Очнувшийся хлюпик нырнул в этот ком, пролез змеей между телами, потянулся к «Ворону» и даже сумел ухватиться за рукоять.

Умник драный!

Ровно через полторы секунды сработала защита. Истошный крик пораженного импульсным разрядом перекрыл все остальные звуки – стоны, ругань, удары и треск порушенной мебели. Но этот визг покусанного скунса только подзадорил остальных. Стали молотить с утроенной силой. Получив очередной удар ногой в грудину, Влад наконец-то разозлился. И тут же вспомнил о браслете. Задыхаясь и хватая воздух ртом, подумал: «Какого черта стесняться, забьют ведь насмерть». Ни секунды больше не медля, приказал браслету покончить со всем этим бесчинством.

В следующий миг муллватов разметало ударной волной по всей таверне.

Разметало, но не размазало.

Поднимались, охая и ахая. Ошарашено смотрели на Влада и пытались понять, что это такое сейчас произошло. Зачинщик драки оказался самым догадливым. Раньше остальных сообразил, кого только что так дружно и в охотку колошматили. Выбрался из-под опрокинутого стола и, потирая ушибленный локоть, спросил со смесью испуга и надежды в голосе:

– Это-то… Ты что – Охотник?

И затеребил от волнения жиденькую бороденку.

Влад сначала застегнул кобуру, оправил ремень, вытащил из нагрудного кармана шорглло-ахм, проверил, не разбился ли, засунул обратно, только потом сказал:

– Я смотрю, ты на всеобщем языке заговорил.

Хлюпик закивал:

– Знаю не мало. Не все знают. Я знаю.

– Ну а раз знаешь, тогда, дружок, подними-ка для начала мою шляпу. Будь так любезен.

Незадачливый мужичонка посмотрел сначала на лежащую в пыли шляпу, потом стал озираться на своих дружков. На этот раз никто его поддержать не захотел. Повар улизнул на кухню. Поварята ускакали за ним следом. Оба подавальщика, похожие один на другого как близнецы, стали поднимать разбросанные столы и табуреты. Остальные отводили взгляды и делали вид, что все происходящее их не касается. Агрессивное единство толпы, прущей на одного, сменилось – как это зачастую и происходит при разборе полетов – на робкую уединенность.

Хлюпику ничего не оставалось, как поднять шляпу, отряхнуть и протянуть землянину. Влад нахлобучил и поблагодарил:

– Спасибо.

Пристыженный малый ничего не сказал, лишь сглотнул.

– Как звать? – спросил Влад.

– Это-то… Болдахо звать меня.

– Так вот, Болдахо-братец, угадал ты. – Влад вытянул руку и показал браслет. – Я – Охотник.

Про себя же подумал: «А также мамин сын, землянин с Ритмы, филолог, солдат, борт-оператор корпоративного конвоя, Человек Со Шрамом и просто – человек. И все это здесь и сразу. Настолько здесь и сразу, что вот-вот взорвусь».

– Это-то… Где не свой чуэжвам брал? – заворожено глядя на браслет, спросил Болдахо.

– Дахамо дал.

– Аллачин?

– Он самый. Тот, что отец Тыяхши.

– Это-то… Не свой Тыяхшу знает?

– Еще как знает. С ней на пару в город и прискакал.

Народ вокруг обрадованно загудел. Когда же Болдахо перевел новость для незнающих язык, радостный гул утроился. А вскоре и вовсе перешел в откровенное ликование. Еще бы. Осознали, что на два Охотника в гарнизоне стало больше. Причем один из них сейчас с ними. Вот он. Стоит, смущенно озирается.

И тут же народ решил, что теперь не грех и расслабиться. Что нужно немедленно отметить появление нового Охотника. Всем вместе и по полной. Тем более очередь идти в дозор наступит только завтра. Времени – вагон.

И пошло веселье без берегов.

Оказалось, что муллватам ничто человеческое не чуждо. Как и все прочие представители рода людского, легко и непринужденно сменили они недавнюю свою ненависть на безоглядное поклонение и соответственно готовность забить насмерть на готовность искупать в любви. От желающих чокнуться с новым Охотником отбоя не было. В очередь встали. Подносили, угощали, чокались. Влад никому не отказывал: чарка на чарку – это не палка на палку. Болдахо-проныра и тут в стороне не остался – возглавил процесс. Деловито покрикивал на пытающихся пролезть без очереди, а для тех, кто во всеобщем языке не силен, был за переводчика. Он же чуть позже, когда пьянка-гулянка в разлив пошла, приволок откуда-то из загашников и музыкальный инструмент – высушенную не то тыкву, не то другую какую брюкву, с пятью струнами-жилами. Где вино, там и праздник: быстро окосевшие муллваты на радостях спели могучим, но нестройным хором заунывную походную песнь, и потом еще одну – столь же длинную и столь же нудную.

Влад вытерпел все, а потом отомстил – выступил с ответным словом. Попросив Болдахо подыграть, пропел кусок из заветной даппайской:

А потом снова пили. И Влад, ясен пень, всех перепил. Слабы на это дело оказались муллваты, попадали кто где – кто на стол, кто под стол. Совсем страх потеряли. И бдительность.

Оно и понятно – чего бояться, когда рядом Охотник. Теперь Зверя бояться не надо. Тьфу на него теперь. На Зверя. Час тому назад они могли его в лучшем случае только отпугнуть, расколов оболочку. А теперь есть кому и успокоить.

В одиночку Влад пить не любил. Что за радость пить в одиночку? Неправильно это – хлестать без задушевных разговоров. Не по-людски. А потом ведь нужно было и про украденный раймондий народ попытать. Наверняка кто-то что-то о нападении на конвой слышал. Не может быть, чтобы слухи по городу не ходили. Ну а нет, так на худой конец нужно разузнать, где найти человека по имени Гэндж. Хотя бы.

Но опоздал с расспросами.

Прошелся по таверне в поисках способного держать кружку в руках и не обнаружил таковых. Ни одного вменяемого. Даже подавальщики вповалку легли. И повар с поварятами лыка не вязали. Дрова дровами.

Когда Влад совсем отчаялся найти собутыльника, скрипнула входная дверь, и вслед за узкой лунной полосой в таверну вошел человек.

Или Зверь.

Влад вскинул арбалет, но нет, Зверя во вновь пришедшем не почуял. И успокоился. А как успокоился, сообразил по ярко-оранжевому цвету и характерному крою балахона, что перед ним монах-миссионер Церковной унии. Влад обрадовался, взмахнул рукой и поприветствовал брата во Христе:

– Доброй ночи тебе, брат! Не стой на пороге. Заваливай.

Вошедший удивился:

– Землянин?

– Землянин, – подтвердил Влад не без пьяного бахвальства.

Оглядев лежащие повсюду тела, монах спросил:

– Что здесь такое было?

– Братание, брат, – ответил солдат и прыснул. А потом не выдержал и заржал в полный голос. Утирая хмельные слезы и хлопая себя по ляжкам.

Монах сошел по ступеням, осторожно переступая через сопящие, похрапывающие и похрюкивающие тела, подошел к столу и сел напротив. Положил котомку из выцветшей мешковины на скамью и, откинув капюшон, какое-то время в упор разглядывал смеющегося Влада.

Влад тоже не стеснялся.

Монах оказался не старым еще ганзайцем. Красотой не блистал, скорее уродством отпугивал. Портретик тот еще: серое припухшее лицо, бритый череп, крючковатый нос, мутные рыбьи глаза, под глазами – неподъемные мешки. Не дай бог такого в темноте встретить. При свечах-то возникает желание поежиться.

Пододвинув к себе тарелку с жареным мясом, монах спросил:

– Веруешь, брат?

Влад, у которого от внешнего вида монаха смех куда-то сам собой пропал, пьяно кивнул:

– А как же, брат! Солдат я.

– Солдат?!

– Ну да, служил в Дивизии, был на войне.

– И что с того?

– Так это, брат… Там, брат, атеистов-то не бывает.

– Это похвально, брат, что веруешь. – Монах стал перебирать ломти, откапывая попостнее. – А сюда что привело?

– Пути Господни, которые, как известно, неисповедимы, – доложил Влад. – А тебя, брат?

– Дух Господень во мне, послан Им проповедовать пленным освобождение, а незрячим прозрение, – заученно протараторил монах и тут же впился мелкими, острыми зубами в отобранный кусок.

Влад подождал, когда монах прожует, и спросил:

– Вижу, Зверя не боишься, раз один ходишь?

Монах пожал плечами:

– Ты вон тоже один.

Влад, показав рукой на арбалет, сказал:

– Я с оружием в руках хожу.

– А я с Богом в душе, – пояснил миссионер. Он с трудом прожевывал волокна. Мясо действительно было жестковатым. Видимо, корова, с которой его срезали, издохла от старости.

– И как оно, – Влад потрепал нечесаные волосы лежащего лицом в тарелке с сухарями Болдахо, – удается всучить незрячим прозрение?

Монах проглотил пережеванное и признался:

– Пока противятся. – Вытер рукавом залоснившиеся губы и добавил назидательно: – Но никуда не денутся. Как бы ни разнузданно было стадо, а все одно пребудет у ног пастуха.

– А как насчет того, чтобы выпить за успех этого праведного дела? – предложил Влад.

– Нет, уволь, – решительно отказался монах. Слишком решительно. Не столько Владу ответил, сколько в себе сомнения в зародыше истребил.

– Сан пить не позволяет?

– Нет. Здоровье. Говорил апостол Павел коринфянам: «Все мне позволительно, но не все полезно». И со мной так же. Печень, прости Господи, ни к черту. Пора на регенерацию, да все недосуг.

И монах, помянув нечистого к ночи, а Чистого – всуе, широко перекрестился.

– Жаль, – расстроился Влад. – А не то бы мы сейчас…

– А тебе самому, брат, не будет ли? – осуждающе покачав головой, спросил монах. – Смотрю, уже хорош.

– Считаешь, брат?

– Считаю, брат. Ты где остановился? Здесь?

– Так точно. Снял номер. – Влад неуверенно махнул рукой. – Там где-то. Через двор и по ступеням.

– Ну вот и шел бы в люльку, – заботливо посоветовал монах. – На боковую. Спать. Бай-бай.

Влад вздохнул и – пьяный язык, что помело – пожаловался:

– Это хорошо бы, брат, когда бы бай-бай. Да только уже год как не сплю.

– Совсем?

– Не то чтобы совсем, а так… – Влад постучал себя по голове. – Вот здесь что-то сломалось у меня, брат. Или вот здесь. – Он постучал себя по груди. – Кошмар изводит. Не поверишь, брат, каждую ночь душу наизнанку выворачивает. Отчаялся уже покой обрести.

На что монах сказал:

– Чем сквернее человек, тем лучше он спит. А чем порядочней – тем хуже.

Влад горько усмехнулся:

– Звучит как рекламный лозунг пилюль от сна для часовых и ночных сторожей.

– Эта пилюля называется «совесть», – сказал монах.

Влад ничего не ответил, только вздохнул. А монах взялся выпытывать:

– Видимо, грех большой на душе? Да, брат?

– Так точно, брат. Попал в десятку. Прямо в тютельку.

– А ты покайся.

– Покаяться… – Влад задумался. – Полагаешь, отпустит?

Глаза миссионера прояснились, и он изрек:

– Вот ты говоришь – «отчаялся». А покаяние, брат, есть отрицание отчаяния. – Он отложил в сторону кость, потянул из тарелки другой ломоть и продолжил: – Отчаяние говорит: «Ты не можешь быть другим». Оно говорит: «У тебя нет ничего впереди». Оно говорит: «Сдайся». Отчаяние учит видеть в Боге только справедливость. Только голую схему – грех и воздаяние.

– А это что, не так, брат? – спросил Влад.

– Нет, брат, не так. – Монах вертел кусок, выискивая место, куда вонзиться. – Так думать о Боге нельзя. Мысль о Нем тогда становится источником ужаса. Не страх Божий поселяется тогда в человеке, а страх вспоминать о Боге. Но Бог-то, брат, это не только Справедливость. Бог это еще, брат, и Любовь.

– Хорошо, брат, сказал. От души. Дай поцелую тебя, брат. – Влад действительно полез через стол лобызаться, но, глянув на изумленное, а оттого сделавшееся еще более страшным, лицо монаха, передумал, плюхнулся на место и спросил: – А как мне покаяться? Научи, брат.

Монах сперва откусил кусок, прожевал, проглотил, только потом сказал:

– Научу, брат. Тут так. – Монах указал костью на потолок. – Скажи Ему: «Да, Господи, что было, то было». Признайся: «Не отрекаюсь». А потом так скажи: «Но это – не весь я. Не в том смысл, Господи, что было и что-то светлое в других моих поступках. Смысл в том, что я прошу Тебя отбросить в небытие все то, что было моим. Но, отделив мои поступки от меня, сохрани мою душу. И пусть не буду я в глазах Твоих неразделим с моими грехами». Уловил суть, брат?

– Уловил, брат.

– Скажи вот так, и все случится, – подытожил монах и опять занялся делом – впился зубами в мясо.

А солдат вдруг погрузился в сомнения. Забормотал, словно в бреду:

– А услышит ли Он? Снизойдет ли? Кто я Ему? Ветошка…

Монах недовольно покачал лысой головой, отчего на темной стене заметались блики.

– Послушай, брат, что скажу. Внимательно послушай. Спрошен был старец одним воином: «Принимает ли Бог мое раскаяние?» И старец ответил: «Скажи мне, возлюбленный, если у тебя заклинит винтовку, то выбросишь ли ее вон?» Воин говорит ему: «Нет, но я почищу ее и опять пойду с нею в бой». Тогда старец говорит ему. «Если ты так щадишь свое оружие, разве Бог не пощадит Свое творение?» Так что не переживай, брат. Услышит.

– Спасибо, брат, за совет. Нет, действительно, спасибо.

– Не за что.

– Как это не за что? Надежду ты мне дал, брат!

– Пользуйся, брат.

– Обязательно… – Влад помолчал, уставившись в угол. Потом посмотрел на монаха и спросил: – И что, вот так вот один разок покаюсь и отпустит?

– Дело не в количестве, а в качестве, – ответил монах. – Один странник спрашивал у старца: «Я совершил великий грех и хочу каяться три года. Не мало ли?» «Много», – отвечал ему старец. «Тогда буду каяться один год», – решил тогда странник. «И этого много», – сказал старец. – Монах прервался, нашарил где-то щепу, поковырял ею в зубах и продолжил: – Тогда странник спросил у старца: «Не довольно ли будет сорока дней?» «И этого много, – сказал старец. – Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в один день примет его Бог». И странник поверил ему. Уразумел, брат?

Влад кивнул:

– Уразумел, брат. И завидую тебе.

– Чему завидуешь, брат?

– Тому, брат, что есть у тебя пример на любой случай жизни. Не потеряешься при таком раскладе. Не заблудишься. – Влад крякнул и долбанул по столу так, что зазвенела нехитрая посуда. – И все же выпью я, брат. Душа горит и просит. Ты – как знаешь, а я употреблю. Не в той кондиции я сегодня, брат, чтобы каяться. А так глаза залью, глядишь, поборю кошмар бесчувствием.

Монах не стал возражать. И препятствовать не стал. Вытер лоснящиеся пальцы о голову Болдахо и сказал со смирением:

– Твоя воля, брат.

– Так точно, моя, – согласился Влад. Подтянул кувшин и наполнил вонючим пойлом кружку. Поднял ее и, отлично зная свою норму, попрощался: – Твое здоровье, брат, и до свидания. Остаешься за старшего. Как отключусь, дверь подопри. А Зверь объявится, буди. Насадим на кукан.

В следующую секунду перебродивший сок губчатой настырницы ожег горло солдата, скоро разбодяжил кровь, а на выхлопе, как и мечталось, опрокинул разум.

Когда Влад пришел в себя, то обнаружил, что упирается лбом в обложку толстенного фолианта. Чертыхнулся, с трудом поднял чугунную голову и увидел, что монах уже ушел. Болдахо, тот вот он, на месте, спит по правую руку, навалившись грудью на стол. Остальные тоже здесь. Никуда не делись. Дрыхнут как дети малые. А монаха нет.

«А был ли он вообще? – подумал Влад. – Быть может, пригрезился?»

Нет, ничего подобного, не пригрезился. Кто-то ведь сунул книгу под голову. Кто мог сунуть, кроме монаха? Никто.

«Наверное, Священное Писание», – предположил Влад, разглядывая старинный том в кожаном переплете. Пододвинул свечу, откинул серебряную пряжку и раскрыл книгу там, где была заложена шелковой лентой.

И ахнул, с первого взгляда узнав даппайскую клинопись.

С головой дружил не очень, поэтому удивляться не стал, а просто начал в свое удовольствие перебирать значки, похожие на разбросанные по пляжу крылья дохлых чаек. Выходили слова. Слова пошли складываться в предложения. И получался текст:

«Нет, не Священное Писание, – смахнув слезу, подумал солдат. – Скорее, жизнеописание грешника». И закрыл том.

Потер ноющие виски, вытащил нож, вскрыл пенал в рукоятке и нашарил коробок с пилюлями. Проглотил одну. Головная боль должна была исчезнуть. Подождал – не исчезла. Переползла со лба на затылок.

И пришла жажда.

Влад встал, поплелся на кухню, погремел там котлами в поисках воды. Воды не нашел, но наткнулся на чан с каким-то морсом. И тут же припал. Морс оказался даже лучше воды. Был кисловатым. Самое оно.

Напившись, солдат вернулся в зал и проорал в ухо Болдахо:

– Рота, подъем!

– А?.. Что?.. – вскинулся разбуженный малый и первым делом потянулся к арбалету.

– Спокойно, свои, – перехватив его руку, успокоил Влад. Парень похлопал выгоревшими ресницами и все вспомнил:

– Охотник.

– Охотник, Охотник, – подтвердил Влад. – Ты вот что. Ты давай, поднимайся сам и народ поднимай. Остаетесь без мамы. Я ухожу.

– Куда?

– Куда-куда. Охотиться, блин!

Подхватив арбалет, Влад направился к выходу.

– Горизонта! – крикнул ему Болдахо.

Влад, не оборачиваясь, махнул рукой:

– И тебе не кашлять.

Едва вышел во двор, к нему тут же подбежал пес-калека. Влад присел, нашарил в кармане кусок сахара и угостил. Псина схрумкала лакомство и благодарно потыкалась мокрым носом в ладонь.

– Что, морда кудлатая, тяжко в карауле? – спросил Влад, почесав псу за ухом.

Пес ничего не ответил, лишь радостно повилял хвостом.

До кузницы Влад решил добираться пешком. Не стал Пыхма будить. Не потому, что пожалел старого мерина, а потому, что с трудом представлял, как без посторонней помощи сумеет его снарядить в дорогу. Легче машину бойцов атаки развинтить до последнего болтика и вновь собрать, чем хоть что-то понять во всех этих нагрудниках, подпругах и прочей сыромяти, составляющей конское снаряжение. А потом, что там идти-то было? Несколько кварталов. Не расстояние.

За мешком и винтовкой заходить не стал. Мешок в разведке только мешать будет, от винтовки пока толку мало. Не берет она Зверя. А со злым человеком и «Ворон» справится.

Перекрестился Влад, поцеловал большой палец в то место, где когда-то рос ноготь, и двинул легкой трусцой по главной улице.

Рроя в эту ночь совсем осмелела и еще дальше убежала от старшей сестры. Будто за что-то обиделась на Эррху. И светили они сверху вниз как два мощных прожектора. То одна, то другая, а иногда лохматые тучи разбегались так, что долбили обе одновременно. И тогда света было много. Слишком много. Особенно для того, кто не хочет, чтобы его заметили. А Влад не хотел. Поэтому жался к заборам.

Минут через пять он заметил, что псы не лают. Подумал: «Попрятали их, что ли, хозяева по домам?» И в следующую секунду застыл на месте от внезапного осознания простой и страшной вещи. Понял вдруг, какая это жуть – жить в городе, где всякая встречная тварь, пусть с виду и самая безобидная, пичуга какая-нибудь или та же мышь, может оказаться Зверем. И сосед может им оказаться. И собственный ребенок. Кто угодно.

Несладко приходится горожанам. Ой, несладко! Жизнь в постоянном страхе – это не жизнь. И даже не смерть. Это в сто раз хуже смерти. Это какой-то бесконечный ночной кошмар, от которого нельзя спастись, проснувшись от собственного немого крика.

Подумав об этом, солдат невольно огляделся по сторонам.

Никого вокруг не было.

Только ветер гнал вдоль по улице шары сухих трав и где-то неподалеку поскрипывал плохо закрепленный ставень.

Убедившись, что явной угрозы нет, Влад перекрестился и вновь побежал.

Бег давался тяжело – жара хотя и пошла на убыль, но еще давала о себе знать. Ощущение было таким, будто бежишь по тренажерной дорожке, установленной в сауне. Пот, перемешанный с алкоголем, стекал липкими ручьями. К тому же в голове после пьянки гудел колокол.

Но для настоящего солдата чем хуже, тем лучше. Суть работы солдата – преодоление. В этом весь смак. А организм? Ну что организм? Выдюжит.

И тут Влад вспомнил к месту ту историю, которая произошла по возвращении их курса в Центр Брамса после первых каникул.

Вышло тогда так.

Полагалось прибыть к восемнадцати ноль-ноль, народ же начал собираться у контрольно-пропускного пункта часа за полтора. Но никто, естественно, и не думал появляться в казарме раньше времени. Еще чего не хватало! Последние минуты свободы – самые сладкие. Поэтому тянули до упора. Захватили все лавки в ближайшем скверике и, обмениваясь новостями из дома и завиральными рассказами о подвигах на амурном фронте, дожидались означенного срока.

Само собой разумеется, все были в подпитии. И у всех с собой «было». По паре «бомб», не менее. Каждого вновь прибывшего встречали радостными возгласами и очередным поднятием одноразовых стаканов. К семнадцати тридцати твердо стоящих на ногах осталось мало. К семнадцати пятидесяти пяти – вообще не осталось. В таком состоянии и выстроились на плацу в полном составе на положенную поверку.

Главный сержант Моррис слова плохого не сказал. Прошелся вдоль строя с каменным лицом, а потом как рявкнет: «За мной! Бегом! Марш!» И погнал в охотку на червонец. А девяносто четыре пьяных обормота, матерясь и охая, потянулись за ним. Как были – в парадных мундирах с золотыми аксельбантами и еще совсем новых, хрустящих, натирающих мозоли, лакированных туфлях.

Влад смутно помнил этот смертельный марш-бросок. Помнил только, как блевал на кусты сирени теткиными пирожками. И помнил еще, что когда они на пару с Джеком Хэули тащили отключившегося Фила Тоя, хотелось сдохнуть. Упасть на траву и сдохнуть. Но не упал. И не сдох. Выжил.

И стал сильнее.

Потому что, как сказал однажды древний поэт Фридрих Ницше, что нас дрючит, но не убивает, то делает нас круче и потом спасает.

Или что-то вроде этого сказал поэт.

Или кто он там был…

Свернув с главной улицы, Влад пошел кружить по переулкам-закоулкам. Заблудиться не боялся, ориентирование на местности ему всегда давалось легко. Хоть в городе, хоть в лесу, хоть в чистом поле.

К кузнице подходил не со стороны ближайших домов, а, сделав большой крюк, со стороны пустыря. Когда вышел на позицию, упал за огромный валун. Высунул голову и обнаружил, что пришел зря. Оказалось, что и в самой кузнице кипит работа, и возле нее как-то слишком людно.

У входа гарцевали вооруженные всадники. Под их охраной какие-то люди выносили из кузницы деревянные ящики и грузили в фургоны. И погрузкой, между прочим, руководил старший сын кузнеца. Держал в руках фонарь и покрикивал.

«Вот зараза глазастая! – выругался Влад. – Догадался, что раймондий ищу, сообщил кому нужно. Надумали перепрятать».

Понаблюдав за происходящим еще какое-то время, решил сменить позицию. Вскочил и, придерживая шляпу, стремительно перебежал к зарослям, что кустились метрах в двадцати от кузницы. Сам маневр никто не заметил, но на месте вышла измена – кусты оказались такими плотными, что пришлось продираться, придерживая руками тугие ветки с острыми, будто вырезанными из жести, листьями. Шума избежать не удалось. Было б дело днем, никто бы, пожалуй, и не расслышал треска-хруста. Но стояла ночь, а ночью со звуками все по-другому. Ночью звуки ярче. Вот оттого так и вышло, что едва солдат залег, в ту же секунду раздался характерный свист и, оцарапав щеку, в песок воткнулась стрела.

«Твою дивизию!» – выдохнул солдат, резко повернулся на бок и затаился.

Взгляд его упал на кромку золотого наконечника, и тут же в голове мелькнула мысль, что, видимо, в городе на самом деле установлен комендантский час. А как иначе, раз стреляют вот так – на шорох и без предупреждения. «И это правильно, – похвалил защитников города Влад. – На войне как на войне».

Вопреки ожиданиям, ни одного болта больше не прилетело Мало того, между всадниками началась перепалка. Фраз, обрывки которых доносил ветер, землянин понять, конечно, не мог (говорили на муллватском), но догадался – кто-то кому-то за что-то вставляет. Когда шуметь перестали, один из всадников сорвался с места и поскакал к кустам. Подъехав, торопливо спешился, просунул руку между веток и стал, недовольно ворча, шарить перед носом Влада. Тот даже дышать перестал.

Впрочем, обошлось. Муллват быстро нащупал родное, выдернул стрелу из песка и поторопился к лошади.

Влад догадался, что отрядом командует Охотник. Это он объяснил несдержанному стрелку, что если даже и прячется в кустах зверь, то никакой это не Зверь из Бездны. Объяснил, выругал за пальбу без команды и послал за стрелой. Это ведь не те стрелы, которыми можно разбрасываться налево-направо. Это совсем другие стрелы.

Рассудил Влад так и вернул тесак в ножны. При этом не забыл поблагодарить судьбу за то, что не допустила ненужного кровопролития.

Лежать в кустах после этого волнительного происшествия пришлось недолго. Минут через пять погрузка закончилась, и фургоны под надежной охраной стрелков тронулись в путь: застучали по булыжникам деревянные колеса, заскрипели нагруженные оси.

При таких раскладах Владу ничего не оставалось, как на ходу поменять первоначальный план. Соваться в кузницу не имело больше никого смысла. Надеяться на то, что архаровцы оставили там хоть один слиток из ворованного раймондия, было глупо – пяти фургонов вполне достаточно, чтобы вывезти весь металл за раз. Это, во-первых. А во-вторых, кузница не пустовала: из трубы вовсю валил дым, гремел молот, а в щели неплотно прикрытой двери мелькали темные силуэты. Все говорило о том, что дядюшка Шагон организовал работу в ночную смену. Видать, заказов невпроворот. И все срочные.

Оставалось одно: увязаться за кавалькадой и проследить, куда хитрые муллваты будут перепрятывать металл.

Подхватив арбалет, Влад выскочил из кустов и пустился в погоню.

Нагнать обоз оказалось делом несложным. Пока возницы кружили по улочкам, выбирая такие, где фургоны могли пройти свободно, скорость была небольшой. Но вот когда выбрались из лабиринта на главную улицу, тут уже Влад стал отставать. Впрочем, сильно не расстраивался, поскольку считал, что самое важное – не упустить обоз из виду. А для этого вовсе не обязательно торчать рядом. Для этого достаточно держать один и тот же темп.

И, пожалуй, все бы у него получилось, если бы не произошло то, что произошло.

Когда Влад пробегал мимо постоялого двора, в трактире которого так славно давеча повеселился, на улицу выскочил знакомый трехногий пес. Пролез под воротами и поковылял наперерез.

Влад, сбавив темп, сунулся в карман за очередным куском сахара. Нашарил, вытащил и собрался швырнуть. Но не швырнул. Почуял неладное. Уж больно пес бежал странно: вроде и не бежал, а, неуклюже перебирая лапами, плыл по воздуху. И как только солдат обнаружил в движении пса некоторую несуразность, сразу увидел, что вовсе это никакой не пес. Псом там и не пахло. Сгинул трехногий. Отдал душу Зверю.

И теперь этот заморивший собаку Зверь решил прикончить человека.

Энергетический кокон надвигался как тормозящий у перрона поезд – уверенно, бесповоротно и никуда не торопясь. Влад уже уяснил, что кидаться с ходу не в обыкновениях этого загадочного существа. У него другие повадки. Притянув испуганный взгляд жертвы, он убаюкивает ее, околдовывает, лишает воли и только потом спокойно берет все, что ему нужно. Вот и этот экземпляр спокойно и ритмично пульсировал, насылая волнами парализующие флюиды, чтоб потом присосаться и высосать.

«Во хренатень-то!» – засунув кусок рафинада в рот, выругался Влад. Натянул на лицо висящую на шее маску. Вскинул арбалет. И прицелился в сероватый сгусток непонятно чего.

Мозг на этот раз легко справился с удержанием верного образа. Влад видел только кокон. Погибший пес перед глазами не маячил.