Потом начались допросы.
      Мимо меня безликие люди пронесли черный пластиковый мешок, и коренастый парень на входе стал впускать в школу учителей, завуча, и учеников мужского одиннадцатого «в». Ко мне подошла Лилька-трудовичка. Спесь замужней дамы слетела с нее, как шелуха, глаза у нее были красные, заплаканные, впервые без косметики.
      — Петь, сейчас всех опрашивать начнут. Это пока не допрос, а просто беседа. Я знаю. — Она хлюпнула носом и пошла куда-то, впервые забыв про выразительность своей походки.
      Меня на допрос почему-то пригласили не первым. Может, у профессионалов свои резоны и правила, и того, кто обнаружил труп принято допрашивать в последнюю очередь? До меня в учительской, которую оккупировал следователь, побывали почти все ученики класса, где учился Грибанов, учителя, которые проводили в этом классе уроки, и завуч. Последним туда нырнул Ильич — бледный, с гордо поднятой головой. Он даже не посмотрел в мою сторону.
      Я нервничал, измеряя шагами пустой коридор. Уроки на сегодня все отменили. Почему меня так долго не вызывают? Я должен сказать, что немедленно нужно найти и допросить Глазкова. Он что-то знает, должен знать, не может не знать. Как я ни высматривал его среди учеников, так и не увидел. Скорее всего, не слишком прилежный пацан сачканул, как только в школе началась эвакуация.
      Через пятнадцать минут из учительской выскочил Ильич с видом мыши, которая случайно вырвалась из мышеловки, оставив там пол хвоста.
      — Тебя, — бросил он на ходу, и с пятки на носочек покатился в свой кабинет.
      Я зашел в учительскую.
      За столом сидел дядька лет сорока и грыз ручку. Я невольно поморщился — терпеть не могу, когда грызут то, чем пишут.
      — Присаживайся, — дядька ткнул ручкой в кресло и одернул на себе мятый пиджак.
      Я опять поморщился, на этот раз с большим основанием — терпеть не могу, когда мне тыкают, не спросив даже имени.
      — А мы тезки! — воскликнул вдруг дядька.
      — Что вы говорите! — притворно порадовался я вместе с ним.
      — Да-да! — дядька лучился наилучшими чувствами, но его положительный настрой совсем не расположил меня к нему.
      — Я тоже Петр Петрович! Только не Дроздов, а Питров! Следователь прокуратуры, разрешите представиться!
      От злости я пальцами подцепил край дырочки, расковыренной Ильичом в кресле, и рванул его на себя. Под дерматином обнаружился желтый поролон.
      — Не Пе-тров, а Пи-тров, с ударением на первый слог! — радостно засмеялся Петр Петрович и поправил очень мятый галстук. — Мой дедушка был болгарин.
      Как будто мне было дело до его дедушки!
      — Меня зовут Глеб Сергеевич Сазонов, — с трудом выдавил я из себя, ладонью прикрывая желтое пятно на кресле.
      — Ах, черт! — Петр Петрович хлопнул себя по лбу так, как на занятиях по актерскому мастерству изображают прозрение. — Мне же говорили, что у вас два имени! Просто я забыл, какое из них настоящее.
      Это меня окончательно добило, ладони взмокли и прилипли к креслу. Скорее всего, этим тонким психологическим этюдом недоделанный болгарин хочет заставить меня рассказать историю обретения мною двух имен. Но он вдруг хлопнул в ладоши, воскликнул: «К делу! К делу!» и задал конкретный вопрос:
      — Что вы можете сказать по факту обнаружения в школе трупа ученика одиннадцатого класса Игоря Грибанова?
      Я так обрадовался такому повороту событий, что подробно выложил ему все: про бутылку, про разговор в туалете, про то, что закрывал и опечатывал тир и этому есть свидетель — Капа.
      — Кстати, там ничего не пропало? — доброжелательно прервал он меня.
      — Нет, я вместе с оперативниками заходил туда. Ничего не тронуто. Двенадцать пневматических винтовок и пять софт-пистолетов — все на месте. Впечатление, что в тир никто не заходил. Или не успел зайти.
      Он кивнул, кивнул, и еще раз кивнул.
      Я решил, что разговор закончен, отлепился от дерматина и встал.
      Питров снова кивнул. Не успел я сделать и шага, как он весело, как у родного спросил:
      — Вы влюблены?
      От неожиданности я сам себе больно наступил на ногу. В голове одна за другой пронеслись догадки: кто-то видел, как я утром отцеплял Марину от якоря, кто-то видел, как я догонял Беду и пытался объясниться с ней, кто-то решил, что все это имеет отношение к делу и думает, что я причастен к убийству. Я с ужасом подумал, что Грибанов мог быть неравнодушен к Марине, а незамужняя Марина запросто могла заигрывать с Грибановым. Я впервые в жизни пожалел, что не прислушивался к сплетням в учительской.
      — Вы влюблены?! — пристал ко мне с дурацким вопросом Питров, словно был ведущим телешоу.
      — Что вы, — ляпнул я, — в моем возрасте у меня менее романтические потребности.
      — И все-таки! Вы нежно относитесь к своему сожителю? — спросил Питров с доверительностью врача, который интересуется, какой у вас стул.
      Я рухнул в дерматиновое кресло.
      — К кому я нежно отношусь?
      — Ну, ни для кого не секрет, — весело отмахнулся от моего недоумения Петр Петрович, — что вы недавно расстались с женой и живете с мужчиной. У вас бурные, сложные отношения. Сегодня он хотел от вас уйти, а вы носились за ним по школьному двору и кричали: «Вернись, возлюбленный!» Я не просто так вас об этом спрашиваю. Что за человек ваш возлюбленный? Можно ли ему доверять? Ведь он имеет свободный доступ в школу, а если у него нетрадиционная ориентация… сами понимаете!..
      Он верещал, как канарейка по утру, которую можно заткнуть, только набросив на клетку черную тряпку.
      — Это наши бабы вам пропели? — я выдернул из дырки в кресле кусок желтого поролона.
      — Завуч, — он с интересом посмотрел на желтый кусок в моей руке. — Она утром водит внука в садик. Мимо школы. Случайно видела.
      — Значит так, — я пульнул желтый ошметок в мусорное ведро, но не попал. Питров, не скрывая спортивного интереса, вздохнул разочарованно. — Возлюбленный — это фамилия. Я кричал не «вернись», а «ходи сюда». Это разные вещи.
      Питров кивнул, соглашаясь, что это разные вещи.
      — Это больной, пожилой человек, насколько я понял, без определенного места жительства. Ночью его избили подростки, и он спасся бегством, перемахнув через школьный забор. Он потерял сознание, и я не мог ему не помочь. Я оставил его переночевать, накормил, напоил, и разрешил остаться на некоторое время. Ему отбили почки, он еле ходит. Я ответил на ваш вопрос?
      Питров поскучнел, и без лучезарной улыбки стало ясно, что он потрепанный жизнью человек, с не очень удавшейся карьерой.
      — Его избили подростки из вашей школы? — неожиданно жестко спросил он.
      — Не знаю, — честно признался я, встал и ушел.
      Я лопатками чувствовал его насмешливый взгляд. Не такой уж он весельчак, этот мятый-перемятый Питров. Развел меня, как девчонку-наивницу.

* * *

      Говорят: пришла беда, отворяй ворота.
      В моем случае это звучит довольно двусмысленно, так как Беда для меня — имя собственное. Мне больше нравится выражение про черно-белые полосы. Если началась черная полоса, нужно покрепче сжать зубы и быть ко всему готовым.
      Неприятности в тот день липли ко мне, как репьи на лохматого пса.
      Едва я вышел от следователя, на меня налетел красный, как рак, Ильич.
      Он менял окраску сегодня, как медуза в зависимости от цвета морского дна.
      — Петька, жопа в подвале, жопа! Трубу прорвало! А там арендаторы-хераторы! Тренажеры как вся школа стоят. Вызывай аварийку! Там воды по колено! — кажется, шеф забыл про то, что жестоко на меня обиделся.
      Я помчался вниз, преодолевая лестничные пролеты широким балетным шагом. Ильич за мной не последовал.
      Внизу, у выхода, спиной ко мне, низко наклонившись, стояла Марина. Я удивился ракурсу, слегка притормозил, но вовремя заметил, что она не может отцепить руку от сапога: зацепилась якорем за молнию.
      — Пришвартовалась? — крикнул я, ускоряясь.
      Марина посмотрела на меня глазами бездомного котенка, которому неоткуда ждать помощи. Я не поддался.
      — Горим! — зачем-то крикнул я, пробегая мимо.
      Она поверила, бедняжка, и побежала, как стояла — запястьем прикованная к молнии сапога. Может быть, завтра она сменит украшение.
      Я выбежал на улицу. Вход в подвал, в котором был оборудован тренажерный зал, был со двора. Профессиональные тренажеры стоили тысячи долларов, и ссориться с арендаторами было нельзя. Я открыл помещение, слава богу, там никого еще не было: тренировки начинались ближе к вечеру. Ильич не преувеличил, воды в зале было почти по колено. Я, закатав штаны и сняв ботинки, добрался до телефона — эти ребята организовали себе отдельную связь. Набирая аварийную службу, я поймал себя на том, что очень устал сегодня бегать и общаться со службами, у которых короткие номера телефонов и раздраженные непонятливые дежурные. И если убийство в школе — событие редкое, вопиющее, и из ряда вон…, то свищ в трубе целиком на совести Ильича. Только он знает, какую прорву денег перечисляют родители на якобы школьные нужды. На деньги эти можно проложить золотые трубы и украсить их изумрудами. Но у Ильича на очереди то установка джакузи в своей холостяцкой квартире («А ты знаешь, Петька, пузырьки эти очень даже щекотливые ребята, ха-ха-ха!»), то покупка ноутбука («Ужас, Петька, зашел случайно на порнушный сайт, теперь машина виснет, ну та-а-кого наприсылыли, ха-ха-ха!»), то недельный отдых в недешевом санатории («У меня, Петька, артрит, гастрит, отит, ринит, и… дисплазия соединительной ткани!»).
      Я нашел, откуда хлестала вода, отыскал два полиэтиленовых мешка, проволоку, и соорудил временный хомут, который кое-как продержался до приезда аварийки. Полчаса я носился с ведрами, черпая воду и спасая тренажеры, стоимость которых Ильичу не возместить, даже если он начнет продавать в школе воду из кранов, воздух, и сделает платным каждый урок.
      Когда рабочие, наконец, приехали — вальяжные, с легким пивным духом — у меня перед глазами стоял туман, а руки автоматически пытались сделать черпательное движение. Тренажеры я спас. Ремонт я спас. Теперь пойду спасать себя. Я вернулся в школу, чтобы забрать куртку.
      Занятия отменили, школа опустела, оперативники уехали, да и времени оказалось четыре часа. Я вздрогнул, когда, открыв учительскую, увидел там завуча Дору Гордеевну. Она неслабыми габаритами перекрывала свет из окна, поэтому в комнате казалось темно и тесно. В руках у нее была телефонная трубка.
      Дора Гордеевна меня не любила. Она меня ненавидела. Но зачем афишировать то, с чем нечего делать? Поэтому она скрывала свои негативные чувства. Поэтому она широко улыбнулась рыхлым лицом, давая очередной раз понять: ну что нам делить?! Она старая добрая тетка, вечерами стряпает ватрушки, а утром отводит внука в садик. Я — молодой, здоровый, почти холостой мужик. Почти сыночек.
      — Вас к телефону, — переборщив с любезностью, пригласила она, протягивая трубку.
      Я удивился. Наверное, это Ритка узнала о школьной трагедии от оперов.
      — Рит?! — спросил я эфир.
      — Мне нет дела, как зовут твоих рит, — ответил эфир жестким голосом Элки.
      Я пропел в уме марш Мендельсона и скосил глаза на Дору Гордеевну, давая понять, что разговор очень, ну очень личный. Дора легко, словно толстая девочка, подорвалась, протиснулась быстро в тесную дверь, закрыв ее за собой подчеркнуто плотно. Только нет никакой гарантии, что она не припала ухом с той стороны, грациозно, как любопытная горничная. У Доры был зять, который работал в районо, Дора давно метила на место Ильича, поэтому она страстно охотилась за любым компроматом.
      — Мне нет до этого дела, но… мне нужна твоя помощь, — Элка попыталась и это жестко сказать, но у нее получилось жалобно. Вызывать сочувствие — не ее репертуар, и я зачислил себе десять очков.
      — Мне очень нужна твоя помощь! — мне показалось, что она там заплачет, как девчонка в песочнице, у которой отобрали совочек.
      Я позавидовал тем, кто смог выжать из нее женскую слабость и выкрикнул: «Всегда готов!» чересчур поспешно.
      — Только не подумай, что это повод, — прошипела она, — это гнусная необходимость. Немедленно приезжай ко мне!
      — Еду! — крикнул я и кинул на свой счет еще двадцать очков.
      — Только не думай…
      — Понял — гнусная необходимость! — переусердствовал я с сарказмом.
      Я бросил трубку, напялил куртку, и помчался заводить «аудюху».
      Наверное, она залетела, думал я, плюхаясь за руль. Она беременна, и ей надо сообщить мне об этом. А что еще она может назвать гнусной необходимостью?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.