– Остынь, чувак, я же показал тебе, что перестраиваюсь. Какого на двойной пошёл?
      – Да ни фига ты, дядя, не показывал. Расслабься и чехли четыреста енотов.
      – За что это?
      – За навесное.
      Во, думаю, наглец. Затягиваюсь, чтобы сразу не послать куда подальше, выдыхаю, говорю:
      – Не-а, так не пойдёт.
      – А как пойдёт? – спрашивает.
      Тут я предлагаю разумное, доброе, вечное:
      – Раз такие предъявы пошли, вызываем комиссаров. Или инспекторов. А лучше – цыгаль-цыгаль, ай, люли, – тех и этих. Пусть они наши непонятки разруливают.
      И лезу в карман за телефоном.
      Парень оборачивается к своей машине и орёт истошно:
      – Тукша! Слышь, Тукша! Дядя гаишников подтягивает!
      В ту же секунду из "мерина" выползает пассажир – кинг-конг с головой цыплёнка. Поднимает воротник хрустящей кожанки, засовывает ручища в карманы, передёргивает плечами и – еду-еду не свищу, как наеду, не спущу – с ленцой вельможной, подкатывает к нам.
      Действие второе, усмехаюсь я про себя, те же и Последний Довод Короля.
      – Менты, дядя, не прокатят, – произносит Тукша скучным голосом заученный текст. И объясняет: – С места съехали. Так что сами тереть будем.
      И тут у меня уже никаких сомнений не остаётся, что попал в банальную подставу на лоха. Ого, думаю, явился случай, привел с собой истину, и породили они откровение. Трясу – не столько от возмущения, сколько от удивления – быстро намокшими под дождём патлами и говорю:
      – Зря вы так, чуваки.
      – Как "так"? – вяло, без огонька в голосе, интересуется Тукша.
      – Вот так вот нагло.
      – Мы нагло? Это мы нагло? – выкрикивает темпераментный доходяга, идёт в блатную присядку и тыкает пальцем в разбитую фару. – Разуй глаза, дядя. Посмотри, что учудил.
      Верил, что можно быть святее Папы римского, но чтобы нахальнее водителя командирского уазика – нет. Тут поверил. Досчитал до пяти и говорю с предельной невозмутимостью:
      – Парни, ваш эстрадный номер, конечно, достоин включения в праздничный концерт ко Дню работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, но со мной он не прокатит.
      – Почему это? – с вызовом спрашивает доходяга, сам того не понимая, что выдаёт себя с головой.
      Я добиваю сигарету до фильтра, роняю бычок в лужу и объясняю:
      – Потому что не терпила я, а – на минуточку – дракон.
      – Ну а я тогда барон, – говорит грамотный Тукша и начинает разворачиваться в боевой порядок.
      Меня от этой суеты уходящей натуры начинает разбирать смех, еле сдерживаюсь.
      – Ты чего, дядя, лыбишься? – из-за широкой спины подельника спрашивает доходяга.
      – Видели бы вы себя со стороны, – говорю. – Клоуны. А поди мыслите себя злодеями? Да? Не-а, ни фига не злодеи. Истинный злодей посягает на душу, а вы – на бабло. Стыдно, мальчики.
      Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же – не пробиваем. Не меняя апатичного выражения лица тянет ко мне ручища, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
        Незримый страж, Врата открой,
        Впусти сюда кромешный рой.
        Вас заклинаю, Мураши:
        Рви, режь, кромсай, кусай, кроши.
      После чего, весьма сожалея, что не стоит тут ещё и зелёная "калдина", указываю на четырёхсотый.
      – Крыша поехала с перепуга? – интересуется доходяга.
      А Тукша всё наступает.
      Я молчу, пячусь и гляжу за их спины. Там уже пир горой: мириады мелких крылатых тварей облепили со всех сторон обречённого "мерина" и ну его точить.
      В две секунды схомячили.
      Когда жуткая туча, исполнив моё заклинание, покинуло Пределы, на том месте, где только что стояла бравая немецкая машина, осталась позорная кучка металлической трухи. Но и она в следующий миг исчезла – сдуло порывом ветра.
      – Вот и всё, – итожу я.
      Но парни-то ничего не видели, не понимают, о чём это я.
      – Что значит "всё"? – чуть ли не визжит доходяга.
      А флегматичный Тукша вновь ко мне ручонки тянет.
      – Нет тела, нет дела, – говорю я и переиначиваю: – Нет машины, нет аварии.
      – Какую-то хренотень, дядя, несёшь, – заявляет доходяга.
      Я киваю:
      – Согласен. Мало того, считаю, что всякое слово – хренотень. Потому и выступаю против тезиса, который закрепляет за словом привилегированный доступ к онтологической сути в силу того, что оно, слово, является-де неотъемлемой её частью.
      Доходяга крутит пальцем у виска, а у Тукши наконец получается схватить меня за плащ. Правда, не надолго. В следующую секунду я освобождаюсь нырком под руку, захожу громиле за спину и, уверенно прихватив за шкирку, разворачиваю на сто восемьдесят. После чего приставляю кольт к его виску.
      – Абзац бибике, – говорит Тукша, увидев, что "мерседес" пропал. Почему-то к перспективе получить пулю в мозг он остался равнодушным. Может, что не так с мозгом?
      Тем временем потрясенный моей сноровкой доходяга тоже оборачивается, обнаруживает наличие отсутствия и громко икает от удивления. Потом ещё раз икает. И начинает икать беспрестанно.
      Странная какая-то реакция организма у паренька, думаю я, и отпускаю Тукшу на волю. А потом, уже затолкав пистолет в кобуру, говорю:
      – Урок окончен, все свободны. – И без капли издёвки спрашиваю: – Может, вас, пацаны, куда подвезти?
      Ответа так и не получил, а через несколько секунд, оставив сладкую парочку мёрзнуть на инфернальном сквозняке, уже гнал во всю. Нужно было гнать – опаздывал из-за этих придурков. Но как ни гнал, всё-таки на три минуты опоздал.
      Самое смешное, что Холобыстин на встречу не явился.
      Мало того, когда я вбежал на третий этаж корпуса "Б" Института термодинамики, оказалось, что дверь в помещение, арендуемое редакцией "Сибирских зорь", закрыта. Я подумал, что закрыта изнутри, и постучал, настойчиво так постучал, однако никто не подошёл. Тогда я решил немедленно позвонить господину редактору и высказать ему в свободном стиле всё, что о нём думаю. Но не успел вытащить трубку, как услышал:
      – Егор Тугарин?
      Спрашивала женщина, чей неясный силуэт вырисовывался на фоне окна в конце сумрачного коридора.
      – Да, – ответил я и, не дождавшись продолжения, задал встречный вопрос: – Не подскажите, где Семён Аркадьевич?
      – Он не придёт, – сказала незнакомка и стала приближаться.
      Одета она была без изысков, просто, но длинный грубой вязки свитер и тёртые джинсы смотрелись на ней так, как на иной куколке платье для коктейлей ни смотрится. А её красота меня просто оглушила. Была она неправильной, нездешней, далёкой от глянцевых шаблонов. Её не портили ни жёсткие складки у рта, ни следы бессонницы вокруг глаз, ни старый шрам на подбородке. Наоборот – эти маленькие изъяны придавали незнакомке шарма и дорисовывали образ "женщина с прошлым".
      Слава Силе, подумалось мне, что я не человек. А то пошёл бы и застрелился от осознания, что эта брюнетка не моя и никогда моей не будет.
      Ей было между тридцатью и сорока. Самый правильный возраст. И пахло от неё правильно: полынью, чабрецом, мадерой, печёным клубнем и разгорячённой женской кровью. Этот крутой замес в мгновенье ока унёс меня туда, где отчётливо слышались посвист дикого ветра, треск ночного костра и тихая вольная песня. Дышать – не надышаться, слушать – не наслушаться. И плакать от счастья. В голос плакать. Навзрыд.
      На даче ночевала, догадался я. И не одна.
      С большим, очень большим трудом – "мы с тобой никогда не расстанемся, мы с тобой на даче останемся" – стряхнул я наваждение и, облизав пересохшие от волнения губы, выдавил из себя:
      – Мы с ним договаривались. С Семёном Аркадьевичем.
      Незнакомка подняла на меня глаза.
      – Вместо себя он меня прислал. Сказал, приедет сыщик, жди.
      Я молчал, ждал объяснений. И ещё тонул. В глазах её огромных небесно-голубых тонул.
      – Он трус, – сказала она с пугающей откровенностью и повторила: – Он трус.
      Будто приговор вынесла. Жестокий, окончательный и не подлежащий обжалованию.
      – А вы… – начал было я.
      Она показала ключ.
      – А я не боюсь.
      – Я хотел спросить, кто вы.
      – Инесса Верхозина, – представилась она.
      Освежив в голове список, который давеча предоставил мне господин Холобыстин, я определился: "Верхозина Инесса Романовна, завотделом прозы".
      Тем временем она уверенным движением вогнала ключ в замок. Провернула, толкнула тугую дверь плечом и, когда петли пропели "O sole mio", пригласила:
      – Входите.
      Я остановился на пороге и первым делом проверил наличие гиблых эманаций.
      Ничего такого не почувствовал.
      Вошёл и осмотрелся.
      Увиденное поразило меня. Ещё бы. Разбитые столы, за которыми сменилось ни одно поколение эмэнэсов, расшатанные стулья от разных гарнитуров, два перекошенных, заваленных серо-буро-малиновыми папками, шкафа, сваленные в угол пульманы-инвалиды, а ещё допотопного вида персональные электронно-вычислительные машины фирмы IBM, дешёвые корзины для бумажного мусора, лампы дневного света с пожелтевшими, местами треснутыми плафонами и чахлый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты на подоконнике – вся это убогая обстановка как-то не очень сочеталась с представительным образом господина Холобыстина. Тут поневоле удивишься.
      Бедность – не порок, подумалось мне, но тут не бедность, а нищета. Причём, нищета вопиющая.
      Неторопливо, словно кот, впервые попавший в незнакомое помещение, я прошагал через всю комнату и остановился возле окна. Глянул сквозь заляпанное стекло вниз, во двор, и какое-то время наблюдал, как работяги сгружают с машины огромную катушку с силовым кабелем, потом обернулся к госпоже Верхозиной.
      Сообразив, что испытываю страшную неловкость, она помогла мне. Обняла себя за плечи, будто озябла, и сказала:
      – Не понимаю, зачем наш старый сатир всё это затеял, тем не менее, готова ответить на ваши вопросы.
      Она сумела вложить интонацией в эту фразу столько всякого, что стало понятно: у них с господином Холобыстиным давняя и весьма сложная история отношений. Возможно, любовь-морковь, докатившаяся до взаимной ненависти, до "убил бы – так люблю", до "зацеловал бы до смерти". А быть может, многолетняя вражда, вызванная перманентной борьбой за трон. Или серьёзные творческие разногласия. Или ещё что-нибудь. Вариантов тут множество, люди на этот счёт большие выдумщики.
      Кажется, женщина на нерве, подумал я. Пока не передумала, надо начинать.
      И собравшись с духом, спросил для затравки:
      – Вы, Инесса Романовна, сказали, что Семён Аркадьевич боится. А чего он, по-вашему, боится?
      Она пожала плечами.
      – Чудит, как никогда не чудил. Несёт жалкую чушь о каком-то проклятии.
      – А вы, надо полагать, ни в какие проклятия не верите?
      – Ай, бросьте, я взрослый и здоровый на голову человек.
      – Но…
      Она не дала мне досказать.
      – Одна переборщила с пилюлями, другая в опасном месте дорогу перебегала. Страшно, горько, больно, несправедливо наконец, только причём тут мистика? Судьба. Помните, какими словами Пушкин заканчивает поэму "Цыганы"?
      Я помнил, но ответить не успел, она сама процитировала:
      – И от судеб защиты нет.
      На самом деле у Пушкина так: "И всюду страсти роковые и от судеб защиты нет", но я не стал спорить. Ума хватило. Вместо этого спросил:
      – А третий?
      – Третий? – не поняла Инесса.
      – Дизайнер ваш, компьютерщик, Контсантин Звягельский. Что вы про него скажете? Случайно из окна выпал?
      – Костик – нет, – с горечью сказала она. – Костик – на моих глазах. Бедный, бедный мальчик. Не представляю, что на него такое нашло? Стоял у окна, курил и вдруг…
      Сочувственно покивав, я спросил:
      – Он знал в тот момент, что Фролова и Мордкович погибли?
      Она задумалась, потом мотнула головой.
      – Нет, не знал.
      – Точно?
      – Точно. Об Эльвире мы только к вечеру узнали, а про Бабочку… в смысле, про Марину так и вообще на следующий день. Ничего он не знал. Не мог знать. А вы это к чему?
      – Самоубийство, – пояснил я, – весьма заразительная штука.
      – Возможно, – помолчав, сказала она. – Но тут, как видите, не тот случай. Да и насчёт самоубийств… Не верю я, что наши барышни намерено покончили с собой. Не было у них на то причин. Уж поверьте.
      У меня имелось, что на это ответить, и я ответил:
      – Быть может, и не было у них причин, чтобы уйти, только иногда люди не находят причин, чтобы остаться. И потом, согласитесь, Инесса Романовна, чужая душа – потёмки,
      Посмотрев на меня выразительно, она парировала:
      – А своя?
      Этой женщине палец в рот класть нельзя, с восхищением подумал я. Пиранья.
      Поправил очки и сменил тему:
      – Кто кроме вас двоих был тогда в комнате?
      – Никого не было, – недолго думая, ответила она. – Антонина Михайловна, бухгалтер, с утра уехала в банк и с концами. У Свиридовой, у Ноны Ивановны, она у нас зам главного, в тот день внучка родилась, так что тоже отсутствовала.
      – А Валентина Муразова где была?
      – Ого, – хмыкнула госпожа Верхозина, – смотрю, подготовились.
      – Есть такое дело, – не стал я умолять свои профессиональные достоинства.
      – Ну-ну. А насчёт Муразовой всё просто. Валя у нас в офисе почти не бывает, на дому работает. Мы отсылаем ей тексты для корректуры "емельками", ну и она, разумеется, отвечает нам таким же образом.
      Я кивнул:
      – С этим всё понятно. – Помолчал, погонял для солидности туда-сюда морщины на лбу и задал новый вопрос: – Инесса Романовна, а вы не помните, о чём вы тогда с ним говорили?
      – С кем? – уточнила она. – С Костей Звягельским?
      – Ну да. Помните?
      – Прекрасно помню, как ни помнить. Ни о чём мы с ним не разговаривали, некогда было, каждый своим делом занимался. Я редактировала очередной графоманский бред, бессмысленный и беспощадный, а Костя обновлял главную страницу сайта. Всё было как всегда, и ничего трагедии не предвещало. Но в какой-то момент мальчик оторвался от ноутбука, подошел к окну, какое-то время стоял там, глядя во двор. Закурил. Потом вдруг распахнул окно, запрыгнул на подоконник, произнёс сущую ерунду и в следующую секунду прыгнул. Знаете, "солдатиком" так. Я даже ахнуть не успела. Ну а дальше… Дальше – страшно, вспоминать не хочу. Уж простите.
      – А что именно он произнёс, перед тем, как прыгнуть? – выдержав из деликатности небольшую паузу, спросил я.
      – Это так важно?
      – Очень.
      – Не поверите, но он трижды нараспев произнёс слово "запотело". Знаете в такой манере, в какой плохие актёрки произносят фразу "В Москву, в Москву, в Москву".
      – Это он про оконное стекло?
      Она пожала плечами:
      – Не знаю, возможно… Ещё вопросы есть?
      – Пока нет. Разрешите, я тут немного осмотрюсь. Пять минут, не больше.
      – Да ради бога.
      Под скептическим взором (хорошо хоть не под презрительное прысканье) госпожи Верхозиной, я обшарил ящики столов, раскидал пульманы, поковырялся – вот работка-то! – в мусорных корзинах, заглянул в, на и за шкафы, вырвал из банки цветок, высыпал на газету землю, но ничего, чтобы могло хоть как-то походить на разряженную колдовскую гогу не обнаружил. Либо уже вынесли, либо не было её тут никогда.
      – Всё? – спросила моя строгая собеседница, когда поняла, что об этом можно спросить.
      – Всё, – отряхивая руки, ответил я.
      – Я свободна?
      – Конечно, только…
      – Что?
      Я вытащил записную книжку, следом ручку и, щёлкнув пипкой, спросил:
      – Можно узнать номер вашего телефона?
      – Зачем? – нахмурилась госпожа Верхозина.
      – Ничего личного, – поторопился уверить я. – Но вдруг надумаю что-нибудь уточнить по делу.
      Она посмотрела на меня так, как воспитательницы смотрят на распоясавшегося ребёнка, однако номер назвала.
      Я помотал головой:
      – Нет, нет, ваш домашний стараниями господина Холобыстина мне известен, меня интересует мобильный.
      – Мобильного пока нет, – сказала она. – Старый недавно утянули, новым обзавестись не успела.
      – Утянули? – зацепился я за столь важную информацию. И выпалил вопросы один за другим: – Где? Кто? Когда?
      – Это-то зачем? – поморщилась госпожа Верхозина.
      – Не настаиваю, но… Инесса Романовна, это может оказаться важным. Весьма и очень.
      Сопроводив свои слова вздохом недовольства, она сдалась:
      – Ну, хорошо-хорошо. Расскажу, так и быть. Впрочем, рассказывать особо нечего, случай банальный. Приблизительно неделю назад забрёл к нам коммивояжёр, из тех, которые по бабским конторам шарахаются со всякой дрянью. Знаете, наверное?
      Я кивнул, дескать, знаю, конечно.
      – Этот, – не сбавляя темпа, продолжила госпожа Верхозина, – притащил зонты. Мало того, что сработанные кое-как, так ещё и расцветок ужасных. Гадость. Тошнотворная гадость. Облить керосином, и подпалить. Правда, Антонина Михайловна… – Тут госпожа Верхозина окинула меня быстрым взглядом и осеклась: – Ладно, это не важно. Важно другое. Когда этот проныра, так ничего и не продав, удалился восвояси, я обнаружила, что куда-то запропастился мобильный телефон. Костик сразу сообразил, куда именно, и тут же позвонил охране. Парни вроде как догнали воришку, однако упустили. Вёртким оказался наш коммивояжёр. Выскользнул, говорят, из рук, прыгнул в маршрутку, и всё – пишите письма мелким почерком. – После этих слов рассказчица с фаталистической, присущей сильным натурам, решительностью махнула рукой. – Да чёрт с ним, с этим телефоном. По правде сказать, допотопным был. Давно собиралась новый купить, да всё руки не доходили. Теперь вот дойдут.
      – А как он выглядел? – стал я ковать железо, пока горячо.
      – Телефон?
      – Нет, коммивояжёр.
      – Никак. Не запомнила. Что-то невзрачное и суетливое.
      Что чайной розе какая-то там убогая тля, задумался я. Ответил: ничего. И, чувствуя, что её терпение на исходе, поторопился спросить:
      – А больше ни у кого ничего в те дни не пропадало?
      – Не знаю, не слышала, – ответила она.
      Я стянул с мизинца перстень с топазом и протянул ей.
      – Возьмите.
      – Зачем?
      – Надо. Оберег.
      – Ай, бросьте.
      Оттолкнув мою руку так резко, будто я дохлую крысу протянул, госпожа Верхозина тут же развернулась и вышла в коридор. Мне ничего не оставалось, как вернуть кольцо на палец (не мог же я его всучить силой) и выйти следом.
      Секунду-другую ещё теплилась надежда, что, увязавшись, сумею задать по пути два-три уточняющих вопроса, но, заперев дверь, упрямица попрощалась со мной таким тоном, что стало понятно: в моих рыцарских услугах тут не нуждаются. К тому же пошла почему-то не к лестнице, а в другую сторону, в сумрак коридора.
      Провожая её взглядом, я тихо сказал сам себе:
      – Как это ни обидно, Хонгль, но, похоже, она считает тебя шарлатаном. И ты для неё, как тот вороватый коммивояжёр, суть что-то невзрачное и суетливое. А помимо того ещё и настырное.
      Было ли мне на самом деле обидно? Не так чтобы очень. С самого рождения вбивали мне в голову назидание Великого Неизвестного: "Дракон есть существо, брошенное в мир, где его никто не ждёт, где он никому не нужен и где ему абсолютно не на что рассчитывать". Вбивали-вбивали и вбили. Теперь готов ко всякому. В том числе и к тому, что в ту пору, когда служил я помощником следственного пристава Сыскного управления при губернском обер-полицеймейстере, называли неглижированием, а в нынешнее время, если я правильно понимаю свою продвинутую помощницу Леру, называют ёмким словом "игнор".
      Когда стук каблучков – да, уверяет разум, а сердце не верит – окончательно затих, я осадил себя мысленно: "Остынь, дракон, эта принцесса не из нашей сказки", вдохнул-выдохнул и отправился пытать охрану, чинить дознание.

Глава 5