Тут уже и Архипыч подключился:
      – А ещё какие-нибудь варианты есть?
      – Есть ещё один, – кивнул Самохин. – Можно оттянуть финал, опрокинув несчастного в растительное состояние и удерживая, пока Силы хватит.
      – Не вариант, – мотнул головой Архипыч.
      Эксперт развёл руками:
      – Других способов нет. Во всяком случае, я их не знаю.
      И на несколько секунд после этих его слов воцарилось молчание, какое случается, когда мысли собеседников разбегаются в разные стороны.
      – Иное слова, что та солома, – нарушая тишину, посетовал Архипыч, – разгорится, не зальёшь.
      А мне в худшее верить не хотелось.
      – Модест Владимирович, – спросил я, – скажите, а это заклятие отменяемое? Или в принципе обратного хода не имеет?
      – Отчего же, имеет, – сказал Самохин. – Хотя и особо опасное, а отменяется как все прочие.
      – То есть затейник должен лично отменить свою волю?
      – Именно так. Он должен взять свое слово обратно. А что, Егор, ты в курсе, кто трикстер?
      Я помотал головой и развёл руками – увы.
      Архипыч тем временем нашёл глазами Борю Харитонова, который в тот момент руководил погрузкой в "газель" троса отврата, концентраторов Силы и прочих спецсредств, сунул два пальца в рот, свистнул по-разбойничьи и махнул рукой:
      – Эй, Улома, греби сюда. – А когда Боря подошёл, всучил ему журнал в руки и выдал распоряжение: – Возьми парней человек пять, смотайся на склад Первой типографии, раскопай и изыми весь тираж вот этой вот мути. Как изымешь, вывези куда-нибудь загород, облей горючкой и сожги к едрени фене. Задача ясна?
      – Так точно, мой коннетабль, – не вдаваясь, как и подобает настоящему солдату, в суть происходящего, ответил Боря.
      – Вопросы?
      – Расплачиваться или грубо взять?
      Архипыч вопросительно посмотрел на меня.
      – Уже оплачено, – пояснил я. – А с редактором договоримся.
      – Ещё вопросы есть? – вновь повернулся Архипыч к Боре.
      Тот вытянулся в струнку.
      – Никак нет, мой коннетабль.
      – Тогда вперёд и прямо.
      Боря отсалютовал уставными "вилами" и пошагал к "хаммеру", раздавая на ходу распоряжения. Чётко раздавая. Как бравым воякам и положено.
      А фиг ведь скажешь, что с бодуна, невольно изумился я. Геройский мужик. Из нашенских. Из тех, кто во хмелю неукротим, но и в похмелье, каким бы жестоким оно ни было, несгибаем.
      – Господа, я ещё вам нужен? – поинтересовался тем часом Самохин.
      – Пока нет, – развернулся к нему Архипыч. – Но если что…
      Он не успел закончить.
      – Всегда, – приложив руку к сердцу, заверил вольнонаёмный эксперт.
      Как только мы остались вдвоём, Архипыч положил мне руку на плечо и обратился доверительно:
      – Что будем делать, Егор?
      – Вы – не знаю, – ответил я. – А я буду искать того, кто всё это затеял. Мне Леру спасать надо. По-любому.
      – С чего начнёшь?
      – Да я, собственно, уже начал. С версией определился, сейчас начну отматывать клубок. К Бабенко поеду, к автору стишков. Правда, думаю, это не последний пункт. Думаю, промежуточный.
      – Правильно, думаешь, – согласился Архипыч. – Не знаю я такого первостатейного мага Бабенко. А если я не знаю, стало быть, нет его. Стало быть, товарищ – либо начинающий, либо профан.
      – Вот и хочу разобраться.
      – Давай, Егор, действуй. А мы пока с другого конца начнём. Раз к делу каким-то образом причастен маг высокого уровня, устроим проверку на свой манер.
      – Надо понимать, дадите делу законный ход?
      – Обязательно, Егор. Тухлое дело, изуверское. Надо гада чехлить и карать по всей строгости закона.
      – Что ж, имеете право.
      – Не право, Егор, а обязанность. К тому же: твои проблемы, это мои проблемы. Разве нет? Всегда же так было.
      Покивав, дескать, было, Серёга, было, я попытался освободиться от его дружеских объятий. Однако Архипыч не позволил мне уйти. Мало того, прихватил плотнее и, круто сменив интонацию с доверительной на интонацию "ты – безбилетный пассажир, я – кондуктор", произнёс:
      – Кстати, о твоих проблемах. Не хотел до поры до времени говорить, пацана нужно было спасать, побоялся тебя гондурасить. Теперь скажу. – С этими словами сунул руку во внутренней карман своей чекистской кожанки, вытащил и показал мне зажигалку. Мою зажигалку. Ту самую, которую я где-то посеял прошлой ночью. – Что это, Егор, за ерунда?
      На моём лице не дрогнул ни один мускул.
      – Это? – Я всё же сумел освободиться от его медвежьей хватки. – Это, Серёга, не ерунда, это зажигалка.
      – Ладно тебе, Егор. Не финти. Сечёшь прекрасно, о чём толкую.
      – Не-а, не секу, Серёга. Не секу и не просекаю.
      Кондотьер хмыкнул недовольно, а потом громко вздохнул и покачал головой. Жуть как не хотелось ему чинить разборки. Но должность обязывала.
      – Ну хорошо, – глядя куда-то в сторону сказал он. – Раз не просекаешь, значит, не просекаешь. Тогда слушай сюда. Тут такое дело.
      – Кто жив, тот знает, такое дело: душа гуляет и носит тело, – перебил я его в бессознательной попытке оттянуть неприятное разбирательство.
      Номер не прошёл, Архипыч, не обратив на моё глубокое метафизическое замечание ни малейшего внимания, поведал следующее:
      – Сегодня на рассвете срочный вызов случился, вампиры двух своих подняли возле Ухашовского моста. Не до того нам, честно говоря, было, с чёрным демоном возились, но дежурную бригаду всё же отправили. Не могли проигнорировать. Не имели права. Так вот парни докладывают, что занятную картинку обнаружили на берегу. Представляешь, двум упырям из стаи Дикого Урмана кто-то ночью головы отсёк.
      – Да ты что! – притворно дался диву я и покачал головой: – Ай-яй-яй, нехорошо-то как.
      – Ничего про это не слышал? – проигнорировав моё чернушное шутовство, полюбопытствовал Архипыч.
      Я смерил его взглядом.
      Глыба. Монумент. Памятник. Памятник силе, чести и отваге того битого, за которого десять битых дают. Врать такому, что от Вечного Огня прикуривать, потому ответил уклончиво:
      – А в чём проблема?
      – А в том проблема, что упыряки эту зажигалку возле одного из трупов нашли, – чётко проговаривая каждое слово, произнёс Арихипыч. И, ткнув в зажигалку пальцем, добавил: – Штучка, между прочим, эксклюзивная. Гравировка на ней имеется примечательная. Надпись на дарсе. На древнем драконьем языке.
      – А я, Серёга, и не отрекаюсь, что вещица моя. Глупо отрекаться. Ты же её у меня видел тысячу раз.
      Признался и, слямзив зажигалку с его похожей на совковую лопату ладони.
      – Значит, всё-таки ты там был сегодня ночью? – шумно, как после выпитой стопки водки, выдохнул молотобоец.
      Вопрос прозвучал как утверждение.
      Ответил я не сразу, несколько секунд искал верную линию поведения, но в итоге решил, что проще всего сказать правду, и как с обрыва в воду прыгнул:
      – Был.
      И сразу услышал главный вопрос:
      – Вампиров ты завалил?
      – Нет, Серёга, – мотнул я головой. – Это как раз они меня завалить пытались.
      – Ой ли, Егор? – прищурился кондотьер.
      – А зачем, скажи, мне врать? Я ваших людских законов не боюсь, я дракон, я неподсуден. Завалил бы кого, так бы прямо и сказал: завалил.
      – Законов ты не боишься, понимаю, – не стал спорить молотобоец, – а как насчёт Дикого Урмана?
      Поймав его внимательный взгляд, я пожал плечами:
      – Не понимаю, куда ты клонишь.
      – Всё ты, Егор, отлично понимаешь. Как ни крути, а вожак упыриной стаи в плане боевой магии покруче нагона-мага будет.
      – И что с того?
      – А то, что вряд ли хочешь, чтобы дохлых упыряк на тебя повесили. Разве нет?
      – Чего хочу, чего не хочу, это, извини, Серёга, сугубо моё дело. А твоё дело знать, что я этих диких пальцем не тронул. Это также точно, как и то, что смерть неизбежна, а жизнь прекрасна.
      – Ага, прекрасна, – ухмыльнулся Архипыч. – Если правильно подобрать антидепрессанты.
      Какое-то время мы молчали, потом кондотьер спросил:
      – Слушай, а может, свидетели есть?
      – Свидетели? – Я задумался. – Нет, свидетелей нет. Зато есть моё честное слово. И слово это такое: я их не трогал. Веришь?
      – Верю. Но если не ты, то кто? Может, истребители?
      – Не знаю.
      – Как же так, Егор? – покосился на меня Архипыч. – Ведь ты там был.
      – Был-то я там был, но только ничего не видел. Когда им секир-башка делали, пребывал в глухой отключке.
      Молотобоец крякнул и огладил бороду:
      – Это как так?
      Ничего не оставалось, как рассказать о мрачных событиях прошедшей ночи. И я рассказал. Только о спасителе своём, о чёрном мотоциклисте умолчал. А закончил свою историю такими словами:
      – Что касается Урмана, тут ты, Серёга, ошибаешься. Не боюсь кровососа. Дёрнется, разорву в Ночь Полёта как тузик грелку.
      – До ближайшей трансформации тебе ещё дотянуть нужно.
      – Уж как-нибудь дотяну. А если нет… Так на этот счёт скажу: смерть в бою не самое ужасное из того, что готовит серьёзным мужчинам их неясная будущность.
      – Ага, – понимающе подмигнул мне Архипыч. – Не самое ужасное. Тем более что смерть для отдельных серьёзных мужчин есть понятие весьма условное. Ведь так, Егор?
      Кондотьер намекал на дарованную Высшим Неизвестным способность нагонов к воскрешению. Я это понял, но никак не прокомментировал. А он не унимался:
      – Стало быть, не боишься?
      – Пустое.
      – А я боюсь.
      – Чего ты, душа моя, боишься?
      – Войны между дикими вампирами и золотым драконом боюсь. Вы же, Егор, дойдёт до драки, весь город на уши поставите. Бои местного значения развернёте будь здоров. Всё запылает.
      – Тебе-то что?
      – Мне? – Архипыч повёл могучими плечами. – Мне ничего, а вот город жалко. Как говорит наш общий приятель Лао Шань, одна искра может спалить десять тысяч вещей, но когда исчезнут эти вещи, где пребывать огню?
      Понимая его озабоченность, я попытался успокоить:
      – Не волнуйся, Серёга, постараюсь снять тему с повестки очень аккуратно.
      – Ладно, – протянул мне Архипыч свою огромную пятерню. – Закончили базар ни о чём. Понадобится содействие, зови. Ты меня сегодня здорово выручил, по гроб жизни теперь твой должник.
      Слова эти прозвучали как песня, но я прекрасно понимал, что молотобоец имеет в виду помощь сугубо неофициальную. На официальную дракон рассчитывать не может. Тот, кто не признает людских законов, лишён официальной защиты по определению. Что, впрочем, не мешает ему рассчитывать на помощь, оказанную в частном порядке.
      Сдавив что есть силы ладонь кондотьера, я предупредил его:
      – Ловлю на слове.
      – Не надо меня на слове ловить, – обиделся Архипыч. – Ты же знаешь, я своё слово всегда держу.
      – Извини, – хлопнул я его по спине. – Глупость спорол.
      На том и разбежались. Он двинул навстречу незадачливому столичному ревизору, которой в сопровождении Нашей Маши появился во дворе, а я через служебный вход вошёл в торговый комплекс и узкими залами выбрался на Пролетарскую, где на стоянке возле цирка стоял мой болид.
      Пока катил по улицам города к выезду на Лачугский тракт, всё думал о чёрном ноббире. Точнее даже не о самом демоне-убийце, а вообще о демонах. О тех существах, которые называем мы порождениями Запредельного, но которые на самом деле все до единого созданы великими, перешедшими грань добра и зла, магами.
      Всякий маг, достигая величия (не Силы, нет, Сила приходит и уходит, но именно величия, мастерства магического, одарённости запредельной), считает своим долгом придумать и – то, что мыслимо, то осуществимо – создать персонального демона. В принципе это чуть ли не единственный способ, явить себя великим городу и миру. Столько в результате демонов наплодили, что счёту теперь им нет. Возьмёшь какой-нибудь толковый бестиарий, начнёшь листать, рука устаёт. А ведь не все ещё и описаны. Описаны самые-самые, самые яркие, самые злобные, самые отвратные. Ординарным же, неудачно нафантазированным, тем нет ни счёту, ни классификации. Считать, не пересчитать. Максим Тирский, к примеру, полагал, что число их достигает тридцати тысяч, Альфонс де Спина – что сто тридцать три тысячи, Иоган Виер, ученик Агриппы, – что четыреста с лишним тысяч. Великий же Неизвестный, которому единственно только и стоит верить, так сказал однажды на этот счёт: "Сколь угодно великое число не назови, представляя армию демонов, всё равно ошибёшься на порядок". Мудро сказал. Впрочем, как всегда.
      И вот ехал я и думал: зачем? Зачем так? Почему всё устроено таким образом, что величие своё, мастерство магическое иным способом нельзя показать? Почему в доказательство своего великого статуса обязательно нужно на веки вечные пропечатывать в Запредельном образ очередного вычурного гада? Что это: убожество мира или безумие разума?
      Не было у меня ответов на эти вопросы.
      Я способен восторгаться, равно удивляться действиям великих магов, но глубокий, а быть может, и глубинный, смысл этих действий остаётся – да, боюсь, навсегда и останется – для меня неуловимым. Хотя, может быть, когда-нибудь сам стану великим, тогда и пойму. Только вряд ли стану. С чего? Не дано. Да и не хочу.
      А ещё меня всегда поражало то обстоятельство, что сами великие, помимо пробного воплощения, демонов в Пределы не вызывают. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Это считается у них дурным тоном, чем-то недостойным и что важнее всего – проявлением слабости. Великому со своими проблемами должно справляться самому, без помощников из Запредельнго, иначе какой же он великий. А вот магам рангом ниже, менее мастеровитым или даже начинающим вызвать демона отнюдь не зазорно. Вот и пользуются готовым. Тем более не так уж это и трудно – демона вызвать. Придумать и сотворить непросто, использовать готовое – легче лёгкого. Ввёл себя прописанным ритуалом в нужное состояние, воспроизвёл известный образ в собственном сознании и, промолвив заклинание, наложил данный образ на волну высвобождаемой Силы. Дальше Сила сама вырвет демона из Запредельного и наделит его плотью. Тиб-тибидох, как говорится, и вот она, материализация во всей красе. Точнее – безобразии…
      Если бы не Молотобойцы, которые на цугун насаживают всех тех, кто без особой надобности демонов Оттуда Сюда вызывают и при этом не удосуживается назад отправлять, пожалуй, уже давно бы кишели Пределы всякими там крым-рымами, марами, чёрными ноббирами, лютыми арахнамии, демонами воздаяния и прочими злобными мурашами. Шагу бы ступить было бы нельзя, чтобы с какой-нибудь инфернальной гнусью ни столкнуться. Не все же маги, к сожалению, ответственны. В истории полным полно примеров безответственного поведения. Наиболее вопиющий, на мой взгляд, случай произошёл с неким Аноком, который служил придворным колдуном при дворе Вильгельма Завоевателя. Этот паренёк вызвал однажды тринадцать демонов Руана (было это во время сражения при Сонме), а отправить их назад не удосужился. Так и шастают с тех мохнатых времён по городам и весям демон слепоты, демон сердечного приступа, демон летящих ножей и прочие их коварные братья. И не тринадцать их уже, а тринадцать в тринадцатой степени. Ведь демоны, которых от полной луны до полной луны не развоплотили, плодиться начинают. А плодятся они споро, как плесень.
      Но этих заблудившихся демонов ещё можно уничтожить, наслав на них антиподов или – если нет у демона антипода – лично вступив в рукопашную. Но ведь есть ещё (немного их, но они есть) и, так называемые, наказанные демоны, те демоны, которые по той или иной причине лишились возможности вернуться в Запредельное. Этих развоплотить в принципе невозможно (ведь развоплотить – это и значит навечно отправить в Запредельное), этих только по хвостам бить можно, устраняя по ходу дела последствия их деяний.
      А кроме наказанных есть ещё Отверженный. Он же: Многоликий, Падший, Тысячеискусный Изобразитель, Творец иллюзий, Ахеронский комедиант и Князь Тишины. Этот демон демонов, в отличие от остальных, сам себе хозяин, гуляет, когда и где хочет, ведёт себя непредсказуемо, способен для достижения своих целей принимать тысячи обличий, а помимо того обладает властью над всеми остальными прочими демонами. Когда-то давно, так давно, что живых свидетелей тому не осталось, был Отверженный великим магом, и знали все его под именем Шлом Халахлом. Возжелав возвыситься над остальными, отдался он однажды в Ночь Обращения всей душой Запредельному и сам себя превратил в демона. С этими, вообще, беда. С этим не соскучишься.
      Предаваясь размышлениям о природе демонов во всём их многообразии, я выехал из города и как-то незаметно для себя добрался до развилки Оглоблино-Смирновщина, где на обочинах крестьяне местных деревень устроили по случаю хорошей погоды импровизированный базар. Был бы я чуваком хозяйственным, обязательно бы притормозил и затарился плодами нынешнего богатого урожая. А торговали тут всяким: огурцами-помидорами, кабачками-патиссонами, зеленью всякой и картошкой различных сортов. Ну и, конечно, ягодой садовой и лесной: малиной, крыжовником, смородиной, земляникой, брусникой. А ещё грибами шла бойкая торговля. Когда я увидел вёдра с бравыми рыжиками, груздями и опятами в ассортименте, мысль моя совершила сложный манёвр, вспомнился вдруг дядя Миша, а следом почему-то – Лера. В груди заныло, и я решил, что нужно срочно позвонить Ашгарру. Начал вызывать номер из записной книжки, но тут поэт сам вышел на меня. Почуял, видать, всплеск неизбывной тревоги.
      – Как дела? – спросил я.
      – Есть проблема, – ответил Ашгарр. – Часа три во дворе "хонда" серебристая стоит с тонированными стёклами. Двое из неё выходили. По виду – дикие. Что делать?
      – Ничего не делать. Хоть и дикие, а без спроса порог не переступят, так что наплюй. Скажи лучше, как там Лера.
      – Пока в порядке. Тьфу-тьфу-тьфу.
      – Чем занимается?
      – Наводит порядок в книжном шкафу.
      Я удивился:
      – Серьёзно?
      – Вполне, – подтвердил поэт.
      Сообразив, что не он не шутит, я предупредил:
      – Если решит навести порядок у меня, сразу бей по рукам.
      – Разве у тебя там можно навести порядок? – съязвил Ашгарр.
      – Возможно, порядок и нельзя, а вот хаос можно.
      – У тебя там и так хаос.
      – То мой хаос, он мне по душе. Чужой хаос мне без надобности.
      – Ладно, Ашгарр, не бойся. Не допущу вторжения.
      – Спасибо, чувак. Сам-то чем занимаешься?
      – Чем обязался заниматься, тем и занимаюсь. Слежу за Лерой, а параллельно рассказ вымучиваю.
      – Про девушку и дракона?
      – Ну.
      – И как? Много написал?
      – Много. Первую фразу.
      Ответ поэта был полон самоиронии, но я сделал вид, ничего такого не услышал, и поддержал его морально:
      – Как сказал товарищ Аристотель, начало есть более чем половина всего.
      – Возможно, – сказал поэт и тут же спросил: – Хочешь послушать?
      Ничего не оставалось, как сказать:
      – Угу, валяй.
      Выдержав небольшую паузу, чтоб отделить жизнь от искусства, Ашгарр произнёс витиеватую фразу в том вычурном стиле, который Владимир Владимирович Набоков однажды самокритично обозвал "мороженой клубникой". И не дав мне ни секунды времени перевести на нормальный язык то, что я только что услышал, попросил дать оценку:
      – Ну как? Не слишком мармеладно?
      Обижать его не хотелось. Художника любой обидеть может, зачем же вкладывать в это дурное дело свои пять копеек? Поэтому от критики воздержался я и ответил так:
      – Хичкок великий и ужасный утверждал, что кино – не кусок жизни, а кусок торта. Думаю, эту мысль можно отнести и к изящной словесности. Так что – угу. В смысле – потянет.
      – Да-а-а, – протянул Ашгарр. – Вывернулся. Тем не менее, спасибо тебе, камрад, на добром слове.
      – Кушайте на здоровье.
      На этом я хотел распрощаться, но тут поэт сам пустился в расспросы:
      – Ты-то там как?
      – В порядке, – коротко ответил я.
      – Тебя-то самого вампиры не пасут?
      – Пока не чую.
      – На каком этапе находишься?
      – Качу в Оглоблино, господина Бабенко хочу допросить.
      – Бабенко… – Ашгарр задумался. – А-а, вспомнил. Это тот самый товарищ из журнала. А в качестве кого ты собираешься его допросить?
      – Не знаю пока, – честно ответил я. – Может, в качестве свидетеля, может, в качестве пособника. Определюсь на месте. Хотя, честно говоря, полагаю, что товарищ вовсе не при делах. Скорее всего, его именем, а может, даже и обликом воспользовался какой-нибудь тёмный гад. Причём, как тут мне умные люди подсказали, гад весьма и весьма высоко ранга. Не ниже первого.
      – Кто подсказал?
      – Молотобойцы.
      – Пересёкся?
      – Только что принял участие в их боевой операции.
      Шокированный Ашгарр несколько секунд молчал, а потом не преминул высказать своё фи:
      – Скажи, Хонгль, тебе больше делать, что ли, нечего?
      – Ребёнок был в опасности, – сказал я в своё оправдание. – Пришлось вписаться.
      – Ну и как? Спас?
      – Спас. А по ходу дела Силой малёха разжился.
      – Ну-ну, – скептически хмыкнул Ашгарр.
      – Понимаю природу твоего скептицизма, – заметил я, – но ты ведь знаешь людей. Умеют устроить так, что нелюди добровольно начинают им боеприпасы подтаскивать. Хитрецы.
      – Да, лисы ещё те, – согласился поэт. И, будучи, как все творцы, натурой противоречивой, тут же и возразил себе и мне (что в нашем случае, впрочем, одно и то же): – А вообще-то, люди, Хонгль, они разные. Вон подглядываю сейчас в щёлочку за Лерой, смотрю на мордашку её увлечённую, и полагаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет она ничего подлого по отношению к другим устраивать. Чистая душа. Чистейшая.
      – Угу, чистейшая. Пока не ведает ничего. А вот однажды станет ведьмой… Впрочем, согласен: люди, они разные. И, по моим многолетним наблюдениям, делятся на две категории. На тех, кто слышит в известной песне Саруханова "скрип колеса", и на тех, кто полагает, что поёт он "скрипка-лиса". Первые – романтичные прагматики, вторые – прагматичные романтики.
      – Забавная классификация. И какая разница между теми и этими?
      – Существенная. Первые относятся с ближнему своему с нежной настороженностью, вторые – с настороженной нежностью.
      Ашгарр помолчал несколько секунд, после чего спросил:
      – Ну а наша подопечная к какой из двух категорий относится?
      – Полагаю, ко второй, – подумав, ответил я.
      Признаться, мне было очень интересно услышать мнение Ашгарра на этот счёт. Но, к сожалению, я в это момент въехал в зону неустойчивой связи. Услышал в ответ обрывки фраз:
      – Энта… Уч… Хрм.
      И всё, до свидания.
      Находился я в этот момент уже километрах в двадцати от города, и пылил по безлюдной деревеньке, названия которой прочитать при въезде не удосужился. Просто увидел боковым зрением синий указатель и машинально скинул скорость до шестидесяти. Слева-справа замелькали серые домики, тёмные заборы, хозяйственные постройки с поросшими мхом крышами и загоны для скота. Лепота. Но тридцать секунд и уже позади деревенька. Дальше: молодой березняк, широкий луг, метёлки пижмы и зонты борщевика. Потом слалом на самой малой между в хаотическом порядке переходящими через дорогу бурёнками. А километров через семь, уже на подъезде к самому Оглоблино: стройный мост через напоенную осенними дождями речушку, покрытые ивняком берега, стена леса за излучиной, перед лесом – поле невызревшей кукурузы. Ещё чуть-чуть, и вот уже ужасного вида бетонная стела. Внизу с обеих сторон – "Оглоблино". Вверху, на поперечной балке: с одной стороны – "Добро пожаловать", с обратной – "Счастливого пути". В общем, всё как положено. Всё как у людей.
      У первого же дома по чётной стороне увидел табуретку с пустой трёхлитровой банкой, подъехал и побибикал. Особую настойчивость проявлять не пришлось. Почти сразу вышла ко мне, повязывая на ходу яркий цветастый платок, бравая, поджарая, до негритянской черноты загоревшая на своих картофельно-капустных плантациях, гураночка лет шестидесяти. Я поздоровался с ней чин-чинарём и поинтересовался вежливо, как добраться до улицы Нагорной. Тётка, имея на меня меркантильные виды, козу строить не стала, и объяснила подробно, как и куда. Правда, понял я её не сразу, пришлось несколько раз уточнять-переспрашивать. Говорила дочь Сибири вроде бы по-русски, но так тараторила и пересыпала свою речь таким количеством смачных местных словечек, что – "ланысь мы с братаном сундалой тянигусом хлыняли" – смысл сказанного доходил до меня с трудом. Однако русский дракон русского человека завсегда поймёт, так что мало-помалу всё же уразумел, что сперва-сначала нужно доехать до местной церквушки, а потом (тётка сказала "птом") протянуть всяко-разно до поворота (тётка сказала "до сворота"), взять вправо и там уж до упора по грунтовке. Та грунтовка, ползущая на холм, как раз и будет улицей Нагорной. А дом номер шесть – крайний дом, стоит почти на самой горе, в смысле – на холме.
      Указав дорогу, хозяйка отпустила меня не сразу, взяла то, что считала своим: предложила молочка свежего купить за цену, что не дороже денег. Тут она в точку попала. С раннего утра во рту маковой росинки не было, кишка кишке давно уже фигу крутила, а когда напомнили о еде, ещё сильнее жрать захотелось. Так что, не раздумывая и не торгуясь, заказал я литрушку. И ещё кусок хлеба в придачу попросил слёзно. Тётка заспешила, скрипнула калиткой и через минуту вынесла бутыль и полбуханки ситного. Сунув расторопной хозяйке купюру с фасадом Большого театра и отмахнувшись от настойчивой сдачи, я тут же на месте то молоко и употребил. Вкусным оказалось, холодным, жирным. И пошло с хлебушком в охотку. Жаль рядом не было Красопеты, угостил бы спасительницу свою деревенским с превеликим удовольствием.
      После перекуса я скоренько (там рукой было подать) доехал до церкви и, повернув туда, куда направила тётка, сразу же увидел холм. Выглядел он живописно и весьма: по склону сбегали редкие домишки, вершина поросла березовой рощей и красное солнце, уже проскочив зенит и плутая в шатре облысевших ветвей, бросала камуфляжные пятна на остов раздербаненного трактора. Глазу тут, спору нет, было на чём отдохнуть. Что, впрочем, не мешало ноге жать на педали, а рукам крутить баранку.
      Дом Бабенко, дом номер шесть (домов номер четыре и два я не обнаружил), действительно был крайним в ряду и стоял на отшибе. Аккуратный такой дом, который выгодно отличался от всех прочих своей претензией на прибалтийский стиль: светлый, покрытый лаком, брус, вдоль всего фасада открытая веранда, над большими окнами крутая двускатная крыша, покрытая красной керамической черепицей.
      На сигналы клаксона и мои громкие крики отчаявшегося утопленника никто из дома не вышел, и я, не долго думая (а чего тут думать? в первый раз, что ли), без спросу проник на частную территорию. По дорожке из серой, местами уже покоценной, плитки пересёк сад, в котором, между прочим, обнаружились не очень, может быть, профессионально, зато любовно исполненные элементы ландшафтного дизайна: альпийская горка, сад камней, похожая на маленькую пагоду беседка и прудик возле неё.
      Поднявшись на крыльцо и, не найдя звонка, я качнул приделанные к навесу колокольца. На звон никто никак не отреагировал, и я саданул по двери кулаком. Толкового удара не получилось, дверь оказалась незапертой и отворилась, не издав ни малейшего звука.
      Петли тут смазывают исправно, подумал я. Просунул голову в проём и крикнул:
      – Есть кто дома?!
      Никто не ответил.
      Почуяв недоброе, я на всякий случай тщательно вытер копыта о резиновый коврик и поторопился войти.
      В прихожей никого. Прямо – кухня, там тоже пусто. Повернул в коридор, заглянул в первую комнату. Судя по всему, это была спальня. Стеллажи с книгами, толстый ковёр, огромное зеркало в тяжёлой резной раме, старомодный комод с немалым числом шкафчиков, в углу – широкая кровать, накрытая мохнатым пледом. И ни души. Задерживаться я не стал, прошёл дальше и попал в просторную гостиную. В ней тоже никого не обнаружил. Следующая комната, в которую я сунул нос, служила хозяину, судя по всему, рабочим кабинетом. И хотя в нём тоже не было ни души, однако в виду одного очень важного обстоятельства именно тут пришлось задержаться и осмотреться.
      И я задержался.
      И я осмотрелся.
      Просторно. Уютно. Стены оклеены тёмно-зелёными обоями, низкие полки заполнены книгами, на окнах тяжёлые шторы, на мягкий ковер падает свет от торшера с бледно-зелёным абажуром. У окна стоит огромный письменный стол, на столе старенький "ундервуд", разбросанные листы и поднос под хохлому. На подносе – два высоких хрустальных штофа и пузатый графин с какой-то тёмной наливкой. В комплект к шикарному столу имеется и шикарное кресло. Из дорого дерева, обитое добротной кожей, исполненное в викторианском стиле. Кресло лежит посреди комнаты и лежит оно на боку. И нет ничего удивительного в том, что кресло лежит вот тут и вот так. Его подтащил сюда, а потом завалил тот отчаянный гражданин, который приспособил к крюку люстры петлю из пёстрого шёлкового галстука и сунул в эту самую петлю свою лысоватую голову.
      "О, закрой свои бледные ноги", – всплыло у меня в сознании стихотворение Брюсова, когда я опустил взгляд от припухшего лица мертвеца к его торчащим из-под китайского халата босым ступням.

Глава 15