как будто это тоннель.

— Горбачев много говорит о компьютерах в своей пропаганде. Очень много.

— Высокие технологии, черт их дери. На самом деле они вокруг нас, везде. — Джим улыбается ей. — Хочешь соединиться с доской объявлений? Выберешь себе забавное прозвище.

— Нет.

Она гасит сигарету, зевает.

— Джим, все эти машины на моей кровати…

— Ну тогда надо их оттуда убрать.

Он разъединяет связь и выключает «Макинтош».

Рано утром она трясет его за плечо.

— Джим, Джим! — Она испугана, ее лицо совсем рядом с ним.

Он садится.

— Полиция? — Бросает взгляд на часы: 6:58.

— Телевизор. — Она показывает на него — он тихо шипит в углу, на экране белая статика. Джим хватает очки, цепляет их за уши.

Комната вплывает в фокус. Видеомагнитофон все еще подключен к телевизору, на полу рядом с его пультом — пепельница, набитая окурками «Мальборо».

Джим косится на это:

— Ты сожгла видеомагнитофон?

Внезапно он замечает на полу пушистые комки смятой и спутанной видеопленки. Вспоминает, что во сне он слышал какой-то треск и шорох.

— Какого черта? — кричит он. — Ты смяла мои пленки? Восемь, нет, десять! Как ты могла?

— Посмотри на телевизор. Посмотри на него.

Он смотрит:

— Статика.

Вылезает в трусах из кровати, натягивает джинсы. Злость поглощает его.

— Я понял. Мои порнофильмы. Просто не могу поверить, ты уничтожила их, ты сознательно уничтожила мои вещи! — голос его становится громче. — Корова! Тупая сука! Ты испортила мои вещи!

— Никто не должен смотреть такое.

— Я понял, — говорит он, застегивая джинсы, — ты смотрела их, да? Пока я спал — ты встала, чтобы посмотреть порнофильмы. Но когда ты это увидела, ты не смогла справиться с собой. Ты знаешь, сколько это стоит?!

— Это гадость. Грязь.

— Да, но это лучшая гадость и грязь, черт возьми! «Дебби в Далласе», «Полуночные ковбойши»… Просто не верится. Так ты заплатила мне за то, что я тебя подвез, да? — Кулаки его сжимаются.

— Хорошо, ударь меня, как настоящий мужчина — но потом выслушай меня!

— Нет, — говорит он, поднимая ботинки. — Не буду я тебя бить. Следовало бы — но я вроде как джентльмен.

Джим надевает вчерашние носки.

— Вместо этого я тебя оставлю, прямо здесь, в этом мотеле. Все, девочка, адью.

— Посмотри на телевизор. Джим, пожалуйста, посмотри.

Он снова смотрит:

— Ничего. И выключи наконец видеомагнитофон. Нет, стой — лучше я сам.

— Посмотри внимательно, — говорит Айрин, ее голос дрожит. — Ты не понимаешь?

На этот раз он пристально вглядывается в экран.

И теперь он что-то видит. Он никогда бы не заметил, если бы она ему не показала. Статика как статика — бессмысленность, шум, хаос.

Но с легким шоком понимания он осознает, что там действительно что-то видно. В кипящем море шипящих разноцветных точек какое-то подобие порядка.

Движение, форма — он почти видит их, но они остаются у самой грани понимания. От этого бросает в дрожь — ключ, который мог бы открыть новый мир, если найти правильный угол зрения, правильный фокус.

— Ничего себе, — говорит он, — в этой дыре есть спутниковое телевидение? Какая-то интерференция или что-то вроде. Чертовщина.

Айрин пристально вглядывается в экран. Страх уходит с ее лица.

— Это красиво, — говорит она.

— Какой-то странный сигнал… ты что-нибудь делала с проводами? Выключи видеомагнитофон.

— Подожди немного. Очень интересно.

Он наклоняется, отключает аппарат.

Телевизор включается в утреннее шоу, радостные широковещательные идиоты.

— Как ты это сделала? Какие кнопки ты нажимала?

— Никак, — отвечает она, — я смотрела, и все. Очень внимательно смотрела. Сначала — непонятно, но потом я это увидела!

Злость покидает Джима. Эти странные движущиеся контуры как-то сбили напряжение, лишили его сил. Он смотрит на скомканные пленки, но не может снова поймать ту внезапную ярость. Ей не следовало вмешиваться в его дела, но она не может манипулировать им. В конце концов, он, если захочет, всегда может купить еще.

— Ты не имеешь права портить мои вещи, — говорит он, но уже без былой уверенности.

— Мне плохо от них, — говорит она, смотря прямо на него холодными, голубыми глазами. — Ты не должен смотреть на шлюх.

— Это не твое… ладно, просто никогда больше так не делай. Никогда, ясно?

Она смотрит на него, глаза не движутся.

— Теперь ты меня оставляешь? Потому что я не позволила тебе, поэтому. Если бы я позволила тебе ночью, сейчас ты не был бы зол.

— Не начинай это сначала.

Джим надевает бейсбольную кепку. За ночь одна ноздря у него прочистилась. Пересохшая, ноющая — но дышащая. Маленькое чудо.

Они чистят телефоны в маленьких городках у шоссе. Белен, Бернардо, Сорокко… Правда, и последствия… Джим задал быстрый темп. Он думает о том, как заставить ее страдать. Просто высадить ее как-то недостаточно, это не вариант. Между ними идет борьба, и он не очень понимает правила.

Он не так много может сделать ей — молчание не смущает ее, пропущенного обеда она не замечает.

Он думает о сказанной ей фразе про ГУЛАГ. Джим представляет, что это такое — советский исправительный лагерь, серьезная штука. Настоящая. Он всегда ненавидел власти, но ему никогда не приходилось сидеть в тюрьме, напрямую сталкиваться с ними, идти против власти в открытую. Где-то в глубине сознания он понимает, что рано или поздно это произойдет какой-нибудь излишне внимательный клерк, хороший семьянин, уведомит полицию, вежливый инспектор с блокнотом: «Если Вас не затруднит, могу ли я взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр?…»

А затем — допросы: «Вы действительно считаете, что мы поверим, что вы жили на доходы от ограбления телефонов-автоматов восемь лет?!»

— Прекрати!, — говорит Айрин.

— Что?

— Ты скрежещешь зубами.

— Ой.

Джим ведет машину на автопилоте, дорога под колесами как полузаметный пар. Внезапно окружающий их мир врывается в его сознание февральское небо, раскинувшаяся вокруг пустыня, указатель.

— Ух ты! — он бьет по тормозам. — Национальный Заповедник White Sands! Черт меня побери!

Он съезжает с магистрали, едет на восток по хайвею 70.

— Вайт Сэндз! Сколько лет я здесь не был! Не могу проехать мимо.

— Но ты говорил — мы едем в Эль-Пасо, — Айрин протестует.

— Ну и что? Вайт Сэндз — вне этого мира!

— Но все же ты говорил — Эль-Пасо.

— А плевать, мы можем делать все что хотим — никто не смотрит!. — Он улыбается, наслаждаясь ее растерянностью. — Вайт Сэндз — это фантастика, ты не пожалеешь об этом!

Она расстроена. Наконец произносит:

— В Вайт Сэндз — ракетный полигон.

— А, так ты уже знаешь, — говорит Джим без улыбки. — Плохо, Айрин, очень плохо. Я как раз собирался продать тебя Армии США, для тренировки в стрельбе.

— Что?

— Да, знаешь, Армия покупает русских и расставляет их на нулевой отметке. Я прикидывал — можно сделать три-четыре сотни.

Она лезет в сумочку за сигаретой.

— Очень смешно, Джим. Ха-ха-ха. Но я все равно не позволю тебе. Даже в пустыне. Где никто не смотрит.

— О Господи, расслабься, ладно? У тебя явно преувеличенное мнение о себе.

Вместо ответа Айрин выпускает дым поверх приборной панели, смотрит холодно и отстраненно.

Он давно не был в Вайт Сэндз. Гипсовые дюны, хрустальная пыль. Раньше здесь было морское дно, теперь оно само превратилось в море. Постоянные невидимые течения — слабый ветер медленно перекатывает песчаные волны.

Здесь есть жизнь — маленькие кусты и странные колючие травы, названий которых он не знает. Белое на белом на белом — а вверху — небо, облака на котором по контрасту кажутся серыми, небо, голубизна которого превратилась в цвет океана.

Джим платит за въезд. Они тихо углубляются в парк, миля за милей.

Наконец Джим глушит двигатель, выходит, хлопая дверью.

— Ты идешь?

Ему кажется, что она не сдвинется с места, будет сидеть с надутым видом. Но она выходит, обнимает себя руками. Джим запирает фургон, и они идут под пронизывающим ветром к горизонту.

Они поднимаются на дюны, Айрин со стоическим выражением идет в нескольких шагах за Джимом. Песок незаметно проникает повсюду, после мили ходьбы его по кружке в каждом ботинке.

Наконец они абсолютно одни. Никаких следов человека, ничего, кроме неба и песка. Они стоят на вершине дюны, Джим поднимает воротник кожаной куртки, Айрин приглаживает рукой волосы. Она бледна, ее куртка застегнута до горла.

— Здорово, да? — говорит Джим.

Она не отвечает.

Он поворачивается на месте, разводит руки, осматривает горизонт.

— Айрин, ты что-нибудь чувствуешь?

Она качает головой:

— Нет. Что я должна чувствовать?

— Это свобода. Именно так выглядит настоящая свобода. Никаких правил, никто не видит тебя. Нет законов, судов, добра и зла. Ничего нет, кроме тебя и меня.

— Неподходящее место для жизни. Наверное, подходящее для убийства.

— Да, лучшее стрельбище в мире. Именно поэтому Армия и использует его. Видишь тот куст?

Джим вынимает револьвер из правого ботинка, придерживает правое запястье левой рукой, медленно прицеливается.

Бам, бам, бам. Вокруг куста вырастают песчаные фонтанчики. Резкая отдача оружия, удар горячего металла о песок, чистый, как хрусталь, возбуждают Джима, как наркотик. Он улыбается и поворачивается к Айрин.

Ее револьвер был заткнут за ремень джинсов и прикрыт курткой. Сейчас он прямо напротив его груди.

Слепой восторг Джима исчезает, как сон. На его лице все еще держится глупая улыбка, в нем еще отдается смех. Он чувствует свое лицо, как маску из ощипанной куриной кожи. Он не может говорить, страх сдавил ему горло.

Настоящий страх, более настоящий, чем любое другое чувство.

Медленно, очень осторожно он опускает правую руку. Показывает на куст.

— Теперь твоя очередь, — выдавливает слова.

Айрин отводит от него дуло. Она держит револьвер в вытянутой руке, выпускает две пули, не целясь. Выстрелы оглушают его, на верхушке далекой дюны на мгновение вырастают два острых песчаных шпиля, как последние судороги подстреленного оленя.

Джим облизывает губы.

— Вот это меткость!

— Муж научил меня стрелять. Это его револьвер, он купил его. Он говорил, что ему нужно оружие для защиты от агентов КГБ. Или от американских бандитов. Пушка не помешает, так ведь?

— Да, я тоже к этому пришел.

— У тебя осталось три пули, — говорит Айрин. — У меня — только одна.

Они стоят на ветру.

— Холодно, — говорит Джим, все еще сжимая пистолет, — пойдем, что ли, в фургон?

Айрин взводит курок, проводит хромированным барабаном револьвера вдоль рукава куртки. Четкое, сухое пощелкивание фиксатора.

— Мой муж умер, — голос ее дрожит, — он совершенно не разбирался в оружии. Он не был… забыла слово… практическим?

— Практичным.

— Да. Для него револьвер был игрушкой. Для тебя тоже? Возможно, ты умрешь также, как он.

— Ты застрелила его?

— Нет. Он сам себя застрелил, когда чистил револьвер.

Без предупреждения она нажимает на спуск. Звонкий щелчок.

Айрин сжимает губы в тонкую улыбку, поднимает револьвер, аккуратно прицеливается в Джима:

— Попробовать еще раз?

— Нет. В этом нет необходимости.

— Что это значит?

Он говорит первое, что приходит в голову:

— Я не хочу, чтобы ты умерла.

Он не хочет, чтобы ОНА умерла? На редкость неподходящие слова для того, на кого нацелен револьвер. Но тем не менее в этом есть какой-то смысл.

— Я просто хочу, чтобы ты жила, — говорит он. — Мы оба. Мы будем жить, и все.

Она серьезно размышляет над этим.

— Дай мне ключи, — говорит она. — Эта пустота… хорошее место, чтобы поучиться водить машину. — Айрин слабо улыбается. — Тут я никого не задавлю. Сохраню чью-то жизнь.

Джим левой рукой выуживает ключи из кармана. Взвешивает их на ладони.

— Ты уверена, что найдешь дорогу назад одна? Тут далеко, и следов не остается. Вдобавок холодно и ветер.

В ней вспыхивает раздражение.

— Брось свой револьвер, — говорит она, мы пойдем вместе, пока я не увижу машину.

Джим подбрасывает ключи на ладони:

— Как-то это очень сложно.

— Брось револьвер.

Он поднимает левую руку, продолжая говорить:

— Знаешь, я могу бросить эти ключи. Они упадут в песок и, скорее всего, их засыплет. Ты останешься холодной ночью с запертой машиной.

— А ты будешь здесь мертвый, да? Вместо меня, как ты хотел. — Ее зубы стучат.

Джим очень плавно и медленно поднимает правую руку. Его кисть замерзла, он с трудом удерживает револьвер, ставший почти свинцовым. Отводит дуло в сторону, к пустому горизонту.

БАМ. Боковым зрением он замечает фонтанчик песка. БАМ.

Он прокручивает барабан о бедро. Колесо рулетки смерти.

— Теперь мы с тобой в одной лодке.

— Да.

— А, какого черта! — он бросает револьвер к ногам, широко разводит руки.

Объятие для ветра.

Сначала она ему не верит — смотрит, как будто это был фокус, волшебное движение — и он разнесет ее голыми руками. Он ждет.

Она, не отводя от него взгляда, бросает свой револьвер.

— Пошли, — говорит он и сбегает по склону дюны.

Она скользит следом, внизу ловит его руку. Лицо ее раскраснелось.

Внезапно он целует ее — даже не поцелуй, а быстрое, скользящее касание губ.

Приветствие — или попытка понять, на что это похоже.

— Я не хотел напугать тебя, — говорит он.

Айрин не отвечает.

— Я не сделаю тебе ничего. Я не для этого здесь.

— Да.

Солнце садится. Они замерзли и идут быстро. На мгновение ему кажется, что он потерял ориентацию, им не найти пути к фургону. Они вместе замерзнут, превратятся в мумий, медленно исчезнут под дюнами. Он ничего не говорит, плотно сжимает губы и продолжает идти… и видит фургон.

Они залезают внутрь. Джим заводит мотор, включает печку.

— Мы можем спать сегодня в фургоне. Звезды в пустыне — это что-то.

Она протягивает руки к отверстию печки, поеживается.

— Я хочу уехать из этого места. Оно пугает меня.

— Прости, — говорит он. В его голосе все еще дрожь от удивления, что он еще жив. — Иногда меня заносит. Когда долго живешь один… и пустыня странно влияет на людей.

— Тринити, — говорит она.

— Что?

— Проект «Манхэттен». В Лос-Аламосе. Американцы, одни в пустыне…

— А. Да, мы это изобрели.

— А теперь это везде, — говорит она. И смотрит вокруг: на песках тени, как синяки. — Джим, давай уедем отсюда.

— Хорошо. — Он включает передачу.

Джим ищет их следы в лучах фар, Айрин сжалась, молчит, загнанная, ни в чем не уверенная. Они проезжают вход в парк, выезжают на асфальт. Джим давит на педаль до пола.