– Забавная классификация. И какая разница между теми и этими?
      – Существенная. Первые относятся с ближнему своему с нежной настороженностью, вторые – с настороженной нежностью.
 
Ашгарр помолчал несколько секунд, после чего спросил:
 
      – Ну а наша подопечная к какой из двух категорий относится?
      – Полагаю, ко второй, – подумав, ответил я.
      Признаться, мне было очень интересно услышать мнение Ашгарра на этот счёт. Но, к сожалению, я в это момент въехал в зону неустойчивой связи. Услышал в ответ обрывки фраз:
      – Энта… Уч… Хрм.
 
И всё, до свидания.
Находился я в этот момент уже километрах в двадцати от города, и пылил по безлюдной деревеньке, названия которой прочитать при въезде не удосужился. Просто увидел боковым зрением синий указатель и машинально скинул скорость до шестидесяти. Слева-справа замелькали серые домики, тёмные заборы, хозяйственные постройки с поросшими мхом крышами и загоны для скота. Лепота. Но тридцать секунд и уже позади деревенька. Дальше: молодой березняк, широкий луг, метёлки пижмы и зонты борщевика. Потом слалом на самой малой между в хаотическом порядке переходящими через дорогу бурёнками. А километров через семь, уже на подъезде к самому Оглоблино: стройный мост через напоенную осенними дождями речушку, покрытые ивняком берега, стена леса за излучиной, перед лесом – поле невызревшей кукурузы. Ещё чуть-чуть, и вот уже ужасного вида бетонная стела. Внизу с обеих сторон – "Оглоблино". Вверху, на поперечной балке: с одной стороны – "Добро пожаловать", с обратной – "Счастливого пути". В общем, всё как положено. Всё как у людей.
У первого же дома по чётной стороне увидел табуретку с пустой трёхлитровой банкой, подъехал и побибикал. Особую настойчивость проявлять не пришлось. Почти сразу вышла ко мне, повязывая на ходу яркий цветастый платок, бравая, поджарая, до негритянской черноты загоревшая на своих картофельно-капустных плантациях, гураночка лет шестидесяти. Я поздоровался с ней чин-чинарём и поинтересовался вежливо, как добраться до улицы Нагорной. Тётка, имея на меня меркантильные виды, козу строить не стала, и объяснила подробно, как и куда. Правда, понял я её не сразу, пришлось несколько раз уточнять-переспрашивать. Говорила дочь Сибири вроде бы по-русски, но так тараторила и пересыпала свою речь таким количеством смачных местных словечек, что – "ланысь мы с братаном сундалой тянигусом хлыняли" – смысл сказанного доходил до меня с трудом. Однако русский дракон русского человека завсегда поймёт, так что мало-помалу всё же уразумел, что сперва-сначала нужно доехать до местной церквушки, а потом (тётка сказала "птом") протянуть всяко-разно до поворота (тётка сказала "до сворота"), взять вправо и там уж до упора по грунтовке. Та грунтовка, ползущая на холм, как раз и будет улицей Нагорной. А дом номер шесть – крайний дом, стоит почти на самой горе, в смысле – на холме.
Указав дорогу, хозяйка отпустила меня не сразу, взяла то, что считала своим: предложила молочка свежего купить за цену, что не дороже денег. Тут она в точку попала. С раннего утра во рту маковой росинки не было, кишка кишке давно уже фигу крутила, а когда напомнили о еде, ещё сильнее жрать захотелось. Так что, не раздумывая и не торгуясь, заказал я литрушку. И ещё кусок хлеба в придачу попросил слёзно. Тётка заспешила, скрипнула калиткой и через минуту вынесла бутыль и полбуханки ситного. Сунув расторопной хозяйке купюру с фасадом Большого театра и отмахнувшись от настойчивой сдачи, я тут же на месте то молоко и употребил. Вкусным оказалось, холодным, жирным. И пошло с хлебушком в охотку. Жаль рядом не было Красопеты, угостил бы спасительницу свою деревенским с превеликим удовольствием.
После перекуса я скоренько (там рукой было подать) доехал до церкви и, повернув туда, куда направила тётка, сразу же увидел холм. Выглядел он живописно и весьма: по склону сбегали редкие домишки, вершина поросла березовой рощей и красное солнце, уже проскочив зенит и плутая в шатре облысевших ветвей, бросала камуфляжные пятна на остов раздербаненного трактора. Глазу тут, спору нет, было на чём отдохнуть. Что, впрочем, не мешало ноге жать на педали, а рукам крутить баранку.
Дом Бабенко, дом номер шесть (домов номер четыре и два я не обнаружил), действительно был крайним в ряду и стоял на отшибе. Аккуратный такой дом, который выгодно отличался от всех прочих своей претензией на прибалтийский стиль: светлый, покрытый лаком, брус, вдоль всего фасада открытая веранда, над большими окнами крутая двускатная крыша, покрытая красной керамической черепицей.
На сигналы клаксона и мои громкие крики отчаявшегося утопленника никто из дома не вышел, и я, не долго думая (а чего тут думать? в первый раз, что ли), без спросу проник на частную территорию. По дорожке из серой, местами уже покоценной, плитки пересёк сад, в котором, между прочим, обнаружились не очень, может быть, профессионально, зато любовно исполненные элементы ландшафтного дизайна: альпийская горка, сад камней, похожая на маленькую пагоду беседка и прудик возле неё.
Поднявшись на крыльцо и, не найдя звонка, я качнул приделанные к навесу колокольца. На звон никто никак не отреагировал, и я саданул по двери кулаком. Толкового удара не получилось, дверь оказалась незапертой и отворилась, не издав ни малейшего звука.
Петли тут смазывают исправно, подумал я. Просунул голову в проём и крикнул:
 
      – Есть кто дома?!
 
Никто не ответил.
Почуяв недоброе, я на всякий случай тщательно вытер копыта о резиновый коврик и поторопился войти.
В прихожей никого. Прямо – кухня, там тоже пусто. Повернул в коридор, заглянул в первую комнату. Судя по всему, это была спальня. Стеллажи с книгами, толстый ковёр, огромное зеркало в тяжёлой резной раме, старомодный комод с немалым числом шкафчиков, в углу – широкая кровать, накрытая мохнатым пледом. И ни души. Задерживаться я не стал, прошёл дальше и попал в просторную гостиную. В ней тоже никого не обнаружил. Следующая комната, в которую я сунул нос, служила хозяину, судя по всему, рабочим кабинетом. И хотя в нём тоже не было ни души, однако в виду одного очень важного обстоятельства именно тут пришлось задержаться и осмотреться.
И я задержался.
И я осмотрелся.
Просторно. Уютно. Стены оклеены тёмно-зелёными обоями, низкие полки заполнены книгами, на окнах тяжёлые шторы, на мягкий ковер падает свет от торшера с бледно-зелёным абажуром. У окна стоит огромный письменный стол, на столе старенький "ундервуд", разбросанные листы и поднос под хохлому. На подносе – два высоких хрустальных штофа и пузатый графин с какой-то тёмной наливкой. В комплект к шикарному столу имеется и шикарное кресло. Из дорого дерева, обитое добротной кожей, исполненное в викторианском стиле. Кресло лежит посреди комнаты и лежит оно на боку. И нет ничего удивительного в том, что кресло лежит вот тут и вот так. Его подтащил сюда, а потом завалил тот отчаянный гражданин, который приспособил к крюку люстры петлю из пёстрого шёлкового галстука и сунул в эту самую петлю свою лысоватую голову.
"О, закрой свои бледные ноги", – всплыло у меня в сознании стихотворение Брюсова, когда я опустил взгляд от припухшего лица мертвеца к его торчащим из-под китайского халата босым ступням.
 
 
Глава 15
 
 
Особых сомнений, что несчастный является поэтом Бабенко, у меня не возникло, но так, для порядка, чтоб, как говаривала птица Додо из "Алисы в стране чудес", не началась дикая путаница, личность погибшего всё-таки уточнил. Прикрывая нос платком, прошёл на цыпочках к столу, порылся в ящиках и обнаружил коробку, где среди прочих документов имелась и бордовая паспортина на имя Бабенко Всеволода Михайловича. Сравнение фотография под сморщенным ламинатом с посиневшим лицом висельника не оставило от сомнений камня на камне.
Находиться в кабинете дольше необходимого не хотелось (терзали рвотные позывы), и я поторопился на выход. Правда, на секунду ещё задержался, чтоб поднять с ковра блеснувшую заколку для галстука, но рассмотрел её уже на крыльце. Сделана она была из металла, как пишут в милицейских протоколах, жёлтого цвета, и представляла собой изящно выполненную миниатюру: тупорылый лев с короткими крыльями и русалочьим хвостом намертво вцепился в холку заваленного им в противоестественную позу грузного копытного с головой крокодила. Эта штуковина стилем своим напоминала скифские украшения из золота, хотя ни золотом, ни древностью тут, конечно, и не пахло.
Машинально сунув заколку в карман, я направился со двора к машине, а по дороге стал названивать Белову. И пусть не сразу, но – кто хочет, тот своего добьётся – сумел пробиться на его служебный.
 
      – Внимательно, – сказал Архипыч, подняв трубку.
 
Не тратя времени на пустые преамбулы, я сразу выложил самую суть:
 
      – Серёга, у нас ещё один труп.
      – Бабенко?
      – Он самый.
 
На том конце повисла долгая пауза, прерывая которую, я признался:
 
      – Честно говоря, думал, что шустрили от его имени, но, выходит, ошибся. Всё оказалось проще. Проще и суровее. Может, подкупили, может, околдовали, может, запугали вусмерть, но точно отраву в массы через него запустили.
      – И, приправляя свои стишки чужой отравой, – рассудил Архипыч, – он, получается, сам её хватанул полной грудью,
      – Разумеется. А как иначе? Хватанул и, как и все другие-прочие, покончил с собой в отмеренный срок. Повесился.
      – Повесился?
      – Да, Серёга, этот повесился. В собственном кабинете, на собственном галстуке.
      – Н-да, – посетовал Архипыч, – оборвалась, выходит, твоя ниточка, Егор.
      – Оборвалась-то оборвалась, – поторопился сказать я, – но только думаю, вполне ещё можно кончики в узелок связать. И связав их, ниточку подёргать. Собственно, по этому поводу тебе и звоню.
      Старый кондотьер не сразу, взяв несколько секунд на размышление, но просчитал ход моей мысли:
      – Ты что, Егор, мертвеца поднять надумал?
      – В точку, Серёга. Сорок дней не прошло, так что…
      – Подожди. Сорок, не сорок, дело не в этом. Дело в том, что сами-то мы с тобой, брат мой по Свету, не сможем этого сделать, там, позволь тебе напомнить, тёмный блудняк.
      – Понятно дело, что тёмный, – не стал спорить я. – Поэтому и предлагаю воспользоваться услугами некроманта.
      Судя по напряжённому молчанию, оторопел Архипыч от моего предложения основательно. А я, не давая ему передыха, стал ковать железо, пока горячо:
      – Скажи, ты уже свободен или эта ваша чёртова проверка…
      – Закончилась, Егор, – перебил меня Архипыч, – Закончилась, слава Силе. Москвичу сказали, что демон, убегая от погони, сам на линию Силы наступил. Недотыкомок самоварный поверил и на радостях все акты подмахнул. Наша Маша сейчас повезла его на Озеро.
      – Я так понимаю, знаменитое сибирское гостеприимство никто не отменял?
      – Правильно понимаешь. Хочешь, не хочешь, а аман да пардон уважай. Гость – козлина, но принимаем по полной. Копчёный омуль, усть-илимский эль и настоящая сарма на оба его чахлых лёгких.
      – Выходит, ты сейчас свободен?
      – Ну, как сказать, – моментально сменив бодрый тон на безрадостный, произнёс Архипыч. – Почти. Сижу докладную рожаю, и не знаю, сколько ещё за этой дурацкой писаниной… Впрочем… – На том конце раздался глухой звук падения какого-то тяжёлого предмета. – Расколись оно всё конём. Задалбало в конец. Завтра отпишу. Или вообще послезавтра. Не горит ни фига.
 
Я прекрасно понял, что произошло, однако уточнил:
 
      – Сдаётся, теперь окончательно свободен?
      – Свободен, Егор. Свободен, друг мой крылатый. Теперь уже – точно.
      – Ну, раз свободен, давай тогда дело провернём немедля. А? Что на это скажешь?
 
Архипыч вновь опешил:
 
      – Прямо сейчас? Вот так, с наскока?
      – А чего откладывать?
      Изрядно потомив меня ожиданием (не мальчик подписываться на левые дела без раздумий), он ответил так:
      – В принципе, Егор, я не против, в принципе я за. Но это – в принципе. А теперь скажи, где я сейчас тебе некроманта вот так вот сходу откопаю? Под началом у меня таких специалистов, как ты догадываешься, нет. Близких знакомых такого рода тоже не имею. И официально к этому делу никого привлечь, извини, не могу. Стало быть, с кем-то нужно договариваться, стало быть, нужно подходы искать. А это, согласись, целая песня.
      – Ну и в чём дело? Договаривайся, Серёга, ищи, пой эту песню.
      – Легко сказать, пой, – хмыкнул кондотьер. – Не всё так просто. Это тебе не лобио… Слушай, Егор, а может, отложим до утра? Признаться, голова после сегодняшних догонялок кругом идёт. Может, завтра всё уладим? Утро вечера, как гласит хазарская пословица, мудрее.
      – Сам-то понимаешь, что говоришь? – возмутился я. – Ни фига до завтра ждать не могу. Сижу на бомбе с часовым механизмом, в любой момент рвануть может. А на твою хазарскую пословицу есть у меня другая, скифская: не откладывай на завтра то, что нужно было сделать вчера.
      Архипыч хотел что-то возразить, но скомкал реплику и промолчал. А я, дожимая его, спросил без обиняков:
      – Слушай, Серёга, ты должник мой, в конце концов, или не должник?
      – Должник, – признал он очевидное.
      – Долг хочешь вернуть?
      – Обязательно.
      – Так почему выделываешься? Мне же реально твоя помощь нужна. Что за прогибы такие нездешние? Что за вычуры? Мы же взрослые дядьки, так давай по-взрослому вопрос решать. Или хочешь себя банкротом на весь Свет объявить?
      – Не дави, Егор, – успокаивающим тоном произнёс Архипыч. – Не собираюсь я с темы съезжать. Просто не знаю, как подступиться. Погоди, дай покумекать, дай сообразить, кого за жабры взять, кого прищучить.
      – Другое дело, – пробурчал я примирительно и тотчас выпустил на волю своё удивление: – Неужели, Серёга, у тебя на горизонте нет никаких подходящих вариантов? В жизнь не поверю.
      – Можно подумать, у тебя есть на примете такой вариант.
      – Представь себе.
      – Так чего ж ты, чудила, молчишь тогда? Выкладывай давай. Если дельный, влёт утвердим.
      Тут телефон мой жалобно пикнул, предупреждая, что батарейка вот-вот сдохнет, и я заспешил:
      – Помнишь, Серёга, в прошлом году один обиженный старикан отправил поднятого мертвяка крушить райсобес?
 
Архипыч напрягся:
 
      – Ну, что-то такое…
      – Вспоминай, Серёга, вспоминай, – поторопил я. – Ветеран, орденоносец, послали его дуры по кабинетам гулять, а он обиделся и мертвяка поднял. В Медоварихе дело было. Мы с тобой ещё у Жонглёра в кабаке сидели, когда тебя срочно вызвали ситуацию разруливать. Ну? Вспомнил?
      – Всё, Егор, вспомнил. Вспомнил, вспомнил, вспомнил. Было дело. Аскольдом его зовут. Аскольдом Илларионовичем Петуховым. Так ты что, дружище, его предлагаешь задействовать?
      – А чем не вариант? Ты же тогда, помнится, спустил дело на тормозах, не стал дядьку сливать. Ведь так?
      – Ну да, – подтвердил Архипыч, – отмазал я его от всех пунктов обвинения якобы за недостаточностью улик. Дядька-то правильным оказался. В обороне Москвы участвовал, в составе Первого Белорусского до Берлина дошёл, на рейхстаге "Здесь был Аська" написал. Как такого уважаемого человека было загибать? Тем более что с упражнениями своими непотребными давно завязал. Причём, заметь, без принуждения стороннего завязал, исключительно по собственной доброй воле. А что рецидив случился, так тому объяснение уважительное имелось – спровоцировали его занозы кабинетные.
 
Внимательно выслушав молотобойца, я сказал:
 
      – Честно говоря, Серёга, мне всё равно, почему ты его тогда отпустил на все четыре. Это ваши дела, солдатские. Главное, что отпустил. Теперь он тебе должен. А ты – мне. Так что хватай его за хобот, волоки сюда, пусть тряхнёт стариной.
      Кондотьер выдержал паузу, которая показалась мне вечностью, и – ну, ну, ну – наконец принял решение:
      – Ладно, Егор, сейчас попробую найти и уболтать. Только, это самое…
      – Что ещё?
      – Если с момента гибели прошло более девяти дней, а они, судя по всему, прошли, глубоко сознание Взглядом не копнёшь, там уже хлад и мрамор.
 
На это его справедливое замечание я так ответил:
 
      – А мне, Серёга, глубоко копать и не надо. Мне бы только глянуть одним глазком, с кем он в последние дни якшался.
      – Да, пожалуй, ты прав, – согласился Архипыч. – С поверхности действительно можно оперативных данных чуток наскрести. Если только, конечно, злодей не спалил ему наперёд всю думалку к едрене фени.
      – Это вряд ли. Невменяемый не смог бы стихи в редакцию пристроить. Согласись, разговоры-переговоры – это хоть и несложное, но всё-таки интеллектуальное действие. А невменяемый горазд исключительно на примитивные: пить, есть, ковырять пальцем в носу и блеять на новые ворота.
      – И тут ты прав, Егор.
      – Ну как? Решили?
      – Решили.
      – Тогда жду звонка.
      – Жди, Егор, жди, а я уж постараюсь.
 
После этого весьма обнадёживающего обещания послышались длинные гудки.
Выйдя за калитку на безлюдную тихую улицу, я первым делом закурил, затем, прислонившись задом к капоту машины, какое-то время неспешно осматривал окрестности.
Туда поглядел.
Сюда поглядел.
Хорошо тут было, благостно, не то, что в городе. Город – пространство замкнутое, ограниченное, ни линии горизонта тебе, ни Млечного Пути, сплошные стены. А тут – другое. Тут – бескрайняя, ничем неограниченная пастораль: овраги, косогоры, поля, леса, пролески и тотальное небо. Есть, где ветру разгуляться. Тому самому ветру, которым единственно только и можно в этой жизни надышаться. И которым, конечно же, надышаться нельзя.
В какой-то момент мой ошалевший от безграничности здешних просторов взгляд упал на местную церквушку и, глядя на её выкрашенный в небесно-голубой цвет купол, я вдруг ни с того ни с сего подумал насчёт Бабенко: а ведь не будут беднягу отпевать. Не-а, не будут. Как ни крути самоубийца. У наших православных, равно как у представителей прочих христианских конфессий и других главных мировых религий, с этим делом строго. Очень строго. До жестокости строго. И как по мне, так это очень даже хорошо. А потому что не должен человек сам себя убивать. Не имеет он такого права – сам себя убивать. Пусть даже трижды считает он свою жизнь пустой и никчемной, всё равно не имеет. Потому что на самом деле его жизнь таковой вовсе не является. Никакая она не пустая, никакая она не бесполезная. Очень даже она полезная. Мало того, как и всякая другая, является частью некоего грандиозного Плана, суть и конечную цель которого человек в силу своей естественной ограниченности постигнуть не в состоянии. Так я считаю. Я дракон, но я не против людей. Я против их по-дурацки устроенного мира. Потому именно вот так вот и считаю. Имею право. Впрочем, тут и считать-то нечего. Очевидно же всё.
Нет, ну вот, допустим, жизнь твоя, на первый взгляд, ничем не примечательная, ползёт безынтересно из начального пункта в конечный, и ты в какой-то заполошный момент решаешь вдруг: всё, я лузер последний из распоследних, жизнь не удалась, ловить больше нечего, пойду и утоплюсь. И пошёл, и утопился. И не встретил по этой причине ту единственную, что родила бы тебе сына, сын сына которого по Высшему Замыслу должен был придумать лекарство от лейкемии. Ну и кто ты после этого? Гад, вонючка и предатель рода человеческого.
Но ещё гаже (если не считать, конечно, того, кто убивает себя из-за дурной декадентской пресыщенности) тот балбес, который не в себе любимом причины бед своих ищет, а пытается стрелки перевести. Этот губки подожмёт и ну скулить, что мир отвратен, что век глумлив, что "быть" позорно, что выход-путь один – сбросить бренный шум, дав себе расчёт отравленным кинжалом. Что за такая подлая, пораженческая философия? Почему "быть" – это обязательно безропотно терпеть невзгоды и покоряться пращам и стрелам яростной судьбы? Может всё-таки "быть" – это сопротивляться пращам и стрелам? Не прогибаться, не сдаваться, а бороться и гнуть свою линию? Не терпеть, а в меру своих сил облагораживать этот колючий мир? Не сводить, уподобившись жирному инфантилу Гамлету, с ума родных и любимых, а делать их жизнь хоть на немного, хоть на чуть-чуть, но всё-таки счастливее?
Хотя и отношусь я по понятной причине ко всякой людской религии настороженно, но в плане неприятия самоубийства с христианами солидарен. Жизнь – это дар, и разбрасываться им негоже. Скотство это. В религиозной терминологии – грех. Большой грех. Ей-ей. И фиг меня кто убедит в обратном. Ну да, да, конечно, зачастую жизнь человечья до краёв полна неподдельным трагизмом, разочарованиями, горем и тоской, но всё же это дар, великий дар, и отказаться от него можно только ради спасения другой жизни. Лишь этим можно оправдать такой крайний поступок. Впрочем, это уже не самоубийством называется, а самопожертвование и проходит по разряду братской любви. При любых же прочих раскладах нужно, сжав челюсти до зубовного скрежета, шагать и шагать вперёд. В этом подвиг. И тому, кто так поступает, почёт и слава.
С другой стороны, самоубийство самоубийству, конечно, рознь. Вот взять, к примеру, того же самого покойного Бабенко. Никто ему петлю на шею не накидывал, никто кресло из-под ног не выбивал. Натуральное, казалось бы, самоубийство. Ан нет. Не по своей воли Бабенко повесился. Ой, не по своей. Только кто про это узнает? Никто не узнает. А жаль. Тут даже не доведение до самоубийства имеем, а чистейшей воды убийство.
Грустные мои размышления прервал телефонный звонок. Звонил Архипыч. В ответ на моё "Слушаю", он деловито сказал:
 
      – Нашли мы, Егор, старика.
 
Покосившись на часы, я искренне удивился:
 
      – Оперативно сработали.
      – А то, – горделиво, но в шутейном ключе отозвался кондотьер. – Фирма веников… Короче, Егор, через полчаса выезжаем. Говори, что, где и как.
      Подробно объяснив ему, как доехать, и прикинув, сколько потратят на дорогу, я – время есть, чего ж не попытаться – не поленился и сходил на разведку к тому дому, что стоял чуть ниже по холму. Подумал, может, видели соседи в эти дни что-нибудь или кого-нибудь странного. Однако дом оказался брошенным и, судя по всему, брошенным давно. Горбыль, которым были заколочены двери-окна, уже подгнил, огород так зарос бурьяном, что превратился в непроходимые джунгли, а забор в одном месте не валился на землю лишь потому, что опирался на разросшийся куст жимолости.
      Вернувшись не солоно хлебавши к машине, я забрался внутрь. Нашёл приятственную джазовую FM-волну, отодвинул кресло до упора, откинул спинку, сунул под голову надувную подушку и, едва закрыл глаза, благополучно уснул. Не было никакого перехода, раз, и отключился. Погрузился в темноту. В бархатную такую тёплую утробу, из которой вырвала меня протяжная и донельзя противная трель автомобильного клаксона. С трудом открыв глаза, я к своему удивлению – что за чёрт, ведь не больше мига прошло! – обнаружил, что слева по борту пристроился "хаммер", за рулём которого сидит Боря Харитонов. Махнув мне рукой, он вышел из машины, открыл заднюю дверь и помог выбраться старику-некроманту. Архипыч выбрался тем временем с другой стороны.
      Некромант, который давно перешагнул за восемьдесят, выглядел в сером своём, советских ещё времён пальтишке сущим доходягой: лицо цвета пергамента, на впалых щёках пятна сизые, сам весь сутулый и худой до невозможности. Казалось, случись сейчас порыв ветра посильнее, переломится к чёртовой матери напополам. Прижимая к впалой груди футляр со скрипкой, он затравленно зыркал подслеповатыми глазами по сторонам и шамкал беззубым ртом, не произнося при этом ни звука, чем и походил, да простит меня Великий Неизвестный за такое сравнение, на умирающую рыбу.
      Пока я, с трудом выбираясь из полусонного состояния, рассматривал старика-некроманта, к машине подошёл Архипыч и постучал пальцем по лобовому стеклу:
      – Вы, что ли, товарищ, неотложку вызывали?
      – Мы, – легко включаясь в игру, ответил я.
      – Ну и где пациент?
 
Я показал в сторону дома:
 
      – Там.
 
Архипыч повернулся к старику:
 
      – Ну что, Аскольд Илларионович, осмотрим болезного?
      Не дожидаясь ответа, подхватил старика под руку и повёл к калитке. Я вылез наружу и потянулся за ними. Боря, прихватив из машины истрёпанную колокольную верёвку, пошёл следом за мной.
      Когда наша кавалькада неспешно (старик шёл медленно, еле-еле переставляя погрызенные артритом и остеохондрозом ноги) добралась до крыльца, Архипыч оглянулся и приказал нам с Борей:
      – Ждите здесь.
      Боря чуть ли не обрадовано взял под козырек, и устало плюхнулся в одно из стоящих на веранде пластиковых кресел. Мне же хотелось лично увидеть ритуал, поэтому я собрался всерьёз воспротивиться запрету. Но не успел и рта раскрыть.
      – Егор, остынь, – упреждая мои аргументы, сказал Архипыч. – Подъём жмура зрелище специфичное и, поверь, ни фига не аппетитное. Когда всё будет сделано, я тебя сам кликну. Ладушки?
      Возражать не имело смысла, пришлось остаться на веранде. Когда Архипыч и старик скрылись в доме, я последовал примеру Бори и устроился в кресле. Какое-то время мы сидели молча, потом мне стало скучно, и я поинтересовался:
      – Борь, если не секрет, как в типографии прошло?
      Молотобоец закинул ноги на перила, откровенно и громко зевнул, после чего доложил:
      – Нормально прошло. Взяли товар без шума и пыли.
      – Никто и не пикнул?
      – Там особо некому было, все на поминки укатили. Охранник, правда, нарисовался, но пьяненький. Сопротивлялся квёло.
 
Новость меня не столько огорчила, сколько озадачила:
 
      – На поминки, говоришь? А кого поминали?
      – Метранпаж у них помер, – давя зевоту, пояснил Борис. – Девять дней как закопали,
      – Отчего умер?
      – Угарным газом, говорят, траванулся.
      – Несчастный случай?
      – Фиг там. Самоубийство. В гараже закрылся, трубу перекрыл, ключ на старт и всё, прости-прощай.
      – Получается, ещё одна жертва, – удручённо покачал я головой. – Уже пятая.
      – Вот и Архипыч сказал, что пятая. – Борис повернул голову в мою сторону. – Слушай, братишка, что за байда творится? Что вообще происходит?
      Ничего предосудительного в том, чтобы вкратце изложить ему подоплёку всей этой муторной истории, я, честно говоря не видел. И, пожалуй, изложил бы, но не успел и рта открыть. Молотобоец сам же меня и остановил:
      – Погоди, Егор, не нужно ничего рассказывай. Ну его всё к бесу. Не хочу лишнего услышать. Меньше знаешь, крепче спишь. Пусть начальник думает, у него голова вон какая здоровая. А я буду думать, когда сам начальником стану.
      – С таким подходом, Боря, начальником ты никогда не станешь, – заметил я.
      – Вот и ништяк.
      И мы вновь замолчали. Теперь надолго. Через время Боря, поклевав носом, задремал, а я напряг слух, пытаясь услышать, что происходит в доме. Но как ни старался, ничего, кроме суетливого гомона засевших в берёзовой роще ворон, не услышал.
      В какой-то момент молотобоец поёжился, засунул ладони в рукава бушлата и, не открывая глаз, произнёс:
      – Чего они там долго возятся.
      – Долго, – согласился я. И, коль уж разговор на эту тему зашёл, решил поделиться терзающими меня сомнениями: – Что-то, Боря, старичок этот на меня особого впечатления не произвёл. Какой-то он…
 
Молотобоец открыл один глаз:
 
      – Какой?
      – Невзрачный какой-то, плюгавый. Нет?
      – Ты, Егор, не смотри, что мухомором выглядит, он колдун о-го-го какой. Мастерства в нём, дай бог каждому.
      – Хорошо, коль так.
      – Точно говорю.
      – А дар у него врождённый?
      – Нет, не врождённый..
      – Благоприобретённый, значит.
      – Опять не угадал.
 
Я удивился:
 
      – А как тогда?
      – Злоприобретённый у него дар, – назидательно ткнув в небо пальцем, сообщил Боря.
      – Это как?
      – Да так. – Молотобоец скинул затёкшие ноги с перил, просунул берцы между балясинами и, потянувшись так, что захрустели богатырские косточки, начал рассказывать: – Сейчас ехали, он нам по дороге свою историю поведал. Представляешь, до сорок первого был непосвящённым. Ни сном, ни духом о реальной магии. Маменьким сынком рос, скрипку дедову терзал, слыл вундеркиндом и собирался после школы в консерваторию поступать. Но хрен там, не вышло ничего. Немец не дал.
      При этих словах на лицо Бори наплыла тень благородной печали. Помолчав тяжёло, со значением, как это умеют делать повидавшие виды мужчины, молотобоец продолжил:
      – В сорок первом ему как раз восемнадцать стукнуло. Здоровье ни к чёрту, очкарик с малолетства, белый билет, всё такое, но умудрился как-то это дело скрыть, записался добровольцем. В окопах, говорит, с ним чудо-то и приключилось. В ноябре дело было. В окрестностях деревни Мыкдино, что под Волоколамском. Довелось в тот день ему и ещё семнадцати бойцам взвода истребителей танков удерживать до подхода основных сил высотку одну безымянную. Оно дело такое, знаешь, суровое, высотку-то удерживать. Но держали. Назло всем и всему держали. Всё утро держали, весь день держали, а ближе к ночи некому стало держать. Из живых только наш Аскольд остался, да и тот тяжело раненый. – Тут молотобоец ткнул себя пальцем в висок. – Прикинь, Егор, осколок с двушку советскую у него в башке застрял. До сих пор там. Как не убило, сложно сказать. Повезло. Крупно повезло.
      – На себе-то не показывай, – посоветовал я.
 
Боря одёрнул руку, вновь спрятал её в рукав бушлата и продолжил рассказ:
 
      – Вот от того немецкого подарка, что ему в голову прилетел, Аскольда и переклинило. Что и как, бог весть, но только открылся у него в ту же секунду известный дар. Ну а как открылся, взял Аскольд в руки скрипочку, он её дедову умудрялся повсюду с собой таскать, да выдал такую музыку забубённую, что восемь мертвецов один за другим на ноги встали. А как встали, тотчас взялись за ружьишки свои табельные и ну снова по фрицам шмалять.