Подступив, Ашгарр похлопал меня по плечу:
      – Что, господин маг, не любите быть объектом в чужой игре?
      – Нет, господин поэт, – подхватив его иронический тон, ответил я, – не люблю. Люблю быть субъектом. И только в своей. – Глянул на часы (было уже два сорок восемь) и спросил: – Не знаешь, случайно, где "косуха" Вуанга?
      – В коридоре на вешалке, – ответил Ашгарр.
      Показав знаменитым ленинским жестом на выход, я произнёс картаво:
      – Впегёд, товагищи. Пгамедление смегти подобно.
      И подтолкнул грустно вздохнувшего поэта к двери.
      Поначалу мы хотели управиться за одну ходку, но затем решили богатырей из себя не корчить, и спустили сначала одно тело (затолкали в багажник), потом второе (кинули на заднее сиденье).
      – Куда? – поинтересовался Ашгарр, когда отъехали от дома.
      – На Кудыкины горы, воровать помидоры, – брякнул я, потом снизошёл: – Скоро сам увидишь.
      Пока неслись по опустевшему, погрязшему в бесконечном дожде, ночному городу не произнесли ни единого слова. Молчали и тогда, когда выехали с подтопленных центральных улиц на затопленные улицы окраин. И только когда вырвались на Александровский тракт, мокрая полоса которого скакала по сопкам вдоль стен угрюмого, жутковатого, непроходимого леса, Ашгарр осторожно поинтересовался:
      – Так что там у тебя было в Запредельном?
      – Летал, – просто ответил я.
      – Летал?
      – Угу, летал. Летал-летал и долетался. В смысле долетел. До города счастья долетел.
      Тема поэта заинтересовала и весьма.
      – Что это за город такой? – спросил он.
      Я ничего ему не ответил. Просто врубил магнитолу, выбрал нужный диск и сделал так, чтобы всё за меня в лучшем виде объяснил Ашгарру солист группы "Ай-Да":
 
Похожий на сон, город спит,
Как капля воды на листве дерева-вечности.
Кто ты, усталый путник в стране грёз?
Золотой треугольник в небе -
Это герб города Золотого Дракона.
 
      Когда стихли последние аккорды, Ашгарр уточнил:
      – Насколько я понимаю, ты, счастливец, побывал в городе своей мечты?
      – В точку, – сказал я, дал протяжный сигнал и лихо обогнал перед носом встречного микроавтобуса груженный трубами УРАЛ.
      – То-то поначалу так было хорошо, – расплылся в мечтательной улыбке Ашгарр. Лицо его при этом стало походить на морду дельфина.
      Я кивнул:
      – Поначалу – да, хорошо. А потом я вспомнил, что мечта не может стать явью. По определению не может. И чего-то так, знаешь, затосковал.
      – То-то потом стало так грустно, – проглотил улыбку Ашгарр. Потряс головой, стряхивая дурные воспоминания, и поинтересовался: – Ну а что дальше приключилось?
      – Дальше… – Тут дорога резко пошла на подъём, я кинул взгляд на высвеченный фарами плакат "Внимание, опасный участок трассы" и на всякий случай напрягся. – А дальше всё в один миг куда-то делось. Та высоченная золотая башня, вокруг которой я так гордо парил, вывернулась, словно шутовской колпак, наизнанку, и превратилась в глубокий колодец.
      Нарисовав в голове картинку, Ашгарр хмыкнул и с умным видом стал рассуждать:
      – Фаллический символ накрылся мохнатой дырой. Если бы это был сон, то с точки зрения психоанализа…
      – Это был не сон, – резко оборвал я его.
      Он обиделся, и километров восемь мы ехали, не обронив ни единого слова. Но едва проскочили поворот на посёлок с забавным названием Урик, Ашгарр не выдержал и, глядя на замелькавшие вдали огоньки, стал допытываться:
      – Слушай, праведник, а как ты умудрился выбраться из Запредельного?
      – Почему вдруг "праведник"? – насторожился я.
      – А по аналогии. Слышал про Китеж? Про град невидимый, который покоится на дне озера и всплывёт перед вторым пришествием?
      – Слышал.
      – Люди говорят, что увидеть его могут только праведники. И всё же – как?
      – Что "как"?
      – Как из Запредельного выбрался?
      – Чудом.
      – Я так понимаю, отвечать не хочешь?
      – Давай об этом как-нибудь потом, – отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было.
      А поэт всё не унимался:
      – Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал.
      – Во, банный лист.
      – Имею право знать. В целях безопасности.
      – Ну, коль имеешь, – сдался я, – тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял.
      – Правда, что ли?
      – Угу. Причём, всю. Под чистую.
      Ашгарр удивлённо покачал головой:
      – Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой?
      – Возьми в бардачке пакет, – распорядился я. – Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами "Шорох за дверью". – Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. – Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг.
      – Какой именно скороговоркой? – деловито уточнил Ашгарр.
      – В данном случае, всё равно какой, – ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: – Например, такой: "Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил". Сможешь повторить?
      – Легко.
      – Вот и давай наяривай.
      Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам:
      – За-па-те-ра.
      Будто пробовал слово на вкус.
      – Думаю, что это какое-то крутое заклятие, – поделился я своим предположением. – Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова "zap" и "patera". Соответственно – "жизненная сила" и "жертвенная чаша".
      – На каком таком наречии?
      – На новоанглийском, на каком же ещё.
      – Разве "патера" английское слово?
      – Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу – латынь, разумеется.
      Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала.
      – Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: "zapatera". Нет?
      Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром:
      – Zapatera. – А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: – Башмачница, что ли?
      – Ну да, – кивнул Ашгарр. – Она самая.
      – При чём тут какая-то башмачница?
      Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться:
      – При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре "Башмачница" – это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте.
      – Точно?
      – Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием "La zapatera prodigiosa".
      – Волшебная башмачница, – перевёл я. – Что-то не припомню.
      – Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации.
      – И что за ситуация?
      – Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.
      Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:
      – Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.
      Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом:
      – И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное?
      – Сказал же, сразу, – ответил я. – Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов.
      – Слушай, а как к тебе эти "Сибирские зори" попали?
      – Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок.
      Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное.
      – Что говоришь? – напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк.
      – Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела.
      Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился:
      – У-у-у, завёл пластинку.
      – Я серьёзно. – Ашгарр снял очки, потёр глаза. – Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека.
      – Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить.
      – Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно.
      – Видно? Что тебе видно?
      – Что ты опускаешься всё ниже и ниже.
      Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал:
      – Аргументируй.
      Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном:
      – Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей – это, вообще, что-то с чем-то.
      В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил:
      – Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли.
      Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана "Носорога" Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги.
      Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё:
      – С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет?
      – Не каркай, – потребовал я.
      – Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым?
      – Дурак ты, Ашгарр.
      – Сам дурак.
      – Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А?
      – Честно?
      – Честно.
      И тут он, выдержав паузу, выпалил:
      – Хочу, чтобы ты закрыл агентство.
      – Новое дело, – изумился я. – А кто будет деньги зарабатывать?
      – Есть другие способы.
      – Ничего другого не умею, как только людей вытаскивать из передряг.
      – Тогда позволь напомнить, что помимо тебя у дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля есть ещё два нагона, и они тоже кое-чего стоят. Не дармоеды, смогут устроиться и работать. Легко.
      Я промолчал, однако всем своим видом показал, что говорит он сущий вздор. Поэт же, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разворачивать тему:
      – Воин – ладно, он на охране подземелья, во фронтмены его, пожалуй, нельзя, но я-то свободен. Полагаешь, не сумею?
      – Полагаю, нет, – сказал я с предельной откровенностью.
      – Почему это? – нахмурился Ашгарр.
      – Потому что ты поэт.
      – И что с того? Тютчев вон, например, служил председателем комитета иностранной цензуры. Томас Элиот – клерком в банке. Артур Рембо – торговым агентом в этой… как её там… в Эфиопии. Тебе ещё примеры нужны?
      Я похлопал Ашгарра по коленке.
      – Знаешь, что я тебе, чувак, скажу.
      – Что? – с вызовом спросил он.
      – Прожил последние сто с лишним лет в башне из слоновой кости, вот и дальше живи в этой обители поэта. Живи и не высовывайся. Ведь ни черта же не понимаешь в современном житье-бытье. Ни черта. А тут столько всяких подводных камней, ловушек, измен лютых и рогатин с вензелями, что без опыта не обойтись. Без богатого такого житейского опыта. У тебя такого опыта нет и приобретать его уже поздно. Раньше надо было, когда мир безумствовал не таких скоростях.
      – Глупости, Хонгль, говоришь.
      – Правду говорю истинную.
      Не знаю, до чего бы мы доспорились, но тут – оба-на! – сели в лужу и по те самые обещанные помидоры. Хотел я эту яму проскочить сходу, да не вышло. Оказалось глубока до безобразия. А так не скажешь.
      – Вылезай, толкнёшь, – сказал я тоном, не предполагающим возражений.
      Ашгарр возмущённо мотнул головой, поиграл желваками, но перечить не стал, смело прыгнул в грязную жижу. Надо же ему было показать, что он парень хоть куда, а моя песня о башне из слоновой кости – грязная инсинуация.
      Провозились минут пять, но выбрались. А как иначе. И я водитель не плохой, и Ашгарр старался.
      – Осторожно, салон не запачкай, – не удержался я от издевательского замечания, когда изгваздавшийся и промокший поэт вновь плюхнулся в кресло пассажира.
      – Да иди ты лесом, – огрызнулся он и так хлопнул дверцей, что болид едва не развалился на составные части.
      А уже через десять минут скоростной езды юзом на пересечённой местности мы – о, будь благословен ты во веки вечные, привод на все четыре колеса! – прибыли к конечному пункту нашего ночного марш-броска, к затопленному песчаному карьеру.
      Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал:
      – Надо слово какое-нибудь произнести.
      Я изумился:
      – Кого смеяться? Зачем?
      – Страдали ведь. По-своему, конечно, но страдали. Короче – надо. Надо, Хонгль. Надо.
      – Плохого говорить не хочется, а хорошего… Разве, Ашгарр, об этих диких можно сказать хоть что-нибудь хорошее?
      – А ты подумай, – призвал поэт. – Постарайся.
      Делать нечего, я напряг все мышцы мозга, и через несколько секунд обратился к упокоенным вампирам с такими вот словами:
      – Некоторые творят добро для того исключительно, чтобы творить зло без угрызений совести. Вы, парни, в этом плане никогда не были лицемерами. А больше ничего доброго сказать про вас не могу. Аминь.
      И посмотрел на небо. Неба отсутствовало. На его месте висело сплошноё тёмное месиво без единого просвета. Такое сплошное и такое тёмное, что мысль о том, что где-то там, за всем за этим, блещут звёзды и светит луна, казалось до невозможности глупой.
      Продолжая пялиться в тьму кромешную, я стёр капли дождя с лица и тихо произнёс:
      – Хорошо, что сегодня звёзд нет.
      – Чего ж хорошего? – хмыкнул Ашгарр.
      – Поверь, чувак, звёзды и луна при таких делах это чересчур, это перебор. И с эстетической точки зрения, и с этической.
      Поэт недоумённо пожал плечами, развернулся и пошёл к болиду аккурат между лучом правой фары и лучом левой. Не дошёл нескольких метров, поскользнулся и шлёпнулся в похабную жижу. Смешно так шлёпнулся, как Чарли Чаплин – бах, и аж ноги кверху. Я не выдержал и прыснул. Но потом усилием воли убрал с лица улыбку, подошёл и протянул руку:
      – Давай помогу.
      Рассерженный Ашгарр руку мою отпихнул, вскочил неуклюже и, пытаясь стряхнуть налипшие комья грязи, начал распаляться:
      – Бред какой-то. Бред. Ночь, темень, дождь, грязища неимоверная, какие-то дохлые вампиры. С ума сойти. Где я? Зачем я здесь? Что со мной?
      – Спроси ещё: я ли это? – ухмыляясь, посоветовал я.
      – А всё из-за тебя! – проорал Ашгарр и ткнул меня кулаком в грудь. – Всё из-за твоих мерзотных дел.
      Я отступил на шаг, но предупредил:
      – Э-э, поосторожней, а то…
      – Что "а то"? – взъярился поэт.
      – Что-что, – проворчал я и тоже наступательно. – Сам знаешь, что. Врежу. Вот что.
      Тут он совсем распетушился:
      – Ну давай врежь! Давай-давай!
      И встал в стойку.
      Дважды меня просить не надо, одного раза вполне достаточно. Сделав ложное движение правой, я свалил Ашгарра ударом левой. Снизу, без замаха и мимо блока в челюсть – на. Раз, и готово. А чтоб истерик впредь не закатывал.
      Но Ашгарр молодец. Даром, что поэт, рафинированная душа, а тоже не сплоховал. Уже лёжа на спине, умудрился садануть мне каблуком по коленке. Причём, со всей дури. По взрослому. Без дураков. Я охнул от боли и рухнул рядом.
      И сцепились в партере.
      Мутузили друг друга, вбивали в грязную размазню, душили-грызли, пока не выдохлись, а потом обессиленные повалились рядышком. Плечо к плечу. Ухо к уху.
      – Смешно, когда дракон сам с собой дерётся, ибо абсурдно, – тяжело дыша, заметил через время Ашгарр.
      Сплюнув тягучую, горьковатую от крови слюну, я продолжил его мысль:
      – Ещё смешнее, когда сам собой дерётся человек, ибо неописуемо.
      – Твоя правда, – согласился поэт и безо всякого перехода спросил: – Курить есть?
      Я нашарил пачку, вытащил сигарету для себя, сигарету для него, полез за жигалкой и не нашёл её.
      Говорили в старину: не спавши, да беду наспал.
      Это был тот случай.

Глава 9