Несуразность обвинений очевидна, особенно если учесть, что из почти ста авторов ни один не подвергался преследованиям за политические преступления.
      Но обратимся к главному обвинению, предъявленному "Отечественным запискам", так как оно может показаться более серьезным. Циркуляр министра обвиняет "Отечественные записки", как и всю свободомыслящую печать, в том, что они несут ответственность за печальные события последних лет, то есть за политические убийства и другие террористические акты, и в том, что они защищают теории, ничем не отличающиеся от теорий подпольной революционной печати, перенимают у нее методы толкования событий, подражают ее тону и литературному стилю.
      Читатель помнит, что всего несколько лет назад царское правительство громогласно провозгласило, что революционная партия пополняется исключительно только малограмотными юнцами, бывшими студентами, людьми без будущего. Теперь власти открыто обвиняют либеральную печать, что она перешла на сторону врага со всем оружием и боеприпасами. Значение этого факта, если это действительно так, невозможно переоценить, хотя в благоразумии этого признания позволительно сомневаться. Ибо в сегодняшней России, так же как в предреволюционной Франции, все, что есть в обществе самого просвещенного, умного, одаренного и ценного, можно найти только в рядах вольнолюбивой оппозиции. У реакции одни лишь бездарности. Единственные талантливые люди, которых она закрепила за собой в последнее десятилетие, - Достоевский в художественной литературе и Катков в журналистике - оба ренегаты революционного дела. Достоевский был прежде социалистом и десять лет пробыл на каторге за принадлежность к петрашевцам; Катков в свои прежние и лучшие годы привлек всеобщее внимание пылкой защитой конституции по английскому образцу. Даже Суворин и другие, меньшие светила реакции когда-то паслись на пажитях либерализма. Но, не желая искажать факты и противоречить истине, даже в кажущихся интересах партии, к которой принадлежу, я должен сказать: как бы сильна ни была оппозиция русской печати к правительству, она не является революционной силой, она не осознала еще всего значения революционных идей.
      * * *
      Все, кто знакомы с нашей литературой, согласятся, что самой характерной и примечательной ее чертой являются не разрушительные идеи. Она не использует свое влияние, чтобы добиться преобразования нашего политического строя. Цензор неуклонно преграждает путь всяким попыткам пропаганды подрывных идей, да и наши писатели и публицисты политически не подготовлены к тому, чтобы делать такие попытки. Правда, ими владеют высокие помыслы и благородные стремления, но их побуждения неопределенны, стремления неясны и не направлены острым видением и решительной волей. Они как паровоз без рельсов - его ход неустойчив, он беспрестанно набегает на преграды, и под конец его поглощают зыбучие пески.
      Самая прекрасная черта русской литературы, то, что придает ей совсем особенное значение, - это ее глубочайший демократизм, ее великодушное, бескорыстное сочувствие страданиям простых людей. Большинство русских журналов посвящают свои статьи и очерки насущным интересам народа, облегчению его участи. Крестьянин, его горести, его нужды - вот злободневная тема нашей публицистики. И это не преходящее поветрие. Так продолжается уже более тридцати лет. Если же обратимся к художественной литературе, то нельзя не изумиться, сколь разительно она отличается от изящной словесности в других странах. В любой западной литературе изображение жизни простых людей представляет лишь редкое исключение и занимает второстепенное место; в России жизнь крестьян, их любовь, страдания, их добродетели составляют излюбленные и наиболее часто выбираемые сюжеты сочинений не только молодых, но и самых признанных писателей. Трудно найти более убедительное доказательство истинных чувств, владеющих нашей интеллигенцией. Ведь она, а не сами крестьяне читает эти романы и повести о жизни униженных и оскорбленных. Великодушный демократизм образованных, передовых русских людей, возникая из условий нашего духовного развития, - лучшее предзнаменование и вернейший залог прогресса и счастья народа, когда он сам станет хозяином своей судьбы.
      Глубокая любовь, испытываемая нашей интеллигенцией к трудовому люду, принимает у руководителей демократического движения замечательный и совершенно русский характер, и она выражена словом "народник" - так называются члены революционной партии. Происхождение народнических идей весьма интересно и заслуживает нескольких слов пояснения.
      Не хочу пытаться определить, насколько эти идеи вызваны чувствами глубокого стыда и негодования, внушаемыми крепостничеством лучшим представителям русского дворянства, и возникшим отсюда желанием облегчить по мере сил своих участь несчастных жертв унизительной и позорной системы; насколько они объясняются неумеренной восторженностью русского характера, его склонностью поднимать всякое глубокое убеждение до значения религиозного символа веры; насколько причина кроется в злосчастном историческом прошлом России, в котором надо искать ту легкость, с какой мы самоотверженно приносим свою личность на алтарь великого дела, самого святого и благородного для нас.
      Все эти факторы вместе и породили наш русский демократизм, ибо с самого своего возникновения он отличался одному ему свойственными чертами. Старый адвокат Спасович в своей речи на процессе Нечаева рассказал, как в его ранней юности отнюдь не являлось необычным для знатных юношей надевать крестьянское платье и жить среди народа. В 1856 году несколько молодых дворян Тверской, Киевской и других губерний отказались от своего высокого положения, от привилегий своего класса, внесли свои имена в списки сельских общин и стали простыми крестьянами. Притом они знали, что им может угрожать и наказание плетьми, и полицейский произвол. Но движение молодых дворян не на шутку испугало власти, и особым указом министра Ланского ему был положен конец. Теперь для русского дворянина так же невозможно стать крестьянином, как для пэра Англии - членом палаты общин.
      Демократическая партия, если даже ее члены не давали себя сечь плетьми, всегда шла на тяжелые жертвы ради блага народа. И не только на материальные жертвы - против этого никто бы не возражал, - но ведь подчас приходилось жертвовать и принципами. Интеллигенция, воспитанная на шедеврах европейской литературы, лишь с трудом могла дышать в душной атмосфере российского деспотизма. Она жаждала политической свободы, как путник в африканской пустыне жаждет капли студеной воды. Англичанин в таких случаях сказал бы: "Она мне нужна, поэтому я постараюсь ее добиться". Русский народник говорит: "Она мне нужна, поэтому я откажусь от нее". И если спросить у него о смысле этих слов, он пояснил бы: только он и ему подобные нуждаются в политической свободе, для благополучия крестьянина единственной цели их стремлений - она не имеет никакого значения.
      Такова была роковая ошибка, ибо практически не может быть никакого столкновения естественных прав и интересов народа и его интеллигенции. Но демократы шестидесятых годов этого не хотели понимать и соглашались унижаться перед самодержавием, лишь бы оно обещало улучшить положение народа. Даже такой революционер, как Герцен, не мог противостоять этому внутреннему побуждению, а демократы Николай Милютин и Муравьев-Амурский превратились в покорных слуг царя. Человеку невозможно идти еще дальше в своем самоотречении, еще полнее обезличить себя. Поистине их любовь была как любовь мифического пеликана, питавшего своих детенышей собственной плотью и кровью. Глупая птица не понимала, что, обрекая себя на смерть, она неизбежно погубит и своих птенцов. Добровольно стушевывая себя, демократическая партия выдавала связанный по рукам и ногам народ на милость продажной и жестокой бюрократии, царского деспотизма.
      Эта страшная ошибка погубила великое освободительное движение шестидесятых годов, невзирая на то что опорой ему служило польское восстание. Правительство без зазрения совести забыло свои обещания и сохранило всю полноту самодержавной власти. Когда началась самая черная реакция, все сделанные прежде уступки мало-помалу были взяты назад, и только политика демократической партии была виной тому, что уже не было той силы, которая могла бы противостоять реакции.
      Когда двадцать лет спустя возникло новое освободительное движение, пришлось начинать все сызнова. На этот раз революционная партия, порожденная Интернационалом и Парижской Коммуной, боролась под знаменем социалистических идеалов. Ее руководители не питали никаких иллюзий относительно политики самодержавия. Будучи убежденными социалистами, они боролись также против идей конституционной монархии. Их идеал - верховная власть трудовых классов. Тогда одним скачком они перешли бы от варварства и деспотизма к социализму. Таково было это новое учение - революционное народничество. Идеализация народа достигла своего апогея. Народ всемогущ. Он еще невежествен, не просвещен, но вместо культуры у него самые светлые и благородные побуждения, и это также хорошо. Самая страстная идея революционеров - вызвать немедленную социальную революцию. Напротив, идея политической революции, преобразование государства на либеральных и конституционных началах так же мало привлекают к себе революционных народников, как прежде поколение монархических народников. Но так как никакое движение вперед невозможно без политической свободы, то и те и другие оказались в непримиримом противоречии сами с собой и их политика могла лишь привести к одному результату - сохранению существующего строя таким, каким он был, то есть к самой свирепой реакции. Эти два течения старых и новых народников - породили так называемое народничество, идеалы которого вдохновляют большую часть нашей крайней оппозиции.
      В этих условиях, как легко себе представить, политическая программа демократической печати, не исключая даже "Отечественных записок", тоже народнического журнала, является неясной, непоследовательной и нереальной. Например, еженедельная газета "Неделя", называющая себя радикальной, тем не менее перенимает идеи Суворина, хотя она от этого подвергается не меньшим гонениям; другие умудряются даже превозносить внутреннюю политику Бисмарка. Нельзя поэтому серьезно утверждать, что наша демократическая печать заслужила быть названной "подрывной". Но есть и другие газеты и журналы того же лагеря, объявившие себя "либеральными" par excellence*. Они не выдают себя за народнические или славянофильские, а защищают, насколько это позволяет их гражданское мужество, общие принципы европейского либерализма. Однако, отрекаясь от старых ошибок демократического движения, либералы в то же время отреклись от живого источника, из которого это движение черпало свою силу, - от политического радикализма. Сделав умеренность своим политическим кредо, отказываясь даже в теории признать идею действенного протеста против тирании, либералы осудили себя на полную бесплодность. В такой стране, как Россия, где закон насилует правосудие и правосудие пренебрегает законом, не может быть никакого соглашательства. Единственное, что либералы могут сделать, - это умолять правительство быть столь добрым и уйти в отставку. Их позорное подобострастие властям предержащим оттолкнуло от них лучшую часть русской молодежи и наиболее действенные и прогрессивные силы народа.
      ______________
      * по преимуществу (фр.).
      Только немногие газеты и журналы сумели примирить в своей программе истинный либерализм с радикальным демократизмом, а это единственная программа, имеющая будущее в нашей стране. И если они не выражают свои идеи открыто, что невозможно по цензурным причинам, то высказывают их между строк и, во всяком случае, никогда не печатают ничего противного своим принципам, а это все, что мы вправе ожидать от печати в царской России. Назову в качестве примера один лишь журнал, уже упоминавшееся мной "Слово". Так как он безвозвратно закрыт, я могу свободно сослаться на него, не подвергая опасным последствиям.
      Надо признать, что русская печать мало сделала для политического просвещения нашего общества. Нелегальные русские газеты, выходившие в подполье и за границей, добились гораздо большего, невзирая на скудные денежные средства и огромные трудности их распространения.
      * * *
      Однако надо воздать должное тем, кто того заслуживает, и нет никакого сомнения, что радикальная демократическая печать, и прежде всего "Отечественные записки", в значительной степени способствовала развитию революционных идей, хотя и не дидактическим путем. Она обнажила пороки нашей социальной системы и политического порядка, неизменно подтверждая свои обвинения неопровержимыми доказательствами и железной логикой. Для такой пропаганды, не менее действенной оттого, что она по необходимости принимала косвенное выражение, достаточно любить истину и видеть вещи в их подлинном свете. Ибо в нынешней России только самый слепой оптимизм и умышленная недобросовестность могут защищать существующий строй или, как это делают Суворины и Катковы, приписывать измену и злой умысел всем, кто осмеливается сомневаться в мудрости и патриотизме царской бюрократии. Вот почему вся печать, почти без исключения, враждебна правительству. Она и не может быть иной, это было бы противоестественно. Никакая цензура не может сокрушить такую оппозицию. Единственный путь преодолеть враждебность печати - это закрыть выходящие еще прогрессивные органы и запретить основание новых. Правительственная печать - понятие совершенно немыслимое в нашем обществе, ибо, к чести русской журналистики будь сказано, в России не найдется много журналистов типа Цитовича, и если бы даже нашлось, то не оказалось бы читателей.
      В 1884 году положение русской печати представлялось следующим образом. Из давнишних влиятельных журналов с широким кругом читателей остался один только "Вестник Европы". Все другие цензурой уничтожены. Из петербургских журналов осталось только "Дело". Власти питали к нему особенную ненависть и подвергали предварительной цензуре, причинявшей редактору неисчислимые трудности и беспрестанные невзгоды. Когда цензоры бывали строги сверх всякой меры, редактору Благосветлову приходилось печатать в пять-шесть раз больше страниц, чем было нужно, - 150, а то и 180 вместо 30. Цензура подчас отвергала пять статей из шести. При этом они посылались уже в гранках, а не в рукописи; можно себе представить, как огромны были издержки. Но издатель, по крайней мере в виде возмещения, вправе был предполагать, что журнал гарантирован от запрещения, оно служило бы открытым признанием бесполезности цензуры. Кончилось тем, что хотя "Дело" официально и не было закрыто, но его существованию все равно был положен конец. Министр послал за официальным редактором журнала Острогорским, бывшим также преподавателем университета, и предложил ему выбор: уйти с поста редактора или оставить свою преподавательскую работу, дававшую ему средства к жизни. Министр, очевидно, пожелал разыграть с "Делом" ту же штуку, что и со "Словом". Если бы Острогорский испугался угроз и отказался от поста редактора, министр просто не утвердил бы нового редактора на его место. Но Острогорский предпочел потерять единственный источник дохода, чем покинуть свой пост в журнале. Тогда министр приказал Станюковичу, преемнику Благосветлова, продать журнал Вольфсону, человеку совершенно иных взглядов, чем взгляды, защищавшиеся "Делом". Министр предупредил, что в противном случае цензура будет отвергать каждую статью, посылаемую ей на утверждение. То, что случилось с "Делом", было хуже, чем закрытие, - журнал был превращен в орган реакции.
      Как я уже отмечал, только один из старых, влиятельных либеральных журналов уцелел и продолжает выходить в ненадежном одиночестве - "Вестник Европы", хотя все каждый день ожидают его закрытия. Но так как редактор журнала Стасюлевич, преподаватель великих князей, и некоторые его авторы имеют друзей при дворе, граф Толстой пока оставляет журнал в покое. Как долго он будет застрахован от вмешательства министра - трудно сказать. Между тем Толстой нанес новый удар предмету своей особой неприязни литературе и мысли... На этот раз он превзошел самого себя. Его Index librorum prohibitorum* - список книг, изъятых из библиотек и читален, вызвал по всей России такое изумление и смех, что не осталось места негодованию.
      ______________
      * Список запрещенных книг (лат.).
      Глава XXXI
      ОДИН ПРИМЕР ИЗ МНОГИХ
      В декабре 1884 года в московском суде присяжных слушалось дело Рыкова, бывшего директора лопнувшего Скопинского банка. Чудовищностью своих хищений, беспрецедентных даже в России, Рыков обрел чуть ли не европейскую известность. Целых две недели газеты, несмотря на неоднократные предупреждения, уделяли процессу целые страницы. В обществе почти ни о чем другом не говорили. Это была самая жгучая злоба дня, и она не скоро будет забыта.
      Злоупотребления чиновников, ведающих государственными финансами, не новость. Публика так привыкла к скандалам подобного рода, что они, как правило, почти не привлекают внимания. Считается, что воровство по должности в порядке вещей. Чтобы вывести публику из апатии, мошенничество должно было принять ошеломляющий и драматический характер, а сумма украденных денег - поразить воображение. В деле Рыкова всего было в изобилии. Растраты и подлоги бывшего директора и его соучастников исчисляются тринадцатью миллионами рублей, это, вероятно, самый крупный грабеж такого рода, когда-либо совершенный в царской империи.
      Этого было бы достаточно, чтобы возбудить всеобщий интерес. Но когда после двух лет ожидания и проволочек наконец открылся суд и на нем были публично раскрыты позорные тайны преступной банды, цифры, как бы они ни были сногсшибательны, бледнели перед обнаженными на необычайном процессе язвами социальной и политической жизни. Именно с этой точки зрения дело Рыкова заслуживает внимания. Как в капле воды отражается вся грязь замутившегося источника, так по делу Рыкова можно судить об отвратительной коррупции, затронувшей ныне царскую бюрократию сверху донизу.
      Скопинский банк был основан в 1863 году, в период большого экономического оживления в стране, и от него ожидали, что он будет способствовать расцвету торговли и промыслов в Рязанской губернии. Это был не государственный, а городской общественный банк. Однако он был тесно связан с государственным аппаратом, ибо, как и все общественные банки, находился под контролем министерства внутренних дел и должен был представлять министерству финансов подробный ежегодный отчет о своих операциях и о финансовом положении.
      Рыков был назначен директором Скопинского банка, хотя все знали, что он прежде был замешан в каких-то мошенничествах. Но это ему с готовностью простили, вероятно потому, что, как говорится в русской пословице, "кто богу не грешен, тот царю не виноват". Правда, несколько скопинских граждан протестовали против назначения Рыкова, но его поддержало начальство, и некоторое время казалось, что он заслужил их доброе мнение. Однако в 1868 году в банке обнаружился дефицит в пятьдесят четыре тысячи рублей. Не желая разглашать неприятный факт, а тем более сообщать его министерству финансов, Рыков сделал то, что, по словам его защитника на суде, всякий сделал бы на его месте: он вывел фальшивый баланс, настолько благоприятный, что банк привлек вкладчиков со всех концов страны. Отныне дела Скопинского банка покатились под гору. Но чем отчаяннее становилось положение банка, тем более блестяще выглядел его баланс. Не совершая вообще никаких законных банковских операций, Рыков объявил о выдаче по вкладам семи с половиной процентов, в то время как другие банки платили три процента, и таким образом добывал огромные деньги. Чтобы объяснить происхождение крупных барышей, Рыков вносил в бухгалтерские книги различные хитроумные банковские операции. Тут были и фиктивный учет векселей, фиктивные ссуды, фиктивные покупки процентных бумаг и фиктивные их продажи. Нанятый Рыковым старик, столь безграмотный, что еле мог подписать свое имя, каждый декабрь давал поручение банку на покупку акций, процентных бумаг и выигрышных билетов на несколько миллионов рублей; это была фиктивная сделка, и проистекающий отсюда фиктивный доход неизменно вписывался в ложный годовой отчет, представляемый министру и публикуемый в "Правительственном вестнике".
      Рыков не только выдавал вкладчикам высокий процент, он жертвовал большие суммы на благотворительные цели, оказывал денежную помощь школам, щедро одаривал церкви и этим снискал расположение духовенства и приобрел высокую репутацию за свою набожность, добрые дела и благонамеренные взгляды. Деньги на все эти дары, как и на личные расходы директора, достигавшие фантастических цифр, брались из банковских сундуков и вносились в книги под видом выплаты сумм подставным клиентам. То, что оставалось, и большая часть поступлений и вкладов просто похищались, либо шли в широкие директорские карманы, либо на уплату за молчание его сообщников.
      Векселя выписывались на крупные суммы, даже без особых стараний замаскировать их. Арефьев, подставное лицо, выписывал вексель на Сафонова, тоже подставное лицо, на сумму в 50 или 100 тысяч рублей, учитывал вексель и получал деньги. Затем операция проводилась в обратном порядке, и Сафонов получал деньги. Учитывались и чисто фиктивные векселя с вымышленными именами, а банковские швейцары и артельщики фигурировали в книгах как дебиторы, задолжавшие банку десятки тысяч рублей, взятых Рыковым из кассы. "Все делалось по-семейному", - сказал на суде один свидетель.
      Но чтобы иметь возможность пользоваться всеми этими богатствами, надо принадлежать к жульнической клике, орудовавшей в банке: быть либо покровителем, родственником или соучастником. На стол Рыкову регулярно клались списки просителей (sic!), и он по настроению писал против каждой фамилии "дать" или "отказать".
      Когда вексель подлежал оплате, векселедержателю вежливо предлагали принять к учету другой вексель, включающий процентную ставку. Никто, разумеется, и не думал оплачивать вексель наличными. Но через некоторое время даже эти формальности были отброшены. Если кому-нибудь из банды хищников нужны были деньги, он просто просил выдать их из банка, а иногда брал без спроса. "Они брали деньги из кассы не считая", - сказал один свидетель. "Они приходили с носовым платком, заполняли его ассигнациями и уходили", - свидетельствовал другой.
      Так творились дела в знаменитом Скопинском банке. Притом грабеж продолжался не пару недель или месяцев, а долгих пятнадцать лет поразительный факт даже для царской империи, а для другой страны просто немыслимый. В таком провинциальном городке, как Скопин, где все знают друг друга, плутни Рыкова и положение банка не могли, конечно, оставаться секретом, и действительно, все было широко известно. А когда разразилась катастрофа, в самой Рязанской губернии оказалось всего девятнадцать обманутых вкладчиков, вверивших свои сбережения Рыкову и его воровской шайке. Ни один из шести тысяч вкладчиков не жил в Скопине. Как же могло случиться, чтобы злоупотребления, известные целой губернии и творившиеся в течение пятнадцати лет, ускользнули от внимания местных и центральных властей? И прежде всего, как они ускользнули от внимания скопинской городской думы, а ведь по закону общественные банки находятся под непосредственным наблюдением городского головы и управы? Их прямой обязанностью является ежемесячно проверять книги, устанавливать наличность кассы и процентных бумаг. Как же случилось, что на протяжении всего времени городская дума не заметила открытого жульничества и воровства директора банка? Все объясняется очень просто. Городской голова Иконников воровал, городской голова Овчинников воровал, секретарь городской управы воровал, все члены управы воровали. Ежемесячная ревизия банка была фарсом. В бухгалтерские книги никто не заглядывал, кассу никто не подсчитывал, годовой отчет подписывали не проверяя.
      А власти, чиновники, полиция, обычно столь бдительная, когда дело касается наказания за нарушение "общественного порядка" или за проявление политического недовольства, - что они делали? Все то же самое. Они были в той же компании. Все были на откупе у банка, и все воровали. Исправник был на жалованье у Рыкова. Александров, местный мировой судья, в насмешку прозванный рыковским лакеем, получил из банка ссуду в 100 тысяч рублей и ежегодную стипендию в 500 рублей. Его преемник Лихарев получал такую же мзду. Попустительство остальной мелкой чиновничьей сошки, таких, как почтмейстер и приставы, тоже было обеспечено - они получали подачки, как и городовые, бывшие все шпионами Рыкова. Купив, таким образом, всю местную власть, Рыков превратился в такого же самодержца Скопина, как царь - всея Руси. Он делал что хотел и вел себя со всей наглостью малограмотного выскочки.
      В городе жил врач Битный, пользовавшийся заслуженной репутацией честного и порядочною человека. Но он имел несчастье чем-то задеть Рыкова, и в один прекрасный день ему приказано было перебраться на жительство в город Касимов, причем ему не сообщили даже причину столь грубого произвола. Только когда для директора наступил час расплаты за его прегрешения, Битный узнал, кому он обязан своим изгнанием. Рыков, видите ли, заявил исправнику, что "доктор неблагонамеренный". И на этом основании Битного выселили из Скопина.
      Другой житель города, юноша по фамилии Соколов, был столь неблагоразумен, что однажды в городском саду, проходя мимо Рыкова, что-то насвистывал. Директору это показалось оскорблением его особы, исправник с ним согласился, и Соколов был выслан в административном порядке. Агенту Облову пришлось еще хуже. Он был послан от одной из железных дорог за каменным углем, который по подряду поставлял Скопинский банк. Обнаружив, что уголь плохого качества, Облов отказался его принять, и, так как он, очевидно, был честный человек, его нельзя было купить взяткой. Как бы то ни было, Рыков обвинил Облова в "подстрекательстве", и на этом основании беднягу арестовали и присудили к тюремному заключению. Он избежал тюрьмы только благодаря вмешательству генерального прокурора. "Скопинская полиция, - заявил свидетель Ланской, - была готова в любой момент выполнить малейшее желание Рыкова". Два брата Ланские, Соколов и Финогенов - все служащие банка - жили на квартире в доме некоего Брежнева, что по каким-то необъяснимым причинам не отвечало целям Рыкова. Он без всяких церемоний приказал полиции переселить их, и приказ был тотчас же исполнен. К молодым людям явился исправник Кобеляцкий с тремя городовыми и предложил им немедленно съехать с квартиры.
      Мало того, Рыков был так уверен в поддержке властей, что помыкал всем городом. Он публично обругал исправника за нерасторопность пожарной команды при тушении пожара и однажды, недовольный независимым видом исправника, предупредил его, чтобы тот был поосторожнее. "Вы никакая не персона, сказал ему Рыков. - Мне надо лишь слово сказать, и пришлют на ваше место целый вагон исправников".
      Чтобы разорить Дьяконова, задолжавшего, к своему несчастью, банку десять тысяч рублей, Рыков велел наложить арест на его дом и продать с молотка. Ни один покупатель не явился на торги - так велик был страх перед всесильным директором банка. Этого Рыков и добивался. Стоимость дома составляла тридцать тысяч рублей; Рыков предложил услужливым чиновникам оценить дом в девять тысяч и бросить злосчастного Дьяконова в тюрьму, где он и просидел десять месяцев.
      Такими путями почти безграмотный человек - директор банка еле умел читать и писать - стал всесильным владыкой Скопина. "Только господь бог мог с ним бороться!" - сказал на суде один из свидетелей.
      Но, спросит читатель, неужели во всей этой обстановке трусости, угодливости и продажности не нашлось хоть несколько честных людей и неужели у них не хватило гражданского мужества осведомить о подвигах скопинского набоба высшие власти, которые не могли находиться под его влиянием и брать у него взятки?
      Да, разумеется, были такие люди. Один из них - тот самый многострадальный Дьяконов, и он получил свою награду. Затем бывший городской голова Леонов, который давал свидетельские показания на суде. Пока он был городским головой, дела в банке были в порядке, книги подвергались ревизии, касса и ценные бумаги регулярно проверялись. Но Рыкова это не устраивало. Он подкупил избирателей и городскую думу. Леонова сняли с поста и вместо него избрали более покладистого городского голову. Но Леонов, даже не будучи более членом управы, не прекращал своих попыток уберечь банк от разграбления. В 1868 году Леонов и еще несколько скопинских граждан послали письмо губернатору генералу Болдыреву, описали ему положение в банке и просили назначить ревизию. Ответ пришел в 1874 году шесть лет спустя! - и гласил, что прошение не подлежит рассмотрению как написанное не по форме.
      В 1878 году была предпринята новая попытка. На этот раз ходатайство направили в более высокую инстанцию - министру внутренних дел. Ответ был столь же вразумителен: за неоплатой прошения двадцатикопеечным гербовым сбором оно оставлено без рассмотрения. Теперь уже ходатаи написали новое прошение, снабдили его надлежащей маркой и вторично послали министру, надеясь, что на этот раз что-то будет сделано. "Но мы не получили ответа по сей день", - сказал один из авторов прошения, Масленников, давая на суде свидетельские показания.
      Совершеннейшее равнодушие в высших сферах столь же легко объясняется, как умышленная слепота местных властей. Губернатор Болдырев был подкуплен, как все другие, он получил от Рыкова семьдесят девять тысяч рублей. Вице-губернатор Волков лучше преуспел: ему досталось сто тысяч. Предводитель дворянства продался за жалкие двенадцать тысяч рублей. Когда в 1882 году было назначено следствие, этот господин предпочел ретироваться за границу. Советник губернского правления Румянцев, члены суда Бабин и Кормилицин, прокурор Полторацкий - все они, как выявилось на суде, находились в одной компании.
      Суд не сумел представить столь же веские доказательства о роли, которую сыграла в рыковском деле петербургская бюрократия. Да ни у кого и не было особого желания углубляться в эту сторону вопроса: ни у председателя суда, ни у прокурора и тем более у защитника обвиняемого. Ни один чиновник министерства внутренних дел не был вызван в суд в качестве свидетеля, никого не просили объяснить свое поведение. Но Рыков загадочно намекнул, что некоторые высокопоставленные особы гораздо больше, чем он, заслужили того, чтобы сидеть на скамье подсудимых.