Очаровательный образ улыбался ему и наполнял его сердце надеждой. И это нежное пожатие руки!.. Кто знает, если не теперь, то, быть может, со временем в ее сердце проснется более глубокое чувство в ответ на его горячую привязанность? Зачем долее сдерживать себя и умалчивать о своей любви? Он достаточно долго колебался. Мог ли он сомневаться в себе теперь, когда вся душа его превратилась в один порыв любви и преклонения перед нею?
      Он решил высказать ей все при следующем свидании.
      Глава X
      СТИХИ ЖОРЖА
      На следующее утро Жорж был уже в комнате своего друга с пачкой рукописей в кармане. Досада и огорчение Андрея улеглись за ночь, проведенную без сна, и, несмотря на усталость, он казался довольно бодрым. Он встретил гостя ласково и даже с несколько преувеличенным радушием. Ничего не подозревавший Жорж приписал это желанию загладить вчерашнее.
      Обдумывая ночью новое положение, в какое он был поставлен своим безумием, Андрей окончательно решил вопрос о своих отношениях к Жоржу. С такой тайной в груди он не мог оставаться с ним в прежней тесной дружбе это было бы низостью, а между тем он скорее откусил бы себе язык, чем покаяться во всем Жоржу. Раз нельзя было сказать правду, единственное, что ему оставалось делать, - это прекратить интимность с Жоржем и отныне поддерживать лишь просто товарищеские отношения. Такое решение было в высшей степени тяжело Андрею, но ничем нельзя было помочь делу, и пришлось на том помириться. Жорж был его единственным другом - как дружба понимается в том мире, где они вращались. Теперь у него этого друга не будет - вот и все.
      Андрей не часто отступал от раз принятого решения, но выполнить это последнее решение ему было очень тяжело. Его чувства не могли сразу привыкнуть к новым отношениям, предписанным всесильным авторитетом разума. Он вздохнул с облегчением, когда его друг вдруг вынул свою рукопись и приступил к чтению.
      Жорж принес с собою не политические статьи или памфлеты, которые, по его выражению, он писал "в поте лица своего", а плоды досугов. Это были стихи, частью лирические, частью небольшие поэмы, каждая на особенный сюжет, но так тесно связанные общей мыслью, что, взятые как целое, все стихотворения казались разрозненными строфами одной поэмы. В ней воспевалась заря русской революции - тот период, когда полная энтузиазма и веры привилегированная молодежь потоком ринулась "в народ" проповедовать евангелие социализма, братства и всеобщего счастья.
      Написанные в разные времена и в разных настроениях, стихи Жоржа были отрывочны и неровны. Юмор перемешивался с пафосом, короткие строфы следовали за длинными поэмами. Но эта неправильность и кажущееся отсутствие единства давали возможность автору отразить более полно все стороны доблестной эпохи, представляющей такой богатый материал для поэтической обработки.
      Вначале шла группа коротеньких стихотворений с общим названием: "Под родительским кровом". Они изображали внутреннюю жизнь молодой отзывчивой души, страстно жаждущей правды и справедливости и тревожно ищущей выхода из унизительных компромиссов спокойной, богатой жизни посреди голодающих миллионов. Следующий отдел, озаглавленный "Среди полей широких", был самый длинный и разнообразный. В него вошли воспоминания о тяжелых трудах и чистых радостях первых пропагандистов. К трудностям их образа жизни как простых рабочих автор относился легко: тон этого отдела был веселый. История приключений пропагандистов, то трогательных, то комичных, переплеталась с описаниями деревенской жизни и природы.
      Заключительная поэма была самая грустная, но в художественном отношении лучшая из всех. Это была лебединая песня молодого пропагандиста накануне его перехода из "временной могилы" - тюремной камеры - в вечную. Песня, написанная в минорном тоне, мягкая и нежная, как и время, отраженное ею. Художественное чутье Жоржа не позволило ему сделать героя выразителем взглядов и чувств автора. Он был настоящим человеком своего времени - одним из первых пропагандистов, еще не озлобленных долгими годами преследований. Забывая о зле, причиненном ему, он не жаловался и не сожалел о жизни, скошенной в пору расцвета. Он находил утешение в мысли, что если ему при жизни помешали работать для народа, то хоть смертью своей он сослужит ему службу. Правдивость и искренность Жоржа выступили во всей своей силе в поэме. Трогательный образ героя, сраженного с такой безграничной жестокостью, действовал на душу гораздо сильнее, чем самое горячее воззвание к возмущению и мести.
      Андрей слушал как очарованный, боясь проронить слово. Он находился под обаянием мелодичных строф Жоржа, которые укротили обуявшего его злого духа, и боялся нарушить магические чары.
      Эти песни из недавнего прошлого были для него более чем художественными произведениями; они воскрешали перед ним его собственную жизнь. Он и Жорж были пропагандистами в свое время и, прежде чем сделаться террористами, сами пережили эти чувства. Молодой человек, умирающий в тюрьме, воплощал для них многих из дорогих и незабвенных товарищей, погибших таким же образом и за то же дело. Благородные и чистые чувства, вызванные волшебством поэзии, успокоили разгоряченный мозг Андрея и расположили его лучше к самому Жоржу. В нравственном облике обоих было слишком много общего.
      Чтение продолжалось не более часа. Когда Жорж кончил, Андрей искренне и горячо выразил свое одобрение. Ничего лучшего, по его мнению, Жорж до сих пор не написал. После нескольких критических замечаний и советов Андрей свободно и непринужденно продолжал дружескую беседу. Жоржу не приходилось более объяснять себе поведение своего друга, потому что тот держался естественно и просто, как всегда.
      Андрей, однако, отказался пойти прогуляться с Жоржем. Ему необходимо было наткать шифрованное письмо, а он еще не садился за работу.
      Он долго стоял у окна на одном и том же месте, после ухода Жоржа все еще находясь под влиянием прослушанных стихов. В самом деле, они были очень хороши; талант Жоржа быстро развивался, и в нем были задатки настоящего поэта. Счастливец! На нем была печать избранников. И вдобавок он был человеком с сердцем; его произведения не могли быть плодом одного лишь воображения. Нужно было глубоко и интенсивно чувствовать все то, что он выражал в таких задушевных словах.
      Автор отступил понемногу на второй план. Андрей стал думать о человеке, и его сердечная рана, закрывшаяся было на минуту, раскрылась снова. Но теперь поведение Жоржа уже не представлялось ему в таком свете, как накануне. Такой правдивый, искренний и честный человек не мог быть фатом*. Он был несправедлив к Жоржу. Но как объяснить его удивительное непонимание девушки? Его нелепые преувеличения? "Ну что ж, это в его натуре, и ничего с ним не поделаешь. Такова его манера относиться ко всему. И все-таки, он искренне ее любит. Разве каждый не может любить по-своему? И она ответила ему взаимностью. Отчего же нет? Всякая молодая девушка предпочтет поэтическую, восторженную любовь Жоржа неинтересному, прозаическому чувству, какое столь же неинтересный и прозаичный человек, как он, может предложить".
      ______________
      * Фат - пошлый, пустой, самовлюбленный.
      "Прочность, постоянство, положительность!" - с горечью повторял Андрей.
      Если бы любовь была материей, из которой делают платье и обувь, то у него оказалось бы немало шансов на успех. Но женщины не с этой точки зрения смотрят на любовь, и они совершенно правы. И почему же чувство Жоржа должно непременно оказаться легкомысленным? Конечно, он не имел представления о настоящей Тане, поклоняясь вместо нее кумиру, облаченному в мишурные одежды собственного изделия. Но если он никогда и не откроет истинной Тани - что за беда? Если даже этот фантастический плащ с течением времени износится, он выкроит вместо него новый. Ему это нипочем, и обоим им такое занятие доставит лишь новое развлечение.
      Андрей сидел теперь у стола. Опершись на него локтем, он уныло рассматривал голые стены, оклеенные дешевыми обоями, и механически старался найти линию, которая разделяла бы на две симметричные части безобразный зеленый квадрат узора. Он так и не нашел ее и перевел усталый взгляд на свой письменный стол.
      Два месяца! Да, всего два месяца прошло со дня их первой встречи. Но он успел узнать ее, как будто был знаком с нею два года. Он стал читать в ее душе почти с первого их разговора. Теперь он знал ее лучше, чем она сама, и находил качества, которых она из скромности не согласилась бы признать, и недостатки, против которых она протестовала бы с негодованием. И ему трудно было бы решить, что ему милее в ней. Он любил ее такою, какою она была, и не мог себе представить лучшего существа, раз оно отличалось бы от Тани.
      Он стал припоминать все подробности их короткого знакомства. Ничто не ускользнуло из его памяти: почти каждое слово, ею сказанное, и выражение ее лица вставали перед ним. Никакой надежды. Дружба! Молодые девушки охотно награждают этим чувством друзей любимого человека. Она уже любила Жоржа до их встречи. Он нарочно обманывал себя, сомневаясь в этом хоть на одну минуту. Но если бы она тогда и не любила, как могла бы она колебаться в выборе теперь?..
      Да, все, что есть лучшего в жизни, принадлежит этим баловням судьбы, потому что им и без того дано многое.
      "Что ж, пусть будет так, - сказал Андрей, и мрачный огонек сверкнул в его глазах. - Цветы попадаются и на самых печальных жизненных путях. Пусть их срывают другие и мирно наслаждаются ими; мы же, скромные труженики, удовольствуемся одними терниями и плакаться не будем".
      Он вздохнул и решительно уселся за работу. На несколько часов он переселился в мир чисел, нашептывая" цифры, совещаясь с ключом, делая разные исчисления, работая с озлобленным прилежанием, не поднимая головы. Необходимо было доставить письмо заблаговременно на конспиративную квартиру, потому что человек, отправлявшийся в Дубравник, уезжал в тот же день.
      На конспиративной квартире он застал Лену, которая исполняла там свое дежурство.
      - Получились вести из Дубравника, касающиеся вас, - сказала она.
      Она вынула из ящика письмо Зины, еще влажное от химического реактива.
      - Вот, а тут ваше имя, - сказала она, указывая на группу цифр на последней странице.
      Андрей прочитал следующее: "Дело мое осложняется, и Андрей хорошо сделает, если приедет".
      Ничего более подходящего нельзя было придумать, и Андрей тотчас же решил принять это приглашение.
      - Что вы на это скажете? - спросила Лена сдержанно. - Поедете?
      - Конечно! - ответил Андрей.
      - Я так и думала, - сказала девушка нахмурившись.
      Андрей знал, что Лена не одобряет его решения, и знал почему.
      - Я должен ехать, - сказал он, как бы извиняясь. - Хотя Зина и не настаивает, но я знаю, что она не стала бы звать меня, если б не серьезная необходимость.
      - И вы бросите пропаганду между рабочими, когда она у вас так хорошо шла, и все остальное? - сердито продолжала Лена, не слушая его. - Всегда так случается с нашими революционерами из привилегированных. Они ждут первого предлога, чтобы броситься в террористическое предприятие.
      Лена была "народница" по убеждениям, или, точнее, чистая "пропагандистка". Социалистическая пропаганда между крестьянами и рабочими была, по ее мнению, единственная форма деятельности, на которой революционеры должны сосредоточить свою энергию. Не следовало обращать внимания на преследования правительства, которые только отвлекают от социализма в сторону политической борьбы.
      Она очень ценила Андрея как одного из лучших пропагандистов и сердилась за то, что он оставляет свою работу, быть может, навсегда. Ничего нет легче, как сломать себе шею в таком деле, какое затевалось в Дубравнике. Она горячо напала на него, упрекая в непоследовательности.
      Андрей добродушно протестовал.
      - Я охотно продолжал бы свою работу здесь, - говорил он, - но с нашей стороны было бы постыдно не попытаться освободить товарищей.
      - Нет ничего постыдного для партии, если она применяет свои силы наиболее производительно для дела, - возразила Лена.
      - Так, по-вашему, Борис и его товарищи настолько бесполезны для дела, что их не стоит освобождать? - резко спросил Андрей.
      - Они не хуже лучшего из членов нашей партии, - возразила Лена, - но нам все время придется слоняться около тюрем, если мы вздумаем освобождать всех, кто этого заслуживает.
      - Самое лучшее, значит, оставить их гнить в тюрьме, не правда ли? иронически заметил Андрей.
      - Остающиеся в живых не имеют права рисковать собою, чтобы откапывать мертвецов. У них более важное дело на руках, - ответила Лена, нисколько не смутившись.
      - Так что вы посоветовали бы рудокопам, когда их товарищи засыпаны обрушившейся шахтой, продолжать свою работу и не освобождать погребенных, потому что это связано с риском? - подсказал Андрей.
      - Оставьте, ради бога, рудокопов в покое, потому что они ничего не доказывают! - воскликнула Лена. - Сравнение - не аргумент. Мы не верим в наше дело, в этом вся суть. Если бы мы верили в него, у нас хватило бы выдержки не отвлекаться в сторону.
      - Нет, покорно благодарю, - презрительно усмехнулся Андрей, - не завидую такой телячьей выдержке и не претендую на нее.
      Он очень рассердился на Лену за ее, как он называл, узкое доктринерство. Лена тоже, в свою очередь, злилась. С самого утра, по прочтении письма Зины, она кипела негодованием при одной мысли, что Андрей бросит свое дело. Они чуть-чуть не поссорились, но в конце концов помирились.
      - Зачем попусту тратить время на ссоры? - сказал Андрей. - Вы очень хорошо знаете, что я поеду в Дубравник, что бы вы ни говорили. Так как мне не удастся повидать вас до отъезда, то лучше нам попрощаться теперь.
      Они расцеловались, хотя Лена все еще дулась на Андрея за его легкомыслие. Но он старался смягчить ее, уверяя, что скоро вернется. Через месяц или около того он явится с тремя освобожденными товарищами, которых уговорит присоединиться к ее кружку.
      Прежде чем оставить Петербург, Андрей привел в порядок все свои дела, передав свой рабочий кружок опытному товарищу. Все уладилось так быстро, что через два дня он уже ехал в Дубравник и чувствовал себя бодрее, чем когда-либо за последнее время.
      Часть вторая
      ПОД ОГНЕМ
      Глава I
      СНОВА ДАВИД
      Никто из петербуржцев не знал адреса конспиративной квартиры в Дубравнике. Андрея поэтому направили к двум сестрам, Марии и Екатерине Дудоровым; у них он мог узнать про Зину.
      Не без затруднений добрался он до темного переулка, где они жили, и нашел их мрачный, неоштукатуренный дом из красного кирпича.
      На самом верху бесконечной каменной лестницы с провалившимися ступеньками Андрей остановился перед выкрашенной в желтую краску дверью.
      Квартира, он догадывался, была тут, потому что выше уже помещались одни чердаки.
      На его звонок отворила дверь высокая бедно одетая девушка с болезненным цветом лица; на вид ей можно было дать не то двадцать лет, не то и все тридцать.
      - Что вам угодно? - холодно спросила она, не поднимая глаз на посетителя.
      - Сестры Дудоровы здесь живут? - спросил Андрей.
      - Войдите, - сказала девушка.
      Андрей вошел в комнату, поразившую даже его привычный глаз нигилиста своею бедностью. За всю мебель, если бы ее продать, едва можно было выручить несколько рублей.
      Комната была разделена на две половины ситцевой занавеской. Передняя часть, в которой очутился Андрей, служила гостиной, а за занавеской помещалась спальня.
      - Что вам угодно? - повторила девушка тем же холодным тоном.
      - Мне нужно видеть госпожу Дудорову, - сухо ответил Андрей.
      - Меня или Машу? - спросила девушка.
      - А, значит, вы Катерина Дудорова? - сказал Андрей. - Я имею письмо к вам обеим от Лены Зубовой. Моя фамилия Кожухов.
      Болезненное лицо девушки просияло.
      - Как я рада! - воскликнула она. - Садитесь. Я сейчас позову сестру.
      Она торопливо вышла, и Андрей сел у непокрытого стола из простого дерева. Связки рукописей различных форматов и почерков были разбросаны по столу. В одном конце сложены были переписанные начисто листы.
      Андрей знал от Лены, которой сестры Дудоровы приходились дальними родственницами, что им досталось от отца маленькое наследство. Но они отдали все до последней копейки на общее дело. Теперь они, очевидно, зарабатывали себе хлеб перепиской и другого рода работой. На одном из стульев Андрей заметил богатое вышиванье - вещь, слишком роскошную и слишком бесполезную для личного употребления в этом более чем скромном жилище.
      Через минуту вбежала Маша, извещенная сестрой о прибытии интересного гостя из Петербурга. Она была старшая, но выглядела моложе благодаря своему оживленному лицу со вздернутым носиком и блестящими карими глазами.
      - Мы не ожидали вас так скоро, - сказала она. - Зина думала, что вы будете здесь дня через три. Вы, конечно, хотите сейчас же отправиться к ней?
      - Да, если это вам удобно.
      - О да! Я через минуту буду готова и провожу вас. Это недалеко.
      Она скрылась за занавеску, и Андрей слышал, как она возилась с переодеванием.
      Сестрам очень хотелось оставить гостя у себя подольше. Им интересно было расспросить о петербургских новостях, но они не решались задерживать его.
      - Как поживает Лена? - спросила младшая сестра, оставшаяся с Андреем.
      Андрей в нескольких словах сообщил все, что знал про нее.
      - Послушайте, Кожухов, - раздался голос Маши из-за занавески, - у нас есть также адрес Давида. Я могу вас свести к нему, если хотите.
      - Давид здесь? - воскликнул Андрей, бросая обрадованный взгляд на занавеску. - Я этого и не подозревал. Выходите, однако, скорей из вашей засады и давайте разговаривать по-человечески.
      - Сию секунду! - раздался голос Маши, все еще из-за занавески.
      Она вышла из своего убежища в другом платье. Во рту она держала несколько шпилек.
      - Давид был на румынской границе, чтобы устроить через своих евреев перевозку книг, - сказала Маша, наклонив голову и закалывая шпильками свои косы. - Он остановился здесь по дороге... право, не знаю куда... - Теперь я совсем готова, - прибавила она, надевая шляпку. - К кому же вас вести - к Зине или к Давиду?
      Выбор был затруднителен.
      - Пойдем к тому, кто ближе, - сказал Андрей.
      Оба жили недалеко, но Давид оказался ближайшим соседом.
      - Вы надолго в Дубравник? - спросила Маша по дороге.
      - Не знаю еще... Это зависит от обстоятельств... - уклончиво ответил Андрей. Он не знал, состоит ли девушка членом местной группы и посвящена ли она в дело, по которому он приехал. - А вы постоянно тут живете? - спросил он, чтобы переменить разговор.
      - Нет, мы постоянно живем в деревне и скоро вернемся туда. Здесь же мы поселились на время, чтобы приготовиться к экзамену на учительниц: нам обещаны места в деревенской школе.
      - Вам, вероятно, трудно готовиться к экзаменам и в то же время заниматься перепиской и вышиванием?
      Маша улыбнулась.
      - Приходилось гораздо труднее без работы, уверяю вас. Теперь нам отлично живется, - продолжала она веселым голосом, - и через несколько месяцев мы окончательно поселимся в деревне.
      - Вы, я вижу, народница, как и Лена, - заметил Андрей.
      - Да, конечно. А вы? Судя по словам Лены, мы и вас считали народником.
      - О нет! Я не дохожу до таких крайностей.
      Он стал убеждать свою спутницу, желая обратить ее на путь истины. У них завязался оживленный спор, но без раздражения и запальчивости: принципиальные разногласия между террористами и народниками еще не приняли тогда острого характера. Правда, между ними происходили иногда перепалки, но, вообще, обе партии пока работали мирно, рука об руку, часто в одних и тех же кружках.
      Давид оказался дома и в ту минуту, когда входили гости, играл с сыном хозяйки - чумазым мальчуганом с большими голубыми глазами и целым лесом белокурых кудрей, который при виде чужих стремглав выбежал из комнаты. Как и все евреи, Давид очень любил детей, хотя и был по принципу против семейной жизни.
      Он остановился в еврейской гостинице, где был совершенно как дома. Он всегда жил там, когда приезжал в Дубравник, и находился в самых лучших отношениях с хозяевами. Никому не приходило в голову требовать у него паспорта, и его знали просто под именем Давида.
      Андрей и Давид очень обрадовались друг другу.
      - Ты, брат, явился как раз вовремя. Приезжай ты одним днем позже, и нам не удалось бы свидеться. Я завтра же уезжаю, - сказал Давид.
      Маша собралась уходить.
      - Прощайте, - сказала она Андрею. - Надеюсь, вы не забудете дороги к нашему дому?
      Исполнив свою миссию, она хотела уйти, чтобы не мешать им "конспирировать".
      Давид остановил ее:
      - Подождите минутку. Мне нужно узнать от вас, кто из ваших одесских друзей уцелел после недавних арестов и застану ли я кого-нибудь из них в живых?
      - Разве ты едешь в Одессу? с изумлением спросил Андрей.
      - Да, в Одессу.
      - Но ведь ты был там всего три недели тому назад... Никогда еще не встречал я человека с такой страстью к разъездам, - прибавил он, обращаясь к девушке.
      - "Страсть к разъездам"!.. - воскликнул с негодованием Давид. - Я просто в бешенство прихожу, как подумаю, какую прорву денег я истратил в эти три недели, не говоря уже о потере времени. И все это по милости наших нелепых народников, к которым эта барышня чувствует такую нежность, прибавил он, кивнув в сторону Маши.
      - Бедные народники! - вздохнула Маша. - За все им приходится отдуваться.
      - Нет, ты выслушай, - горячился Давид, схватив Андрея за рукав. - Я им твердил множество раз, что буду переправлять через границу сколько угодно их литературы, что никаких тут нет лишних хлопот, а наоборот, эта расширяет наши пограничные дела. С их стороны требовалось только покрывать свою долю расходов и держать человека для приемки транспортов. Ну, этого обязательства они никогда не выполняли! - прибавил он, глядя с укоризной на Машу. - И я вынужден был сам доставлять их книжки в город. Тем не менее я продолжал работать для них, и все обстояло благополучно. Но вот, на грех, несколько недель тому назад им удалось завербовать в члены своей группы некоего Аврумку Блюма - круглого дурака, должен сознаться, хотя он и еврей. Ты, кажется, испытал это на себе?
      Андрей кивнул головой, улыбаясь.
      - Не знаю, потому ли, что народники нашли его достаточно умным для себя, или по другой причине, только раз завелся у них собственный еврей, они вздумали открыть и собственную границу.
      - Давид, Давид! - старалась протестовать Маша.
      - Нет, дайте мне договорить; слово будет за вами потом. Отправляют Аврумку в Кишинев, снабдив деньгами, и он устраивает перевозку книг, условившись платить... - тут Давид остановился, чтобы подготовить драматический эффект, - по восемнадцати рублей с пуда!
      Он молча посмотрел на Андрея, потом на Машу, потом опять на Андрея.
      Маша показалась ему достаточно потрясенной, но на Андрея его слова не произвели никакого воздействия, так как он не имел никакого понятия о ценах.
      - Восемнадцать рублей с пуда! Ведь это неслыханное дело. Я никогда не плачу больше шести, - возмущался Давид. - Платить такие цены - чистый позор. Это портит границу. К контрабандистам потом приступа не будет.
      Он горячился и сопровождал свою речь странной еврейской жестикуляцией, возвращавшейся к нему в минуты сильного возбуждения.
      - Само собой разумеется, - продолжал он более спокойным тоном, - я поднял шум, как только узнал об этом. Я снова взял перевозку на себя, и мне пришлось съездить на границу, чтобы привести все в порядок.
      - И ты все уладил, конечно? - спросил Андрей.
      - Да, но не знаю, надолго ли. Я не уверен, что они не выкинут такой же штуки со мной еще раз, если найдут другого еврея, скажем, поумнее Аврумки.
      - Как вам не стыдно, Давид! - вмешалась Маша. - Ведь я слышала об этой истории от одесситов.
      - Ну и что же? По-вашему, не так?
      - Конечно, нет! Ваша граница - немецкая: до нее очень далеко, и у них нет там никого из своих людей, тогда как румынская граница - совсем рядом, и в Каменце есть ветвь кружка. Отсюда же рукой подать до Каменца. Вот почему они послали Блюма попытать счастья. Никакого тут не было недостатка доверия к вам и ни малейшего желания хвастнуть собственной границей.
      Давид сделал пренебрежительный жест рукой.
      - Ладно, ладно! Старого воробья на мякине не проведешь. Я-то знаю, в чем дело. Скажите лучше, где найти вашего Аврумку: мне нужно сообщить ему о результатах моей поездки.
      Маша дала ему адрес.
      - Теперь мне пора собираться. У меня свидание с Зиной.
      Он вытащил свой неизменный холщовый саквояж и стал в нем рыться. Не находя, впрочем, того, что ему понадобилось, он начал понемногу выпоражнивать все содержимое на диван. Рубашка, губка, щетка для волос, маленькая подушка, том немецкого романа, пара носков, несколько жестянок появлялись одно за другим. Оказалась полная экипировка человека, проводящего большую часть своей жизни в вагоне.
      - Мой саквояж имеет удивительную особенность: все нужное в данную минуту всегда оказывается на самом дне, - произнес Давид, когда наконец на диване появилась маленькая шкатулка швейцарской резной работы.
      В ней хранились белые и черные нитки, целый ассортимент пуговиц, игольник, наперсток и ножницы. Тогда Давид взял пальто и уселся портняжничать.
      - Дайте, я вам зашью, - предложила Маша.
      - Нет, я гораздо лучше сделаю. Женская работа непрочная, - отвечал Давид.
      Чтобы не сидеть без дела, Андрей начал складывать вещи Давида обратно в саквояж. Между ними оказался маленький зеленый мешочек, шести-семи вершков в длину. Когда Андрей взял его в руки, из него вывалился странный предмет. Сначала он подумал, что это детская игрушка, купленная Давидом для одного из своих любимцев: к миниатюрному пьедесталу был прикреплен маленький деревянный кубик, и от него шли два толстых ремня... Но в мешочке лежал кусок шерстяной материи, белой с черными полосами, и Андрей тотчас же узнал молитвенную принадлежность евреев. Он как-то раз ходил в еврейскую синагогу и теперь был уверен, что не ошибся в своей догадке. Деревянный кубик изображал алтарь, который евреи прикрепляют ко лбу во время чтения молитв, а полосатая шаль была священный талес, надеваемый на голову и плечи.
      - Посмотрите, что у него тут такое! - обратился Андрей к Маше, показывая ей кубик и шаль.
      Оба расхохотались. Им забавно было видеть эти вещи у Давида - атеиста, как и все они.
      - Это мой паспорт в дороге, - спокойно заметил Давид, - и я никогда с ним не расстаюсь. Волшебное средство, чтобы прогонять полицию и шпионов, когда им приходит в голову заподозрить меня, что я нигилист... - Он улыбнулся, откусывая нитку своими белыми зубами. - Теперь пойдем к Зине, прибавил он. - Я готов предстать перед начальством.
      Маша попросила кланяться Зине, а также и Анюте.
      - Кто это Анюта? - спросил Андрей, когда они остались вдвоем.
      - Анна Вулич, твоя старая знакомая. Ты с нею встретился на границе, неужели забыл? Она говорит, что хорошо тебя помнит. В Швейцарии она не зажилась и теперь исполняет роль горничной в конспиративной квартире.
      - Ах, да! - сказал Андрей. - Я очень хорошо ее помню. Только благоразумно ли с вашей стороны поручать молодой, неопытной девушке такую серьезную обязанность?
      - Сперва я то же думал, но она прекрасно выполняет свою роль. Выбор, впрочем, сделан Зиной, а она, знаешь, мастер узнавать людей и привязывать их к себе.
      Глава II
      КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА
      Через несколько часов, в этот же день, состоялось нечто вроде военного совета в маленькой квартире Зины, в одном из предместий Дубравника. Только четверо присутствовали на нем: Зина, Вулич, Давид и Андрей.
      Вулич принимала мало участия в разговоре. Опустившись в глубокое кресло, так что ее маленькие ножки болтались в воздухе, она внимательно слушала, переводя свои быстрые карие глаза от одного собеседника к другому.
      Зина объясняла Андрею план побега и советовалась с ним.
      - Вы только что приехали, со свежей головой: вы лучше можете судить, говорила она.
      Андрей долго и молча рассматривал план тюрьмы, наскоро сделанный для него Зиной.
      - Ну скажите же что-нибудь, бога ради! - не вытерпела она. - Что вы сидите, точно громом поражены?
      - Говоря по правде, - вымолвил наконец Андрей, - мне ваш план не нравится. Очень уж много совпадений. Такие проекты никогда не удаются. Все это слишком сложно; малейшая проруха в чем-нибудь может погубить все дело. Кроме того, и по сущности этот план несостоятелен. Вот вам мое мнение.
      Все предприятие держалось на помощи уголовных заключенных, с которыми политическим удалось войти в тайные сношения. Один - бывший разбойник, прозванный Беркутом, а другой - вор, по имени Куницын, вызвались содействовать побегу Бориса и его друзей. Их предложение было принято. Подкоп, через который предполагалось бежать, быстро подвигался вперед и через неделю был бы готов. Его рыли Беркут и Куницын: их камера была в нижнем этаже, между тем как политические, за которыми надзор был гораздо строже, содержались в верхнем этаже тюрьмы.
      Когда все будет готово, в назначенный час, ночью, политические отмычкой откроют двери своих камер и сойдут вниз, к уголовным, а оттуда пройдут в подкоп.
      Опасность заключалась не в том, что двое уголовных играли такую важную роль в предполагавшемся побеге. В этом не было ничего необыкновенного. Политические заключенные, содержимые в тюрьмах с уголовными, часто приобретают сильное и благотворное влияние на последних, пробуждая в них лучшие нравственные чувства и иногда вербуя между ними горячих друзей. Беркут и Куницын были преданны Борису душою и телом и не раз доказали, что им можно довериться. Но в их камере было еще пятнадцать арестантов, и они по необходимости были посвящены в тайну подкопа. Конечно, они не знали, что его роют для политических: Беркут и Куницын заявили, что сами собираются бежать, а арестантская братия хорошо умеет хранить свои тайны. Однако стоило кому-нибудь напиться контрабандной водки, и роковое слово могло сорваться в присутствии сторожей. Наконец, большую опасность представлял спуск с верхнего этажа по коридорам, охраняемым днем и ночью.