- Да мы с ним друзья! - сказал Владимир.
      Катя всплеснула руками.
      - Как? Ваня! Да где же он, что с ним? Жив? Здо
      ров? Мы уж год, как от него не имеем вестей. Вот-то мама обрадуется! И как это я, глупая, раньше не догадалась вас спросить! Ну, что же он, говорите!
      - Я уже три месяца, как из Петербурга, - сказал Владимир. - Перед отъездом я с ним виделся. Он был жив и здоров.
      - Отчего же он не писал? - удивлялась Катя.
      - Ему давно это неудобно, - уклончиво отвечал Владимир.
      - Ну, да идем к маме скорей, - прервала его Катя. - Там все раскроется.
      Она быстро отворила дверь и почти бегом направилась к дому. Владимир с трудом поспевал за нею.
      IV
      В столовой он застал мать, женщину лет пятидесяти, с буклями, какие носили в старину, очень похожую на дочь, но рыхлую и толстую. Она казалась сильно встревоженной и встретила его строгим, внимательным взглядом, от которого Владимир весь съежился и решил, что он не пробудет в этом доме ни часу дольше.
      - Мама, - вскричала Катя, не давши ей выговорить ни слова, - Владимир Петрович - друг нашего Вани! Он нам от него весточку принес.
      Прозорова разом преобразилась. Она радушно протянула руку, усадила его рядом, стала осыпать вопросами, на которые он едва успевал отвечать. Позвали няню, которая вынянчила и брата и сестру. Позвали дворню. Всем была сообщена радостная весть, что молодой барин, которого они уже считали погибшим, благополучно живет в Петербурге, и вот его приятель проездом нарочно завернул к ним в усадьбу, чтобы об этом сообщить.
      Прозорова сама верила этой версии внезапного появления Владимира в их доме. Рассказ дочери, которая действительно не выдержала конспирации и рассказала ей все начистоту, как-то сам собою стушевался. Статочное ли дело, чтоб друг Вани и такой приличный молодой человек, с такими хорошими манерами, вдруг прыгал с поезда и бегал от каких-то полицейских, точно разбойник придорожный? Дочка, наверное, подшутила над ней, старухой. А то, может, гость подшутил над Катей, а та по простоте и поверила.
      Владимир стал ей дорогим гостем, которого она не знала куда посадить, чем попотчевать. После завтрака он заговорил, что ему нужно уехать, и спросил, где бы достать подводу. Прозорова замахала руками.
      - Что вы, батюшка, обидеть нас хотите? - сказала она. - Ничего почитай нам не рассказали и уж уезжать собираетесь! Поживите. Когда еще такого гостя дождемся?
      - В самом деле, Владимир Петрович, чего вам спешить? - сдержанно присоединилась к ней Катя.
      Этого полужелания было достаточно, чтобы заставить его тотчас же согласиться. Почему в самом деле не остаться несколько дней с этой милой девушкой и не попытаться завербовать ее? Так, по крайней мере, он старался объяснить себе самому то удовольствие, с каким он принял приглашение.
      Он водворился во флигельке и первые три дня был совершенно счастлив. За столом он разговаривал с матерью о сыне, припоминая все подробности, какие мог, о его петербургской жизни. Потом он уходил к себе и читал что попадалось под руку, а больше прислушивался, не раздастся ли по песку дорожки знакомый звук легких шагов. Катя в первый день была за него в большой тревоге. Она несколько раз забегала к нему на минутку, как будто чтобы удостовериться, цел ли он, не унесли ли его жандармы в трубу. Потом она успокоилась и заходила к нему запросто, иногда приносила с собой вышивание и тогда засиживалась подолгу. Она привыкла к деревенской простоте и, после того как узнала о дружбе Владимира с братом, перестала его дичиться и держала себя с ним как с обыкновенным хорошим знакомым. Они много говорили о брате, и Владимиру не нужно было напрягать память, чтобы говорить с нею на эту тему. Ей он мог рассказывать о той стороне жизни брата, которая была у них общей и которую одну он хорошо знал: о его взглядах, убеждениях и деятельности, о чем нужно было умалчивать при матери. Потом разговор незаметно переходил к ней самой.
      - Мы были очень дружны с Иваном,- сказан он ей раз после обеда, удивляюсь, как это он мне о вас никогда не говорил?
      - Чего ж ему было обо мне говорить? - сказала она, не поднимая головы от вышивания. - Он знал, что из меня ничего не выйдет.
      - То есть он это думал, - Владимир поправил ее. - Я всегда замечал, что родные хуже всего умеют ценить друг друга.
      Катя улыбнулась.
      - Вы думаете? - сказала она, поднимая на него смеющиеся глаза. - А я так думаю, что Ваня знал меня отлично. Я у него почти на руках выросла. После отца я ведь совсем маленькой осталась. Конечно, он знал меня, и то, что он обо мне думал, - правда.
      - Если вы так говорите, значит, вы сами себя не знаете, - сказал Владимир просто и искренно. - Посудите сами: что вы сделали для меня, чем рисковали для меня, чужого, неизвестного вам человека! А тут вокруг вас томится и страдает народ, который вы знаете и, я уверен, любите. Как же я могу поверить, чтобы вы не хотели ему помочь?
      - Да, я часто хожу на деревню и люблю здешний народ. Это правда, сказала она. - И вы не думайте, что мы с мамой только о себе заботимся; мы помогаем, чем можем, - прибавила она потупившись.
      - Ах, не говорите мне, ради бога, о филантропии! - воскликнул Владимир. - Разве это помощь? Это лишние крохи от сытого стола.
      - Что же следует делать? Раздать все имущество бедным, как Христос велел? - спросила девушка без малейшей иронии.
      - Можно и раздать, коли есть охота! - сказал Владимир. - Это не так трудно Да только мало и этого, и не в этом дело.
      - А в чем же? - спросила Катя, вскинув на него удивленный взгляд.
      Владимир посмотрел на нее, и его серые глаза загорелись.
      - В том, чтобы отречься от себя, - сказал он. - Не иметь ни днем, ни ночью другой думы, кроме блага этих ваших меньших братьев. Душу за них положить!
      Вот это будет любовь, это будет помощь!
      Он заговорил о народе, о его нуждах и страданиях, об его правах и возможном будущем. Говорил он хорошо, одушевленно. Он умел увлекать. Никогда молодая девушка таких речей не слыхала. Брат высказывал ей те же мысли. Но у него это выходило сухо, наставительно: может быть, потому, что она привыкла видеть в нем учителя. Этот свалившийся с облаков таинственный гость открывал ей двери в какой-то новый, неведомый, волшебный мир. Его речи волновали ее, но не удовлетворяли: в них было для нее что-то неполное, недосказанное, и она старалась побороть свое волнение, но не могла. Работа выпала у нее из рук. Краска залила ее лицо. Притаив дыхание, она слушала.
      - Кто бы не отдал жизнь, чтобы все люди стали счастливы! - проговорила Катя задумчиво, как бы про себя, когда Владимир замолчал.
      - Что ж, - спокойно сказал Владимир,- путь ясен Мы не увидим обетованной земли. Но мы идем к ней Опояшьте свои чресла, как сказано в Евангелии, оставьте дом и семью и идите к нам, к брату
      Она покачала головой.
      - Нет, я не пойду к вам. Я не хочу крови, - сказала она после некоторого молчания.
      - Мы зовем людей не на кровь, а на жертву, - отвечал Владимир. - Не наша вина, что в мире ничего не совершается без страданий.
      - Не то, нет, не то, и никогда не пойду я с вами - повторяла девушка. Boт вы помянули Евангелие. По моему, вся правда в нем. Нужно, чтобы люди стали такими, как Христос учил, и тогда всем будет хорошо на свете и все станут жить как братья, и не нужно для этою драться и убивать... Вот видите, мы никогда не сойдемся, - закончила она, наклоняясь над своей работой.
      Их позвали ужинать. Разговор на этом прекратился Владимир возобновлял его не раз в следующие дни, ко встретил такой упрямый отпор, какого не ожидал. Катя даже не волновалась более от его речей, точно его слова утратили для нее прежнее очарование. Возражения ее стали тверже. Она не была особенно одарена от природы, и мысль ее работала медленно к трудно. Но она думала серьезно и добросовестно и продумывала вещи до конца и уже держалась крепко. Она, очевидно, внимательно обсудила все, что говорил ей ее гость, и даже усвоила себе его терминологию и тем тверже стояла на своем.
      - Мы расходимся в путях, - был ее вывод.
      Она не прибавляла более: "И никогда не сойдемся".
      Но теперь самому Владимиру эта прибавка показалась бы излишней. Такое упорство там, где он уже собирался торжествовать легкую победу, сначала раздражало молодого революционера и разочаровывало его в девушке, которая с первого раза так поразила его, но потом заставило его смириться и еще более усилило ее обаяние. Нервный и порывистый сам, он чувствовал в этой молодой девушке твердую, спокойную силу, которой у него не было, и его легко воспламеняемый энтузиазм просыпался и принимал новую форму. Теперь их взаимное положение значительно переменилось.
      Когда она сидела у своего интересного гостя, то уже не он, а она вызывала политические разговоры. Он их избегал. К чему спорить? Он потерял надежду ее переубедить. Его самоуверенность исчезла. Он впал в уныние. Иногда они подолгу молчали.
      - Что с вами? - спросила его раз Катя, заметив в нем перемену. - Вы нездоровы?
      - Нет, я совершенно здоров. А что? - в свою очередь, спрашивал Владимир.
      - Да что же вы такой...
      - Что? Кислый? - подсказал Владимир.
      - Ну да, кислый! - согласилась Катя.
      - Так. На меня иногда такой стих находит, - отвечал он.
      Их долгие разговоры и специальная горячая атмосфера, в которой они провели эти дни, очень их сблизили.
      Несколько минут прошло в молчании. Катя придвинула к себе лампу, чтобы лучше рассмотреть трудный узор.
      - Что это вы вышиваете? - спросил Владимир.
      - Так, для няни, - скороговоркой ответила она. - А я так думала, сказала она другим тоном, очевидно продолжая собственную мысль, - что такие люди, как вы, не должны знать ничего этого... такого, как вам сказать... унылого. - Она затруднялась в выражении. - Что вы должны быть всегда бодры и веселы.
      - Да?
      - У вас такое дело, - продолжала Катя. - Вы такой смелый, сильный.
      - Я - сильный? - скромно сказал Владимир. - Вот вы - сильная Приезжайте к нам в Петербург, и вы увидите людей очень сильных. А я силен, только когда на меня сходит дух святой. Теперь же он меня оставил.
      Катя с удивлением смотрела на него. Вся его психика была для нее тарабарская грамота. А чего она не понимала, то на нее не действовало. Она решила, что гостю ее нездоровится, и что самое лучшее для него - лечь пораньше спать. Она встала, собираясь уходить. Но на лице Владимира появилось выражение такого искреннего, детского огорчения, что она села снова. Чтобы развлечь его, она начала рассказывать какие-то пустяки. Он слушал, надувшись.
      Из них двоих она походила теперь больше на твердого, спокойного мужчину, а он - на нервную впечатлительную женщину.
      На другой день - это было к концу недели - Катя собиралась идти после обеда в деревню и пригласила своего гостя проводить ее. После первого преувеличенного страха за его безопасность у нее наступил теперь период преувеличенной уверенности.
      Владимир, понимавший лучше ее опасность, отказался. Но, когда она ушла, ему сделалось так тоскливо, гак жалко, что он не пошел с ней, так страшно захотелось догнать ее, что он изумился и встревожился.
      "Неужели же это?.." - мелькнуло у него в голове.
      Он не решался самому себе высказать ясно внезапную догадку. "Да нет, вздор! - подумал он, тряхнув головою. - Просто прижился, привык. Больно уж я тут засиделся!"
      Он решился уехать на другой день.
      Вечеров, против обыкновения, он пошел в дом к хозяйке, чтобы провести с ней вечер и распрощаться.
      Но он ушел, ничего не сказавши. Катя была так мила а хозяйка так радушна, что он решил отложить отъезд на один день.
      "Оно даже безопаснее, - оправдывался он перед самим собою. Послезавтра воскресенье, а по праздникам всегда следят слабее".
      Но он долго не мог заснугь в эту ночь и встал поздно.
      V
      Он застал хозяек в столовой и по лицам их тотчас же заметил, что они о чем-то оживленно спорили. На столе лежало открытое письмо, написанное крупным и четким мужским почерком.
      - Вот от Павла Александровича письмо пришло, - начала Прозорова. Будет к обеду. Он у нас все праздники проводит, - пояснила она.
      Владимир полюбопытствовал, кто этот Павел Александрович, которого он не имел чести знать.
      - Крутиков, коллежский советник, - отвечала старуха. - Он чиновник особых поручений при губернаторе. Отличный молодой человек, и на виду. Лучшей партии для моей Кати я и не желаю...
      Владимир сделал удивленное лицо.
      - Он мой жених, - проговорила Катя потупившись.
      У Владимира резнуло ножом по сердцу. Лицо его вытянулось. У Кати есть жених, и притом чиновник!
      Он этого никак не ожидал.
      Прозорова продолжала между тем перечислять достоинства жениха, и это дало Владимиру время оправиться. "Мне-то что?" - сказал он сам себе, пожав плечом.
      - Вам, вероятно, понадобится флигель, - проговорил он угрюмо, когда Прозорова сделала перерыв. - Я еще вчера собирался сказать вам, что думаю уехать.
      Так позвольте поблагодарить за ваше гостеприимство.
      - Совсем вам незачем уезжать, - перебила его Катя, объяснившая его решение по-своему. - Вы можете вполне довериться Павлу Александровичу, хоть он и чиновник. Мне хочется, чтоб вы с ним познакомились. Он хороший...
      - Не сомневаюсь, раз он ваш жених, - сказал Владимир, смотря ей в лицо. - Но, право же, мне нужно ехать, и я вас очень прошу...
      - Пустяки. Вы остаетесь. Я вас прошу, - уговаривала его Катя. - Я обижусь, если вы уедете.
      - Конечно, оставайтесь, Владимир Петрович, - сказала Прозорова. - Как же так сразу взять и уехать? Да и лошади у нас не кованы. А Павел Александрович нам как родной. Он любил Ваню, хотя, конечно, не одобряет его за мечтания...
      - Вовсе не не одобряет, - вспыхнула Катя. - Мне это лучше знать. Я с ним переговорю. Предоставьте это уж мне.
      Она сильно волновалась, хотя старалась казаться спокойной. Почему-то она чувствовала себя виноватой, что не предупредила Владимира заранее о Павле Александровиче, хотя она сделала это без всякого умысла.
      Как-то не подумала. Да и какой Владимиру мог быть в том интерес, выходит ли она замуж и за кого.
      Проводив его во флигель, она была с ним особенно ласкова и все старалась наверстать потерянное и дать ему понятие о прекрасных взглядах и качествах Павла Александровича. Но это ей не удавалось.
      "Помпадур по последней моде! - решил он про себя. - И за такого-то человека выходит такая девушка!"
      Он слушал ее сдержанно, так сказать, нейтрально, как предписывала вежливость. Что-то говорило ему, что встреча с этим прилизанным бюрократом, каким он мысленно представлял его себе, не кончится добром.
      Но уклониться от нее теперь было бы малодушием.
      Ровно в двенадцать часов к крыльцу подкатил экипаж. Владимир слышал звук колес из своего флигеля Но он увидел Крутикова, только когда его позвали к столу. Это был молодой человек лет тридцати, брюнет, одетый хорошо, но без претензии, и вовсе не прилизанный. Густые, черные как смоль волосы были острижены щеткой. Тяжелый подбородок был гладко выбрит и отливался синевою. Крупные черты лица были правильны и внушительны, но когда он улыбался, то нос его как-то приплющивался, что придавало его лицу плоское вульгарное выражение. Впрочем, он знал за собой этот недостаток и улыбался редко. Катя представила их друг другу.
      Перед приездом жениха Катя хотела сказать ему, кто такой их гость. Но, оставшись с ним наедине, она ничего ему не сказала и отрекомендовала Владимира просто как друга Вани.
      Крутиков окинул его быстрым взглядом. Владимир имел довольно приличный вид: на другой же день после своего водворения он через приказчика Прозоровой купил себе из города немного белья и некоторые другие необходимые вещи. Но во всем его обличье было что-то, сразу заставившее Крутикова причислить его к той категории людей, которых он особенно ненавидел и к которым принадлежал его будущий свояк.
      "Одного поля ягода! - решил он про себя.-Как только он сюда попал?"
      - В Петербурге изволите проживать? - любезно осведомился он.
      - Как придется, - уклончиво отвечал Владимир. - Больше в Петербурге; бываю, впрочем, и в других городах.
      - Так, так. По службе, значит, ездить изволите?
      - Конечно, по службе. А то с чего бы мыкаться? - отвечал Владимир с едва заметной иронией. - Нельзя человеку без службы по нонешним временам.
      Крутиков хотел было спросить гостя, где он служит, но удержался. У Владимира был такой явно не служилый вид, что Крутикову стало очевидно, что он либо врет, либо смеется.
      - Давно изволили пожаловать в наши палестины ? - любезно спросил он, чтобы переменить разговор.
      - С неделю, - отвечал Владимир.
      - Прекрасное время выбрать изволили. Теперь у нас на Волге благодать. Вы пароходом изволили приехать, осмелюсь спросить?
      - Нет, я изволил ехать по железной дороге,- с усмешкой отвечал Владимир.
      Его раздражал этот неформальный допрос, но вместе ему забавно было представить себе, какую рожу скорчил бы этот самодовольный помпадур, если б узнал, каким образом он "изволил" сюда пропутешествовать. Пока он, очевидно, ничего не знал, и Владимир был очень благодарен за это Кате.
      Крутикова покоробило от шутливого тона гостя, который он считал дерзостью. Он устремил на Владимира пронизывающий, сыщнический взгляд.
      У него уже несколько времени мелькала в голове догадка, ставшая понемногу уверенностью, что этот жиденький молодой человек не кто иной, как бежавший с дороги политический, которого так усердно разыскивали в городе. Время его появления и приметы, все подходило. Но как он сюда попал? Как Катя ему ничего не сказала? Неужели она в заговоре против него с этим молодцом? Или сама ничего не знает?
      Он решил продолжать свой легонький допросец. Но Катя позвала всех к столу. Она была все время как на иголках и воспользовалась первым предлогом, чтобы прервать разговор, грозивший сделаться опасным.
      Крутиков повел свою невесту к столу и сел с ней рядом. Владимир поместился насупротив, с матерью. За столом Крутиков разговаривал почти один, рассказывая про службу, про губернатора, причем явно хвастался своею близостью к нему. Старуха Прозорова совсем таяла, слушая эти рассказы.
      Но вдруг Крутиков с самым невинным видом спросил ее:
      - А слышали ли вы, матушка, новость: у нас политический от жандармов убежал, выскочивши из вагона?
      - Как же, слышала. Катя мне что-то рассказывала, - сказала старуха совершенно просто.
      Крутиков пересолил. Он задал свой вопрос так небрежно, что он только усыпил Прозорову, а не встревожил.
      - Как, и вы уже слышали? - обратился он к Кате с наивным видом.
      - Да, слышала, - хмуро отвечала Катя, вставая изза стола. - Идемте пить кофе в гостиную. Здесь душно.
      Терпеть не могу, когда за столом... спорят, - прибавила она, хотя никто в этот раз не спорил.
      Крутиков посмотрел на нее сбоку. "Он все знает и в заговоре против меня", - стало для него несомненно.
      Он опешил и замолчал.В гостиной он сидел угрюмый; потом подошел к своей невесте и отвел ее в сторону. Они о чем-то оживленно стали разговаривать.
      "Мирятся!" - решил про себя Владимир.
      Отпив свою чашку, он ушел к себе.
      Оставаться долее в этом доме ему было невыносимо, отвратительно. Нужно уйти, бежать сейчас, сию минуту. Ему неприятно было уйти точно тайком от Кати. Но она поймет. Он ей оставит письмо.
      Тотчас же он стал писать. Письмо ему не понравилось. Он его сжег. Потом написал другое и тоже сжег и кончил тем, что оставил три строчки:
      "Благодарю горячо за все, что вы для меня сделали, и прошу извинить, что вынужден покинуть ваш кров, не простившись с вами".
      Он подписал: "Ваш Владимир Волгин", - и вложил эту записку в ту самую книгу на этажерке, которая так помогла их сближению, и поставил ее на полку.
      "Если она обо мне вспомнит, то догадается, где искать", - подумал он. Затем он вышел в сад, а оттуда через калитку на тропинку, которая вела к реке. Никто его не заметил. Спустившись вниз по знакомой тропинке, он увидел пристань и ту самую лодку, в которой он совершил свое достопамятное путешествие.
      Как недавно все это было, а сколько за это время он передумал и перечувствовал!
      Задумчиво он пошел по дороге, вниз по реке. Все, что произошло за эту неделю, было для него прошлым, как он думал, невозможным прошлым, которое уже окрашивалось нежными цветами убегающего воспоминания.
      На завороте дороги он остановился и повернулся назад, чтобы взглянуть в последнчй раз на домик, где жила девушка, которая - теперь он готов был в этом сознаться - заполонила было его сердце и воображение. Он мысленно прощался с ней навсегда, как вдруг его окликнул знакомый мужской голос.
      Перед ним стоял Крутиков под руку с Катей.
      Они вышли гулять на Волгу и теперь возвращались домой.
      - Вот и вы тоже гулять вышли, - проговорил Крутиков, улыбаясь своей плоской улыбкой. Он был теперь гораздо любезнее, чем за обедом, в угоду Кате, с которой у него, очевидно, произошло чистосердечное объяснение.
      - Да, я вышел погулять... - вынужден был сказать Владимир.
      Он посмотрел на Катю.
      - В такую прекрасную погоду кто же может усидеть дома? - сказала она.
      Тонкая улыбка чуть-чуть змеилась на ее губах. Но ее глаза и все милое, живое лицо, казалось, искрились и трепетали от внутреннего смеха.
      Она тотчас догадалась о цели Владимировой прогулки, и эта нечаянная поимка беглеца смешила ее ужасно.
      - Ну что ж, хотите продолжать прогулку один и бросить нас на произвол судьбы? - сказала Катя шутливым, ему одному понятным тоном.
      - Нет, благодарю, уж я погуляю в другой раз, - отвечал Владимир, улыбаясь ей в ответ. - А теперь я лучше провожу вас.
      VI
      Они пошли обратно. В почтительном расстоянии от них следовал рассыльный с черным кожаным портфелем. Он только что прибыл из города с экстренными бумагами от губернатора.
      - Вот, батюшка, - весело сказал Крутиков, указывая головой в сторону своего сателлита. - Не легкое наше дело. И в этом мирном убежище, посвященном музам и купидону, - неуклюже шутил он, - дела носятся за нами в образе вот этого Гермеса.
      Они вошли в гостиную. Старухи там не было, она еще не спустилась из спальни, куда уходила соснуть часок после обеда.
      Крутиков ушел тоже наверх, в свою комнату, разобраться с бумагами. Катя осталась с Владимиром наедине.
      - Ну что, очень вы огорчены тем, что мы помешали вашему бегству? - со смехом спросила она.
      - Огорчен, но не очень, - отвечал Владимир. - Я все равно уйду сегодня ночью и теперь имею возможность лично попрощаться с вами, Катерина Васильевна.
      - И вовсе вам нет надобности так спешить убежать отсюда. Вы безопаснее теперь здесь, чем когда-либо.
      Я все рассказала Павлу Александровичу, и можете быть уверены, что ваш секрет в хороших руках.
      - Вполне верю и благодарю его за великодушие, - холодно сказал Владимир. - Но все-таки позвольте с вами распрощаться.
      Катя пожала плечами и надулась.
      - Знаете, что я вам скажу? - проговорила она после небольшой паузы. Это нехорошо.
      - Что нехорошо? Что я не хочу на всю жизнь остаться вашим нахлебником? - капризно сказал Владимир.
      - Нет, не то... - прервала Катя. - Нехорошо, что вы так нетерпеливы. Я ведь знаю...
      Ее прервал Крутиков, вошедший в эту минуту в гостиную. Обыкновенно невозмутимое, самодовольное лицо выражало тревогу и какое-то унылое недоумение.
      В руках он держал открытое письмо.
      - Что такое? Что случилось? - вскричала Катя.
      - Да вот известие пришло насчет Вани, - неохотно сказал Крутиков.
      - Что же, говорите скорей. Не томите! - умоляла его Катя.
      - Беда стряслась, - сказал Крутиков, - хотя, конечно, это нужно было рано или поздно предвидеть, потому что все эти, как там... мечтания до добра не доводят. - Он кинул искоса взгляд на Владимира. - Одним словом, Ваня арестован.
      Слова эти были как удар грома.
      Катя вскрикнула и бросилась не к жениху, а к Владимиру, Инстинкт подсказал ей, что он ближе ей в этом горе. Она опустилась на стул с ним рядом и, припав к спинке, истерически зарыдала.
      Владимир наклонился над ней.
      - Успокойтесь, - говорил он. - Может быть, все кончится пустяками. Не всякий арест означает гибель.
      Нужно узнать подробности... Будьте любезны, позвольте взглянуть на письмо, - обратился он деловым тоном к Крутикову, который, нахмурившись, смотрел на эту сцену.
      - Нет, я лучше сам прочту, - сказал он. - Это всего несколько строк.
      - "Полученотакжеизвестие. - началон, - что один из дворян нашей губернии, Иван Прозоров, брат вашей невесты, арестован в Петербурге. Это обстоятельство,ввидувашегоотношенияксемье арестованного, не может не огорчить вас. Но никтонеможетбытьответственным..." - Крутиков пробежалглазаминесколькострок. - Этокделу не относится, - пробормотал он. - "Виновником ареста игибелимолодогоПрозорова,какимногих других, называют некоего Муринова, недостойного сынаизвестногосенатора,бывшегокогда-тоначальникомнашейгубернии.Ктобымогпод мать..."
      - Дальше не интересно, - сказал Крутиков, кладя письмо в карман.
      - Ну что? - спросила Катя, поднимая на Владимира взгляд, полный тоски и ожидания, каким смотрят на доктора у постели умирающего.
      Владимир был бледен как смерть.
      Муринов - это был он.
      - Нет надежды? Ваня погиб? Мы никогда его больше не увидим? - вскричала Катя, хватая его за руку.
      В это время в соседней комнате раздался шум и что-то грузно грохнулось на пол.
      Старуха Прозорова, выспавшись, шла к гостям и сквозь открытую дверь услышала слова дочери.
      Старуху унесли в постель. Катя с няней хлопотали около нее.
      Крутикову нужно было уехать в тот же день. Губернатор требовал его по экстренному делу. Катя вышла на секунду от больной и тотчас же ушла, так что Владимиру одному пришлось провожать ее жениха.
      На прощанье Крутиков крепко пожимал ему руку, улыбался своей плоской улыбкой и с особенным чувством говорил:
      - До свиданья! Надеюсь увидеться с вами при более благоприятных обстоятельствах.
      Но когда через минуту Владимир повернул к нему голову, то поймал взгляд, полный такой ненависти, который сказал ему все. Владимир уже задавал самому себе небезынтересный для него вопрос: донесет на него этот только что оперяющийся помпадур или нет. "Донесет", - решил он в эту минуту. Приятная встреча, о которой тот говорил, значила встречу в тюрьме, у следственного стола! Удовольствие такого свидания было бы не совсем обоюдным, и Владимир решил помешать ему. Он уйдет в эту же ночь. Но прежде ему необходимо во что бы то ни стало повидаться с Катей.
      Он должен сказать ей, кто он, и разъяснить ей правду.
      Они никогда больше не встретятся. Но она может какнибудь узнать, кто он. Да и все равно, если даже че узнает, он не допустит, чтоб она думала о Владимире Муринове как о виновнике гибели ее брата, быть может предателе...
      Во всю дорогу до станции Крутиков был мрачен и зол. Он гнал кучера, бранил его и даже толкнул кулаком в спину. Его "народолюбие" относилось только к массам. С единичными представителями народа он не считал нужным церемониться. На душе у него скребли кошки. Он задавал себе тот же вопрос, что и Владимир, хотя с другой стороны.
      "Донести или не донести?"
      Ему, как приличному молодому человеку, было противно выступать в роли доносчика, да еще на гостя в доме, который он наполовину считал своим. Но дело шло о Кате, о счастье всей его жизни. Долго ли сбить с толку и погубить такую великодушную, экзальтированную девушку, как она? Мало ли было примеров?
      Между нею и этим оборванцем уже установилась тесная связь, которая его и мучила и пугала. Она была с ним в заговоре против него, своего жениха. Правда, она потом призналась ему в этом сама, но теперь он вспомнил, что она сделала это только после того, когда убедилась, что он и без нее все уже знает. И потом эта последняя сцена... У него все закипало внутри, когда он вспоминал о ней... Чем это может кончиться? Положим, этот Владимир, или как его там, скоро уедет.
      А если не уедет сам, то его ничего не стоит спугнуть.
      Но что помешает ему вернуться опять через месяц, другой? Не вернее ли устранить его совсем? Не обязан ли он побороть свою щепетильность во имя долга службы, во имя любви к Кате?
      Но что скажет на это сама Катя? Как посмотрит на него за такой поступок?
      Он ничего не мог решить, и это еще больше его злило и раздражало. Так он доехал до города. Так провел он весь вечер дома и так, ничего не решивши, входил он на другой день в кабинет губернатора.
      В домике на Волге между тем царили скорбь и уныние. Прозорова не оставляла постели, и Катя проводила все время с матерью. Весь вечер в субботу Владимир просидел внизу, в столовой, в надежде увидеть ее хоть на минуту. Но она не показывалась. Может быть, она нарочно избегала его.
      Он пошел к себе во флигель. Передать ей письмо и уйти, не видавшись? Нет. Этих вещей нельзя сделать письменно. Он решил остаться. Его давешние опасения казались ему теперь напрасными. "Не донесет,- решал он, - потому что он знает, что не видать ему Кати как своих ушей, если он вздумает донести".
      Все воскресенье он провел в мучительном ожидании. Катя не показывалась. После обеда он увидел ее мельком, когда она спустилась на минуту в кухню сделать кое-какие распоряжения. Она издали кивнула ему головой и ушла снова наверх. Так он с ней и не обменялся словом.
      Время между тем шло, и с каждым часом волнение его усиливалось. К прежним мучениям присоединилось теперь новое. Его ответ на вопрос о том, "донесет" или "не донесет", принял теперь третью и окончательную форму: "Донесет и сделает это так, чтобы Катя ничего не подозревала".
      Он был как на угольях. До позднего часа он ждал, прислушиваясь к малейшему шороху. Наконец он решился написать ей записку, в которой просил свидания.
      Няня спускалась по витой лестнице с графином воды.
      - Что, как барыня? - спросил Владимир.
      - Слава богу, кажись, лучше. Теперь уснули.
      - Так вот, когда пойдете назад, передайте это барышне.