Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своем сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется — предчувствие? Но я не силен в тонких материях и тогда подумал, что просто замерз. Мое красное стеганое одеяло — подарок одной классной дамы — абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лег, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своем лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я все перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.
      Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его случайно купила Беда, польстившись на стильный дизайн упаковки, и не заметив приписки про кофеин. Потом она долго орала, что пойдет в отдел по защите прав потребителей и выведет всех на чистую воду.
      — Кофе без кофеина, пиво без алкоголя, мясо из сои! — кричала она. — Кофе называется кофе, потому что в нем должен быть кофеин! Пиво, которое не ударяет в голову, это не пиво, это другой продукт! А соя это соя, а вовсе не мясо! И ведь мелкими буквами пишут, гады! А у меня зрения ноль, времени ноль, и в конце дня спазмы от голода! Я не замечаю эти хитрожопые приписки! — она топала ногами и хотела выбросить банку в форточку, но я отобрал и унес в свой сарай, где между уроками гонял кофе литрами. Пусть без кофеина, здоровее буду, главное — много.
      Все банки с кофе были пусты. Я сунулся за чаем, заварки тоже не оказалось. Впервые за долгое время мне захотелось закурить. Я вышел из сарая на улицу, на мороз. До школьного стадиона метров пятьдесят, если сделать по нему пару кругов бегом, то, может, захочется спать.
      И я побежал. Снег скрипел под ногами, луна светила так, что хотелось зажмуриться. Я начал вразвалочку, потом ускорился, потом — еще, чтобы лучше почувствовать мышцы и тело. Мои охламоны назвали бы это «словить драйвику», а ловит его каждый по-своему.
      Я пошел на пятый круг, когда в заснеженных кустах, мимо которых я бежал, раздался стон. Я убедил себя, что это мне показалось, и побежал дальше. На шестом круге кусты опять застонали — громче, отчетливее, настоятельнее, и я вдруг подумал: ну их к бесу, гражданский долг, человеческое сочувствие и прочие нормы морали! В конце концов, я не должен в три ночи делать пробежку на школьном стадионе, я должен спать беспробудным сном в своем хорошо протопленном сарае и не слышать никаких стонов. В конце концов, у гражданского долга есть другое название — совать нос в чужие дела, решил я.
      Я так решил и пошел в кусты, до колен проваливаясь в сугробы. Я раздвинул ветки и увидел, что в снегу лежит человек. А что я там еще мог увидеть? Глубокие следы шли от школьного забора к этим кустам. На ночь я закрывал ворота, значит, он перелез через ограждение. Чего он хотел? Почему тут свалился и стонет? Сломал ногу или вдрободан пьян? Черт меня дернул спортом заниматься в три часа ночи!
      — Эй! — я потряс за плечи крупного мужика, лежавшего лицом в снегу. — Ты здесь как оказался?
      Мужик замычал, задавив слова стоном. Я перевернул его на спину и чуть не заорал, как дама при виде таракана. Лица у мужика не было. Вместо лица было месиво из кожи, крови и прочей органики. В лунном свете зрелище это проняло даже меня. Одет он был в телогрейку, ватные штаны и кирзовые сапоги, каких уже днем с огнем давно не сыщешь. Алкоголем от него не пахло.
      Нужно было что-то делать, раз уж я залез в эти кусты. Вариантов было не много — вызвать «скорую», вызвать милицию. Мужика, наверняка, жестоко избили, и он, спасаясь бегством, перемахнул через высокий школьный забор, в надежде, что в сарае есть какой-нибудь сторож, и этот сторож ему поможет. Он просто не добежал, бедолага. Мужик опять застонал, громко, протяжно, будто пел пьяную, горестную песню.
      Черт меня дернул спортом заниматься в три часа ночи! Лучше бы я курил.
      Я взвалил мужика на плечо. Он оказался габаритами с меня: здоровый, широкоплечий и очень тяжелый. Кто умудрился измочалить такого бугая? Пьяным он не был, это точно. Теперь придется тащить его в свой сарай, укладывать на лежак, открывать школу, идти в учительскую, чтобы по телефону вызвать «скорую», а потом квохтать над его здоровьем до приезда врачей. И объяснять, где я его нашел. И рассказать, что по ночам совершаю пробежки. И помогать водиле укладывать его на носилки, тащить в машину, запихивать в салон. И слушать благодарность за помощь, или раздражительные реплики про ночную работу и чертовых алкоголиков. Черт меня дернул не спать и ворочаться, искать кофе и не найти, смотреть на луну и оригинально бороться с бессонницей!
      Тяжелый он был, как конь. Я дотащил его до сарая, здорово запыхавшись. Матрас, одеяло и белье я сбросил на пол, положив мужика на голые доски. Я снял ключи от школы с тайного крючка за пианино и обреченно пошел выполнять свой гражданский долг — звонить в службы, у которых никогда не бывает ни перерывов, ни выходных.
      — Слышь, парень, — отчетливо вдруг сказал мужик, — не ходи никуда, не надо.
      Я замер. В его голосе мне послышалась угроза, поэтому, когда я повернулся к нему, я ожидал в руке у него увидеть «ствол». Мне ведь и в голову не пришло обыскать его: разве могут быть плохими намерения у человека, лицо у которого похоже на фарш?
      Я оглянулся, мужик лежал, как лежал, он только пытался разодрать окровавленные, заплывшие веки и даже изобразить разбитыми губами улыбку.
      — Слышь, парень, не надо медицины. Ты мне водочки плесни, если есть. Лучше нет анестезии. Я не синяк, пью только когда больно.
      Водочки у меня не было. Но в самодельном шкафу над столом стояла мензурка со спиртом, которую я взял в кабинете химии, чтобы прежде чем склеить развалившийся ботинок, обезжирить его подошву. Не знаю, почему я послушно достал мензурку и протянул ее мужику.
      Я протянул ему мензурку, забыв предупредить, что это спирт и нужно бы разбавить. Он вылил содержимое в свою окровавленную пасть, проглотил, и, кажется, потерял сознание, или умер, потому что перестал дышать и замер, уронив руку с мензуркой на грудь. Открыты или закрыты у него глаза, в этом кровавом месиве было непонятно.
      Я испугался здорово — труп на моем лежаке, в моем сарае, с моей мензуркой в руке. Я только что выпутался из одной истории, обрел спокойствие, уверенность, свое настоящее имя, и вдруг опять такая… «замута», как выражается Беда. Я дал задний ход, спиной открыв дверь, впуская холодный воздух в сарай. Я решил: на этот раз никакой самодеятельности, иду в учительскую, звоню ментам, пусть осматривают, пусть допрашивают, пусть фиксируют. Я готов через все это пройти, потому что абсолютно ни в чем не виноват. Я уже вышел на улицу и хотел закрыть дверь, но труп вдруг задышал и внятно сказал:
      — Не надо ментов, брат. Я отлежусь и уйду. Дай, оклемаюсь маленько.
      Я закрыл дверь, но не снаружи, а изнутри, взял мужика за руку и нащупал пульс — он был частый, поверхностный, готовый прерваться в любую секунду.
      — Ты можешь не дотянуть до утра, — сказал я, усмехнувшись, хотя весело мне не было.
      — Эх, — тоже усмехнулся мужик, дернув размолоченной физиономией, — мне бы зубы вставить, да жениться за три дня до смерти!
      Я вдруг понял, что он еще долго протянет, и медицина тут не при чем. Я это понял, успокоился, расслабился, и решил — к черту ментов, не хочу, чтобы они осматривали, допрашивали, фиксировали. Я ощутил, что физкультура помогла, я дико хочу спать, время четыре утра, а мне в семь нужно открыть школу, чтобы технички успели помыть классы до начала занятий.
      — Не беспокойся, брат, я оклемаюсь немного и уйду. Я дотяну до утра, не волнуйся. — Он опять затих, перестал дышать, но я устал беспокоиться, устроился на полу, на матрасе, и, едва коснувшись подушки, заснул, как убитый.

* * *

      Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за ногу.
      Я улыбнулся, раскинул руки, чтобы поймать Беду, скрутить, и не дать ей чинить безобразия.
      — Что, батарейка в шокере сдохла? Теперь палкой по пяткам? — блаженно спросил я и открыл глаза.
      Надо мной нависала рожа, страшнее которой я не видел ни в одном ужастике. Вместо глаз красно-синие отеки, на щеке рваная рана, разбухшие губы, беззубая улыбка. Я не удержался и позорно заорал, как старуха, услышавшая шорох за дверью.
      — Да ух ты господи, да не ори же ты так, брат! Это я, Женька Возлюбленный, ты меня ночью от смерти спас!
      Я протер глаза, потряс головой, как собака, и все вспомнил.
      — Какой ты, говоришь, Женька?
      Он загоготал, открыв пасть с сильным перекосом влево, видимо, справа отек был сильнее, и это делало его мимику ассиметричной. Мне опять настоятельно захотелось заорать и, как в детстве, спрятаться с головой под одеяло.
      — Женька я, Возлюбленный! Фамилия моя такая, могу паспорт показать!
      — Не надо, — отмахнулся я. Мне совсем не хотелось проверять у него документы: жив и ладно. Я встал и пошел включать чайник.
      — Я тут похозяйничал немного, — смущенно сказал Женька, и я обнаружил, что чайник уже горячий, буржуйка растоплена, а в жестяном баке умывальника свежая порция воды, налитой из ведра, которое я каждый вечер приносил с собой из школы.
      Я посмотрел на мужика. Здоров он был сильно: ростом с меня, широченный в плечах, костистый; лет ему было, не поймешь сколько: может, тридцать, а может, шестьдесят. Он снял сапоги и телогрейку, остался в растянутом свитере и босиком.
      — Только ни заварки у тебя, ни кофе, — сказало чудовище по фамилии Возлюбленный. — Все баночки пустые. Что, хреново сторожам платят?
      — Хреново, — согласился я и налил в граненый стакан кипяток из железного электрического чайника.
      — А ты сахарку туда кинь, веселее будет, — посоветовал Женька. Говорил он с трудом из-за разбитого рта, но советы давал охотно.
      Я взял из коробки два куска рафинада и алюминиевой ложкой размешал его в кипятке.
      — Присоединяйся, — позвал я Возлюбленного разделить со мной трапезу.
      Он шагнул к столу, взял железную кружку и повторил мои манипуляции с кипятком и сахаром.
      — Да, — вздохнул он, отхлебнув кипяток, — скуден быт доблестных сторожей.
      — Я учитель, — счел нужным я на этот раз поправить его, и достал из шкафа пакет с сушками. Вообще-то по утрам я варю себе пакет геркулеса, но сейчас на это не было времени. Женька взял одну сушку и бросил ее в кружку с кипятком. Я усмехнулся потихоньку — с его зубами только манку-размазню хлебать.
      — Скуден быт самоотверженных учителей, — сказал Женька, жадно рассматривая, как набухает в кипятке сушка.
      — А ты знавал лучшие времена? — хмыкнул я.
      — Хочется сказать, что да, но придется признать, что нет. — Для своего бомжеватого вида он очень витиевато выражался. — Но я точно, брат, скажу: стакан кипятка и крыша над головой — это уже хорошо.
      — У тебя все цело — руки-ноги? Кто тебя такого коня так уделал? Ты что, не отбивался?
      — Так пацаны, дети еще! Я если такого пацанчика ударю, даже вполсилы — убью сразу! Подошли, говорят, дай, батя, курить! А я уже год не курю — не на что! — он гоготнул. — Так и сказал, не курю я, пацан, и тебе не советую. Их трое подошло, а потом человек пять еще откуда-то налетело. И столько в них злости! Не столько силы, сколько злости! Повязки какие-то белые на рукавах, на них черный крест нарисован. С ног меня сбили, пинать начали. Я думаю, если задену кого — сяду потом, у них мамы-папы, а я — бомж, хоть и Возлюбленный, но отброс общества. Поднялся я на корточки и побежал, сначала на четырех, потом на двух. Слышу, они сзади догоняют и орут кому-то: «Игореха, стреляй!» И ведь, правда, пальнули, гады, только темно, промазали. Гнались они за мной метров двести. Стрелять больше не стреляли, но гнались. Я уже все, думаю, выдохся. У меня ноги больные, почки они отбили, глаза кровью залило, не вижу ничего. Тут смотрю, забор высокий, я через него и перемахнул. Думаю, раз забор, может, охрана какая есть. Слышу, сзади кричат: «Отбой, пацаны, там Дрозд в сарае, он от бабы своей свалил!» Я до кустов добежал и сознание потерял. — Он потер заскорузлой ладонью-лопатой висок. — Сотрясение у меня, наверное, ну ничего, оклемаюсь, да пойду потихонечку.
      То, что я услышал, мне не понравилось настолько, что расхотелось и пить и есть.
      — Дрозд в сарае — это ты? — спросил Женька.
      Я кивнул. Хоть я и стал официально Глебом Сазоновым, погоняло Дрозд, данное мне детками, когда я был Петром Дроздовым, приклеилось ко мне намертво.
      — Будем знакомы, — тоже кивнул Женька и посмотрел на меня, странно вывернув шею, как косые люди рассматривают иногда вблизи предмет. Я не сразу понял, что он так смотрит на меня, потому что левый глаз у него не открывался вообще, превратившись в синюю сливу, а правый он все-таки раздирал в узкую щель.
      Женька вилкой подцепил размокшую сушку и закинул ее в несимметрично открывшийся рот. Я отвел глаза и не стал смотреть, как беззубый Возлюбленный справляется с размоченной сушкой. Кстати, для беззубого человека он на удивление чисто говорил — не шепелявил, чудом выговаривая все буквы, не коверкал слова.
      Я отвел глаза и задумался. Мне было о чем подумать. Из рассказа Женьки следовало, что на него напали и избили подростки. Подростков было человек восемь, и на рукавах у них были белые повязки с черным крестом. Одного из них звали Игорь, и у этого Игоря было огнестрельное оружие. Подростки не рискнули преследовать Женьку на территории школы, потому что знали, что «Дрозд в сарае, он от своей бабы свалил». Значит, подростки эти учились в моей школе. Или, по крайней мере, некоторые из них.

* * *

      Неделю назад, когда в городе начались первые толчки, в школу пришла Ритка Грачевская, инспектор по делам несовершеннолетних, курировавшая нашу школу. Всегда подтянутая и веселая, Ритка была встревожена, не накрашена, и чем-то сильно расстроена. Она была в форме капитана милиции, хотя редко ходила в погонах, предпочитая узкие брючки и свитера.
      — Слышь, Петь, — начала она.
      — Глеб, — поправил я, не собираясь мириться с не своим именем.
      — Глеб, — кивнула Ритка. — Пойдем в учительскую, поговорить надо.
      Мы устроились в учительской, Ритка в дерматиновом кресле, я — верхом на стуле, спинкой подперев подбородок. Я никогда не видел Ритку в таком виде, поэтому приготовился к тому, что не услышу ничего хорошего.
      — Петь, тьфу, Глеб, тут такая история, вся инспекция на ушах стоит! У нас, конечно, план на группировки, и в некотором смысле для нас это подарок для галочки, но такое…!
      — Какой Галочки? — испугался я. — Скинуться что ли надо?
      — Галочка, Глеб, тьфу, Петь, это отметка в отчетности, усек? Понимаешь, — Ритка достала из кармана кителя пачку дешевых сигарет и спросила:
      — Можно?
      — Кури, — кивнул я и открыл фрамугу, впустив в комнату поток морозного воздуха.
      — Понимаешь, как это ни несуразно звучит, у нас в инспекции существует план, его спускают сверху, и зачастую, чтобы поставить галочку о проделанной работе, на какие только ухищрения не приходится идти! Наши иногда писающего пацана в кустах ловят и тащат на учет ставить, для галочки. Но самое ужасное, это план по группировкам. Где взять преступные группировки подростков для галочки, если их нет? Вот мы их и выдумываем, чтобы наверх отчетность отправить. Иногда до смешного доходит. Идешь на дискотеку дежурить, смотришь, ага, Вася Пупкин поздоровался за руку с Ваней Попкиным — ура, группировка! Парням потом в армию идти, в институт поступать, их любой по компьютеру пробьет — бац! — член преступной группировки. Мы-то, инспектора, знаем, что это фигня полная, но для других — член! Короче, кроме придуманных, не было у нас группировок, хоть тресни! До недавнего времени. И вот неделю назад в городе началось такое! Слышал про Андрея Хабарова?
      Я кивнул. Слышал я про Андрея Хабарова, жуткая история. Он учился в соседней шестой гимназии, в одиннадцатом «а». Недели две назад город облетела новость, которая повергла в шок не только взрослое население, но и самых невпечатлительных деток. Хабаров пригласил свой класс на загородную дачу родителей, чтобы отпраздновать день рождения. Поздно вечером подвыпившие подростки возвращались в город и пошли на электричку. Хабаров со своей девчонкой решили не подниматься на мост вместе со всеми, а пошли через пути. Встали на рельсах, чтобы пропустить встречную электричку и не заметили, что сзади идет товарняк. Машинист товарняка сигналил отчаянно, но парень, решив, что гудит электричка, оттащил девчонку назад, под колеса товарняка. Машинист предпринял экстренное торможение, но было уже поздно. В последний момент Андрей понял, что происходит, и буквально выкинул девчонку из-под поезда. Она осталась жива, Хабаров погиб. Все это видели его одноклассники с моста, и они поделились на тех, кто забился в истерике, и тех, кто буквально отскребал Андрея от поезда. Трагедия эта потрясла весь город и почему-то обросла такими подробностями, которые превратили Андрея в безусловного, стопроцентного героя, пожертвовавшего собой ради любимой девушки.
      — Так вот, — продолжила Ритка, — спустя несколько дней, после того, как шестая гимназия отрыдала на похоронах Хабарова, в городе стали твориться странные вещи. Вечером, когда стемнеет, на улицах появляются группы подростков с белыми повязками на рукавах, на которых нарисован черный крест. Они нападают на людей с криками: «Ты, гад гнилой, живой, и, падла, землю топчешь, а Андрюха, молодой, здоровый, в земле гниет, червей кормит!» И нападают они, главное, только или на пожилых, подвыпивших, с виду бомжеватых людей, или хромых, увечных… Двое из них уже умерли в больницах от побоев, успев перед смертью рассказать, кто их избил, но описать никого не смогли: темно было, подростки все на одно лицо, в черных, надвинутых на глаза шапочках…
      — Вот тебе и подарок для галочки, — я озадаченно почесал затылок. — Ты считаешь, что в этой компании есть и мои охламоны? Голову даю на отсечение, моих там нет!
      — Верю, — кивнула Ритка. — Только что у тебя там с мужским одиннадцатым «в»? Ведь это бывшая восьмая гимназия, которая по соседству с шестой, очень уж они там между собой дружили…
      Я снова почесал затылок и еле удержался, чтобы не попросить у Ритки сигарету.
      В середине учебного года приключилась грустная, но забавная история. Одна из гимназий — восьмая, вдруг получила вожделенный статус «женской». Не в силах ждать следующего года, дирекция и учителя, в порыве творческого вдохновения, взяли и расформировали классы, а точнее, отправили всех своих мальчиков подыскивать себе новые школы. Превращение восьмой гимназии в «женскую» было обставлено с помпой, как очень важное событие в городе. Неделю все средства массовой информации умильно рассказывали и показывали, какое уникальное учебное учреждение появилось в городе. И форма-то у девочек: пилоточки, галстучки, манжетики; и предметы-то: кулинария, танцы, этикет. Вот только к директорам других школ зачастили замотанные мамаши, умоляя их взять доучиться своих сыновей хотя бы до конца года.
      После того как я был схвачен за руку в коридоре очередной взмыленной родительницей, я пошел с ней к Ильичу и убедил его набрать пару старших и пару младших классов из мальчиков, пообещав, что буду вести у них почти половину предметов. Ильич повздыхал, поохал, намекнул на прохудившуюся крышу, старые трубы и отсутствие в школе евроремонта, но пообещал что-нибудь придумать. После этого я каждую родительницу тащил к нему, и он, покивав, посочувствовав от души, в конце беседы с хитрым видом двигал по столу бумажку, где был распечатан расчетный счет, на который нужно было перечислить деньги на ремонт крыши и замену гнилых труб. Еще совсем недавно Ильич беззастенчиво брал родительские деньги налом и прятал в сейф, но с тех пор как по телевизору часто зазвучали слова «операция чистые руки», он, не разобравшись, что они имеют отношение только к правоохранительным органам, срочно сменил схему взимания «спонсорской помощи» с родителей. Если же какой-то родитель все же сильно желал расплатиться немедленно и наличными, то Ильич под диктовку заставлял писать его расписку о том, что деньги переданы школе «строго добровольно, в качестве спонсорской помощи». Когда я первый раз прочитал такую расписку, то чуть не помер со смеху — внизу была приписка: «данная расписка написана по собственному желанию, без всякого принуждения».
      Ильич, озадаченный моим хохотом, осторожно спросил:
      — Что, Петька, что-то не так?
      — Глеб, — поправил я. — Глеб, Владимир Ильич. Все, в принципе, так.
      — Ну и ладненько! — довольно потер Ильич коротенькими ручками.
      В общем, появилось в нашей школе, в середине учебного года четыре мужских класса — пятый, четвертый, восьмой и одиннадцатый. В одиннадцатом «в» я взял на себя классное руководство, хотя мне выше крыши хватало моего неблагополучного десятого «в». С родительских денег, собранных в честь такого прибавления, я отжал у Ильича средства на оборудование в школе тира, убедив его в том, что ни в одной школе военно-патриотическое воспитание, входящее в программу предмета ОБЖ, не будет обставлено с таким размахом. Я две недели ездил ему по ушам фразой «патриотическое воспитание требует применения различных форм и методов работы». Наконец, он завопил: «Делай, как хочешь, только отстань!» и выдал деньги на тир. Ни в одной школе не было тира, а в нашей был. Я страшно этим гордился.
      — Значит, ты считаешь, что твои парни здесь не при чем? — спросила Ритка.
      Я вскочил со стула и заходил по учительской. Все это мне очень не нравилось.
      — Понимаешь, Ритка, я считаю, что парни из одиннадцатого «в» не могут быть при чем. Исключительно благополучные дети. Они, скорее, сволочные карьеристы, чем ночные разбойники. У них в голове только отличный аттестат, хорошие характеристики и набор экзаменов, которые нужно сдавать. Нет, никто из них не подходит на роль мстителя. Нет, — подумав, отрезал я, — никто не подходит. А почему есть подозрения на моих?
      — Да нет особо никаких подозрений, — вздохнула Ритка. — Никто из избитых не может описать нападавших подростков. Люди-то, как правило, пожилые, больные, иногда подвыпившие. Твердят только: белые повязки с черными крестами.
      — Я понаблюдаю за новенькими, — пообещал я, чтобы успокоить Ритку.
      — Понаблюдай, Дроздов!
      — Сазонов.
      — Тьфу, да какая разница! Тебе легче на Дроздова откликаться, чем всех переучить!
      — Мне, Ритка, легче переучить, чем откликаться.
      — Ну, ладно, — Ритка затушила сигарету и встала. У нее был такой несчастный вид, что я не удержался и спросил:
      — Что, сильно от начальства влетит, если с группировкой не разобраться?
      — Не то слово, — Ритка снова села и вытянула из пачки еще одну сигарету. — Не то слово, Дроздов, тьфу, Сазонов! Галочка галочкой, а группировку мы должны обезвредить. Дается установка на дискредитацию лидера.
      — Это как?
      — Чтобы разбить группировку, нужно выявить лидера и дискредитировать его в глазах членов группы.
      — Это как?
      — Обычно, это наговор на лидера. Работаем с операми из уголовки. Они вызывают пацанов к себе и говорят, что их любимый Вася Пупкин дал показания, всех сдал, и машут перед носом мифическим протоколом допроса. Иногда получается — пацаны ломаются и начинают колоться. Иногда начинаем работу с родителями. Узнаем, есть ли бабушки-дедушки где-нибудь в деревне и просим на время отправить чадо к ним в гости. Иногда тоже получается. Все в гостях — и нет группировки.
      — Ясно. А за галочку премия? — усмехнулся я.
      — Какая к черту премия. Если ты группировку разбил, тебя, по крайней мере, не…
      Ритка не успела закончить глагол, который не имел права звучать в стенах школы, но очень точно отражал сущность работы инспектора по делам несовершеннолетних и его отношения с начальством.
      Фрамуга задребезжала шатким стеклом, на столе забряцали карандаши в стакане. Ритка вскочила, и, не затушив сигарету, бросилась к двери.
      — Опять трясет! Давай быстрей эвакуироваться, Дроздов!
      — Сазонов, — поправил я и пошел за ней.
      — Один хрен, эвакуация, — пробормотала Ритка. Стремительно добежав до гардероба, она схватила свою шубу и, поднабрав еще скорости, первой выскочила из школы. Я видел, как она понеслась к своей крошечной «Оке», припаркованной у школы.

* * *

      Выслушав рассказ Возлюбленного, я понял две вещи: по крайней мере, один из нападавших был из моей школы, по меньшей мере, имя одного из группы мне известно — Игорь. «Игореха, стреляй!»
      Женька встал из-за стола, достал из-под лежака какое-то свое тряпье и, обмотав им ноги как портянками, напялил кирзовые сапоги.
      — Ну, спасибочки, — сказал он и взял со стула замусоленную телогрейку. — Пойду я.
      — И куда ты с такой рожей? — хмуро спросил я. — Тебя сразу в ментовку заметут и навесят все глухари за последние полгода. Для галочки.
      Женька натянул на себя женскую трикотажную шапочку, островерхую, с немыслимым ярким узором.
      — Да не, я дворами пойду, доберусь до домов двухэтажных, деревянных, там замков кодовых на подъездах нет, и подвалы — роскошь, а не подвалы, теплые, с электричеством, и наших там еще нет, не расчухали. Я, можно сказать, единственный квартиросъемщик. Пойду я потихонечку, жаль, что только спасибо тебе и могу сказать. — Он несимметрично улыбнулся своей распухшей, лилово-синей физиономией, помахал мне рукой-лопатой и вышел за дверь осторожно и быстро, чтобы не впустить в комнату холодный воздух.
      Нужно повесить в дверной проем брезентовую штору, чтобы мороз не лез, когда дверь отрывается, подумал я и вылил сахарную воду из стакана в помойное ведро под умывальником. Давно у меня на душе не было так паршиво.
      Я вышел на крыльцо и посмотрел Возлюбленному в след. Он шел медленно, нелепо размахивая руками, высоко и неуклюже поднимая ноги, словно боясь повредить свежевыпавший снег.
      Он был страшен как смерть, этот Женька Возлюбленный. Он был плохо одет. От него пахло сырым подвалом и немытым телом. Он возбуждал щемящее чувство вины, от которого хотелось вылезти из собственной шкуры. Хотя в том, что он стал таким, виноват только он, а никак не общество, и уж ни в коем случае не я. Если бы он попросил у меня денег, или хотя бы съел весь пакет сушек, это чувство вины, может, и не взяло бы меня за горло. Но он просто закрыл за собой дверь — аккуратно и быстро, чтобы в мое жилище не проник холодный воздух. И как это ни смешно, я почувствовал себя лично ответственным за его разбитую морду, отбитые почки, и то, что он чудом не замерз в кустах, потеряв сознание.
      — Эй! — крикнул я Женьке. Он не понял, что это ему, и продолжал шагать, высоко поднимая ноги.
      — Возлюбленный! — заорал я, и это слово странно прозвучало в пустом, заснеженном школьном дворе.
      Женька застыл на секунду и резко обернулся.
      — Куда ты шагаешь? — крикнул я, злясь на себя. — Ворота там. Ключ у меня.
      — Да я перелезу, — махнул рукой-лопатой Женька. — Чего тебе бегать?
      — Ходи сюда, — приказал я, и Женька потрусил ко мне, высоко задирая ноги в кирзовых сапогах.
      — Ты бы, брат, зад не морозил, мне этот забор перемахнуть как два пальца… обплевать, — запыхавшись, сообщил он мне радостно.
      — У тебя же почки отбиты и ноги болят, — буркнул я и пошел зачем-то к воротам, хотя ключей у меня с собой не было.
      — Да ух ты господи, справился бы, — бежал за мной Женька вприпрыжку.
      Мы подошли к воротам.
      — Ключи забыл, — хлопнул я себя по карманам и пошел обратно в сарай.
      Женька попрыгал за мной.
      — Да через забор я, чего ноги топтать…
      В сарае я взял ключ от ворот, положил его в карман, но никуда не пошел, а сел на лежак. В конце концов, подумал я, я в этом сарае только ночую. Ну, иногда между уроками прибегаю сюда, чтобы попить кофе или чай — уж больно они в столовой паршивые.
      — Знаешь, — сказал я Женьке, — я в этом сарае только ночую. Иногда кофе пью днем. Куда ты попрешься с такой рожей? Оставайся.
      Женька вытаращился на меня глазом, который мог открыть.
      — А можно? — шепотом спросил он.
      — Я же говорю, оставайся, — раздраженно ответил я. Терпеть не могу чувствовать себя благодетелем. Не дай бог, руки кинется мне целовать. Но Женька не кинулся. Он сказал:
      — Ты это, не думай, я не нахлебник. Если в школе чего надо… Хочешь, я территорию от снега чистить буду?
      — Хочу, — сказал я. — Принесу тебе из школы лопаты. Ты только пока не высовывайся с такой рожей. Тут дети ходят, и учительницы… того, дамы все-таки.
      Женька закивал и стал усиленно тереть свой единственный худо-бедно открывающийся глаз. Я испугался, что его прошибла слеза, схватил ключ от школы и выбежал из сарая.

* * *

      Я люблю школу утром. Когда коридоры пустые, звуки шагов гулко отлетают от стен и уносятся вверх, на третий этаж. Когда технички гремят ведрами и возят мокрыми тряпками по полу, делая его блестящим и чистым, словно миллион ног не носились по нему вчера вечером. Я чувствую себя королем в этой утренней, пустой школе, и жду, когда хлопнет входная дверь, и первые ученики поднимут гомон в раздевалке. Девчонки оккупируют все зеркала, а пацаны походят-походят, да найдут повод начать дружески-боевые действия друг с другом. Я очень люблю школу утром. Только утром тут бывает какой-то особенный запах, до сих пор не знаю, что это такое — может, это просто запах свежевымытого пола? Только утром бывает ощущение, что новый день принесет что-нибудь неожиданное и приятное. Например, охламоны из десятого «в» выучат, наконец, по датам ход Великой Отечественной войны, а то беда у них с датами. Я с трудом смог вдолбить им сорок первый и сорок пятый года, остальные же вехи этой войны они озвучивают даже с цифрой «тысяча восемьсот». В общем, есть, над чем работать. И это радует.
      Открыв школу, я стал командовать техничками, распорядившись, особенно тщательно промыть спортзал и помещение тира.