Вышел, качая елдой, толстый Приап на эстраду
В клубе закрытом одном, где отдыхал я вчера.
"Милые дамы, привет! - к дамам Приап обратился. -
Что притаились вы там? Ну-ка давайте ко мне!
Клуб ведь закрытый у нас, так что не надо стесняться,
Ну а за съемки у нас тут же дают пиздюлей.
С камерой скрытой на днях был тут один папарацци -
Камеру эту я сам в жопу ему затолкал.
Так что, девчонки, ко мне! Гляньте, как рвется в сраженье
Этот плешивый боец, за день набравшийся сил!"
Так восклицая, Приап щелкал себя по залупе,
И, как шлагбаум, в ответ грозно поднялся елдак.
Тут же все дамы, вскочив, бросились с ревом на сцену,
Стулья валя и столы, в давке друг друга тузя.
Перепугался Приап, не ожидавший такого,
И отшатнулся от дам, рвавшихся буйно к нему.
Пальцами щелкнул - и вмиг дамы застыли на месте,
Руки к нему простерев, выпучив дико глаза.
Заматерился Приап:"Вы охуели, коровы,
Бешенство матки у вас иль не ебет вас никто?
Что за махновщину вы здесь развели вместо ебли?
Ебли положенный строй кто вас учил нарушать?
С вами в такой толчее даже и я не управлюсь,
Мне в суматохе такой баб нежелательно еть.
Я не намерен терпеть в ебле такого разврата,
Междоусобной грызни, спешки и прочей хуйни.
Щас вот возьму и уйду, и никому не задвину,
Будете локти кусать, но не вернусь я уже".
После Приап поостыл и примирительно молвил:
"Прямо не знаю, как быть с вами, блядями, сейчас.
Стоит мне вас оживить, вы же меня заебете
Или, как грелку, меня в клочья порвете вообще.
Прямо не знаю, как быть. Скоро елда от раздумий
Может бесславно опасть, публику всю насмешив...
Эврика! Как там писал мудрый Гаврила Державин?
Ну-ка, поэт, подскажи",- и указал на меня.
Вмиг я смекнул, почему был упомянут Державин,
И прочитал наизусть милый старинный романс:
"Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.
Пусть сидели бы и пели,
Вили гнезды и свистели,
Выводили и птенцов;
Никогда б я не сгибался,
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков".
"Эврика!"- бог повторил, пальцами щелкнул, и тут же
Трепетом маленьких крыл клубный заполнился зал.
Это все женщины вмиг в маленьких птиц обратились
И на шлагбаум мясной живо слетелись они.
Стали елду теребить, нежно сжимать коготками
И понарошку клевать... Спорилось дело у них.*
И через десять минут млечным горячим зарядом
Выстрелил кожаный ствол прямо в притихнувший зал.
Официантку одну навзничь струя повалила,
Так что пришлось на нее брызгать боржомом потом.
Вот что бывает порой в клубах закрытых московских,
Мог ли Державин мечтать раньше о чем-то таком?
Эх, разогрели бы кровь клубы потомку Багрима!
В клубах любая мечта явью становится вмиг.
Этого хочешь? Изволь! Хочешь того? Ради бога!
Ну а потом и того, что и сказать-то нельзя.
Если с деньгами придешь и с полнокровной елдою,
Сможешь любую мечту запросто осуществить.
Если бы Пушкин воскрес - как бы он здесь оттянулся!
Правда, пришлось бы ему спонсоров прежде найти,
Ибо в долгах как в шелках вечно был этот бедняга...
Впрочем, не стоит о нем - мы-то ведь живы пока.
Раньше вкусить не могли мы исполненья мечтаний -
Эту возможность теперь нам подарил Капитал.
Прежние боги, увы, плохо людей понимали,
То запрещали и се,- но Капитал не таков.
Чуткость присуща ему и уважение к сильным -
К тем, что сумели в Москве как-то капусты срубить.
И потому, чтоб не быть неблагодарной скотиной,
Искренне, с теплой слезой благодарю Капитал
За исполненье мечты, за благосклонность Приапа,
За гонорары, за мир и абсолютно за все.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
* )
Вспомнил я Пушкина тут - строки из "Гаврилиады",
Те, за которые он столько терпел от попов:
"В ее окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копышется, вертится,
И носиком, и ножками трудится..."
 

 
Не опасна ты с виду, Валерия,
Но могуча твоя артиллерия,
То есть ножки, и ручки, и глазки.
Подходить к тебе надо бы в каске -
Только в каске и бронежилете
Можно залпы парировать эти.
Просто так не привык я сдваться,
Потому и решил окопаться,
В блиндаже затаиться глубоком
И глядеть недоверчивым оком
На Валерию сквозь амбразуру.
Но, увы, не обманешь натуру,
Не хочу уже сопротивляться я,
Мне желательна капитуляция,-
На почетных, конечно, условиях.
Хватит жить в этих скотских условиях,
Я желаю в свое удовольствие
Жить в плену на казенном довольствии,
Трижды в день по часам харчеваться
И с Валерией всласть целоваться.
 

 
Я человек весьма простой,
Мне чужды спесь и фанаберия,
Хоть под моей лежит пятой
Необозримая империя.
 
 
Но вот народ державы той
Мне не внушил пока доверия,
И сердце рвется на постой
В твою страну, мой друг Валерия.
 
 
Боюсь, когда придет беда,
Вмиг разбегутся кто куда
Все рифмы, образы, созвучия,
Зато любовь в твоей стране
Все раны уврачует мне
И защитит от злополучия.
 

 
Москва кипит, шумит в строительстве,
Нужда огромная в прорабах,
А мы погрязли в сочинительстве,
При этом пишем лишь о бабах.
 
 
Не видим мы, с какою яростью
Хохлы, таджики, бессарабы
Выводят этажи и ярусы,
Отделывают бизнес-штабы.
 
 
Затем в законченные здания
Въезжают с шумом бизнесмены,
Чтоб там большие состояния
Ковать усиленно в три смены.
 
 
Там молодежь, одета тщательно
По требованьям бизнес-моды,
Глядит на монитор внимательно,
Где спариваются доходы.
 
 
И в будущем Москва рисуется
Столицей красоты и блага.
Уже сейчас иные улицы
Неотличимы от Чикаго.
 
 
А мы на чудеса развития
Упорно не хотим дивиться.
В дурдоме или в вытрезвителе
Себе находим мы девицу,
 
 
Чтоб речи с ней вести заумные
И песни распевать в застолье,
И потому все люди умные
На нас посматривают с болью.
 
 
В упор глядеть на нас не следует,
Иначе неизбежна склока,
И тот, кто долг нам проповедует,
Уйдет, осмеянный жестоко.
 
 
От нас, охальников, все далее
Росия новая уходит,
И сохнут наши гениталии,
И животы у нас подводит.
 
 
И с нашим реноме подмоченным,
Как зримый образ пораженья,
Мы копошимся по обочинам
Общеросийского движенья.
 

 
Наша жизнь течет в приятном русле,
Бесполезно это отрицать.
Наши поэтические гусли
Продолжают радостно бряцать.
 
 
Да и как не радоваться, если
Деньги к нам стекаются рекой?
Не имели ни битлы, ни Пресли
Суперпопулярности такой.
 
 
Выйдешь на эстраду, скажешь слово -
И взрывается восторгом зал,
Хоть и сам не знаешь, что такого
Ты особо умного сказал.
 
 
Думаешь: да что же я сказал-то,
Что они так радостно галдят?
Вроде ведь не чурки, не прибалты -
Умные ведь люди тут сидят.
 
 
А потом махнешь на все рукою
И бухтишь что в голову взбредет,
Но за поведение такое
Только больше любит нас народ.
 
 
Что-то ляпнешь - словно пукнешь в лужу,
Прям хоть рви на дупе волоса,
Но и это схавают не хуже,
Чем осмысленные словеса.
 
 
И лицо уж больше не боимся
Мы в глазах народа потерять:
Коль к народу ты попал в любимцы -
Что угодно можешь вытворять.
 
 
Мы порой такую мерзость пишем,
Что самих нас оторопь берет,
Но и ей, как откровеньям высшим,
Внемлет с восхищением народ.
 
 
И под маркой киберманьеризма,
Не боясь ни штрафа, ни тюрьмы,
В ресторанах акты вандализма
Постоянно совершаем мы.
 
 
И несчастных женщин вереницы
Тщетно я из памяти гоню -
Ведь порой я обещал жениться
Разным людям раз по пять на дню.
 

 
Мы теперь - в итоге дружбы с водкой,
Лжи и лицемерья без конца -
Шаткой отличаемся походкой,
Глупым выражением лица.
 
 
Мы стареем - близок час ухода,
Но нахальства все равно полны:
Мы ведь знаем, что шуты-уроды
В кущах рая Господу нужны.
 
 
Он велит - я в это твердо верю -
Штукарей перенести в Эдем,
Чтоб на их пугающем примере
Ангелов воспитывать затем.
 

 
Мы нашей славой были недовольны.
Своим творениям мы знали цену
И постоянно недоумевали
Из-за того, что мало знают нас.
И как-то одного любимца славы
Допрашивать мы стали в ресторане
О том, как славы нынче достигают.
Его мы потихоньку подпоили,
И наконец, поднявши палец с перстнем,
Любимец наставительно промолвил:
"Все дело в телевизоре, ребята!" -
И резко встал, и побежал блевать.
И мы обожествили телевизор,
Его мы салом мазали и кровью,
Жгли перед ним некрупные купюры
И женщин растлевали перед ним.
Однако бог был как-то неотзывчив -
Он не хотел показывать поэтов,
Величие которых несомненно,
Зато питал сильнейшее пристрастье
К нелепостям и явной чепухе.
В Урюпинске две группы идиотов
Футбольный матч длиною в две недели
Решили провести между собою,
Четыре тысячи голов забили,
Как плесень побледнели в результате,
Но все ж не зря - ведь этих идиотов
Прославить телевизор поспешил.
Одна бабенка выдумала резать
Бутылки пластиковые, а после
Одежду из обрезков составлять.
Невольно хочется, чтоб после смерти
Ее, бедняжку, в пластиковом платье
Ее же собственного производства
В гроб положили бы... Ну а покуда
Прославил телевизор и ее.
Один художник, крайне самобытный,
Придумал крысу в краске перемазать
И, вилкой по холсту ее гоняя,
Занятные картины получать.
Его прославил телевизор тоже,
Хотя судить бы стоило его.
Прославил малолетних стихотворцев
Весьма высокопарно телевизор,
Хоть, думается, не чистосердечно,
А чтобы наркоманами от счастья
Все вундеркинды стали поскорей.
Прославил он и взрослого поэта,
Писавшего темно и некрасиво,
Зато ходил поэт всегда в веригах
И в рубище, и приставал к прохожим,
И красил волосы в зеленый цвет.
К поп-звездам, что поют с глубоким чувством
Нелепые кричалки и вопилки,
Испытывал почтенье телевизор
И славил их, рождая подозренье,
Что бог, похоже, выжил из ума,
Поскольку звезд он спрашивал упорно
О том, что склонны кушать эти люди,
Что пить, как отдыхать и с кем сношаться,
И на каких автомобилях ездить,
И что носить, и стул у них какой.
Ему все это интерес внушало -
Как старой бабе, тронутой слегка.
И кутюрье, безвкусица которых
Давно вошла в народе в поговорку,
Неукротимо славил телевизор,
Хотя навряд ли в собственных моделях
Они решились бы из дому выйти,
Иначе угодили бы немедля
В дурдом, давно уж плачущий по ним.
Да, очень многих славил телевизор:
Создателей несчетных инсталляций,
Где груда хлама что-то означает,
Поскольку есть названье у нее;
Великих режиссеров, чьи спектакли
Фальшивы и надуманны настолько,
Что вызывают головную боль,
И подозрительность, и жажду крови;
Художников, картины создающих
Из неожиданных материалов,
Как-то; шурупы, пробки от бутылок,
Зерно и нитки, спички и крупа -
Фиглярство это было б не опасно,
Когда б оно с искусством настоящим
Не лезло бы брататься и дружить.
Короче, телевизор славил многих
По признаку отсутствия таланта,
Юродивых и явных шарлатанов
Он демонстрировал и возвышал.
Мы поняли: бог нынешнего века
Испытывает ненависть к таланту,
Ему юродство только подавай.
И вот на многолюдном вернисаже
В кружок мы сели прямо на паркете,
Из брюк достали члены половые
И стали мастурбировать при всех,
Гримасы строя, скрежеща зубами
И отвечая нецензурной бранью
Всем тем, кто урезонить нас хотел.
При этом мы таращились упорно
На те холсты, где женщин обнаженных
Художники изобразили,- словно
Нас возбуждала ихняя мазня.
И вскоре набежали журналисты,
Из ниоткуда камеры возникли,
И слава, ослепительная слава
На рукосуев дерзких пролилась!
О наших мнениях и предпочтеньях
Теперь нас спрашивают постоянно:
Кого мы любим и кого не любим,
Куда мы ходим и куда не ходим,
Что кушаем, в чем мудрость рукосуйства,
И что сказать хотим мы молодежи,
Как онанировать, когда и сколько
И предпочтительнее на кого.
Ну а стихи писать мы перестали,
Ведь нас и так повсюду приглашают,
Мы шоумены очень дорогие -
За то, чтоб просто с нами пообщаться,
Согласен тот, кто смотрит телевизор,
С себя последнюю рубаху снять.
Не дорожит он жалкими деньгами,
Они не принесут ему покоя,
Ведь он надеется в общенье с нами
Понять о жизни кое-что такое,
Чего он прежде не сумел понять.
 

 
Я человек простой, не гордый,
В любви несокрушимо твердый,
Вынослив, как верблюд двугорбый,
Покладист, словно одногорбый.
 
 
Внушает зависть муравьеду
Язык мой, вкрадчивый и чуткий.
Пройму любую привереду
Я к месту сказанною шуткой.
 
 
А дама знает, что пригоден
Язык не только для беседы,
Что входят в куртуазный орден
Маститые языковеды.
 
 
Как бивненосцам толстокожим,
Мне также свойственна ученость,
Ведь неуч на любовном ложе
Явить не в силах утонченность.
 
 
Но рассудительность слоновья
Мне не мешает быть поэтом.
Как кролик, я живу любовью,
Но я не так труслив при этом.
 
 
Я лишь разумно осторожен:
Почуяв приближенье мужа,
Я передергиваю кожей,
Как хряк, страдающий от стужи.
 
 
В незамедлительном уходе
Тогда одно спасенье барда,
Ведь муж лютее всех в природе,
За исключеньем леопарда.
 
 
Любую прочую опасность
Встречаю я с открытой грудью.
Мне, как моржу, присущи властность
И отвращенье к словоблудью.
 
 
Не будет с самками проблемы,
Коль молча колотить их ластом,
И ходят целые гаремы
За мной, суровым и клыкастым.
 
 
Как шимпанзе, могу играть я
В любые карточные игры,
Жирафу я подобен статью,
А грацией подобен тигру.
 
 
Отказов я не получаю,
Когда у дам прошу блаженства,
Ведь я в себе соединяю
Всех Божьих тварей совершенства.
 

 
Послушай, красавица, что тебе скажет певец:
Гордыня смешна, ибо всех ожидает конец.
 
 
Ты встретишь его не в доспехах своей красоты -
Морщинами, словно слониха, покроешься ты.
 
 
Отвиснет губа, словно хобот, и нос заострится, как клюв,
И между зубами большой образуется люфт.
 
 
Смердя, как гиена, и вечно бубня, как удод,
Ты вынудишь близких в тоске торопить твой уход.
 
 
Конфетки тебе не дадут - бесполезно просить.
Сама за собою ты будешь горшки выносить.
 
 
Тогда-то ты вспомнишь поэта, которому смерть принесла,
Но воспоминание это ни света не даст, ни тепла.
 
 
Я мог бы помочь, позабыв причиненное зло,
Но разграничение рока меж нами легло.
 
 
Сквозь мерзкую старость в печальное море плыви,
Где носятся души людей, не познавших любви.
 
 
А я, как награду, вкушаю небесную новь -
Здесь души любивших объемлет иная любовь.
 

 
Любимая меня дичится - похоже, что ее смутил
Мой взгляд насмешливо-холодный. Так смотрит нильский крокодил,
 
 
Когда приходят антилопы доверчиво на водопой,
Которых он увлечь мечтает на дно потока за собой.
 
 
Не бойся, милая, не бойся! Не надо паники, молю!
Поэт со взором крокодила, тебя я искренне люблю.
 
 
На то, как я переживаю, ты повнимательней взгляни:
Не лицемерны эти слезы, не крокодильские они.
 
 
Напрасно к плачу крокодила ты мой приравниваешь плач,
Ведь крокодил холоднокровен, а я - потрогай! - я горяч.
 
 
Не бойся и еще потрогай, потом тихонечко погладь,
Ведь ничего же не случится, во всей округе тишь и гладь.
 
 
Признай, что крокодил в природе совсем не так себя ведет -
Он скачет, лязгает зубами и создает водоворот.
 
 
Я не таков - смирив желанье, учтив и нежен буду я,
В шелка дразнящих поцелуев тебя оденет страсть моя.
 
 
В шелка прикосновений нежных - живые, теплые шелка,
Чтоб ты в тепле моем раскрылась, подобно венчику цветка.
 
 
Тогда тебя не испугает мой странный неподвижный взгляд,
В котором золотые искры то гаснут, то опять горят.
 

 
Ежели с другом тебя муж твой коварно застукал
И на глазах у него друг твой укрылся в шкафу,
Словно бесхвостый грызун с шерстью короткой и редкой,-
Это печально, но ты, женщина, все ж не робей.
Тут уж нельзя раскисать - тут подбочениться надо
И в рогоносца метнуть гневом пылающий взор.
"Да,- со слезами вскричи,- я виновата, допустим,
Но не тебе, дорогой, что-то мне там предъявлять.
Я ведь могу и сама выкатить с ходу предъяву -
Ты ведь когда-то меня вечно любить обещал.
Шубу ты мне обещал,- вспомни, склеротик проклятый,
А вместо этого я, видишь, хожу голышом.
Я для тебя словно вещь, ибо тебя не волнует,
Что у жены на уме, чем ее сердце полно.
Вспомни: когда ты со мной поговорил задушевно?
Несколько лет уж прошло, кажется, с этого дня.
Ну а теперь, как бандит, в дом ты врываешься с ревом,
Так что в шкафу от тебя люди скрываться должны.
А между прочим, они, эти прекрасные люди,
Женщину видят во мне, а не красивую вещь.
Книги и фильмы со мной нежно они обсуждают,
Секс - лишь довесок для них к совокуплению душ.
Ты же, тиран, их загнал в шкаф по какому-то праву,
Хоть за меня ты бы им должен спасибо сказать.
Я бы зачахла без них от твоего невниманья,
От унижений и слез, от постоянных обид.
Не унижал ты меня? Лжешь! Ты вконец изолгался!
Я ведь без шубы была нищенкой между подруг.
Вспомни, как я у тебя клянчила долго машину -
"Мазду" какую-то ты мне, как собаке, швырнул.
Я не смогла б пережить жутких таких оскорблений,
Если б не тот человек, что затаился в шкафу.
Раз я доселе тебе все-таки небезразлична,
В память о нашей любви шкаф ты спокойно открой.
Там мой спаситель сидит - ты обнимись с ним по-братски.
Кстати: взяла у него я триста баксов взаймы.
Будь мужиком и отдай эту ничтожную сумму,
Ты ведь с утра, как всегда, выдал мне сотку всего.
Дай мне халат наконец, чтоб наготу я прикрыла -
Что ты глядишь на меня, как сексуальный маньяк?
И вообще, дорогой, дуй-ка на кухню отсюда -
Стол там накрой с коньяком и полчаса подожди.
Ты закатил, согласись, столь безобразную сцену,
Что успокоиться нам надо хотя бы чуть-чуть.
Знай, что когда мы к тебе выйдем отсюда на кухню,
С этого мига втроем вступим мы в новую жизнь.
 

 
Малый по прозванью Игоряха
На концерте подбежал ко мне.
Радостью его светилась ряха,
Словно побывал он на Луне.
 
 
Он кричал:"Все было офигенно,
Хорошо, что взяли мы девчат.
Где еще услышишь, как со сцены
Матюки так запросто звучат!"
 
 
Ну а я затрепетал от страха,
Ощутив дыханье Сатаны.
Ты куда ж толкаешь, Игоряха,
Лучших сочинителей страны?!
 
 
Нынче матюки, а завтра пьянка,
Послезавтра - взломанный ларек,
А потом СИЗо, чифир, Таганка
И этап на Северо-Восток.
 
 
А потом лет восемь на баланде
И наколки всюду, вплоть до лбов,
Жизнь лишь по пинку и по команде,
Норма в день - десятка три кубов,
 
 
Мандовошек полная рубаха,
Потому что в бане нет тепла...
Зря ты веселишься, Игоряха,-
Плачет по тебе бензопила.
 
 
Плачет по тебе все остальное,
Созданное Богом для братков,
И тому поэзия виною,
Полная никчемных матюков.
 
 
Мы изгоним выраженья эти,-
Понял, ты, мудак, ебена мать? -
Чтоб отныне маленькие дети
И старушки нас могли читать.
 
 
Извини, мы лес валить не будем,
Больше к нам с советами не лезь.
Здесь, в Москве, нужны мы русским людям,
И нужны нерусским тоже здесь.
 

 
Дорог немало было мною пройдено,
Прибавили мне опыта года.
В горячих точках бился я за Родину,
В холодных - газ качал из-подо льда;
 
 
В московской синагоге проповедовал,
В газете "Завтра" сионистов крыл;
Подпольным абортарием заведовал;
У президента консультантом был...
 
 
Короче говоря, едва оглянешься
На весь проделанный нелегкий путь,
То поневоле к телефону тянешься,
Чтоб позвонить в бордель какой-нибудь.
 
 
Придется мне опять свою мошну трясти,
Поскольку против факта не попрешь:
Никак не хочет выстраданной мудрости
Внимать бесплатно наша молодежь.
 
 
Пускай девчонки выпьют и покушают -
Не жалко денег, чтобы их принять,
А между тем пускай меня послушают
И даже постараются понять.
 
 
В мои года не стоит ждать эрекции,
Но два часа оплачены сполна,
И проституткам я читаю лекции
О том, как люто бедствует страна.
 
 
И пусть меня чиновники третируют,
Пусть на меня редакторы плюют,
Зато девчонки что-то конспектируют,
А иногда вопросы задают.
 
 
Не пропадет мой опыт для истории,
Хотя вокруг завистников не счесть;
Я не останусь без аудитории,
Пока в Москве еще бордели есть.
 

 
Возле моря москвич отдыхающий жил,
С отдыхающей девушкой тесно дружил.
 
 
Много раз под луной с ней ходил на утес,
Много раз всесторонне ее ублажил.
 
 
Но из их санатория врач-армянин,
Как стервятник, над девушкой вдруг закружил.
 
 
Бриллианты дарил ей, водил в ресторан,
И соперник нисколько его не страшил.
 
 
И откуда врачи столько денег берут?
Вскоре девушке доктор головку вскружил.
 
 
Был большим сладострастником тот армянин,
В плане нравственном девушку он разложил.
 
 
Каждый вечер с ней доктор в уколы играл,
Ну а наш отдыхающий горько тужил.
 
 
Он подумал:"Не нужен мне отдых такой!" -
И за ворот для храбрости он заложил.
 
 
По тропе он взошел на приморский утес,
Где с возлюбленной прежде интимно дружил,
 
 
И оттуда решительно ринулся вниз -
Досадить он изменнице этим решил.
 
 
Он катился, подскакивая и кряхтя,
И, естественно, череп себе размозжил.
 
 
Нелегко было тело его разглядеть
За большим валуном, где разросся кизил.
 
 
Кровь сочилась из носа, из глаз, из ушей,
Изо рта, из камнями распоротых жил.
 
 
И вбуравились мухи в глазницы его
Миллионом гудящих теснящихся шил.
 
 
Муравейник ближайший к открытому рту
Постепенно дорожку свою проложил.
 
 
Дикий кот появился неслышно затем
И покойника за уши затормошил.
 
 
Он отъел у несчастного обе губы
И под солнцем оскал черепной обнажил.