Орден куртуазных маньеристов (Сборник)
ModernLib.Net / Поэзия / Степанцов Вадим / Орден куртуазных маньеристов (Сборник) - Чтение
(стр. 41)
|
Автор:
|
Степанцов Вадим |
|
Жанр:
|
Поэзия |
|
-
Читать книгу полностью
(3,00 Мб)
- Скачать в формате fb2
(2,00 Мб)
- Скачать в формате doc
(2,00 Мб)
- Скачать в формате txt
(982 Кб)
- Скачать в формате html
(2,00 Мб)
- Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 100, 101, 102, 103
|
|
Как прежнего уклада жизни
Мне удается не менять.
Как прежде, я питаюсь вволю,
Как прежде, знаю толк в еде,
Не избегаю алкоголя
И принят радостно везде.
Как прежде, я вниманьем дамским
И Музами согрет вполне,
И потому отказом хамским
Вам не нажить врага во мне.
Собой являя всю ничтожность
Двуногих жителей Земли,
Помочь имели вы возможность
И все-таки не помогли.
Но верьте: ваше отношенье
Меня ко гневу не склонит,
Поскольку право на решенье
Есть даже у мельчайших гнид.
Никто вас, право, не ругает,
Я без усилья вас пойму:
Меня забвение пугает,
А вам бессмертье ни к чему.
От Божьего распоряженья
Нам с вами не грозит урон:
Бессмертье – мне, а вам – забвенье,
Всё – по желанию сторон.
* * *
Прав очень много у людей,
А вот обязанностей нету.
Иной поет, как соловей,
Стараясь зашибить монету.
Уверен он в своих правах
Жить беззаботно и богато.
Я помогу ему в делах –
И сразу стану ближе брата.
Но если он деньгу зашиб,
В нем перемена наступает.
Меня, как ядовитый гриб,
Пинком он походя сшибает.
А также и других ребят,
Чтоб не дорвались до дележки.
На много верст вокруг стоят
Без шляпок тоненькие ножки.
А как, стервец, в глаза смотрел,
Являя верность и опаску!..
Когда ж маленько раздобрел,
То с наглым смехом сбросил маску.
Он ходит как бы в неглиже,
Являя всем свою измену,
И никому ничем уже
Он не обязан совершенно.
А что мы можем сделать с ним?
Ведь у него повсюду связи.
Без шляпок хмуро мы стоим –
Те, кто поднял его из грязи.
И эта истина стара,
Но к жизни вряд ли применима –
Что ради самого добра
Творить добро необходимо.
Вот так приносишь подлецу
Добра несчетные охапки,
Чтоб после в жизненном лесу
Торчать растерянно без шляпки.
* * *
Коль на тебя людским потопом
Выносит негра по Тверской,
Зовешь его ты черножопым
И бьешь по черепу клюкой.
И негры оттого болеют
И поклоняются клюке,
Но ведь они же не белеют,
Коль получают по башке.
Пойми: они от оскорблений
Не станут белыми людьми;
Будь лучше с ними добр, как Ленин,
Как данность мудро их прими.
Не бей их по мясистым мордам
И выше их себя не ставь,
А лучше для занятий спортом
Ты им площадку предоставь.
Заскачут негры по площадке,
Вопя, как дьяволы в аду,
А ты уже готовь в палатке
Для них бесплатную еду.
Пришли им девок полнотелых
И вволю огненной воды,
И ты увидишь, сколько белых
Вольется вскоре в их ряды.
На негритянских спортплощадках
Сойдется вскоре весь народ,
И счастьем, как зерном в початках,
Наполнен будет каждый рот.
“С веселым чернокожим малым
С утра до вечера балдей” –
Не это разве идеалом
Для всех является людей?!
И каждого сознанья недра
Заветный образ отразят
Приплясывающего негра
В бейсболке козырьком назад.
* * *
Проказы новоявленного барства
По-христиански вряд ли я приму –
Вновь кто-то стырил деньги на лекарства,
А я подохнуть должен потому.
Кряхтит народ, ограбленный до нитки,
Ему ли наши книжки покупать?
Поэтому писателям прибытки
Давно уж перестали поступать.
Какие там прибытки! Хорошо бы
Хоть до конца недели протянуть.
И не могу я пересилить злобы
И новым барам руку протянуть.
Да и на кой им, если разобраться,
Писательская тощая рука?
Разумней помолчать и постараться,
Чтоб сохранилась в целости башка.
Разумней пересиливать хворобы,
Скрипя зубами в собственной норе,
И только по ночам, дрожа от злобы,
Молиться на страдальческом одре:
“О Господи, в моей убогой шкуре
Одну лишь ночь заставь их провести –
Всех тех, кто выплыл в нынешнем сумбуре,
Чужие жизни сжав в своей горсти.
Пусть так, как я, повертятся на ложе,
Бессильной злобой печень распалив,
А если ты их не унизишь, Боже,
То, значит, только дьявол справедлив.
Ведь только он подводит под кутузку
Или под пулю нынешних господ,
И после смерти не дает им спуску,
И на мольбы о милости плюёт”.
* * *
Перед голодом все мы нестойки,
Ты еще и не нюхал его.
Глянь, как роются люди в помойке,
Не стесняясь уже никого.
Спазмы тискают бедный желудок,
Выжимая томительный сок
И твердя, что большой предрассудок –
Отвергать из помойки кусок.
Эти люди привыкли к злословью,
Да и кто их считает людьми?
Будь как все, презирай на здоровье, –
Презирай, но сперва накорми.
Презирать, разумеется, проще,
Только ты не спеши презирать.
Человек превращается в мощи,
Стоит несколько дней не пожрать.
Вот и ты попоститься попробуй,
Чтоб узнать, как живет эта рвань,
Как навязчивый голод со злобой
Мертвой хваткой сжимает гортань.
Ничего, тебя голод не скосит,
А еще через несколько лет
Тебя даже никто и не спросит,
Хочешь ты голодать или нет.
* * *
Когда раздают винтовки
На городских дворах,
Кому-то зрелище это,
Должно быть, внушает страх.
Когда течет по проспектам
Зернистая лава толп,
Должно быть, кто-то от страха
Готов превратиться в столб.
Когда соловьем железным
Защелкает пулемет,
Кто-то мертвеет от страха,
Я же – наоборот.
Я тогда оживаю,
Я слышу тогда во всем
Жестокий язык восстанья
И сам говорю на нем.
Вся жизнь, что была дотоле,
Есть только прах и тлен,
Если народ ты видел,
Который встает с колен.
Молись, чтобы хоть однажды
Увидеть такое впредь –
Даже от пули брата
Не жаль потом умереть.
* * *
Пишу я глупые стихи
Не потому, что я глупец,
А потому, что толстяки
Пробились к власти наконец.
Считали гением меня,
А я скатился к пустякам,
Ведь лишь подобная стряпня
Всегда по вкусу толстякам.
Не зря веселые деньки
Олеша Юрий нам предрек –
Когда оставят толстяки
Народ без хлеба и порток.
Коль ты поправился на пуд,
Не утверждай, что ты толстяк,
Не то за шиворот возьмут
И хряснут мордой о косяк.
“Попался, – скажут, – прохиндей?”
“И поделом, – добавлю я. –
Не утомляй больших людей,
Не набивайся им в друзья”.
Решают сами толстяки,
Кто толст, а кто еще не толст,
А мы подносим им стихи
Или с портретом льстивым холст.
И честный трудовой кусок
Нам жёлчью наполняет рот,
Но снова в марте водосток
О переменах запоет –
Что сказочник не обманул
И к нам придут в заветный срок
Просперо, и гимнаст Тибул,
И чудо-девочка Суок.
* * *
В мелкой юной листве небо кажется выше
И под грузом сияния горбятся крыши,
Словно мед, накипает в листве лучезарность,
Но с тоской наблюдает всё это бездарность.
Хоть весна еще может меня беспокоить,
Но ее мне уже не постичь, не усвоить,
Чрезвычайно чувствителен дар постиженья
И суетного он не выносит движенья.
С суетою всеобщей я слиться решился –
И заветного дара немедля лишился.
Я взываю к нему иногда сквозь суетность,
Но ответом является лишь безответность.
Что поэт, что рыхлитель помоечных баков –
Дар духовный по сути для всех одинаков,
И не смейся, поэт, над немыми умами,
Ведь не всё выражать подобает словами.
“Как красива весна!” – Несомненно, красива,
Но в стихах всё мертво и на сердце тоскливо.
“Этот день лучезарен!” – Ну да, лучезарен –
Чтобы полностью высветить, как ты бездарен.
* * *
Есть для сердца один непреложный закон –
Если сердце пытается вырваться вон,
Совершить, оборвавшись, последний прыжок –
Ты его удержать не старайся, дружок.
Наша память, заполненная суетой,
Как холопка в сравнении с памятью той,
Что живет в нашем сердце в подобии сна,
Но в последний наш час оживает она.
Слишком многое ты из былого забыл –
Те места, где был счастлив, и ту, что любил.
Твое сердце, срываясь в последний полет,
Вдруг закружит тебя и в былое вернет.
Ты внезапно вернешься к знакомым местам,
Ты не вспомнишь – ты просто окажешься там,
И овеет лицо, поцелуя нежней,
Возвратившийся ветер вернувшихся дней.
Всё там будет родным – до мельчайшей черты;
С удивленьем великим подумаешь ты,
Что прекрасен был твой заурядный удел –
И ничком упадешь прямо там, где сидел.
* * *
Не старайся оставаться в рамках
Реализма, чья презренна суть.
Все мечтанья о прекрасных замках
Воплотятся в жизнь когда-нибудь.
Если должной яркости достигнет
Грёза бескорыстная, мой друг,
То она свой лучший мир воздвигнет
Без участья человечьих рук.
Твердо этот мир тебе обещан,
Только сам его достоин будь.
Если ждешь ты лучшую из женщин,
То она придет когда-нибудь.
Если ты и в бешеном полете
Не боишься грёзу подхлестнуть,
То вы с нею лучший мир найдете –
Пусть не завтра, но когда-нибудь.
Круглый год там согревает лето
Русскую иззябшуюся весь.
Важно то, что сбудется всё это,
И не так уж важно, что не здесь.
* * *
Осеннего дня груженая барка
Порой роняет на дно монетку,
Гребя в прозрачных глубинах парка,
Словно веслом, кленовою веткой.
Медленно барка скользит по водам
Где-то невидимо надо мною,
Лишь пробежит по лиственным сводам
Движенье, вызванное волною.
Для этой барки нет в мире суши,
Она пройдет сквозь стены и скалы.
Она увозит людские души –
Те, кому время уплыть настало.
Пройдет сегодня, в высотах рея,
Чтоб завтра снова проплыть над нами,
И ей вдогонку только деревья
С прощальной скорбью всплеснут руками.
* * *
Сегодня солнце кроны просквозило,
В слоистой глуби парка распылилось,
И над прудом со сдержанною силой
Вся пышность увяданья заклубилась.
Сегодня свет, вооружившись тенью,
Всё очертил старательнее вдвое –
Чтоб потрясло меня нагроможденье
Объемов, образованных листвою.
И хищно, как на соколиной ловле,
И то, и то хватаю я очами,
И все прорехи в ветхой пестрой кровле
Прошиты и пронизаны лучами.
В лучах и дымке я исчезну скромно –
Я не смогу, а может, просто струшу
Всё то, что так прекрасно и огромно,
Вобрать в немую маленькую душу.
* * *
Всегда прекрасны вода и небо,
А в ясный ветреный день – тем паче.
Мне эта ясность нужнее хлеба,
Дороже всякой мирской удачи.
Ладони ветра бегут по кронам
В безостановочной чуткой лепке.
Я был тяжелым, тупым и сонным,
Но нынче одурь разбита в щепки.
Я был тяжелым, тупым детиной,
На деревянный чурбан похожим,
Но из чурбана, как Буратино,
На свет я вышел и строю рожи.
Я всех котов за хвосты таскаю,
Причем коты не особо злятся:
У них уж доля, видать, такая,
Паяцы вечно так веселятся.
Котам изрядно я задал перцу,
Но пусть они и взревели жутко,
Теплеет всё же у них на сердце –
Они ведь ценят любую шутку.
С котами, впрочем, я чуть заврался,
Ведь мне давно объяснить бы надо,
С чего это я сегодня собрался
Весь белый свет смешить до упаду.
Чем ярче блики, чем тени резче,
Тем рвение яростней бьется в жилах.
Извечно связаны эти вещи,
Но я эту связь объяснить не в силах.
* * *
Не просто так дышу я пылью
На улицах, с толпою вместе –
Удостовериться решил я,
Что город мой стоит на месте.
Пока я пребывал в отлучке –
Безумец! Более недели! –
Москва почти дошла до ручки,
Ее чертоги опустели.
Москва нежна, как орхидея,
И коль тебя разъезды манят
И не дают следить за нею –
Она, естественно, завянет.
Москвою заниматься надо,
Промерить всю ее ногами,
Увидеть в ней подобье сада
И унавоживать деньгами.
На улицы с восторгом выйдя,
Как певчий на церковный клирос,
Я не стесняюсь слез, увидя
Тот дом, где я когда-то вырос.
За все труды и эти слезы,
Садовник, ждет тебя награда –
Когда мистическая роза
Вдруг засияет в центре сада.
* * *
Прибрежье пеною узоря,
Большая, как художник Рерих,
Вся сдвинулась махина моря
И медленно пошла на берег.
Да, море глубоко, как Рерих,
Глотай же эту рифму молча.
Смотри: не мысля о потерях,
Встают войска из водной толщи.
Блестя парчовою одеждой,
Идут, не прибавляя шага.
Не оставляет им надежды
Их благородная отвага.
Ни пятна бирюзы и сини,
Ни отблеск, вспыхнувший угрюмо,
Им не преграда. Сам Россини
Не создавал такого шума.
Гляжу с обрыва, стоя вровень
С полетом плавающим птичьим.
Пожалуй, даже сам Бетховен
С таким не сладил бы величьем.
А я не так глубок, как Рерих,
Чтоб не страшиться преисподней,
Со стоном лезущей на берег,
И мне не по себе сегодня.
* * *
Заботы мира, здесь я не ваш,
Вот оно – всё, что стоит иметь:
Бутылка муската, сыр и лаваш,
Чеснок, помидоры – добрая снедь.
И не найдется прочней преград,
Нас отделяющих от забот,
Чем дикие розы и виноград,
Образовавшие зыбкий свод.
Падает ветер в листву стремглав,
Тени текут по белой стене,
И предвечерний морской расплав
Лучами сквозь листья рвется ко мне.
А к ночи бессонный ветер морской
Бессвязной речью займет мой слух.
Пусть его речь и полна тоской,
Но эта тоска возвышает дух.
Лишь в одиночку стезю свою
В пространствах мрака можно пройти,
И я за мужество с ветром пью,
Которое нам так нужно в пути.
* * *
Как декорацию из-за кулисы,
Ночью увижу я домик с балконом –
В свете, что льется на три кипариса,
Мечутся бабочки в танце бессонном.
Мыши летучие вкось пролетают,
Трепетным лётом наполнив округу,
С лёту звезду ненароком хватают –
И выпускают, пища от испуга.
Света мазки на бетоне дорожек
Четко распластаны, как на картине;
Свет, что на тополь упал из окошек,
Резво взбегает по листьям к вершине.
А над вершиной луна проплывает,
Свет распылив по горе темнорунной.
В домике бриз занавески вздувает,
Словно одежды на девушке юной.
Слышатся смех и обрывки беседы,
Звоном сверчков отвечает округа,
И наплывает подобием бреда
Чувство утраты последнего друга.
Глядя на домик под шиферной крышей
С лунным сияньем, текущим со ската,
Чувствую я всю безмерность небывшей,
Но надрывающей сердце утраты.
* * *
Ждет луна переклички шакалов и сов,
Чтоб над морем взойти из-за горных лесов,
И та мертвая зыбь, что колеблется в нем,
На востоке засветится мертвым огнем.
Кто-то в зарослях что-то сухое грызет,
И по морю свечение тихо ползет.
Этот свет с кудреватых изгибов резьбы,
На откосе торча, отряхают дубы.
Не смутив полнолунья зловещую тишь,
Среди звезд вдруг забьется летучая мышь
И метнется к лицу, словно черный лоскут…
Я отпряну – и вот он, обрыв, тут как тут.
Там на белых каменьях вздыхает волна,
Искры лунные словно всплывают со дна,
И смещается к западу передо мной
Область зыби светящейся вслед за луной.
Старый дом под дубами – в изломах теней,
Но другие изломы острей и грозней:
Ухмыляются трещины полной луне
Под плющом погребальным на светлой стене.
Скоро сбудутся злые заклятья луны,
И обрушится берег в объятья волны
Вместе с живностью всею недоброй ночной,
Вместе с домом, с деревьями, вместе со мной.
* * *
Упал на море тяжелый пласт,
Ящера гор громадный язык –
Мыс под названьем Идокопас,
Путь преграждающий в Геленджик.
Его обрывов слоистый срез,
Его курчавых лесов руно –
Всё сглажено, стерто и смягчено
Розово-дымным светом небес.
Светится в небе узкая щель,
В красно-лиловом тает дыму.
Сверчок настраивает свирель,
Дремотной трелью встречая тьму.
С откоса летит на другой откос,
Вдоль всех перепархивает излук
Древесных дудочек светлый звук,
Чуждый людских восторгов и слез.
За миг, в который закат погас,
Домчатся трели певцов ночных
До самого мыса Идокопас,
Где друг неведомый слушает их.
* * *
Заполнили весь мир своей игрой
На тростниковых дудочках сверчки;
На фоне звезд, над темною горой
Висят мутно-лиловые мазки.
Мне не понять, что означают те,
Начертанные кистью неземной,
Таинственные знаки в высоте,
Вращаемые медленно луной.
Магические кольца и крюки,
Пронзенные звездою кое-где,
Плывут в ночи подобием строки
В осмысленной безмолвной череде.
Под ними бухта бликами кипит,
Беззвучного движения полна,
И тополя, вонзенные в зенит,
Окатывает отблесков волна.
И словно книгу моря и земли
Под звездами пролистывает бриз,
И, словно знак внимания, вдали
На небо указует кипарис.
Как будто всё возможно сочетать
В единый текст, коль подберешь ключи,
Коль сможешь эти знаки прочитать,
Под звездами плывущие в ночи.
* * *
Испареньями южная даль не размыта,
А волнами оплёскана, ветром продута.
Воедино всё сущее в ясности слито,
Словно мыслится всё побережье кому-то.
И гора, что сомлела, окутана лесом,
И слоистою плотью осыпалась в море,
И несмелая дымная гроздь под навесом –
Есть всему свое место на ясном просторе.
Эта ясность покажется вдруг нереальной,
Словно мир – божества гармоничная греза,
И на камень оград, как на жертвенник скальный,
Ритуальной завесой взбираются розы.
В море ветер пускает пугливые блики,
К беспредельности рвется листва вырезная –
Сочетал их в гармонии некто великий,
Сокровенное слово во сне вспоминая.
Никакая утрата тебя не постигнет
И не будет страшна никакая опасность,
Коль в душе сокровенное слово возникнет –
То, что даст тебе выразить здешнюю ясность.
* * *
Поэт находится в странной роли –
Он, при амбициях всех своих,
Лишь пыльный фикус, стоящий в холле
Профилактория для слепых.
Решил, наверное, кто-то где-то,
С унылым тщаньем наш мир творя,
На всякий случай включить поэта
В состав мирского инвентаря.
Пылится фикус под низким кровом
Средь равнодушья и духоты,
Чтоб в учреждении образцовом
Имелось нечто для красоты.
Растенье дремлет под слоем пыли,
В неясных грезах текут года,
А мимо бойко снуют слепые
Без провожатых туда-сюда.
* * *
Фольга воды измята ветром
И бухта вся пришла в движенье,
А мы под соснами бульвара
Сидим и пьем вино “Улыбка”.
Безвольные тела – на гальке
И суетящиеся – в волнах.
Мы улыбаемся друг другу,
Вдыхая запах теплой хвои.
Мускатный привкус мы смакуем,
Блаженно прикрываем веки
И видим из-под век вращенье
Тяжелой отблесковой лавы.
Вина друг другу поднимаем
И после чокаемся молча.
К чему слова, когда полны мы
Благоволения друг к другу?
За будущее мы спокойны,
Мы знаем: скоро чебуреки
По специальному заказу
Нам приготовит грек радушный.
Мы с другом очень любим греков,
И всех людей, и эти сосны,
И эту скромную собаку,
Бредущую между столами.
Лень рифмой связывать всё это,
Да и неправильно по сути,
Ведь счастье есть набор фрагментов
И не слагается в картину.
Нетривиальной этой мыслью
Спешу я поделиться с другом,
И друг, задумавшись надолго,
Затем берется за бутылку.
Должно быть, правильно сказал я,
Коль хочет выпить друг за это,
И, лязгнув дверью, из подсобки
Уже спешит к нам грек с подносом.
Но мы ему не просто платим
И отсылаем равнодушно –
Мы непременно потолкуем
С прекрасным этим человеком.
* * *
Я – борец против всякой нелепицы,
Я – любитель высоких идей,
Оттого ко мне женщины лепятся,
Выделяя из прочих людей.
Если женщина вдумчиво учится,
Если где-нибудь служит уже –
Всё равно она скоро соскучится
Плыть на ржавой житейской барже.
Берега бесприютны окрестные,
По воде проплывает говно,
И мужчины угрюмые местные
Только злобу внушает давно.
От такого унылого плаванья,
Разумеется, можно устать,
Вот и ищет голубушка гавани,
Где сумеет надолго пристать.
И однажды за новой излучиной
Ей предстанет обширный затон.
Бурной жизнью смертельно измученный,
На причале хрипит граммофон.
И под музыку часть населения
Лихо пляшет у бочки с вином,
А поодаль идет представление
Под названьем “Принцесса и гном”.
И на самом верху дебаркадера
Я с сигарою в кресле сижу.
Двадцать два разукрашенных катера
Вышлю я, чтобы встретить баржу.
Я к причалу спущуся заранее,
И, увидев огонь моих глаз,
Гостья сразу лишится сознания,
Дико гикнет и пустится в пляс.
Две недели промчатся шутихою,
Извиваясь, треща и шипя.
Вновь она утомленной и тихою
На барже обнаружит себя.
Вновь потянется плаванье сонное
К неизбежным низовьям реки.
Вновь возникнут самцы моветонные –
Плотогоны, купцы, рыбаки.
Приближается устье великое,
И всё ближе тот странный затон,
Где на пристани пляшут и гикают
И надсадно хрипит граммофон.
ЛЕГКОЕ ЖЖЕНИЕ (2002)
* * *
Толпа на выход поспешает,
В ней много всяческих калек.
Вот что-то сам себе внушает
Безумный страшный человек.
Скелет, ходячая чахотка,
Бежит, плюясь туда-сюда.
Плетется, испаряя водку,
Слабак, не знающий труда.
Бежит горбун, всегда сутулый,
И злобно думает о том,
Что если стал бы он акулой,
То горб служил бы плавником.
И уж тогда Москву родную
От страха затрясло бы вмиг,
И все б кидались врассыпную,
Узрев чудовищный плавник.
Я заявляю вам по чести –
Я понимаю горбуна.
В толпе я с ним страдаю вместе,
И ненавистна мне она.
Я тоже маленький, сутулый,
Меня приметить мудрено,
Однако грозною акулой
В душе являюсь я давно.
Когда бы охватила сушу
Внезапно водная среда,
Тот, кто имел большую душу,
И сам бы стал большим тогда.
Вся мелкота людская молча
Дрожала бы, зарывшись в ил,
Лишь я, художник, в водной толще
Один бы грациозно плыл.
* * *
Пошли мы как-то с батей на охоту
И только сели выпить за пристрелку,
Как вдруг тарелка села на болото –
Космическая, страшная тарелка.
Из люка вылез инопланетянин,
Похожий на Ирину Хакамаду,
И в ужасе я прошептал: “Батяня,
По-моему, уёбывать нам надо”.
“Постой, сынок, – пробормотал папаша
И перезарядил стволы картечью. –
Пусть говорит начальник экипажа,
Похоже, он владеет нашей речью”.
И правда, нечисть вдруг заголосила:
“О, колоссаль, тургеневская сценка –
Лес, мужики и водка! Мы в России!
Радируйте без промедленья Центру!
А мужики нам, кажется, не рады?
Эй, чабаны, чего вы так надулись?
Вот факс от депутата Хакамады,
Мы сели точно, мы не промахнулись.
Да, мы на месте, – молвил гуманоид,
Потягиваясь всем нескладным тельцем. –
Нас здесь, в России, хорошо устроят,
Мы знаем, что здесь любят всех пришельцев”.
“Ну да, – папаша возразил, – любили –
Тому назад, наверное, лет двадцать,
Пока они себя не проявили,
Не стали дружно к власти пробиваться.
Мне не указ политика большая,
Ведь с головы гниет любая рыба,
А здесь, в лесу, покуда я решаю,
Поэтому лети откуда прибыл”.
“Что ты сказал? – проблеял гуманоид. –
Да ты, деревня, знаешь, с кем связался?” –
И выхватил ручной гиперболоид,
Но батя расторопней оказался.
Дуплетом по тарелке он заехал –
Неплохо бьет проверенная тулка:
Рвануло так, что докатилось эхо
До каждого лесного закоулка.
Взрывной волной, как на аэроплане,
Нас прямо к дому вынесло из бора.
Хоть на ночь мы и тяпнули с папаней,
Я всё метался и заснул нескоро.
И снилось мне уродливое зданье
В Москве, у Александровского сада,
Где темной ночью слышатся рыданья
Из офиса Ирины Хакамады.
Ей привезли сородичей останки,
Поведали про гибель экипажа…
А в душной хате дрыхнул на лежанке
Без всяких снов жестокий мой папаша.
* * *
Нажив подагру и одышку,
Навряд ли я утешусь тем,
Что выпустил недавно книжку
И был отмечен кое-кем.
Слежу за похоронным действом, –
Поэта хоронить несут, –
И откровенным фарисейством
Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 100, 101, 102, 103
|
|
