Такие, как ты, очень нужны в комсомольской работе. Ты даже представить себе не можешь, как страдает дело от несерьезности, мальчишеской расхлябанности, крайней засоренности голов основной массы руководителей первичных организаций и даже функционеров центральных органов. Четкости в исполнении заданий, дисциплинированности, отсутствия каких бы то ни было колебаний в проведении генеральной линии, - именно тех качеств, которыми так славна армия, - недостает нам, комсомольцам. Ну, так решаем: в отдел военно-физкультурной подготовки, инструктором.
      - Николай Алексеевич, вы должны понять меня...
      - Почему вдруг на "вы"?! - грозно удивился сорокопятилетний заматерелый хозяин кабинета. - Мы с тобой - комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что ты это чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?
      - Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, хочу со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.
      - Резонно, резонно, - владелец кабинета широко зашагал. - Что ж, тогда - общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу кому надо. Ну, как там поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?
      - Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек! Вы сами знаете, Николай Александрович.
      - Ты знаешь, ты! - поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:
      - Ты же знаешь...
      Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Сначала с ряд выложил всю наличность, потом с сожалением четыре убрал совсем. Еще четыре перевел во второй ряд. Подумал, подумал - и решился: вторая четверка последовала за первой. Трое избранных смотрели на него. А он - на них.
      Вошел Казарян, глянул через ларионовское плечо на фотографии, восхитился:
      - Ух вы, мои красавцы! - И сел за свой чистый, без единой бумажки стол.
      - А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста - примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие. - Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами. - Как твои дела?
      - Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?
      - Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.
      - Будем на это надеяться. У тебя что?
      - Вот эти трое.
      - Что ж, надо исповедаться. - Казарян вылез из-за своего стола, направился к ларионовскому. Взял фотографии, без любопытства посмотрел и вернул их на свое место, небрежно бросил на стол. Отошел к окну. - Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда - они не дураки, они про это знают - мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.
      - Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.
      - Я не против, Сережа. - Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился. - Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленым? Конечно знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь, наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, и он мне сказал, что накануне скока он вполусмерть укатался в карты. Все спустил, до копейки.
      - Зачем ты мне все это рассказываешь? - настороженно спросил Ларионов. Он уже догадался, о чем хочет поведать ему Казарян, но не хотел, чтобы это было правдой.
      - Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших - кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: Ростовский.
      - У кого играли? - быстро спросил Ларионов.
      - У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.
      - Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?
      - Поймать его, дурачки хотели. Боюсь, Сережа, что Санины опасения оправдаются, и нам достанется второй вариант. - Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предполагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.
      - Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.
      - Завтра, - не глядя на Казаряна, решил Ларионов. - Мне кое-что проверить надо.
      Была пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. Нашел в бильярдной Дома кино, временно расположенного в гостинице "Советская", в связи с ремонтом здания на Васильковской.
      В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Кавказец, играя на выигрыш, вел партию по-маркерски осторожно, а Вадик, шикуя, рисковал. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок, передавая кий саженному красавцу, попросил его слезно:
      - На одного тебя надежда, Эрик. Попотроши Карлена как следует. За меня.
      Красавец ослепительно улыбнулся и склонил маленькую голову с идеальным пробором в знак согласия. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.
      Они шли бульваром к метро "Динамо".
      - Что ж так неосторожно, Алексеич? - укорил Клок. Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, и он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал под дых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуха почти нормально. Ларионов посоветовал:
      - Вставай, а то простудишься.
      - За что?
      - За дело, - ответил Ларионов.
      - Ты со мной поосторожнее, Алексеевич, - посоветовал Вадик, вставая. - Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеевич!
      - Зубы обломаешь, кролик, - презрительно отрезал Ларионов. - Пойдем на скамеечку присядем.
      Сели рядом, как два добрых приятеля.
      - Чего ты от меня хочешь? - завывая, спросил Клок.
      - О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?
      - О чем спрашивал, то я тебе и сказал.
      - Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?
      - Еще раз отвечаю: с домушниками дела не имею.
      Ларионов, делая каблуками на серой земле черные полосы, вытянул ноги, засунул руки в карманы пиджака, и засвистал умело модную тогда песенку "Мишка, Мишка, где твоя улыбка". Свистал он мастерски. Клок дослушал свист до конца и сказал, тихим голосом выдавая искренность:
      - Ей-богу, ничего не знаю.
      - Ты кого катал у Гарика Шведова?
      - Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.
      - Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю, как бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать.
      - Не надо так со мной разговаривать, начальник.
      - Я с тобой не разговариваю, я тебе перспективу рисую. Будешь говорить?
      - Куда мне деваться, начальник.
      - Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо известно. Расскажи про третьего.
      - Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишечки, и лошкануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.
      - А у тебя Коммерция - подставной, - догадался Ларионов. - Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?
      - Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.
      - Ты мне, Вадик, поподробнее про Ростовского этого.
      - Судя по всему, деловой, в авторитете.
      - Внешность.
      - Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.
      - Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?
      - Не знаю, Алексеевич.
      Ларионов потаскал себя за нос, сощурился, улыбнулся, решил:
      - Нет, бить я тебя не буду. Я добрый, я тебе право выбора предоставлю. Выбирай: или я тебя в кичман на срок определю, или блатным на толковище ссученного сдам.
      - Воля твоя, а я все сказал.
      - Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же - исполнитель, тебе по таким копейкам играть - только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?
      - Мне они ни к чему.
      - Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?
      - Мне лично они ни к чему, - со значением заявил Клок, оттенив "мне".
      - Слава богу, до дела добрались, - с удовлетворением отметил Ларионов. - Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?
      Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:
      - В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более, что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, "Двин". Еду, о смысле жизни задумываюсь.
      И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человечек вертелся, но его вроде и не было.
      К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться, и он сам - заметь, сам! - предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь - не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человек этот, он при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фрайер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но расставались мы, улыбаясь. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в "Якоре", любимое его место - "Якорь", обедаем, разговоры разговариваем.
      - Последний разговор - о домушниках? - перебил Ларионов.
      - Ага, - легко согласился Вадик. - Просил подходящего человечка подыскать, по возможности, не нашего, не московского.
      - Зачем он ему - не говорил?
      - Он не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь - свидетель, знаешь соучастник.
      - Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?
      - Говорили что-то.
      - А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?
      - Это уж ваша работа - соединять.
      - Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.
      - Не соединишь, Алексеевич, я тебе на свободе нужен. - Вадик окончательно раскололся и поэтому окончательно обнаглел.
      - Нужен. Пока нужен, - двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: - Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.
      - Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-14-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста. Генеральский.
      Сведения Ларионов не записывал, он их запоминал. Настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:
      - Кончил дело - гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?
      - Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? - вставая, предложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.
      - О чем толковали? - без особого интереса поинтересовался Ларионов.
      - Да вроде ни о чем. Топтался он на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.
      - На что намекал, вокруг чего топтался?
      - Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.
      - Ну, тогда ближайшая перспектива у него - два года за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.
      - От своего имени? - изволил пошутить Вадик.
      - От моего имени, от имени московской милиции, как тебе удобнее. Ну что, пошли?
      - Берегись, Алексеич, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь мне алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!
      Лики музыкальных гениев по стенам, лица знакомых интеллигентов в рядах, и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.
      Вот он финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.
      Роман открыл глаза. Поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.
      - Ромочка! - обрадовался Миша Мосин. - Сколько зим, сколько лет!
      Гуляли в фойе, разговаривали об искусстве.
      Идя в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и Московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел. Во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.
      Кончилось все. Ослабленные и невнимательные, они закуривали в скверике, в котором еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно.
      - Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?
      - Иначе и не могло быть. Он с нами прощался, Лялечка.
      - Это не трепотня, Мося, это действительно так? - жалостно спросила дамочка.
      - Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, - торжественно доложил Мосин.
      - Горе-то какое! - деловито огорчилась дамочка, поцеловала Мосина в щеку, подхватила на лету падавшие от удара о мосинский нос очки и убежала.
      - Миня, а почему тебя Мосей стали звать? - поинтересовался Роман.
      - Ты с успехом мог бы задать другой вопрос: Мося, а почему тебя Миней назвали? - раздраженно ответил Мосин. - Но мне кажется, что ты отлавливал меня не для того, чтобы задать этот вопрос. А совсем-совсем другой. По палагинскому делу. Так?
      - Проницателен ты, Миня.
      - Профессия такая.
      - А какая у тебя профессия?
      - Юрист, Рома.
      - Не юрист, а юрисконсульт фабрики канцтоваров "Светоч". Это не профессия и даже не должность. Это крыша, голубок мой.
      Мося засмеялся и смеялся долго. Отсмеявшись сказал:
      - Господи, до чего же милиционеры одинаковые! Сразу пугать.
      - Я не пугаю тебя. Я позицию определяю, с которой ты и должен выступать в разговоре со мной. Я - представитель правоохранительных органов, а ты - жучок, существующий и существующий неплохо на сомнительные доходы.
      - Из пушек по воробьям, - как бы "а парт" кинул реплику Мосин.
      - Воробей - это ты?
      - Выстрел-то мимо меня и поэтому по воробьям. - Вопросы будешь задавать? - с места в карьер начал Мосин.
      - А как же! - обрадовался Казарян.
      - Тогда без предисловий начинай. Я тороплюсь, меня симпатичная гусыня ждет.
      Казарян взял его под руку и вывел на улицу Герцена, и пошли они к Манежной площади.
      - С палагинской коллекцией хорошо знаком?
      - Да.
      - И знаешь, как она хранилась в доме?
      - Да.
      - Через тебя никто не пытался начать переговоры с Палагиным о продаже коллекции или части ее?
      - Палагинской коллекцией интересуются только специалисты и фанаты. И те и другие знают, что Палагин ничего не продает. Так что подобной попытки не может быть в принципе.
      - Кстати, Миня, а сам-то ты что-нибудь коллекционируешь?
      - Конечно. Но моя страсть - сугубо по моим средствам. Я по дешевке собираю русскую живопись начала двадцатого века, которая стоит копейки и которая через двадцать пять лет сделает меня миллионером.
      - А хочется стать миллионером?
      - До слез, Рома.
      - При такой жажде можно и форсировать события, а?
      - Какие, собственно, события?
      - События, приближающие тебя к миллионам.
      - Дорогой Рома, при твоем ли роде деятельности заниматься эвфемизмами? Спроси коротко и ясно: "Гражданин Мосин, не вы ли за соответствующее вознаграждение навели уголовников-домушников на коллекцию Палагина?"
      - Считай, что спросил.
      - Не я.
      - Жаль. - Казарян обнял Мосина за плечи. - А то как бы было хорошо!
      - Не столько хорошо, сколько просто. Для тебя.
      - В общем, я тебе, Миня, верю. Хотя нет, все наоборот. В общем, я тебе, Миня, не верю, но в данном конкретном случае верю.
      - Тоже мне Станиславский! Верю! Не верю!
      - Хватит блажить-то. Давай вместе подумаем. Я поначалу был убежден, что наводка зрячая. А вот окружение прошерстил и усомнился.
      - А если темная, Рома?
      - Откуда? Среди окружения фофанов для темной наводки нет.
      - Есть идея, Рома.
      - Поделись.
      - А что я с этого буду иметь?
      - Миня, могу тебя заверить: от моих благодеяний миллионером станешь.
      - Да я шучу, шучу! Хотелось бы просто от тебя в знак признательности небольшой сувенирчик. У твоего папаши в чулане лентуловский этюд пылится. Только и всего!
      - Договорились. А ты мне в ответ - театральный экскизик Добужинского. Я помню, у тебя их несколько.
      - Это же баш на баш! Мне-то какая выгода?
      - Как знаешь, Миня, как знаешь!
      Мосин отчаянно махнул рукой:
      - Ну, что мы с тобой, право, как на базаре! Бери идею задаром.
      - Значит, Лентулов менять прописку не будет.
      - Как это не будет? - возмутился Мося. - Мы же с тобой договорились: ты мне Лентулова, а я тебе - Добужинского.
      - Ладно. Отдавай идею задаром.
      - Вы в своей конторе на Петровке небось думаете, что вы самые умные и проницательные. А у некоторых на плечах тоже не кочан капусты.
      - Кстати, насчет эвфемизмов. Некоторые - это ты?
      У казаряновской альма-матер - юрфака - они перешли на другую сторону улицы, свернули налево и мимо старого здания МГУ, мимо американского посольства выруливали к "Националю".
      - Абсолютно верно. Я. Так вот, у которого на плечах не кочан капусты вне зависимости от вас размышлял о краже и пришел к выводу, что наиболее вероятный источник о палагинской коллекции и о квартире - обслуга. Прикинул: жактовские деятели, приходящая прислуга, персональная портниха жены и, наконец, столяр-краснодеревщик, который уже много лет строит Палагину разнообразные вместилища для его коллекции.
      Слесаря, водопроводчики, домработница, портниха, электрики, конечно же, могут дать кое-какие сведения о квартире Палагина. Но исчерпывающие сведения, а главное - все о коллекции, может дать только Петр Федосеевич, краснодеревщик. Я его знаю сто лет, Палагин его знает сто лет, все его знают сто лет, и поэтому почти с уверенностью можно сказать, что на сознательную зрячую наводку он никогда не пойдет. А вот втемную его использовать могли.
      - Завтра с утра мы с тобой, Миня, в гостях у Петра Федосеевича.
      - А ты сегодня Лентунова подготовь. Там масло, ты пыль влажной тряпочкой сотри, подсолнечным маслом протри и опять насухо вытри. - Мосин подошел к окну кафе, глянул в щель между неплотно задвинутыми гардинами, сообщил: - Юрий Карлович с Веней кукуют. Обрадовать, что ли, советскую литературу?
      - Валяй. Подкорми классиков с доходов праведных.
      - Компанию не составишь?
      - Мне, Миня, пьянствовать в общественных местах не положено. Особенно с тобой.
      - Грубишь, хамишь, а зачем?! Будь здоров тогда. - И Миня небрежно кивнул Казаряну. Наказав Казаряна за милицейскую грубость, он тут же добавил, ибо не забывал ничего и никогда: - Завтра в девять часов утра я жду тебя у метро "Дворец Советов".
      У Александра было прекрасное настроение, потому что Ларионов подходил к концу своего доклада о проделанной по делу о палагинской краже работе.
      - Кое-что о Леониде Михайловиче Берникове я подсобирал. - Ларионов сверился с бумажкой, - Л.М.Берников, 1896 года рождения, образование незаконченное среднее, с 1933 года постоянно работает в системе промкооперации, в основном в должности председателя различных артелей. К судебной ответственности не привлекался, однако в знаменитом текстильном деле сорокового года фигурировал как свидетель. В настоящее время заведует производством артели "Знамя революции", изготовляющей мягкую игрушку.
      - Похоже, Сережа, похоже, - оценил ларионовскую работу Смирнов. - Я понимаю, у тебя времени не было, но все-таки... В УБХСС на него ничего нет?
      - Я по утрянке к Грошеву успел заглянуть. Говорит, что единственное у него - подозрения.
      - Что делать будем?
      - Романа подождем и решим.
      - А где он запропал? - вдруг высказал начальственное неудовольствие Смирнов.
      - Звонил в девять, сказал, что к одиннадцати, к полдвенадцатому будет. У него там что-то по наводке выклевывается.
      И действительно выклевывалось, потому что оперуполномоченный Роман Казарян сиял как медный, хорошо начищенный таз. Он вошел в кабинет Смирнова вольно-разболтанной походочкой, оглядел присутствующих, небрежно поздоровался:
      - Привет! Трудитесь? Ну-ну! - И кинул себя на стул.
      - Привет, гражданин Ухудшанский! - ответствовал его начальник Смирнов.
      Казарян поморгал-поморгал, понял, посмеялся сдержанно, отреагировал:
      - Точно отмечено. Исправлюсь, товарищ майор. Так что же у вас новенького? - Но надоело, и он торжественно сообщил: - Пока вы тут в бумажки играете, бюрократы, я, по-моему, кончик ухватил.
      - И я кончик ухватил, - скромно, но с достоинством, сообщил Ларионов, а Смирнов задал им детскую загадку:
      - Два конца, два кольца, посредине - гвоздик. Что это такое, друзья мои?
      - Это дело о краже в квартире гражданина Палагина. Правильно? отгадал Казарян.
      - Правильно, - подтвердил Смирнов. - Два конца есть. А где же гвоздик?
      - На пересечении двух концов, - объяснил непонятливому начальнику Казарян.
      - А если прямые не пересекаются, если они - в параллели?
      - У Лобачевского все пересекается.
      - Но Ты, Рома, не Лобачевский.
      - Я - лучше, я - выдающийся сыщик современности. Мы когда-нибудь о деле поговорим?
      - Давно жду, - признался Смирнов. - Начинай.
      - Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня, как заказчика, персональному краснодеревщику Палагина Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов, и, зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы палагинских апартаментов. Обрадованный маэстро по этому плану воспроизвел расположение стендов палагинских, отметив центральную, более ценную часть экспозиции, как его, мастера, профессиональное достижение.
      Тотчас коллекционер, предъявив удостоверение, превратился из коллекционера в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос: "Не приходил ли к нему еще кто-нибудь с подобным моему предложением?"
      Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался к нему один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный экскиз набросал по его заказу, но больше этот человек не являлся...
      - Стоп, - прервал его Смирнов. - Человечек этот и есть фигура твоего красноречия?
      - Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.
      - Два конца, два кольца, а посередке - гвоздик. Сережа, как ты считаешь? - спросил Смирнов.
      - Похоже, Саня, - ответил ему Ларионов.
      - Может, объясните, о чем вы? - обиделся за свое неведение Казарян.
      - Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с Сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом - "человечек".
      - Горячо! Ой, как горячо!!! - заорал Казарян.
      - Пока что лишь тепло, Рома, - осадил его Смирнов. - Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить свой капитал, тайный капитал, не совсем законным образом в ценности на все времена. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена, и так, чтобы мы могли доказать, что она - в берниковском владении, он чист перед законом.
      - Да понимаю я все это, Саня! - Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. - Главное - лошадь - в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!
      - Начинается черная маета, ребята, - сказал Смирнов. - Давайте прикинем, что и как. Первое: обнаружение и опознание человечка. Кто берет?
      - Я, - вызвался Ларионов.
      - Второе, - Берников. Его контакты, его времяпровождение, его интересы, и, главное, его берлоги, как официальные, так и тайные.
      - Я, - решил Казарян и тут же стал ставить условия: - Но только предупреждаю, Саня, все эти дела - и мои, и Сережины, требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.
      - Людей я постараюсь выбить.
      - Не постарайся, а выбей! - поддержал Казаряна Ларионов. - Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все, выбей, и никаких разговоров.
      - Разговоры будут, - вздохнул Смирнов. - Но выбью.
      Людей - молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, - дали.
      Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Вадик определил своего человечка, а Петр Федосеевич - своего. А на фотографиях фигурировал один и тот же человек: Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели "Знамя революции", где начальствовал производством Леонид Михайлович Берников.
      Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.
      Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:
      Как первый луч весенний ярок!
      Какие в нем нисходят сны!
      Как ты пленителен, подарок
      Воспламеняющей весны!
      - разумея под подарком нынешней воспламеняющей весны Леонида Берникова.
      Начальник производства артели "Знамя революции" усадил в кабину жену Зою, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.
      На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые нарочито небогатым дачным скарбом. Матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, избитых каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней - с туманом - прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе.
      Роскошествовали в собственных, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом... Но - на дачу, на дачу!
      Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своему очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.
      Но не таков был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове, то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.
      Ужасно деловой, он в синем сатиновом халате метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели, в солидном костюме из чисто шерстяной ткани "Метро" навещал свое кооперативное начальство, в бобочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников. Работа.
      Вечерами - заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственно платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве, охраняя покой владелицы, он навещал ежевечерне и, как водится, охранял его еженощно.
      Золотая рыбка (на посылках) Дмитрий Спиридонович Дудаков при Зиночке исполнял обязанности чичисбея, ловя ее желания и угадывая ее капризы.
      - Квартира на Зацепе, дача в Кратове, артель, домик в Хорошеве, загибал пальцы Смирнов. - Неделю водите, и только-то?!
      - И только-то, - раздраженно откликнулся Казарян. - Больше никуда и ни с кем.
      - Не узнаю тебя, Рома, - укорил Смирнов. - Неужто трудно блондинку Зинку пощупать, пока Леонид Михайлович горит на работе?
      - Не беспокойся, со временем пощупаю, - пообещал ему Казарян, и от такого обещания Смирнов, естественно, забеспокоился:
      - Я в переносном смысле говорю.
      - Я тебя так и понял.
      - Зинкин дом и дворовая пристройка - наиболее перспективные объекты, - подал голос Ларионов.