Повторяю, приведенные мною случаи не являются ни исключительными, ни чрезвычайными. Изгнанники, о злоключениях которых мы рассказали, имели возможность прямо или косвенно узнать, какие причины послужили поводом к их высылке. Во всех случаях причины были политические. Но при всем том у полиции остается полный простор для приведения в действие более темных побуждений и учинения расправы для удовлетворения тайной злобы или личной мести. Ибо полиция не только ограждает и поддерживает своих агентов профессиональных шпионов, но всемерно поощряет также добровольные доносы шпионов-любителей. Человек, которому предъявлено обвинение, никогда, ни при каких условиях не должен узнать имя автора доноса. Обвинение так составлено, чтобы ввести вас в заблуждение и, насколько возможно, не дать догадаться, кто ваш тайный враг. Например, по утверждению полиции, у нее имеются доказательства, что вы распространяли революционные листовки. Но где, когда и при каких обстоятельствах вы это делали, они вам не скажут, а также не выдадут имя своего осведомителя. Большинство высланных так и не узнали, что явилось причиной их изгнания и в чем, собственно, они провинились. Через несколько лет они, возможно, каким-нибудь косвенным путем узнают, что обязаны своим несчастьем негодяю, которому когда-то угрожали судом, или шантажисту, тщетно пытавшемуся вымогать у них деньги.
      Как я уже имел случай заметить, сенаторская ревизия, назначенная Лорис-Меликовым, обнаружила такое великое множество случаев высылки людей по ложным доносам, что само правительство ужаснулось. Так, по крайней мере, утверждали подцензурные газеты. То, что этих случаев было множество, мы охотно верим. Было бы удивительно, если бы при существующем порядке дело обстояло иначе. Но насчет ужаса, охватившего правительство, позволительно сомневаться. Во всяком случае, он длился недолго и вскоре был забыт перед лицом большего ужаса, внушаемого страшным призраком революции. Ибо система высылки в административном порядке в полной мере процветает и поныне, и в каждом городе царской империи лучших, отважнейших и способнейших людей продолжают отрывать от трудов, необходимых для них и полезных для общества, и отправлять на беспросветную жизнь в изгнании.
      Но что все-таки представляет собой эта административная ссылка?
      Мы знаем, что на обыкновенном человеческом языке это означает просто высылку. Мы знаем также, каким бывает надзор, осуществляемый полицией в континентальных странах над уголовными преступниками, когда считается, что их вина еще не вполне искуплена понесенным наказанием, - тягостная, оскорбительная система, приводящая лишь к увеличению преступности, и она резко осуждается крупнейшими авторитетами в тех странах, где применяется.
      Но русская система политической ссылки - это sui generis. Человек, высланный в административном порядке, гораздо хуже преступника. Преступление, которое он якобы намеревался совершить, заключалось в разговорах, словах. И он хуже преступника потому, что является источником заразы. Когда ты подходишь к человеку, он с тобой разговаривает, а раз это лицо злонамеренное и его политические убеждения опасны, то, если дать ему волю, он неизбежно будет отравлять своим ядом всех, с кем приходит в соприкосновение. Поэтому его необходимо изолировать, даже в месте его изгнания. Мало того. Образованный человек может заразить даже на расстоянии. С помощью писем или через печать он может развратить людей, которых никогда не видал. Поэтому его необходимо отрезать от всего мира.
      Вот полиция и действует на основе этих принципов. Приведу несколько выдержек из Правил для лиц, ссылаемых в административном порядке. Согласно этим Правилам от 12-25 марта, "запрещается: 1) всякая педагогическая деятельность; 2) принятие к себе учеников для обучения искусству и ремеслам; 3) чтение публичных лекций; 4) участие в публичных заседаниях ученых обществ и вообще всякого рода публичная деятельность"!
      Далее, им не дозволяется работать печатниками, литографами, фотографами, библиотекарями или служить в подобных заведениях в качестве агентов, служащих, мастеров или простых рабочих; запрещается заниматься продажей книг или других печатных материалов (статья 24).
      Все другие занятия (?), дозволенные законом (скажем, физический труд, для которого большинство политических ссыльных мало пригодны), разрешаются, но местный губернатор может воспретить избранное ссыльным занятие, если последний использует его в злонамеренных целях или вследствие особых обстоятельств оно может представить угрозу общественному порядку (статья 28).
      Статьей 21 запрещается использование ссыльных на государственной службе или в местных общественных учреждениях, кроме как переписчиками, и то по специальному разрешению министра внутренних дел. Статьей 27 врачебная и фармацевтическая деятельность тоже разрешается лишь по специальному разрешению министра. А так как разрешение министра получить не легче, чем добиться отмены приказа о высылке, эти запреты практически ничем не ограничены.
      Но если правительство лишает ссыльных почти всякой возможности обеспечить себе средства к жизни, то справедливость требует, чтобы оно их содержало. Оно так и делает, некоторым образом, конечно. Ссыльным выплачивается пособие от казны - шесть рублей в месяц; в северных губерниях, где жизнь дороже, - восемь рублей. Но столько получают лишь высланные из привилегированных сословий. Те, кто принадлежат к непривилегированным сословиям, получают ровно половину. Как можно себе представить, этого хватает лишь на жизнь впроголодь.
      Приведу еще статью 37 Правил, которая звучит как злейшая ирония: ссыльные, уклоняющиеся от работы от лени, праздности или вследствие дурного поведения, лишаются казенного пособия!
      Но любопытнее всего статья 29. Она гласит: "Министр внутренних дел уполномочен запретить непосредственное вручение поднадзорному писем, которые должны передаваться почтой начальнику местной полиции или жандармского отделения. После этого письма могут быть переданы ссыльному, если в них не обнаружено ничего предосудительного. В противном случае конфискованные письма препровождаются в жандармское отделение. В таком же порядке письма от ссыльного предварительно прочитываются означенными властями".
      На деле, как мы прекрасно знаем, эти правила применяются в обратном смысле: вся переписка ссыльных отдается под особый контроль местной полиции. Исключения из этого правила чрезвычайно редки.
      Не трудно представить себе, какова жизнь в подобных условиях. Но для иллюстрации и с целью облегчить течение моего повествования я, с разрешения читателя, опишу жизнь в ссылке группы моих друзей. Те, кто расположены доверять лишь собственному воображению, могут, конечно, пропустить следующую главу. Так оставим же в стороне законы, правила и параграфы и обратимся на мгновенье к существам из плоти и крови, изучим глубоко интересную и малознакомую сторону человеческой жизни.
      Глава XXIII
      ЖИЗНЬ В ССЫЛКЕ
      Ранним июньским утром 1879 года ссыльные Городишка, маленького, жалкого городка на берегу Белого моря, собрались на пристани. Их было человек тридцать, и все они были непохожи друг на друга по виду и по физическому состоянию: молодые и старые, здоровые и дряхлые, одни были одеты по-городскому, другие - по-деревенски: в пальто, холщовых блузах, пледах, куртках. Они расхаживали взад и вперед по пристани, стояли, прислонясь к перилам, сидели на тюках и стояли небольшими группами, разговаривая с рассеянным видом людей, думающих о чем-то другом. Время от времени они с любопытством и нетерпением вглядывались в даль, вверх по реке. Оттуда должен прийти пароход, которого они ждали.
      В Н-ске, университетском городе на юге России, произошли серьезные беспорядки. Возникнув в университете, как чаще всего бывало, из-за недоразумения с профессором, волнения быстро охватили весь город. Человек сто студентов были исключены из университета. Большая часть из них и еще несколько человек, которых арестовали, но не считали удобным дольше держать в тюрьме, были отправлены прямехонько в ссылку. По установившемуся обычаю, их разделили на небольшие группы: "зачинщиков" распределили по различным городкам Сибири, а менее скомпрометированных отправили в Приморье. Одна из этих групп должна была прибыть в Городишко - событие, с которым наши ссыльные горячо поздравляли друг друга. Может, и нехорошо было радоваться чужому несчастью, да и прибавление еще шести человек к трем десяткам умирающих с тоски людей не сулило особого веселья. Но жизнь этих тридцати была до того невыносимо скучной, что на любое новое событие, даже самое незначительное, смотрели как на счастье. Ведь новые товарищи прибудут оттуда, "с воли", как почти в насмешку говорят русские люди. Во всяком случае, они привезут с собой струю новой жизни, как бывает, когда тюремная дверь, приоткрывшись на миг, впускает в камеру дуновение свежего воздуха. Поэтому ссыльные были так рады и готовили своим новым собратьям радушную встречу.
      Им пришлось долго ждать, так как от волнения собрались на причале часа за два до прибытия парохода, который, как водится в России, еще и опаздывал. Но долготерпение вошло уже в привычку у этих людей, вынужденных покориться воле провидения, и у них и в мыслях не было роптать.
      Молодой одессит Урсич, недавно сосланный за участие в демонстрации, взобрался с биноклем в руках на верхушку штабеля дров. Стоявшие внизу то и дело окликали его, спрашивая, не видно ли парохода.
      Наконец, уже около трех часов пополудни, Урсич издал долгожданный крик: "Идет!" Далеко на горизонте показалась чуть заметная черная полоска, и над нею поднимался тонкий серый дымок. Несомненно, это был пароход. Но такой маленький, что возникло сомнение - тот ли? Может быть, это какое-нибудь другое судно? Бинокль переходил из рук в руки, каждый старается получше разглядеть, но никто не может решить: бинокль недостаточно силен.
      - Ушимбай-султан! - позвал один из ссыльных. - Влезай скорее наверх!
      В ответ на зов сквозь толпу проталкивается странная фигура, рослая и крепкая, в длинном желтом халате, со смуглым безбородым лицом, узкими монгольскими глазами, широким плоским носом и квадратной головой, покрытой короткими и жесткими, как конская грива, черными волосами.
      Это был Ушимбай-султан, настоящий султан, а не прозванный так в насмешку или в шутку. Столь громкий титул носят все вожди киргизских кочевых племен, живущих на территории империи, и он признается русскими властями, а после двадцати лет службы бродячие султаны получают чин прапорщика русской армии. Однако вместо скромных погон прапорщика им разрешается носить майорские эполеты с длинными кистями, имеющие весьма эффектный вид на их традиционном халате. Но аллаху не угодно было даровать Ушимбаю этот вожделенный знак отличия. Однажды ночью, когда он и несколько его соплеменников тайком угоняли стадо баранов, принадлежавших гарнизону, казаки поймали их на месте преступления. Попавшего к ним в руки султана заковали в кандалы, отвезли в ближайший город и затем сослали административным порядком в северную губернию.
      Ушимбай двигался вразвалку, особой походкой, присущей человеку, проведшему большую часть жизни в море или на коне.
      - Взбирайся наверх, султан, и скажи, что ты там видишь! - призывал его владелец бинокля.
      Ушимбай утвердительно кивнул и с охотой исполнил просьбу. Он так и знал, что без него не обойдутся; его лицо расплылось в широкой улыбке, и под желтой кожей показались два ряда великолепных крепких белых зубов.
      Презрительно отстранив рукой предложенный ему Урсичем бинокль и устремив на горизонт узкие щелочки глаз, в которых словно прятались два блестящих черных жучка, он с минуту пристально вглядывался и затем объявил, что идущее вдали судно, несомненно, ожидаемый пароход. Он сообщил далее, что на палубе стоят три человека и один из них в белой шляпе и смотрит в такую же штуку, как та, которую ему давал Урсич.
      Такие подробности показались всем просто невероятными, и слова киргизского вождя были встречены недоверчивым смехом, видимо рассердившим его.
      - Ты, русский, ничего не видишь; киргиз все видит. Ты слепая курица! воскликнуло это дитя природы с высоты своего наблюдательного пункта, обращаясь к людям, стоявшим внизу, и говоря им "ты", по обычаю своего народа.
      Выходка Ушимбая вызвала веселые возгласы. Султан с большим достоинством спустился вниз и, усевшись, стал напевать киргизскую победную песню, состоявшую всего из двух нот, которые он до бесконечности повторял в медленном ритме и так монотонно, будто это была похоронная.
      Глаза Ушимбая не обманули его, и через пятнадцать минут все в этом могли убедиться с помощью бинокля. Пароход был именно тот, которого ожидали, и на палубе действительно стояли трое. Вскоре к ним присоединились еще двое, и их арестантская одежда, даже если бы возле них не было полицейского конвоя, обличала в них ссыльных. Когда пароход обогнул наконец лесистый мыс, закрывавший вид, и появился во всей своей величественной красе, рассекая черным носом белопенистую воду, над пристанью поднялись приветственные крики и ссыльные шумной толпой ринулись к причалу.
      Пассажиры сошли на берег и сразу очутились посреди веселой возбужденной толпы ссыльных. Все обменивались приветствиями, и спустя несколько минут приезжие и старожилы уже познакомились друг с другом и чувствовали себя давними друзьями. Трое из новоприбывших были студенты; когда каждый по очереди сообщил о причине своей ссылки, встречающие узнали, в чем заключались проступки их молодых товарищей: они поставили свои подписи под какой-то петицией. Двое других были старше по возрасту; один из них представился со словами: "Подкова Тарас, адвокат, - за рубашку".
      - Вот как, недорого же ты берешь за адвокатуру - всего-навсего рубашку! - засмеялись вокруг.
      - Да нет, не то, - меня сослали за рубашку.
      В этом ответе сказался малороссийский юмор Подковы, ибо он обвинялся в украинском сепаратизме, и уликой против него, по утверждению доносчика, послужило то обстоятельство, что он имел обыкновение носить вышитую малороссийскую рубашку, какую носят крестьяне на его родине.
      Другу Подковы, доктору Михаилу Лозинскому, меньше повезло. Ему так и не удалось узнать, за что его выслали из родного города.
      - Может быть, со мной поступили так из внимания к этим господам, сказал он, с улыбкой указывая на своих товарищей. - Полиция не считала себя вправе отправлять их в столь далекое путешествие без собственного врача!
      Когда с полицейскими формальностями было покончено, новоприбывших пригласили в одну из коммун, где для них был приготовлен скромный, даже весьма скромный, обед. Он состоял из свежей рыбы с хреном, специально принесенным за шесть верст из монастыря, единственного места, где выращивали эту кулинарную редкость. На десерт подали блюдо из моркови, тоже редкий гастрономический деликатес в этом ледяном краю. Все блюда запивали желтой водицей, именуемой чаем, из казавшегося неистощимым пузатого самовара.
      Во время трапезы все время шла оживленная беседа, главным образом, конечно, о новоприбывших товарищах. Доктор был в ударе. С типично польской живостью - хотя он и родился на левом берегу Днепра и обрусел, но по происхождению был поляк - Лозинский описывал комические подробности своего предварительного заключения и учиненного ему допроса и позабавил всех анекдотами о н-ских жандармах и их "подвигах".
      Одного из приехавших студентов, Оршина, попросили рассказать о студенческих беспорядках. Подкова говорил мало. Это был начинающий адвокат, человек одаренный и многообещающий, но в кругу незнакомых людей он был застенчив и молчалив. Оршин, познакомившийся с ним ближе в дороге и очень к нему привязавшийся, сказал, что Подкова, после того как выскажется, напоминает разряженную электрическую иглу.
      Ссыльные расстались лишь поздно ночью. Но так как новоприбывшие не успели еще рассказать всех новостей и не исчерпали всего своего запаса предположений, мнений и догадок, то коммуны, большие и малые, завладели ими точно военнопленными и увели к себе. Однако распределение происходило полюбовно, и каждая коммуна получила своего гостя.
      Но что представляет собой коммуна? - спросит меня читатель.
      Коммуна - это обычное явление в русской студенческой жизни. Во всех университетах и высших учебных заведениях большинство студентов устраиваются группами по восемь - двенадцать человек. Они сообща нанимают комнаты, имеют общую кассу и живут вместе в полном братстве. Каждый вносит в кассу все, что получает из дома или зарабатывает уроками, не зная и не думая о том, вносят ли его товарищи больше или меньше, чем он. Только благодаря такой системе множество бедных студентов получают возможность учиться в столице и существовать, часто на весьма скромные средства. Но как бы полезна ни была такая взаимопомощь для русских студентов, для ссыльных она является просто вопросом жизни и смерти. Не будь братского объединения и содружества, сотни ссыльных ежегодно погибали бы от голода и лишений.
      * * *
      Если бы царское правительство так не одурело от страха, оно, разумеется, прекратило бы свои гонения на "подозрительных" и ссылку их на гибель в такие дыры, как Городишко.
      Представьте себе город, население которого составляет "около тысячи жителей", обитающих в ста пятидесяти - двухстах домиках, расположенных двумя рядами вдоль реки и образующих единственную улицу. Домики разделяются короткими переулочками, ведущими к лесу и реке. Все домишки деревянные, за исключением церкви, построенной из кирпича. Если вы влезете на колокольню, чтобы обозреть окрестности, то увидите по обе стороны далеко простирающиеся густые сосновые леса с широкими прогалинами у реки, где чернеют пни вырубленных деревьев. Если время зимнее, вам незачем подниматься так высоко, ибо вы заранее знаете, что увидите лишь бескрайний снежный океан, по холмистой поверхности которого чаще бегут голодные волки, чем самоедские сани. В этом суровом климате, почти за полярным кругом, о сельском хозяйстве нечего и помышлять. Хлеб привозится издалека и потому очень дорог. Местные жители занимаются рыболовством, охотой и обжиганием угля; лес и река служат единственными источниками их существования. Из всех обитателей Городишка, наверное, не более десятка умеют читать и писать, это чиновники, да и те наполовину из крестьян. В этой ледяной пустыне не тратят время на бюрократические формальности. Если бы вам вдруг понадобилось обратиться к главному из местных начальников, вам, вероятно, сказали бы, что он уехал с товарами, так как одновременно исполняет обязанности возницы. Когда он через две-три недели вернется домой и своими большими толстыми пальцами подпишет ваши бумаги, то после этого с удовольствием и за скромное вознаграждение отвезет вас в нужное вам место.
      У этих чиновников умственный горизонт ненамного шире, чем у окрестных крестьян. Ни одного образованного, культурного человека не заставишь служить в такой глухой дыре. Местные чиновники - люди либо никуда не годные, либо они попали сюда в наказание, так как служба здесь и для них самих не что иное, как ссылка. А если среди них окажется какой-нибудь честолюбивый молодой карьерист, он тщательно будет избегать общества ссыльных, ибо добрые отношения с политическими партиями непременно навлекут на него подозрения начальства и испортят всю его будущность.
      * * *
      В течение первых десяти - двенадцати дней новоприбывшие еще не успели найти себе постоянное жилье. Их новые друзья хотели ближе познакомиться с ними, да и сами они хотели лучше узнать старожилов. Так они и жили сначала в одной коммуне, потом в другой, переходя с места на место и живя где придется. Через некоторое время трое из них - Лозинский, Тарас и Оршин вместе с одесситом Урсичем образовали собственную коммуну. Они наняли маленькую квартирку, каждый по очереди занимался стряпней, и всю домашнюю работу они, разумеется, делали сами.
      Первый и самый трудный вопрос, вставший перед ними, естественно, был о хлебе насущном. Именно в связи с этим вопросом Тарас приобрел дурную славу у местной полиции. Ссыльные привезли с собой, как им казалось, достаточно денег, чтобы прожить до получения пособия. Но власти обманули их, заставив уплатить из собственного кармана дорожные расходы до Городишка. А так как весь их капитал находился в руках старшего жандарма, они не могли воспротивиться неожиданному вымогательству. Когда Урсич услышал об этом, он попытался утешить своих новых друзей, рассказав, что в кадетском корпусе, где он учился, с кадетами поступили еще хуже. По окончании курса каждого выпускника обязали уплатить двадцать пять рублей за розги, поломанные на нем за годы учения. Но этот анекдот, хоть и забавный, не мог утешить пострадавших. Тарас был просто в ярости; если бы он только знал, что жандармы сыграют с ним такую штуку, кричал он, то, чем отдавать полиции, лучше выбросил бы свои деньги в море.
      Новоприбывшие оказались в крайне бедственном положении. У некоторых не было даже необходимой одежды. Ведь их арестовали там, где они как раз находились, - в ряде случаев прямо на улице - и тут же отправили в тюрьму; некоторых выслали, не дав даже времени приготовиться к путешествию или проститься с друзьями. Так случилось и с Тарасом. Товарищи ссыльные предоставили в его распоряжение свои скудные кошельки, но он наотрез отказался воспользоваться их добротой.
      - Вам самим нужны эти деньги, - сказал он. - Правительство насильно завезло меня сюда, лишив средств к существованию, стало быть, оно должно меня кормить и одевать. Я и не думаю избавлять его от этого.
      Не проходило дня, чтобы он не отправлялся в полицию требовать свои восемь рублей, но всегда получал один и тот же ответ: местные власти снеслись с высшим начальством, но еще не получили распоряжений; он должен набраться терпения. Что бы Тарас ни говорил и ни делал, это решительно ни к чему не приводило. Товарищи уговаривали его отказаться от дальнейших тщетных попыток, так как его приставания к властям только восстанавливают их против него. Но Тарас и слышать об этом не хотел.
      - Нет, они должны вернуть мои деньги! - были единственные слова, которыми он удостаивал своих товарищей в ответ на их дружеские увещевания.
      Однажды после полудня, когда ссыльные, как обычно, отправились на прогулку, Тарас тоже вышел, но он был так странно одет, что ребятишки побежали за ним следом, а весь городок заволновался. Тарас был в одном нижнем белье, а поверх белья накинул одеяло. После того как он раз пять прошелся взад и вперед по единственной улице города, перед ним предстал исправник, которому уже успели сообщить потрясающую новость.
      - Господин Подкова, да что же такое вы делаете! - вскричал исправник с негодованием. - Подумайте только! Образованный человек - и устраиваете публичный скандал. Ведь дамы могут увидеть вас в окна!
      - Я не виноват. У меня нет одежды, а я не могу вечно сидеть в четырех стенах. Это вредно для здоровья. Мне необходимо гулять.
      И целую неделю Тарас прогуливался в том же наряде, не обращая никакого внимания на протесты исправника, пока своим упорством не победил инертность властей и не добился своего скудного ежемесячного пособия. Но с этого времени на него стали смотреть как на "беспокойного" человека.
      * * *
      Быстро промелькнуло короткое лето: оно длится в том далеком северном краю всего два месяца. Почти незаметно наступила и прошла осень, затем над тундрой воцарилась долгая полярная зима с бесконечными ночами. Солнце показывалось на короткое время на южном краю неба в виде маленькой дуги в несколько градусов высотой, затем заходило за длинную снежную линию горизонта, оставляя землю погруженной в двадцатичасовую ночь, тускло освещаемую отдаленными бледными отблесками северного сияния.
      Легко себе представить, что в эту пору ссыльным Городишка жилось невесело. Вынужденная праздность в обстановке, лишенной чего-либо заслуживающего внимания культурного человека, неизбежно губит способности и притупляет ум. Летом еще не так страшно. Можно собирать грибы и ягоды в окрестных лесах, и начальство изволит смотреть сквозь пальцы на некоторое нарушение правил, запрещающих ссыльным выходить за черту города. Летом можно также читать, что зимой очень трудно. Свечи дороги, а ссыльные бедны, они могут позволить себе для освещения лишь фитили, плавающие в рыбьем жире, или лучины из смолистых щепок, но их мигающий, неверный свет губительно отражается на зрении. Для этих несчастных людей зима, продолжающаяся там три четверти года, поистине пора бедствий и полного бездействия - проклятая пора! Единственный способ убить время - ходить друг к другу в гости, однако в тех условиях это жалкое и совершенно недостаточное развлечение. Правда, ссыльные живут как бы одной семьей. Они готовы поделиться между собой последней коркой хлеба. Но всегда одни и те же лица, всегда одни и те же разговоры, всегда об одном и том же - в их жизни никогда не происходит ничего нового, и в конце концов им нечего уже больше сказать друг другу. Люди тащатся сначала в один дом, потом в другой, надеясь найти там, быть может, что-нибудь менее скучное и унылое; затем уходят разочарованные, чтобы снова повторить свои попытки в другом месте, и столь же безрезультатно. И так проходят дни, недели, месяцы...
      Однажды зимним вечером группа ссыльных собралась, по обыкновению, вокруг самовара, попивая чай, устало зевая и поглядывая друг на друга в мрачном молчании. Все: их лица, движения, даже сама комната, тускло освещенная единственной свечой в грубо вырезанном деревянном подсвечнике, выражало крайнюю тоску. Время от времени кто-нибудь с отсутствующим видом проронит несколько слов. Через минуту или две, когда говоривший уже забыл, что сказал, из темного угла вдруг доносится еще несколько слов, и наконец все сообразят, что это ответ на предыдущее замечание.
      Тарас все время молчал. Растянувшись во всю длину на сосновой лавке, покрытой сухим мхом и служившей одновременно постелью и диваном, он непрерывно курил, следя с сонным видом за голубыми облачками дыма, поднимавшимися над его головой и исчезавшими во мраке; казалось, он вполне доволен этим занятием и своими мыслями. Возле него Лозинский раскачивался на стуле. То ли его раздражало невозмутимое бесстрастие друга, или ему на нервы возбуждающим образом действовало северное сияние, но тоска и отчаяние теснили ему грудь. Этот вечер ничем особым не отличался от других, но он казался Лозинскому особенно невыносимым.
      - Господа! - воскликнул он вдруг громким, возбужденным голосом, который своим тоном, отличным от вялого тона других, сразу привлек общее внимание. - Господа, жизнь, которую мы здесь ведем, отвратительна! Если мы будем продолжать жить так праздно и бесцельно еще год или два, мы станем не способны к серьезному труду, мы совсем падем духом и превратимся в никчемных людей. Нам надо встряхнуться, начать что-то делать. А то мы измучаемся от этого убогого, жалкого прозябания, мы не устоим против искушения заглушить тоску и начнем искать забвения в унизительной для нас бутылочке!
      При этих словах кровь бросилась в лицо человеку, сидевшему напротив него. Его называли Стариком, и он был старшим в колонии как по возрасту, так и по тому, что ему пришлось выстрадать. Он прежде был журналистом, и в 1870 году его сослали за статьи, вызвавшие неудовольствие высокопоставленных лиц. Но это случилось так давно, что он, по-видимому, уже и сам забыл подлинную причину своего изгнания. Всем казалось, будто Старик так и родился политическим ссыльным. Однако его никогда не покидала надежда, и он постоянно ждал каких-то перемен в верхах, благодаря которым мог бы появиться приказ о его освобождении. Но такого приказа все не было, и, когда ожидание становилось нестерпимым, он впадал в полное отчаяние и неделями неистово пил; друзьям приходилось лечить Старика тем, что его сажали под замок. После запоя он успокаивался и в продолжение нескольких месяцев бывал не менее воздержан, чем какой-нибудь английский пуританин.
      При невольном намеке доктора Старик опустил голову, но вдруг на его лице выразилась досада, будто он сердился на себя за то, что ему стыдно, и, подняв глаза, он резко прервал Лозинского.
      - Какого же черта нам тут делать, по-вашему? - спросил он.
      Лозинский на миг растерялся. Он вначале не имел в виду ничего определенного. Как пришпоренный конь, он просто повиновался внутреннему порыву. Но его смущение длилось один миг. В критическую минуту у него в голове сразу возникали идеи; его и на этот раз осенила счастливая мысль.
      - Что делать? - повторил он по своей всегдашней привычке. - Почему бы нам, например, вместо того, чтобы сидеть здесь как осовелые и ловить мух, не приняться за взаимное обучение или что-нибудь в этом роде? Нас тридцать пять человек, каждый знает многое такое, что другим неизвестно. Каждый может поочередно давать уроки по своей специальности. Это заинтересует слушателей и будет поощрять самого лектора.
      Тут предлагалось по крайней мере что-то практическое, и поэтому сразу же началось обсуждение. Старик заметил, что такие уроки их особенно не развлекут и всем станет еще тоскливее на душе. Высказывались различные мнения за и против, и все так воодушевились, что под конец стали говорить все сразу, не слушая друг друга. Уже давно ссыльные так приятно не проводили вечер. На следующий день предложение Лозинского обсуждалось во всех коммунах и было принято с энтузиазмом. Составили план занятий, и через неделю доктор открыл курсы блестящей лекцией по физиологии.
      Однако многообещающее предприятие очень скоро рухнуло. Когда в городок проникли сведения о столь небывалых и любопытных занятиях ссыльных, он пришел в страшное волнение. Исправник послал за Лозинским и с большой важностью предупредил его, что чтение лекций является нарушением Правил, строго запрещающих ссыльным заниматься всякого рода преподаванием.
      Доктор рассмеялся в ответ и попытался объяснить тупому чиновнику, что соответствующая статья Правил не касается занятий ссыльных друг с другом. Если им разрешается встречаться и беседовать, то нелепо было бы запретить учить друг друга. И хотя эта статья Правил осталась для исправника не вполне ясной, он на этот раз все же прислушался к голосу разума или по крайней мере сделал вид, что соглашается с доктором.