— Не будь таким формалистом, Ганс. Ты ведёшь себя так, словно все ещё находишься под псами. Тебе придётся рассказать об этой истории поподробней, если ты хочешь, чтобы я помогла вам обоим. А я хочу помочь. Мне нравится, как вы выглядите вместе. Мне доставляет эстетическое удовольствие смотреть на вас.

— Спасибо за заботу.

— Но я действительно хочу о вас позаботиться. Мне до смерти надоело смотреть, как Валерия виснет на таком старом козле как Уэллспринг.

— Намекаешь, что они — любовники? — поинтересовался я.

— А ведь ты не прочь узнать, что они делают в своём излюбленном привате, да? — Она прищёлкнула пальцами, покрытыми металлической чешуёй. — Как знать. Может, они просто играют там в шахматы, а? — Её глаза, полуприкрытые тяжёлыми от золотой пудры веками, лениво скосились в мою сторону. — Не надо прикидываться потрясённым, Ганс. Сила и власть Уэллспринга знакомы тебе не хуже, чем остальным. Он богат и стар, а мы, женщины Полиуглеродной лиги, молоды и не слишком обременены принципами. — Аркадия с невинным видом похлопала длинными ресницами. — К тому же никогда не приходилось слышать, чтобы он потребовал от нас хоть что-то такое, чего мы сами не хотели бы ему дать. — Она подплыла поближе ко мне. — Ну же, Ганс! Расскажи-ка мне о том, что тебе пришлось там увидеть. Цикады сами не свои до таких новостей, а Валерия молчит. Молчит и хандрит.

Открыв холодильник, я принялся рыться на его полках, пытаясь отыскать среди чашек Петри ещё одну грушу с ликёром.

— Сдаётся мне, что ты втягиваешь меня в этот разговор не по своей воле, Аркадия, — сказал я.

Она некоторое время колебалась, потом рассмеялась и беспечно пожала плечами.

— А ты не лишён здравого смысла, дружок, — сказала она. — Будешь и дальше держать ушки на макушке, далеко пойдёшь. — Она достала из закреплённой на лакированном ремешке кобуры красивый ингалятор, затянулась и добавила: — К вопросу об ушках. Да и о глазках тоже. Ты уже почистил свои хоромы от электронных жучков?

— Кому я нужен? Кто меня подслушивает?

— А кто не подслушивает? — Аркадия напустила на себя скучающий вид. — Неважно. Пока я говорила лишь о том, что и так всем известно. Будешь иногда водить меня в приват, узнаешь всё остальное. — Она стрельнула из груши струйкой янтарного ликёра, дождалась, пока та долетит до её рта, а затем ловко всосала спиртное сквозь зубы. — В ЦК затевается что-то очень серьёзное, Ганс. Простых обывателей это не коснулось. Пока. Но смерть контролёра — дурной знак. Остальные советники сейчас трактуют эту смерть как его личное дело, но любому, кто даст себе труд хоть на секунду задуматься, ясно: дело нечисто. Он ведь даже не привёл в порядок свои дела. Нет, контролёр не просто устал от жизни — ниточки от его самоубийства ведут прямиком к Матке. Я в этом уверена.

— Не исключено. С возрастом сумасбродства у неё только прибавилось. У тебя его тоже накопилось бы немало, если б тебе пришлось почти всю жизнь провести среди чужаков, согласна? При всём при том я действительно искренне сочувствую нашей Матке. И если ей понадобилось прикончить несколько старых зажравшихся недоносков, чтобы вновь обрести душевное равновесие, что ж, в добрый путь! Если дело только в этом, я могу спать спокойно.

Стараясь сохранить на лице невозмутимое выражение, я лихорадочно обдумывал сказанное Аркадией. В основе всей структуры ЦК лежало отношение нашей Матки к изгнанникам. В течение семидесяти лет нонконформисты всех мастей: правонарушители и оппозиционеры, революционеры и пацифисты, даже пираты — находили себе надёжное убежище под сенью её крыл. Непререкаемый авторитет её собратьев Инвесторов защищал нас всех от хищных поползновений фашиствующих шейперов и сектантствующих механистов-фундаменталистов. ЦК был настоящим оазисом здравомыслия, окружённым со всех сторон порочной аморальностью непримиримых группировок, на которые была разодрана остальная часть человечества. Пригороды ЦК вращались, соединённые паутиной, в центре которой находился корпус старого корабля, превращённый в сверкающую драгоценными камнями обитель королевы.

Матка была для нас всем. Без неё все наши головокружительные успехи превратились бы в замки, построенные на зыбучем песке. Надёжность банков ЦК гарантировалась умопомрачительным богатством Царицы цикад. Хвалёная независимость наших академических образовательных центров также была возможной лишь под сенью её крыл. И так далее.

А ведь мы даже не знали, чем была вызвана её опала. Ходили разные слухи, но всю правду до конца знали лишь Инвесторы. Если Матка когда-нибудь нас покинет, Царицын Кластер перестанет существовать в ту же самую ночь.

— Мне и раньше приходилось слышать, что она не слишком-то счастлива, — сказал я небрежно. — Такие слухи всегда имеют обыкновение распространяться всё шире и шире. А потом очередной раз слегка увеличивается размер доли Матки. Потом стены ещё одной залы во дворце отделываются драгоценными камнями. Ну а после слухи как-то сами собой стихают.

— Все так… — не стала спорить Аркадия. — Конечно, Матка, как и наша дорогая Валерия, — из тех, кто часто подвержен припадкам дурного настроения. И тем не менее. Мне совершенно ясно, что у контролёра просто не оставалось никакого другого выхода, кроме самоубийства. А значит, в самом сердце ЦК зреет катастрофа.

— Все это только слухи, — упрямо повторил я. — Кто знает, чем в эту минуту заняты мысли нашей мудрой Царицы?

— Уэллспринг должен знать, — с нажимом сказала Аркадия.

— Но он — не советник, — заметил я. — Формально для круга лиц, действительно близких к Матке, он немногим лучше простого пирата.

— Ты должен немедленно рассказать мне о том, что видел в привате «Топаз»!

— А ты должна дать мне время подумать, — отпарировал я. — Эти воспоминания причиняют мне боль.

Наступило молчание. Я быстро прикидывал в уме, о чём именно следует рассказать Аркадии и чему из рассказанного она захочет поверить. Молчание затягивалось. Тогда я поставил плёнку с записями голосов земных морей. В студию ворвался зловещий рёв океанского прибоя. Чуждые звуки.

— Я просто оказался совершенно не готов к тому, что произошло, — сказал я наконец. — Меня ещё в детском саду учили скрывать свои чувства от посторонних, а тут… Отношение лиги к этому вопросу мне хорошо известно, но такая степень близости с женщиной, с которой я до того едва был знаком, — да если к тому же учесть прочие обстоятельства той ночи… Меня это всерьёз ранило, даже оскорбило, Аркадия.

Она вздрогнула, склонила голову на сторону, болезненно поморщилась и спросила:

— Кто композитор?

— Что? — не понял я сперва. — Какой композитор? Ах, это… Просто запись шума. Звуки моря. Земного моря. Этой записи уже лет двести.

Аркадия посмотрела на меня как-то странно:

— Послушай, тебя по-настоящему захватывают только явления планетарного масштаба, да? «Звуки моря». Надо же.

— Когда-нибудь на Марсе тоже будут моря. Ведь именно в этом суть нашего проекта, верно? — отпарировал я.

Аркадия слегка смутилась.

— Конечно, — сказала она, — для того мы и работаем. Но это вовсе не означает, что мы сами будем там жить. Я имею в виду, немало воды утечёт, прежде чем проект будет завершён. И даже если мы с тобой доживём до тех времён, мы станем совершенно другими людьми. Нет, только подумать: добровольно влезть в гравитационный капкан! Одна мысль о такой возможности до смерти меня пугает.

— Но я вовсе не рассматриваю эту проблему с утилитарной точки зрения: кому где жить. Надо научиться глядеть на нашу деятельность шире. И более абстрактно. Гностицизм, действующая сила познания четвёртого пригожинского уровня, должен будет инспирировать пригожинский скачок третьего уровня. А в результате — на голую, девственно-чистую основу пространства-времени будет привнесена новая жизнь! Понимаешь?

Но Аркадия в ответ только жалобно потрясла головой и устремилась к выходу.

— Мне очень жаль, Ганс, — сказала она, — но эти звуки… они проникают внутрь меня, будоражат мою кровь… — Она вдруг задрожала; крупные бисерины, вплетённые в её длинные белокурые волосы, отозвались громким стаккато. — Нет, это в самом деле невыносимо!

— Сейчас я выключу запись, — сказал я.

Но Аркадия уже была у дверей.

— Прощай, Ганс, прощай! — помахала она мне рукой. — Скоро увидимся.

Аркадия исчезла за дверью. А я вновь погрузился в своё одиночество.

В студии гремел неумолчный шум прибоя — стонущего, ревущего, остервенело грызущего несуществующие берега.

Один из кулагинских роботов встретил меня у порога и принял мою шляпу. Сам Кулагин сидел за рабочим столом в углу своей насквозь провонявшей цветами студии, просматривал бегущие по экрану дисплея биржевые котировки ценных бумаг и диктовал в микрофон, закреплённый на наручном браслете, какие-то приказы. Когда робот объявил о моём приходе, Кулагин отсоединил от браслета разъём идущего от консоли кабеля, встал из-за стола и дружески потряс мою руку.

— Добро пожаловать, друг, — радушно сказал он, — добро пожаловать!

— Надеюсь, не очень помешал?

— Что ты! Совсем нет. Играешь на бирже?

— Слегка, — сказал я. — Ничего серьёзного. Может быть, позже… Когда ко мне начнут поступать отчисления с Ейте Дзайбацу.

— Тогда позволь мне чуть-чуть расширить твой кругозор заранее, — сказал Кулагин. — Каждый истинный постгуманист просто обязан иметь самый широкий круг интересов. Пододвинь стул и садись, если ты не против.

Я послушно примостился рядом с Кулагиным, который немедленно уселся на прежнее место и снова подключился к консоли. Он был стопроцентным механистом, но содержал своё тело и свою студию в строжайшей чистоте. Мне он нравился.

— Забавно, насколько быстро все финансовые учреждения начинают заниматься совсем не тем, для чего они предназначались первоначально, — сказал он, не оборачиваясь. — Вот, например, биржа. Она в каком-то смысле совершила пригожинский скачок. На фасаде обозначено: «Биржа — инструмент, способствующий коммерции». А на деле за этим красивым фасадом вовсю идёт грязная игра. Тайные соглашения. Продажа конфиденциальной информации. И так далее. Мы, цикады, выросли на слухах и сплетнях, ими питаемся, не можем без них жить; а потому биржа — точное отображение того самого духа времени, которым мы все пропитаны насквозь.

— Да, — отозвался я. — Конечно. Безнравственность, вычурность, манерность, самодовольство. И ничего путного в основе.

Кулагин приподнял свои выщипанные брови.

— Да, мой юный друг, — насмешливо согласился он, — совершенно верно. Точно так же, как нет ничего путного в основе Великого Космоса. Каждый следующий уровень сложности свободно парит над предыдущим, поддерживаемый одними лишь абстракциями. Даже так называемые законы природы — не более чем наша жалкая попытка распространить своё видение за пригожинский событийный горизонт… Ну а если ты предпочитаешь более примитивные метафоры — пожалуйста. Биржу можно смело сравнить с океаном информации, по которому разбросано несколько маленьких островков. Эти островки — акции с надёжным, устойчивым курсом — последняя надежда на спасение для усталого пловца. А теперь посмотри сюда.

Он легко пробежался пальцами по клавиатуре; вспыхнула трёхмерная картинка.

— Сейчас перед тобой — голографический срез биржевой активности за последние сорок восемь часов, — сказал Кулагин. — Похоже на океанские валы, не правда ли? А вот здесь — самое настоящее цунами, гигантский объем заключённых сделок. — Он ткнул в экран световым пером, вживлённым в кончик его указательного пальца; заштрихованная область мигнула, изменив свой цвет с зелёного на красный. — Это произошло, как только просочились первые слухи о лестероиде.

— О чём, о чём?

— О ледяном астероиде. Кто-то купил эту ледяную гору у Совета Колец и теперь выводит её из гравитационной ловушки колец Сатурна. Кто-то очень умный, поскольку гора пройдёт очень близко, всего в нескольких тысячах километров от Царицына Кластера. Достаточно близко, чтобы её можно было наблюдать невооружённым глазом.

— Ты хочешь сказать, что кому-то действительно удалось это сделать? — спросил я, не веря своим ушам, раздираемый самыми противоречивыми чувствами.

— Слухи дошли до меня через третьи, пятые, а может, и десятые руки. Но все параметры в точности совпадают с теми, которые были рассчитаны инженерами из Полиуглеродной лиги. Совпадает масса льда, совпадают размеры — более трёх километров в поперечнике; совпадает конечная цель — равнина Эллада к югу от марсианского экватора. Скорость — шестьдесят пять километров в секунду; само столкновение ожидается четырнадцатого апреля, в 20:14:53 по мировому времени. А по местному, я имею в виду марсианское, лестероид упадёт на рассвете.

— До этого ещё столько времени, — нетерпеливо сказал я. — Ждать и ждать.

— Послушай, Ганс, — ухмыльнулся Кулагин, — не суетись. Такую махину голыми руками с места не сдвинешь. Но это — лишь первая ласточка. Потом их будет ещё не одна дюжина. А то, что происходит сейчас, — не более чем чисто символический жест.

— Значит, нам скоро придётся перебираться туда! На орбиту Марса!

— Ну нет, Ганс. — Кулагин был полон скепсиса. — Такая работа — для роботов я других автоматов. Может быть, позже потребуется несколько жёстких, крутых парней, пионеров по складу характера. Но лично для себя я не вижу причин, по которым мне пришлось бы пожертвовать уютом и привычным комфортом ЦК.

— Неужели ты действительно хочешь остаться здесь? — Я вскочил со стула, непроизвольно стискивая кулаки. — И пропустить момент пригожинского катализа?

Кулагин, слегка нахмурившись, посмотрел на меня снизу вверх.

— Остынь, Ганс. Остынь и сядь. Очень скоро начнут набирать добровольцев. И если ты действительно собираешься направиться к Марсу, думаю, это будет совсем нетрудно устроить. Важнее другое. Слишком уж сильно подействовало сообщение о лестероиде на биржу. Её уже начало лихорадить сразу после смерти контролёра. А теперь, похоже, на крючок попалась куда более крупная рыба, которую кто-то упорно тащит наверх. На съедение. Я уже три дня внимательно слежу за его действиями. В надежде поживиться объедками с праздничного стола, так сказать… Не хочешь воспользоваться ингалятором?

— Благодарю, не сейчас.

Кулагин покачал головой и втянул носом хорошую порцию стимулятора. Никогда прежде я не видел его нераскрашенного лица.

— У меня нет того интуитивного ощущения массовой психологии, которое доступно вам, шейперам. — сказал он наконец. — Поэтому приходится иметь хорошую, очень хорошую память… Первый раз мне довелось наблюдать нечто похожее тринадцать лет назад. Кто-то распространил слух, что наша Царица пытается покинуть ЦК, а советники удерживают её силой. И что же? В итоге разразился биржевой крах сорок первого года. Но настоящее сведение счётов с неугодными последовало позже, во время возрождения биржи. Я тут снова просмотрел плёнки с записями времён краха и, сдаётся мне, разглядел хвост, плавники и оч-чень острые зубы одного старого приятеля. Трудно было не узнать его по повадкам. Не скользкое вероломство шейпера. И не холодная упорная хватка механиста.

Обдумав услышанное, я сделал однозначный вывод:

— Тогда ты говоришь об Уэллспринге.

Возраст Уэллспринга не знал никто. Но ему наверняка давно перевалило за двести. Сам он утверждал, что родился на Земле, на заре Космической Эры; потом был в числе основателей первого поколения независимых космических колоний, так называемой Цепи. И уж точно он был в числе основателей Царицына Кластера, а после того, как Матка впала в немилость у своих собратьев Инвесторов, он участвовал в строительстве её теперешней обители.

— Отлично, Ганс, — улыбнулся Кулагин. — Ты прав. Может, ты и замшел слегка среди своих лишайников, но вокруг пальца тебя не обведёшь. Да. Я полагаю, именно Уэллспринг состряпал крах сорок первого года. Причём состряпал из ничего, в своих личных интересах.

— Но ведь он ведёт весьма умеренный образ жизни, — возразил было я.

— Ну и что? Будучи старинным другом Царицы, он имел самые широкие возможности запустить нужные ему слухи. Более того, именно он семьдесят лет назад разрабатывал концепцию биржи и знал её как свои пять пальцев. А Космические метасистемы? Департамент, занимающийся проектом преобразования Марса? Он ведь возник сразу после возрождения биржи! Конечно же — тайные дотации, конечно — анонимное спонсирование.

— Но ведь денежные поступления шли тогда со всех концов системы, — снова возразил я. — Тогда практически все секты и группировки на словах соглашались с тем, что проект освоения Марса — самое грандиозное и самое нужное предприятие в истории человечества.

— А я и не спорю. Хотя меня лично немного удивляет, с чего бы эта прекрасная идея так быстро и так широко распространилась? И ещё: кто остался в выигрыше? Послушай, Ганс. Я искренне люблю Уэллспринга. Он действительно мой лучший друг. И я помню о холоде. Но ты должен чётко осознать, какую гигантскую аномалию он из себя представляет. Он — не один из нас. Он даже родился не в Космосе.

Кулагин немного прищурился и внимательно посмотрел на меня. Но я никак не отреагировал на употреблённый им термин «родился», весьма оскорбительный для шейперов. Ибо в первую очередь я был членом Полиуглеродной лиги, а во вторую — цикадой. В третью и четвёртую очередь я был никем, и только в пятую — шейпером.

По губам Кулагина скользнула короткая одобрительная улыбка.

— Будь уверен, — сказал он, — у Уэллспринга имеется немало имплантированных устройств, продлевающих его жизнь и характерных для всех механистов. Но в целом он не настоящий мех. Скорее — наш живой предтеча. Я буду в числе последних, кто станет отрицать шейперские таланты, но в определённом смысле эти таланты развиты искусственно. Они проявляются во всей красе, когда надо пройти тесты на проверку КИ, согласен. Но вам порой недостаёт неких… ну, что ли, первичных качеств, которыми в полной мере обладает Уэллспринг. Точно так же и мы, механисты. Мы можем использовать кибернетические моды мышления, но нам недостаёт неких первичных качеств, которые только одни и могут сделать машину машиной… А Уэллспринг — один из тех людей, которые гораздо дальше всех остальных могут пройти по лезвию бритвы. Он — один из тех титанов, которые рождаются раз в столетие. А то и реже. Подумай сам, что стало с остальными его ровесниками?

— Большинству из них пришлось стать мехами, — кивнул я.

Кулагин слегка наклонил голову, вглядываясь в экран.

— Я родился здесь, в ЦК, — сказал он, — и о первых механистах мне известно немногое. Но я знаю наверняка, что большинство из них умерло. Они старели, не находили себе места в жизни, были совершенно не подготовлены к столкновению с будущим. Это быстро подводило их к краю. Самоубийства в основном. Большая часть первых попыток удлинить жизнь также заканчивалась самым плачевным образом… Но Уэллспринг благополучно прошёл и через это; вероятно его хранил природный дар. А теперь задумайся, Ганс. Вот мы сидим с тобой здесь. Оба — порождение технологий столь высоких, что они раскололи надвое саму социальную структуру общества. Мы торгуем с пришельцами. Мы можем даже проголосовать у обочины и сесть на попутный корабль к звёздам, было бы чем заплатить Инвесторам за дорогу. Ну а Уэллспрингу не только удалось сохранить себя в точности таким, каким он был пару столетий назад, так нет же, он ещё и правит нами. А ведь мы даже не знаем, каково его настоящее имя.

Пока Кулагин переключал консоль и просматривал свежую информацию с биржи, я напряжённо размышлял над его словами. Мне было нехорошо. Можно научиться скрывать свои чувства, но избавиться от них нельзя.

— Ты прав, — сказал я наконец, — но всё равно я ему доверяю.

— Я тоже. Но при этом отдаю себе отчёт, что все мы, словно дети, полностью находимся в его власти. Пока что он просто тихонько покачивает нашу люльку. Оказывает протекцию. Проект по созданию среды обитания на Марсе со страшной скоростью пожирает мегаватт за мегаваттом. Говорят, взносы на проект специально сделаны анонимными, чтобы ни одна из группировок не могла использовать их в целях саморекламы. Но лично я считаю эту анонимность прикрытием того простого факта, что подавляющее большинство дотаций исходит прямиком от Уэллспринга. Подумай сам: биржевой крах неминуем, он может разразиться в любую минуту. Затем Уэллспринг ещё разок шевельнётся в своей берлоге, и мы увидим новое возрождение биржи. И каждый киловатт полученных им прибылей поступит на марсианский проект.

Я молчал, слегка наклонившись вперёд и переплетя пальцы рук на колене; Кулагин быстро диктовал в микрофон длинные ряды цифр: отдавал распоряжения по продаже акций. Молчание становилось тягостным. И тут я рассмеялся.

Кулагин оторвал взгляд от экрана.

— Ни разу ещё не слышал, как ты смеёшься, — сказал он. — Над чем?

— Просто вдруг подумал… Ты открыл мне немало полезного. Но я-то, я ведь просто заглянул к тебе поговорить о Валерии.

Лицо Кулагина сразу постарело, сделалось печальным.

— Послушай, Ганс, — сказал он. — Ту малость, которая мне известна о женщинах, и в микроскоп-то толком не разглядишь. Зато память у меня, как я уже говорил, превосходная. Шейперы крупно промахнулись, доведя дело до крайности. В прошлом веке Совет Колец попытался пробить «интеллектуальный барьер» — создать людей с КИ, превышающим двести. Большей частью так называемые сверхспособные посходили с ума, дезертировали либо вцепились друг другу в глотки. Некоторые из них умудрились проделать и то, и другое, и третье одновременно. Десятки лет с той поры прошло, но на этих людей и по сей день охотятся наёмники и пираты.

Одна небольшая группа этих сверхспособных каким-то образом узнала, что здесь живёт в изгнании Матка Инвесторов, и они решили укрыться под её защитой. Некто — попробуй угадать, кто именно, — посоветовал Матке оказать им покровительство, если они согласятся ежегодно выплачивать определённый налог. Теперь этот налог называется долей Царицы, а поселение беглецов с тех пор сильно разрослось и носит имя Царицын Кластер. Родители Валерии — да не морщись ты, именно родители, ведь она была выношена в утробе матери — были из тех, первых сверхспособных. Поэтому у неё нет базового образования, обязательного для шейперов: она приняла посвящение, когда ей уже было сто сорок пять лет или около того.

Её главная проблема — периодическое изменение настроения. Это у Валерии с детства; оба её родителя страдали тем же недугом. Она опасная женщина, Ганс. Очень опасная. Для тебя, для себя, для всех нас. На самом деле её место — под псами. Я предлагал своим друзьям из СБ поместить её под строжайший надзор, но некто опять встал на моём пути. Ну-ка, с трёх раз угадай, кто именно?

— Но я люблю её. А она не хочет со мной разговаривать.

— Я так понимаю, что последнее время она под завязку накачана супрессантами. Скорее всего, этим и объясняется её упорное молчание… Послушайся моего совета, Ганс; даю его тебе от чистого сердца. Есть такая очень старая поговорка: никогда не лезь в приват с человеком, ещё более сумасшедшим, чем ты сам. Не обижайся на меня, но это очень хороший совет, Ганс. Ты не должен доверять Валерии.

Я собрался было что-то сказать, но Кулагин поднял руку, призывая меня к молчанию.

— Слушай дальше, — сказал он. — Ты молод, ты только что освободился из-под псов. Эта женщина околдовала тебя, и немудрёно: знаменитое очарование шейперов свойственно ей в полной мере. Но связь с Валерией — это связь с пятью женщинами одновременно, причём три из них давным-давно свихнулись. В наши дни ЦК битком набит красивейшими за всю историю человечества женщинами. Конечно, ты пока слегка неуклюж; да вдобавок — чересчур одержим своей работой… Но в тебе есть очарование юности, ещё не растерявшей своих идеалов; есть яркость и накал страсти, присущие шейперам; есть даже некий привлекательный фанатизм, если ты не в обиде на меня за этот термин. Расслабься слегка, Ганс! Найди себе такую женщину, которая сумеет тебя немного пообтесать. Будь более открытым, почаще вступай в споры. Это совсем неплохой способ найти себе в лиге новых друзей.

— Обязательно приму к сведению всё, что ты мне сказал, — пробормотал я.

— О да, разумеется. — Кулагин иронически улыбнулся. — Я был с самого начала уверен, что зря трачу порох. Не стоило и пытаться замутить чистый родник твоих чувств. К тому же трагическая первая любовь может послужить тебе бесценным уроком, даже принести немалую пользу. Потом. Лет эдак через пятьдесят. Или через сто. — Он снова переключил своё внимание на экран. — Всё же я рад, что у нас состоялся этот разговор, Ганс. И я надеюсь, ты не забудешь сюда заглянуть, когда с Ейте Дзайбацу начнёт поступать твой гонорар. Мы тогда неплохо повеселимся.

— Жду не дождусь, — сказал я, хотя уже наверняка знал, что каждый киловатт гонорара, не потраченный на мои собственные исследования, будет уходить — разумеется, анонимно — в фонд марсианского проекта. — И не беспокойся, я совсем на тебя не в обиде за твои советы. Просто я никак не могу ими воспользоваться.

— Молодость, молодость… — пробормотал Кулагин.

Я вышел.

Я вновь вернулся в свою студию, к строгой и суровой красоте лишайников. Долгие годы я учился правильному обращению с ними, но их подлинное значение открылось мне лишь после посвящения в таинства постгуманизма. Только сквозь призму основной философии ЦК мне удалось разглядеть, что истинное место моих лишайников — совсем рядом с точкой катализа знаменитого пригожинского скачка, того самого скачка, который привносит в этот мир новую жизнь.

А ещё лишайники можно было рассматривать как развёрнутую метафору Полиуглеродной лиги: грибки и водоросли, извечные соперники в борьбе за место под солнцем, сумели объединиться в симбиозе, позволившем им достигнуть того совершенства, которое порознь было бы для них невозможно. Точно так же и лига сумела объединить механистов и шейперов — для того, чтобы на Марсе расцвела новая жизнь.

Я знал, что многим моя одержимость одной идеей казалась странной, даже нездоровой. Но их слепота мало меня задевала. Даже названия полученных мною новых генотипов звучали по-королевски величественно: Алектория чёрная, Мастодия мозаичная, Окролехия холодная, Стереокаулон альпийский… Да, они выглядели скромно, мои лишайники, но в них таилась великая мощь. Невзрачные порождения ледяных пустынь, чьи корни и выделяемые этими корнями кислоты одни только и были способны сокрушить твердыню голых, промороженных вечным холодом скал.

Мои кюветы с агар-агаром были теми резервуарами, где кипела и бурлила сама первобытная жизненная сила. Зелёно-золотой волной пройдут мои лишайники по поверхности Марса, зелёно-золотой приливной волной жизни. Сметая на своём пути все препятствия, они выползут из сырых кратеров, образовавшихся после падения лестероидов, и начнут размножаться, быстро и неуклонно, среди неистовства штормов и землетрясений, которыми будет сопровождаться преобразование марсианской поверхности. У смертоносных потоков, образованных таянием вечной мерзлоты, почерпнут они новую жизненную силу и покроют Марс сплошным ковром. Изливая в атмосферу реки кислорода. Связывая в почве азот.

Они куда лучше иных людей, мои лишайники. Они не занимаются показухой; они не трубят на весь свет о своих благих намерениях, не кричат заранее о неминуемой сокрушительной победе над холодом. Да, они — лучшие из лучших, ибо молчат и делают.

За годы, проведённые под псами, я познал истинную цену молчания. И теперь меня мутило при одной мысли о том, что за мной установлен негласный надзор. Как только с Ейте Дзайбацу начал поступать мой гонорар, я вошёл в контакт с одной из частных охранных фирм, чтобы они очистили мою студию от жучков. Они обнаружили четыре штуки.

После этого я нанял вторую фирму, чтобы её люди сняли жучки, установленные первой фирмой. Пристегнувшись ремнём к плавающему в воздухе лабораторному столу, я вновь и вновь разглядывал эти подсматривающие и подслушивающие устройства. Небольшие плоские видеоплаты, прикрытые с одной стороны камуфлирующей полимерной плёнкой. На чёрном рынке они должны были потянуть немалую цену.

Я позвонил на почту и заказал робокурьера, чтобы переправить жучки к Кулагину. В ожидании курьера я отключил жучки и упаковал их в контейнер с мощной биозащитой, а затем продиктовал коротенькое послание, в котором просил Кулагина продать эту электронику, а на вырученные деньги купить акции на шатающейся и спотыкающейся бирже. Покупателей на бирже сейчас было раз-два и обчёлся.

Услышав дробный стук в дверь, я открыл её с помощью дистанционного устройства. Но в дверь, шумно жужжа пропеллером, влетел вовсе не курьер. То был громадный сторожевой пёс.

— Заберу-ка я у тебя эту коробочку, если не возражаешь, — сказал он.

Я глядел на него во все глаза, будто впервые видел сторожевого пса. Тонкие, но мощные манипуляторы высовывались из корпуса, покрытого пластинами чёрного пластика, которые соединялись друг с другом серебряными швами. Непомерно большая голова щетинилась пружинными усыпляющими дротиками; угрожающе торчали кургузые дула для стрельбы ловчей паутиной. Установленная на хвосте вращающаяся антенна ясно показывала, что псом управляют дистанционно.

Я поспешно развернул лабораторный стол так, чтобы он оказался между мною и псом.

— Понятно. Значит, система моей компьютерной связи прослушивалась так же, как и всё остальное, — сказал я. — Скажешь, где установлены ваши поганые штучки, или же мне самому разобрать свой компьютер на части?

— Много на себя берёшь, ты, нытик задрипанный, — ответил на это пёс. — Ты что думаешь, жалкий твой гонорар позволит тебе из-под нас выйти? Да ты и глазом не успеешь моргнуть, как я продам тебя на свободном рынке!

Я задумался. Такие случаи бывали. Советникам Матки не раз случалось арестовывать беспокойных, мешающих им людей, которых они потом выставляли на продажу. Вне Царицына Кластера существовало немало группировок, готовых заплатить неплохую цену за тех, на кого они давно охотились. Я знал, что Совет Колец с радостью меня выкупит, чтобы затем устроить показательное судилище.

— Значит, ты утверждаешь, что ты — один из советников Матки?

— Кто же ещё! Думаешь, мы спим и ничего не видим? Все знают, что ты дружишь с Уэллспрингом! — Вновь зажужжал пропеллер: пёс подобрался ко мне поближе; видеокамеры, выступавшие из его глазниц, едва слышно пощёлкивали. — Что у тебя в холодильнике?