Город пышный, город бедный,
Тула, родина моя!
Ты была портняжкой бледной,
был хлыщом румяным я.
 
 
У меня в хозяйстве были
граммофон и рысаки,
на своем автомобиле
ездил я на пикники.
 
 
У тебя же за душою
лишь напёрсток да игла,
робкой, тихой сиротою,
белошвейкой ты была.
 
 
Все случилось как случилось,
по бульвару я гулял
и твою портняжью милость
на прогулке повстречал.
 
 
Поздоровавшись учтиво,
предложил я тет-а-тет.
Ты потупилась стыдливо
и шепнула тихо: "Нет",
 
 
Ущипнув тебя за щёчку,
я в глаза твои взглянул
и, назвавши ангелочком,
сторублёвку протянул.
 
 
Я спросил: "Согласна, что ли ?"
и, одёрнувши жакет,
по своей и Божьей воле
ты пошла за мною вслед.
 
 
В Оружейном переулке,
где стоял мой особняк,
ели мы икру и булки,
пили пиво и коньяк.
 
 
"Что ты, барин, щуришь глазки",
заливался граммофон,
наши пламенные ласки
освятил шипеньем он.
 
 
В такт движениям хрипела
граммофонная игла.
Ты неплохо знала дело,
ты девицей не была.
 
 
Вдруг ты рассмеялась звонко
и сказала: "Он - как я,
у него игла в ручонке,
ну а больше ничего.
 
 
Не насилуй граммофона,
ручку дергать не спеши".
Я поставил гвоздь сезона -
"Пупсик, стон моей души".
 
 
Расплескал я коньячишку
и смахнул рукой свечу,
и сказал, что как мальчишку
я любить тебя хочу.
 
 
"Что ж, - сказала ты, - извольте,
я исполню ваш каприз.
Дайте только мне иголки,
я вам сделаю сюрприз". -
 
 
"Милый пупсик, вам охота
за шитьё засесть уже? -
"Что вы, ну его в болото!
Я хочу играть в ежей.
 
 
Я утыкаю иглами
пару этих простыней,
завернемся в них мы с вами -
дело будет посмешней".
 
 
Ты булавки понемножку
доставала из узла,
и ежиная одёжка
вскоре сделана была.
 
 
Вы когда-нибудь видали,
как бывает у ежей?
Все мне пузо разодрали
иглы Манечки моей.
 
 
И покуда вновь звучало:
"Пупсик, стон моей души",
как ежиха верещала
эта правнучка Левши.
 
 
Хоть через кураж гусарский
пострадала плоть моя,
но, однако же, по-царски
наградил девчонку я.
 
 
После в Ясную Поляну
я к Толстому съездил с ней.
Старикан смеялся спьяну
над рассказом про ежей.
 
 
Мы ещё играли с Маней
в ёжиков разок-другой,
но исчез затем в тумане
образ Тулы дорогой.
 
 
В нетях северной столицы
стала жизнь моя иной,
там матроны и девицы
стаей бегали за мной,
 
 
млея от намёков дерзких,
от того, что я поэт
и что в игрищах Цитерских
равных в Питере мне нет.
 
 
Слух пронесся как ракета
про лихого туляка,
что такого, мол, эстета
больше нет наверняка.
 
 
Знаменитых куртизанок,
томных фрейлин, поэтесс
я рядил в ежиных самок
и, пыхтя, на иглы лез.
 
 
Все они в пылу экстаза
лепетали про любовь,
я же с окриком "зараза!"
заставлял их нюхать кровь,
 
 
и, израненные чресла
омывая языком,
дамочка из кожи лезла,
чтобы вновь попасть в мой дом.
 
 
Так, забава за забавой,
пролетело много лет.
Не был я обижен славой,
был скандальный я поэт,
 
 
хоть одну лишь книжку ровно
напечатал в жизни я
и звалась она прескромно:
"Тула, родина моя".
 

 
Увы, друзья, настало время
о чем-то важном вам сказать:
пиров хмельных мне тяжко бремя,
решил я с пьянкой завязать.
 
 
Довольно я вливал винища
в свою утробу в кабаках,
довольно изрыгалась пища
всем собутыльникам на страх.
 
 
Ну что хорошего быть пьяным,
столбы фонарные сбивать,
мотать удилищем поганым,
мочой по стенам рисовать
 
 
и, позабыв замкнуть ширинку,
справляться у прохожих дам,
хотят ли те на вечеринку
зайти сегодня в полночь к вам.
 
 
Ну то ли дело трезвый парень,
танцует ловко, кофе пьет,
всегда причесан и шикарен,
не пукает и не блюет,
 
 
за попку сходу не хватает,
предельно с дамами учтив,
и выдвигает свой штатив,
когда лишь птичка вылетает.
 
 
Итак, друзья, я пью за трезвость,
итак, я пью в последний раз,
за удаль пьяную и резвость,
за наши оргии, за вас!
 
 
Но что за счастие, о други,
встать утром с ясной головой
и ослепительной подруге
вдохнуть меж чресел огнь живой!
 
 
Не то что вы: с опухшей будкой
таращитесь на белый свет
и рядом со старухой жуткой
вопите в ужасе: "Нет, нет!"
 
 
А ведь милей принцессы Грезы
она была для вас вчера.
Вот ваша жизнь: обман и слезы,
и вопли ужаса с утра.
 

 
Мне кажется, что лето нас оставило,
что не воскреснет более Озирис,
что боги света позабыли правило
для солнца в тучах чёрных делать вырез.
 
 
Мадам! В одеждах чёрных облегающих
вы схожи с небом нынешнего лета.
Где декольте для жемчугов сверкающих,
где ваша грудь - очаг тепла и света?..
 
 
Мне кажется, что лето нас покинуло,
что тёплых дней уже не будет больше,
что в пасти у дракона солнце сгинуло
и что дракон исчез в подземной толще...
 
 
Мадам! Поверьте, нет глупей занятия,
чем убиваться о неверном муже:
он, умерев, отверг ваши объятия
и изменил с Костлявой вам к тому же.
 
 
Скорей снимите траур по изменнику,
я помогу, не возражайте, милая!
Мы не позволим этому мошеннику
без возданья флиртовать с могилою.
 

 
Ты залила пуншем весь клавишный ряд фортепьяно.
Мне выходки эти не нравятся, честное слово.
Ты чёрт в пеньюаре, ты дьявол в шлафроке, Татьяна,
готовый на всякую каверзу снова и снова.
 
 
Друзей я хотел позабавить мазуркой Шопена,
но мигом прилипли к загаженным клавишам пальцы,
а ты в это время, склонившись к коленям Криспена,
засунула крысу в распахнутый гульфик страдальца.
 
 
Когда же от хмеля вконец одуревшие гости
устали над нами с беднягой Криспеном смеяться,
фельдмаршалу в лоб ты оленьей заехала костью
и с жирной фельдмаршальшей стала взасос целоваться.
 
 
Сорвав с неё фижмы, корсет и различные ленты,
ты грубо и властно на скатерть её повалила,
и вдруг обнажились мужские её инструменты,
и старый аббат прошептал: "С нами крестная сила!"
 
 
Фельдмаршальше мнимой вестиндский барон Оливарес
увесистой дланью вкатил не одну оплеуху,
фельдмаршала гости мои в эту ночь обыскались,
однако с тех пор от него нет ни слуху ни духу.
 
 
С тех пор ты, Татьяна, немало бесчинств сотворила,
и с ужасом я вспоминаю все наши попойки,
и шёпот святого отца: "С нами крестная сила!" -
терзает мне душу, как крысы батон на помойке.
 

 
"Так что ж, от пальца родила ты?" -
Я вопросил у нежной девы,
которой посвящал когда-то
витиеватые напевы,
с которой скромно безобразил,
хватал за талию и грудь,
и даже в трусики залазил
и трогал пальчиком чуть-чуть.
"Ну что тогда тебе мешало
пойти ва-банк и до конца?"
 
 
Уж небо осенью дышало
на кожу бледного лица.
Оно так жалобно кривилось,
слезами полнились глаза,
сердечко в слабом тельце билось,
как будто в банке стрекоза.
 
 
Какой холодной и надменной
была ты этою зимой!
Словно владычица Вселенной,
как кот кастрированный мой.
Да, кое-что ты позволяла,
но чтоб вкусить запретный плод,
но запустить в малину жало...
"Нет! - ты сказала. - Через год!"
 
 
И что же? Не прошло и года -
ты приползла с фонтаном слёз,
и непонятного урода
зачем-то тычешь мне под нос.
 
 
От пальца дети не родятся -
ты слышишь, дура? Не реви!
Кто смог к тебе в постель забраться,
вкусить плодов твоей любви?
Никто? Не плачь! Я верю, верю!
Но чем же я могу помочь?
Короче, видишь эти двери?
Ступай, ступай отсюда прочь!
Ишь, дурака нашла какого!
Младенца тоже забери!"
 
 
Что за напасти, право слово,
за этот год уже их три!
Три обрюхаченных девицы,
и ни одна ведь не дала.
Мне стоит пальцем прислониться -
и начинаются дела!
Наверно, я колдун какой-то.
а может, попросту мутант,
или, быть может, руки мою
не той водою и не так,
особенно когда девицы
вопят и плачут: "Нет, боюсь!"
Ну, надо ж как-то веселиться,
вот я с рукой повеселюсь,
а после лезу им под юбку,
чтоб хоть потрогать чудеса.
И лицемерную голубку
потом карают небеса.
 
 
Девчонки! Хватит вам ломаться,
сказала "а", скажи и "бэ".
Не надо пальцам доверяться
и наносить ущерб себе.
Природу, крошка, не обманешь,
она в сто раз тебя хитрей!
Любись как надо. Или станешь
одной из этих матерей.
 

 
Болтливый ручеёк сбегал с крутого склона,
шуршала под ногой пожухлая листва,
апрельский теплый день глазел на нас влюблённо,
и освежала взор кипучая трава.
 
 
Опушкою лесной гуляли мы с Варварой,
ей было сорок пять, а мне пятнадцать лет,
она была резва и не казалась старой,
и пахла плоть её, как яблочный рулет.
 
 
Как мучила меня прожженная кокетка!
"Мой маленький Пьеро, вам нравится мой мех?"
Я опускал лицо - оттянутая ветка
хлестала по глазам, и раздавался смех.
 
 
"Постой же, - думал я, - отмщенье будет страшным.
Все веточки, дай срок, тебе припомню я".
...И через восемь лет студентом бесшабашным
я к тётке на постой вновь прибыл в те края.
 
 
"А что, жива ещё супруга землемера?" -
осведомился я за чаем невзначай.
"Варвара-то? Жива, всё прыгает, холера.
Ты навести её, Петруша, не скучай".
 
 
Недели не прошло - она сама явилась,
сдобна и весела, румяна, как лосось.
"Ах, Петенька, дружок, студент... Скажи на милость!"
"Пришла, - подумал я злорадно. - Началось".
 
 
Ага. Уже зовёт Варвара на прогулку.
Зачем не погулять? Идёмте, говорю.
Варвара на меня косит, как жид на булку.
Коси, ужо тебе я булок подарю!
 
 
Все тот же ручеёк. Кругом бушует лето.
Я ветку отогнул - и Варьке по лицу.
"Ах, Петенька, за что?" - Стоит и ждёт ответа,
боится надерзить красавцу-молодцу.
 
 
Я ветку отогнул - и снова ей по харе.
У дамочки в глазах горючая слеза.
Я за спину зашёл и стиснул бедра Варе -
и заметалась дрянь, как в банке стрекоза.
 
 
"Любимая моя, - я зашептал зловеще, -
все эти восемь лет я тосковал по вас...
Отриньте ложный стыд, снимите ваши вещи
и дайте утонуть в пучине ваших глаз."
 
 
Дрожит как холодец расплывшееся тело,
и пальчики дрожат, и пуговки трещат.
Разделась наконец, готова уж для дела.
Лопочет ручеёк, пичуги верещат.
 
 
И рассмеялся я, как оперный Отелло,
вещички подхватил и резво побежал.
"Что, старая карга, студента захотела?
Прощай, моя любовь, прощай, мой идеал!"
 
 
Я утопил в реке Варварины одежки,
потом как зверь лесной прокрался к ней назад.
Смотрю: любовь мою уж облепили мошки,
и комары её со всех сторон едят.
 
 
Тут я из-за кустов завыл голодным волком -
и Варенька моя рванула голяком,
вопя и вереща, бежит лесным просёлком,
и на опушке вдруг столкнулась с мужиком.
 
 
Мужик, не будь дурак, схватил мою Варвару,
на травушку пихнул и ну её валять.
Я за кустом присел и закурил сигару,
и стал под "ух" и "ах" о жизни размышлять.
 
 
О дамы, - думал я, - безмозглые мокрицы.
Зачем стремитесь вы гасить наш лучший пыл?
Не надо рожь косить, пока не колосится,
но надо есть пирог, покуда не остыл.
 
 
Иль думаете вы, сто лет он будет свежим?
Увы, он может стать черствей, чем макадам.
Оскар Уайльд спросил, за что любимых режем?
И я спрошу, за что мы губим милых дам?
 
 
За то, отвечу я, ломают дамы зубы
об наши пироги, что сами сушат их,
Что с тем, кто в них влюблён, бывают злы и грубы,
опомнятся - а глядь, любовный пыл уж стих.
 
 
Стихает огнь любви, и ледяная злоба
царит потом в сердцах поклонников былых.
И в лике мужика Судьбу вдруг видят оба,
и тешится Судьба над трупом чувства их.
 

 
Я не умел без водки веселиться,
и с водкой веселиться не умел,
свидетельство тому - увы! - страницы
десятка мелких уголовных дел.
 
 
Бывало, выпьешь лишний килограммчик -
и хочется любви и жгучих нег,
и уж не видишь, девочка ли, мальчик -
с набрякшей шишкой прыгаешь на всех.
 
 
Сейчас за это называют "модный",
тогда же звали проще - "пидорас",
и от ментов за пыл свой благородный
я получал по почкам или в глаз.
 
 
Непросто было утром отбелиться,
доказывая свой консерватизм,
и на похмельных шлюх под смех милиции
я водружал свой пылкий организм.
 
 
Бывало, что художества иные
выписывал я с ночи до зари:
ларьки переворачивал пивные,
гасил камнями в парке фонари.
 
 
И каждого, кто смел тогда перечить,
грубил и не давал мне закурить,
пытался я немедля изувечить
иль просто в пятачину наварить.
 
 
За годы пьянства к жалкому итогу
привел я свой блестящий внешний вид:
нос сломан, приволакиваю ногу,
во рту один лишь верхний зуб торчит.
 
 
Я оглянулся - времена сменились,
дружки-пьянчуги сдохли все давно,
другие перед долларом склонились,
в конторах пашут и не пьют вино.
 
 
Я вставил себе зубы золотые,
пришёл в контору париться - и вот
вдруг выясняется, что все крутые
голдой давно не набивают рот.
 
 
А я-то бабки занял у соседей,
рубашку, дурень, с люрексом купил.
Во наломал весёленьких комедий!
Отстал от жизни - слишком долго пил.
 
 
Ну ничего - я жарю чебуреки
в том парке, где когда-то бушевал,
их смачно потребляют человеки,
и денег у меня теперь завал.
 
 
За зубы и за люрекс расплатился
и песенки весёлые пою.
Во как поднялся, как распетушился,
когда прогнал зелёную змею!
 

 
Я сейчас некрасивый и старенький,
закрывает ширинку живот,
а когда-то в цветастом купальнике
я встречал свой семнадцатый год.
 
 
Был я девушкой стройной и чистенькой,
не ширялся я и не бухал,
жил с барыгой крутым на Пречистенке
и на море всегда отдыхал.
 
 
Надоел мне барыга пархатенький,
и когда его вдруг замели,
распорол я подкладку на ватнике,
где хранил он шальные рубли.
 
 
Побежал я к хирургу известному,
чтобы срочно мне пол поменял.
Он мотню мне приделал по честному,
а на сдачу мозгов насовал.
 
 
А мозги у поэта покойного
накануне он вынул, урод.
Нежил взоры я ножкою стройною -
стал я рифмами тешить народ.
 
 
Неожиданно быстро прославился,
всех смелей я писал про любовь.
Тот, кто чувствами сладкими маялся,
шёл на встречи со мной вновь и вновь.
 
 
Нежным Гитлером русской поэзии
назвали адепты меня...
Мной в те годы все девушки грезили,
отдавались, серьгами звеня.
 
 
Но бывали с девчонками казусы:
просыпаюсь порой и кричу,
и пытаюсь от милой отмазаться -
я мальчишку, мальчишку хочу!
 
 
А издатели стали подначивать:
ты мальчишек, мол, тоже вали,
надо нам тиражи проворачивать,
надо, чтобы к нам педики шли.
 
 
Устоял я, хоть было и тяжко мне,
поломал я издательский раж,
мужиков с их шерстистыми ляжками
облетал стороной мой кураж.
 
 
Стал в стихах я хулить мужеложество,
издеваться над геями стал,
и стихи про их гнусь и убожество
на концертах всё чаще читал.
 
 
И чем хлеще шельмую я педиков,
тем отвратней становится мне.
Проклял я медицину и медиков,
стал ширяться и жить как во сне.
 
 
С кем ширялся, с кем пил я и трахался,
перестал я совсем различать,
коль за дозу ко мне ты посватался,
будешь секс от меня получать.
 
 
Я, с глазами от герыча жуткими,
напомаженный, пьяный в говно,
на бульварах стоял с проститутками,
позабыв, что пацан я давно.
 
 
Жизнь моя, как какашка козлиная,
разгоняясь, катилась с горы.
Погружался в такие глубины я,
что стихов не пишу с той поры.
 
 
Наркодилером нынче работаю,
хоть ширяюсь, но меру блюду,
и в мальчишек, и в девок с охотою
загоняю иглу и елду.
 

 
Дмитрий, Дмитрий, не надо противиться
чувствам вкуса, достоинства, меры,
погодите, и вам посчастливится
заслужить благосклонность Венеры.
 
 
Кто вокруг вас? Одни нечестивицы -
ни ума, ни красы, ни манеры,
речь нелепа, как танк из фанеры,
пахнут потом, от Гайдена кривятся.
 
 
Вот Григорьев, паршивая бестия,
тучен, рыж и всё время икает,
а и то он боится бесчестия
и индюшек тупых не ласкает -
он их гонит обратно в предместия.
Так всегда маньерист поступает!
 

 
Ты говоришь: я не такая.
Но я ведь тоже не такой!
Ведь я, красы твоей алкая,
ищу не бурю, но покой.
 
 
Из сердца искры выпуская,
гашу их нежности рукой:
прильну к твоей груди щекой,
замру, как мышка, и икаю.
 
 
Ты не берёза, ты ледник -
зажечь тебя я не пытаюсь,
я, словно чукча, льдом питаюсь,
мечтая выстроить парник.
 
 
Из нас бы сделать парничок -
какой бы вырос в нём лучок!
 

 
Когда лазурью с золотом лучится
безоблачный и ясный небосклон
и мир подлунный солнцем упоен,
я радуюсь как деревце, как птица.
 
 
Смотрите, говорю я, в колеснице
победно мчит отец наш, Ра-Аммон.
Да нет, мне говорят, то Аполлон
с ватагой Муз играет и резвится.
 
 
И все прекрасно знают: небылица
и Ра-Аммон благой, и Аполлон.
А тем, кто в низком звании рожден,
 
 
напомнит солнца диск две ягодицы,
ну, то есть, задницу напомнит он
(издревле попке всяк готов молиться).
 
 
Вот старый педик, взор его слезится,
сияньем солнца полуослеплен,
о шалостях былых тоскует он,
и тога сзади у него дымится.
 
 
Вот юный гетер: кинутый девицей,
стоит в кустах, отросток раскален,
он в солнце словно в девушку влюблен,
и солнышко на ось его садится.
 
 
И я был юн, и я был окрылен,
искал любви, как дурачок Жар-птицу,
и, глядя на Ярило, дергал спицу.
 
 
Теперь, когда я жизнью умудрен,
милей мне первый робкий луч денницы,
когда из-за холмов чуть брезжит он.
 
 
Меня не возбуждают ягодицы,
когда весь зад бесстыдно оголен -
люблю, когда покров там прикреплен
и виден верх ложбинки баловницы.
 
 
Люблю романов первые страницы,
пока я в сеть еще не уловлен,
пока красотка не возьмет в полон -
и вдруг из солнца
в жопу превратится.
 

 
Друзья мне любят похваляться
количеством своих побед,
что, мол, с девчонкой поваляться -
у них проблемы с этим нет,
и что для достиженья счастья
портвейн и пиво хороши -
ведь лишь напитки пламя страсти
способны высечь из души.
Девчонка пьяная, как чайка -
порхает, мечется, пищит -
своих сокровищ не хозяйка
и чести девичьей не щит.
Не будь красивым и счастливым,
а будь хитёр и говорлив,
мешай красоткам водку с пивом -
таков моих друзей призыв.
 
 
Ну что тут будешь делать с вами,
такими грубыми людьми!
А ты вот голыми руками
попробуй девушку возьми!
Конечно, с мощным автоматом
любой в медведя попадёт;
съев килограмм вина, к ребятам
любая девушка пойдёт.
А ты с рогатиной одною
в берлогу к зверю сунь мурло,
и минеральною водою
пои девчонку всем назло.
И если крошка тихо млеет
от разговоров и воды,
и взгляд как солнце пламенеет,
и с первым проблеском звезды
ты утонул в её вулкане -
тогда ты точно не дебил,
считай, что голыми руками
медведя в чаще ты убил.
 
 
Вы правы, помогают водка,
цветы, брильянты и парфюм,
но пусть полюбит вас красотка
за твёрдый лом и гибкий ум.
 

 
Две смешные робкие собачки
цокали когтями по бетону,
сердце вмиг воспрянуло от спячки,
в миг, когда я вдруг увидел Донну.
 
 
Никогда я не любил зверюшек,
в детстве возле старой водокачки
истязал я птичек и лягушек...
Ах! Но ваши милые собачки!
 
 
Предо мной все папенькины дочки
мигом становились на карачки,
защищая телом, словно квочки,
тельце своей кошки иль собачки.
 
 
Я был зол, и я не знал пощады,
множество овчарок и болонок,
выбравши местечко для засады,
сделал я добычею Плутона.
 
 
Как Лициний Красс с восставшим быдлом,
расправлялся я со всеми псами:
то кормил отравленным повидлом,
то четвертовал меж древесами.
 
 
И меня прозвали Азраилом
дачные мальчишки и девчонки...
Быть бы мне убийцей и дебилом,
если бы не ваши собачонки.
 
 
Вы ходили с ними вдоль платформы,
мимо пролетали электрички.
Я глазами трогал ваши формы,
ваши бёдра, плечи и косички.
 
 
Но мои кровавые деянья
непреодолимою стеною
стали вдруг вздыматься между вами,
вашими собачками и мною.
 
 
И, зажав руками уши плотно,
кинулся я прочь в леса и чащи,
прочь от глаз убитых мной животных,
лающих, щебечущих, кричащих.
 
 
С той поры меня как подменило,
записался я в библиотеку,
стал я понимать, какая сила
дадена богами человеку.
 
 
Поступил я в вуз ветеринарный,
принялся лечить четвероногих,
тьму подарков получил шикарных
от хозяев собачонок многих,
 
 
вставил себе зубы золотые,
"Мерседес" купил последней марки,
съездил на Пески на Золотые,
и опять - работа и подарки.
 
 
Только вас с тех пор так и не встретил,
дорогая Донна Двух Собачек.
Впрочем, Гераклит ещё заметил:
"Дважды от судьбы не жди подачек".
 

 
Смеялось утро, золотились нивы,
невдалеке синел июньский лес.
Я напевал фашистские мотивы,
когда вам на колени котик влез.
Такой пушистый и пятнистый котик,