Кого марксисты не сгубили,
того сгубила демократия.
Приковыляв к твоей могиле,
я новой власти шлю проклятия.
Татьяна, где твои объятия?
Ах, как, бывало, мы любили,
открыв шампанского бутыли,
проверить средства от зачатия.
 
 
На первый тур мероприятия
всегда Моцарта заводили,
затем включались рокабилли
и металлическая братия.
Ты помнишь: рухнуло распятие
на наши головы. Мы взвыли,
но ту пилюлю от зачатия
испытывать не прекратили.
 
 
Мы славно время проводили.
Тогда не раз чинил кровати я,
они из строя выходили
затем, что секс - не дипломатия,
поклоны и рукопожатия
лишь в первый вечер нас томили,
а после... Эх! Денёчки ж были!..
Татьяна, где твои объятия?!
 

 
Я хочу писать балладу, потому что скоро лето,
потому что в чёрном небе бьёт луну хвостом комета.
и манто из горностая надевать уже не надо.
Скоро лето, скоро лето, я хочу писать балладу!
 
 
Вот пастух придурковатый на прогулку гонит стадо,
мать-и-мачеха желтеет. Скоро лето, как я рада!
Хорошо, что скоро можно будет искупаться где-то,
где завистники не станут обсуждать, как я одета.
 
 
Вот я выйду из речушки в брызгах солнечного света,
и ко мне подкатит с рёвом мотоциклов кавалькада,
в чёрной кожаной тужурке, с чёрным шрамом от кастета
чёрный князь мотоциклистов мне предложит шоколада.
 
 
Он предложит прокатиться до заброшенного сада,
где срывать плоды познанья можно, не боясь запрета;
он не знает, что зимою начиталась я де Сада,
он не знает про де Сада, он узнать рискует это.
 
 
Мы помчимся с диким визгом мимо тихого посада,
и филистеры решат, что вновь у рокеров вендетта,
и когда на мост мы въедем - прыгну я с мотоциклета
и войду торпедой в воду, распугав и рыб и гадов.
 
 
И, подплыв к заборам дачным, я увижу сквозь ограду:
одноногий грустный мальчик, ликом ясен, как микадо,
курит трубочку и плачет; в прошлом он артист балета,
у него лицо атлета, у него глаза поэта.
 

 
Никто не забыт и ничто не забыто!
И пусть моей жизни исчерпан лимит,
всё так же люблю я тебя, Аэлита,
ярчайший цветок среди всех Аэлит.
 
 
Порою, с постели вскочив среди ночи,
я в памяти вновь воскрешаю твой взгляд,
и вновь твои жгучие сладкие очи
о тайнах любви до утра говорят.
 
 
Я силюсь обнять твои хрупкие плечи,
я воздух хватаю дрожащей рукой...
Я старый и нервный - а это не лечат,
лишь смерть мне подарит желанный покой,
 
 
Какими ты тропами нынче гуляешь,
в каких перелесках срываешь цветы?
Наверное, внуков румяных ласкаешь?
Иль в ангельском хоре солируешь ты?
 
 
Зачем же ты мучишь меня, марсианка?!
Зачем моё сердце терзаешь опять?
Зачем ты с упорством немецкого танка
его продолжаешь крушить и ломать?
 
 
Зачем твое имя звучит "Аэлита",
зачем оно сводит поэта с ума?
Никто не забыт и ничто не забыто.
Зима. Аэлита. Россия. Зима.
 

 
Все больше киборгов на свете,
все больше в мире киборгесс,
творится на большой планете
невероятнейший процесс.
 
 
Об этом киберманьеристы
уже писали, и не раз,
но ни Гринпис, ни коммунисты –
никто не хочет слушать нас.
 
 
Придумал кто-то мак и коку,
и телевизор в мир послал,
и человек – хвала пророку –
подобием машины стал.
 
 
Еще вчера, как мне казалось,
нормальный рядом жил чувак,
а нынче, глянь-ка, что с ним сталось,
какой-то заводной червяк,
 
 
противный склизкий и вертлявый,
настырный пучеглазый гад,
всегда спешащий за халявой
обшитый кожей агрегат.
 
 
Вот девочка жила и пела,
растила ум и красоту,
и вдруг душа ушла из тела,
девчонку вижу – но! – не ту.
 
 
Две мутных маленьких стекляшки
на месте дивных серых глаз.
Блин, что вселилось внутрь Наташки?!
Огонь, огонь внутри угас!
 
 
Она окинет мутным взглядом
твою машину и прикид –
и щелканье раздастся рядом:
считает, падла, рендерит.
 
 
Но если в морду дать соседу –
он увернется, скользкий гад,
сбежит, как под Полтавой шведы
от русских драпали солдат.
 
 
И если часто бить Наташку,
какое б ни было бабло,
она сбежит от вас, бедняжка,
шепча: «Опять не повезло».
 
 
Программа самосохраненья
в Израиле, Европе, США
у киборгов на изумленье
продуманна и хороша.
 
 
А вот арабская программа
давать частенько стала сбой,
не редкость там, что кибер-мама
шлет кибер-сына на убой.
 
 
Она твердит: отмсти гяуру,
и сам погибни, как герой,
всю их жидовскую культуру
взорви, бля, на хуй, и урой.
 
 
И вот арабский кибер-парень
садится в крупный самолет
и стюардессе дав по харе,
из жопы пушку достает.
 
 
Все остальное нам известно,
и гибнут киборги опять.
Нет, надо, надо повсеместно
программу киборгам менять.
 
 
Но, все-таки, хвала Аллаху,
что мусульманский механизм
обычно хезает со страху,
когда цепляется за жизнь.
 
 
Так возблагодарим же Бога,
что сконструировал всех нас,
что нас, засранцев, очень много,
мы – большинство всех вер и рас.
 
 
А этих поцев беспрограммных
мы разбомбим и все дела,
и мир во всех настанет странах.
В’алла акбар! Ва иншалла!
 

 
Я - лирический тенор Худяев,
я пропойца и антисемит,
я играю одних негодяев,
потому что главреж у нас жид.
 
 
На спектаклях плюю я украдкой
в оркестровую яму всегда -
и разносится музыкой сладкой
вопль того иль другого жида.
 
 
Коллектив нашей оперы рвотной
на собраньях песочит меня.
Я б давно уже был безработный,
но директор мне, к счастью, родня.
 
 
Как-то раз на прогон предпремьерный
я пришел под изрядным хмельком
и, привычке излюбленной верный,
в оркестрантов я плюнул тайком.
 
 
И вспорхнула на сцену альтистка,
ангел чистой, как свет, красоты,
заявив, что так подло и низко
поступают одни лишь скоты.
 
 
"Кто такая?" - спросил я у Вали
(Валя - бас и редчайший дебил).
"Свежачок, брат, из консы прислали,
ей главреж уже, кажется, вбил". -
 
 
"Не болтай". - И пока мы болтали.
в яме скрылась жидовочка вновь,
смерив взглядом презрительным Валю
и родив в моем сердце любовь.
 
 
Перестал я плевать в оркестрантов,
бросил спирт неочищенный пить
и под грохот кремлевских курантов
по утрам начал гирю крутить.
 
 
И однажды к евреечке дивной
подкатил я с цветком резеды
и, флюид обнаружив взаимный,
предложил полежать у воды.
 
 
У реки мы на пляже лежали,
изучал с упоением я
безупречного тела детали,
что имела альтистка моя.
 
 
А потом, после пива и раков,
у меня оказались мы с ней,
и боролся, как с Богом Иаков,
я с альтисткой прекрасной моей.
 
 
Но любовь, как всегда, победила,
хоть кричала ты "нет" и "не здесь",
и арийская русская сила
одолела еврейскую спесь.
 
 
...Ты спала. Я ласкал твое тело.
"Мир спасёт красота", - думал я.
Ты в ответ лишь тихонько сопела,
дорогая альтистка моя.
 
 
Ах, когда все Израиля дщери
станут столь же красивы, как ты,
юдофобия рухнет, я верю,
от наплыва такой красоты.
 

 
Колбы, реторты и змеевики.
В замковой башне угрюмой
мрачный алхимик в тенётах тоски
с чёрною борется думой.
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Лето за стенами замка.
Рожь колосится, цветут васильки,
жмётся к козявке козявка.
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Девушка с грудью упругой,
 
 
солнцу подставив руно и соски,
мило болтает с подругой.
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Глядя в глазок телескопа,
мрачный ученый в припадке тоски
шепчет одно только: "...опа!"
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Был молодым он когда-то,
только науке скормил все годки,
вот и настала расплата.
 
 
Колбы, реторты и змеевики -
всё его нынче семейство.
Глазки горят его, как угольки,
в сердце клубится злодейство.
 
 
Муху стальную отшельник куёт,
песнь боевую пискляво поёт:
 
 
"Лети, моя муха, лети на восток,
бесстыднице голой проникни в цветок.
Пусть, глупая, нежит свои телеса,
за то покарают её небеса.
Неси моё семя в своем хоботке,
пускай образуется завязь в цветке,
пусть вызреет в теле бесстыдницы плод
и явится в мир небывалый урод,
озлобленный, склизкий и умный, как я,
повадкой змея, а рылом свинья".
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Девочка, живо спасайся!
Бойся обманчиво-тихой реки,
донага не раздевайся.
 
 
Колбы, реторты и змеевики.
Как ты невинно лежала!
И никому, кроме левой руки,
в жизни не принадлежала.
 

 
Коль не хочешь в старости покоя,
сына Адидасом назови.
Вскоре ты узнаешь, что такое
от сыновней чокнуться любви.
 
 
Вот привел ты в школу мальчугана,
повели зайчонку в первый класс,
и его немедля хулиганы
зарифмуют словом «унитаз».
 
 
Запинают парня, замордуют,
целой школой, твари, зачмарят,
щечки полосами изрисуют,
Божью искру в глазках уморят,
 
 
обольют водой, заставят квакать,
если вдруг полоски он сотрет.
Дома мальчик будет горько плакать
и кричать, что в школу не пойдет.
 
 
Дорастет сынок до старших классов,
колотить начнет отца и мать.
Кто ж вас надоумил, папуасов,
Адидасом сына называть?
 
 
И в слезах признаешься ты сыну:
мол, поддался на рекламный трюк,
мол, давали денег на машину,
только этим денежкам каюк –
 
 
все ушло на детский сад и школу,
ты прости, прости меня, сынок!
И тотчас почувствуешь тяжелый
в области промежности пинок.
 
 
А потом сынок уйдет из дома
и домой вернется через час,
приведет оболтусов знакомых
к маме в спальню мальчик Адидас,
 
 
скажет он, рыгнув: «Резвитесь, братцы,
старый пень пусть рядом посидит.
Папу тоже можете отбацать:
кто-нибудь из них потом родит –
 
 
пусть олигофрена, имбецилла,
пусть русалку с сиськой между глаз,
главное, чтоб крошка не носила
лягушачье имя Адидас».
 

 
В пыли и шуме летних дней
я повстречал милашку,
и тут же сунул руку ей
под модную рубашку.
 
 
Струились запахи от лип
у Курского вокзала.
- Пойдешь ко мне сниматься в клип?
- Пойду, - она сказала.
 
 
В какой такой сниматься клип? –
подумал про себя я, -
вот хвастунишка, вот я влип,
вот бяка-то какая.
 
 
Я не клипмейкер, не артист,
не дядька из журнала,
я лишь простой аквалангист
из Мосводоканала.
 
 
Бывает, поручают мне
спасать пловцов на речках,
но чаще я ловлю в говне
сережки да колечки.
 
 
Однажды мэрова жена,
покакав, подтиралась,
на пальчик глянула она –
колечко потерялось!
 
 
А на колечке камень был
блестящий, здоровенный,
и мэр за камушек платил
немаленькую цену.
 
 
Собрало наше МЧС
всех лучших водолазов.
В коллектор первым я залез,
нашел колечко сразу.
 
 
За это мэр решил мне дать
штатив и поляроид.
Но клип такой фигней снимать,
я думаю, не стоит.
 
 
И вот через короткий срок
с девчонкой вновь встречаюсь,
беру ее под локоток
под землю опускаюсь.
 
 
Она шепнула: - Как темно!
А чем это воняет?
- Воняет, - говорю, - говно.
Оно здесь проплывает.
 
 
В гидрокостюм тебе сейчас
придется одеваться.
В подводных сценах ты у нас
начнешь пока сниматься.
 
 
Вот маска, акваланг – держи!
Снимай футболку, крошка,
и юбку тоже. Не дрожи,
поплаваешь немножко.
 
 
- Нет, - отвечает крошка мне –
не буду я сниматься,
люблю не плавать я в говне,
а в койке бултыхаться.
 
 
Теперь мне ясно, почему
не все в артисты рвутся.
Короче, юбку я сниму
потом, не для искусства…
 
 
…Теперь по улицам хожу
и барышень снимаю,
потом в коллектор привожу
и, с понтом, клип снимаю.
 
 
Приятно дурь отковырять
из мелких головенок
Никто пока не стал нырять
в коллекторах говенных.
 
 
И, если, скажем, ваша дочь
в артистки захотела –
звоните, я смогу помочь.
Всегда звоните смело.
Аквалангист – 2. Первая кровь.
Когда мы с другом Петей поступали
в патрульные московских сточных вод,
мы, честно говоря, не представляли,
какая нас засада в жизни ждет.
 
 
Лет десять мы с Петрухой жировали,
работа неопасная была,
колечки доставали из фекалий,
и очень бойко шли у нас дела,
 
 
особенно когда ночные клубы
в столице власти стали развивать,
и кавалеры, дам согнув как трубы,
в сортирах стали дыры продувать,
 
 
и шеи лебединые склоняли
над унитазом дамы, и тряслись,
и в воду драгоценности роняли.
Ух, как мы тут с Петрухой поднялись!
 
 
С тазами, как старатели, ходили
мы в лабиринтах стоков городских,
и много золотишка находили
средь испражнений праздничных людских.
 
 
Однако мы все чаще замечали,
что кроме крыс-мутантов и глистов
пересекать маршруты наши стали
следы нездешних, сказочных скотов.
 
 
Раз под землей достал я как-то мыло,
чтоб гидрик от какашек оттереть,
и вдруг в воде увидел крокодила,
и произнес тихонько: «Петь, а Петь».
 
 
Но друг мой Петя зова не услышал,
цепочку вынимая из говна,
и крокодил на темный берег вышел,
и откусил башку у другана.
 
 
Вот так я друга лучшего лишился.
Ушел сигнал тревоги в МЧС.
Вот так наш рай подземный превратился
в рассадник экзотических чудес.
 
 
Все эти годы русские буржуи,
стремясь догнать буржуев всей Земли,
к себе домой, перед братвой пальцуя,
змеенышей и ящеров везли.
 
 
Потом буржуям все надоедало,
и ящеров спускали в унитаз,
говна с бомжами им пока хватало,
но был вкуснее бомжа водолаз.
 
 
И стали пропадать у нас ребята,
патрульные артерий городских,
уж не один фекальный аллигатор
из сточных вод выпрыгивал на них.
 
 
Огромные фекальные питоны,
мутировавшие под цвет говна,
на целые патрульные колонны
отчаянно кидаются со дна.
 
 
Нам стали выдавать броню с шипами,
крюкастые болванки на цепях
и огнеметы, чтобы било пламя,
чтоб тварь любую мы сожгли во прах.
 
 
Когда я, неуклюж как терминатор,
иду и весь доспех на мне блестит,
я знаю, что фекальный аллигатор
неверного движенья не простит.
 
 
Для клипа рядом с тварями подсняться
теперь хотят и ДеЦл, и Петкун,
но им такие деньги не приснятся,
какие мне оставил друг Петькун.
 
 
Лишь самых офигительных девчонок
я иногда в поход с собой беру,
и страх их пробирает до печенок,
когда нога провалится в дыру,
 
 
и я тогда их грубо нагибаю,
и, огнемет повесив на скобу,
железный гульфик резко отгибаю
и выпускаю птицу марабу…
 
 
…Трудясь над этой горькой повестухой,
девчонок я затем упомянул,
чтобы никто с покойником Петруховй
в педерастии нас не упрекнул.
Месть Аквалангиста (Аквалангист-3)
Когда чешуйчатые твари
в столичных недрах расплодились
и неизвестные науке
мутанты в стоках появились:
 
 
четырехглавые питоны
и змееногие вараны,
и саблезубые акулы,
и дикобразо-игуаны, -
 
 
когда хватать на всю ораву
говна с бомжами перестало
и нас, подземных Ланселотов,
в Москве гораздо меньше стало,
 
 
я все еще горел желаньем
найти и шлепнуть крокодила,
чье двухметровое хлебало
Петрухе бошку откусило.
 
 
Таких гигантов не видали
ни в Голубом, ни в Белом Ниле.
Петруху, моего партнера,
без головы мы хоронили.
 
 
Но на прощанье крокодилу
всадил я в левый глаз дробину
и, когда в воду уходил он,
хвост отрубил наполовину.
 
 
Я десять лет искал тварюгу
по всем подземным сточным водам,
лупя огнем из огнемета
по расплодившимся уродам.
 
 
Мне иногда напасть случалось
на брачных игрищ их поляны,
где без конца совокуплялись
акулы, змеи, игуаны,
 
 
и взрывы мощные гремели,
и огнемет работал люто.
Но одноглазого гиганта
не мог найти я почему-то.
 
 
Однажды, разгромив поляну,
через жаркое я пробрался
и в старом бункере чекистском,
пройдя сквозь трубы, оказался.
 
 
И мой прожектор обозначил
скопленье бледных мелких тушек:
и игуан, и крокодилов,
и прочих гаденьких зверушек.
 
 
Но вдруг совсем других уродцев
под Сталина цементным бюстом
увидел я: одних с пипиской,
других с наметившимся бюстом.
 
 
То человеческие дети
с глазами белыми, как сахар,
сидели, кушая какашки,
и дергали друг друга за хер.
 
 
И из огромного колодца
вдруг крокодил гигантский вылез,
и правый глаз сиял, как солнце,
а в левом был бугристый вырез.
 
 
Держал он в пасти осторожно
два человечьих эмбриона,
и про детишек белоглазых
я с ужасом всю правду понял:
 
 
их в унитаз спускают люди,
как крокодильчиков и змеек,
а гады их растят в какашках,
в глубинах мрачных подземелий.
 
 
Тепло, что от говна исходит,
в процессе медленном распада,
питает жизнью эмбрионы,
и те растут себе, как надо.
 
 
Весь этот детский сад звериный
мой враг давнишний охраняет,
и он для всех для них, как мама,
хоть он бесхвостый и воняет.
 
 
А человеческие самки
спускают крошек в унитазы,
и в старом бункере чекистском
растит их ящер одноглазый.
 
 
Перед рептилией присел я,
броней железной громыхая,
и, огнемет сложив на землю,
сказал: «Вот, брат, фигня какая.
 
 
Все эти годы под землею
я за тобою, брат, гонялся,
тебя за кровника считая,
а ты мне братом оказался.
 
 
Но что мне делать с давней раной,
с моим напарником Петрухой?..
А-ну, стоять, Кокоша сраный!» -
И нож ему вонзил я в брюхо.
 
 
И вылетели эмбрионы
из пасти твари, и упали.
Я положил их в чан говенный,
где их братишки дозревали,
 
 
и из толпы детей-мутантов
набрал девчонок повзрослее,
и, отогнув железный гульфик,
уестествил их, не жалея.
 
 
Пусть девочки плодят потомство
жестокое, как их родитель,
пусть будет только гуманоид
в подземных битвах победитель.
 

 
Автором культовых книг стать я задумал, ребята,
денег больших я хочу и чтоб любил молодняк.
Хоть почитают меня как мудреца и поэта,
мастера острых словес -- только все это туфта.
Пусть я вставляю в стихи слово "елда", и "какашка",
только уж слишком силен в виршах моих позитив,
пусть самый лютый урод самую нежную деву
топчет в стихах у меня -- жизни я гимны пою.
Нынче ж в искусстве нельзя симпатизировать жизни,
и дифирамбы нельзя петь красоте и любви.
Жил, например, мрачный кекс в Питере, Бродский Иосиф,
книжный был червь, стихоплет, а вот людей не любил.
Если в стихах он писал изредка где про соитье --
честно скажу, что блевать тянет от этих стихов,
о поцелуях же он не упомянет ни разу
в злобных твореньях своих -- полный задрот, уебант.
За совокупность заслуг, как то: любовь к мертвечине,
также за то, что писал метром лесбийки Сафо,
также за то, что пожил год в деревенской избушке
(в ссылке, как Ленин, томясь), стали его прославлять.
Каждый второй рифмоплет нынче под Бродского косит,
в лапы мечтая попасть за тунеядство к ментам,
только теперь за стихи вы не получите премий
от иноземных спецслужб, да и ментам не до вас.
Умный пацан в наши дни стать норовит прозаистом
и, чтоб достичь тиражей, триллеры должен писать.
Кто не горазд настрочить даже убогонький триллер,
должен стремиться в большой литературный процесс.
Да, говорит он, старье весь этот экшн с сюжетом,
все устарело давно, все обосрал Лев Толстой.
Правильно ты говоришь, юноша пылкий и нервный,
техника -- это потом, главное -- главный герой.
Главный герой у тебя должен быть полным уебком,
дауном с длинной елдой, чтоб сам сосать ее мог
или пихать себе в зад, чем вызывать восхищенье
у педофилки-маман и у уебков-дружков.
Если ж герой у тебя не паралитик, не даун,
не двухголовый мутант -- с виду, как мы, человек --
должен он кушать свой кал, ногти бомжей в жопу пьяных,
в моргах ебать мертвецов или сосать им глаза.
Спросите вы, а сюжет? На хуй, скажу я, сюжеты,
болше героев таких, и монологов о том,
как охуенно говно в дизентерийном бараке
полною горстью хлебать вместе с дежурной сестрой.
Пусть им в окошко луна светит, даря серебристость
чану с пахучим говном, пусть их сближает она.
"Сука!" -- промолвит герой. -- "Мразь", -- героиня ответит.
Умный читатель поймет: порево будет сейчас.
И, хоть уже немодна тема наркотов и драгсов,
пусть медсестра, хохоча, в жилу на члене введет
восемь прозрачных кубов для вдохновенья герою,
чтобы герой медсестру в ебле как грелку порвал.
Так-то вот должен писать нынешний культовый автор,
в литературе большой нынче без гноя нельзя.
Если же смелости нет, то, брат, пиши детективы,
"фэнтези", сказки... но там, все-таки, нужен сюжет.
Ладно, еще подскажу я тебе классную феню,
как, не владея пером, культовым автором стать.
Можешь писать без говна, ебли и слизи абортной,
даунов с длинной елдой можешь не изображать.
Длинно и нудно тяни скучное повествованье
про серо-бурых людей и про томленье души,
но напиши, что они, эти бараны -- японцы,
и за японца себя тоже стремись выдавать.
Если себя назовешь, скажем, Маруки Хераки,
к полке с романом твоим люди быстрей побегут:
так, если русскую блядь всю набелить, взбить прическу
и нарядить в кимоно -- хуй, сто процентов, встает.
А напоследок скажу: падаль вы все, некрофилы,
если стремитесь понять тухлую эту хуйню,
в гнойные ваши мозги тыкать пером я не буду,
буду фанатам своим гимны о жизни писать.
 

 
Певец гламура Александр Вулканов,
Столичный сноб, повеса и поэт,
подснял в одном из модных ресторанов
фотомодель четырнадцати лет.
 
 
Покуда легкокрылое созданье
плескалось в ванной с песней «Зайчик мой»,
поэта настигало пониманье,
что дело может кончиться тюрьмой.
 
 
«А сто пудов – мерзота подставная, --
шипел поэт, вдыхая кокаин. –
Кабак под крышей у ментов, я знаю,
и там хозяин – урка и грузин.
 
 
Но все-таки, кому я нафиг сдался?
Я денег государственных не крал,
на ФСБ козлами не ругался
и с Березовским в карты не играл.
 
 
Быть может, зря я нервничаю даже,
быть может, просто кокер слабоват.
Но все же, чтобы не попасть под стражу,
пожалуй, надо крошке дать под зад».
 
 
«Сашуль, -- раздался голос, -- дай мне фенчик.
А это кто? Ой, ща я обоссусь!» --
и звонкий смех, как маленький бубенчик,
слегка развеял старческую грусть.
 
 
Из ванной вышел рыжий, желтоглазый
огромный кот по кличке Марципан,
а вслед за ним, вихляя голым тазом,
девчонка, что не знала про обман,
 
 
который мыслью горестной взлелеял
истерзанный сомненьями поэт.
Да, сделать он недоброе затеял
с девчоночкой четырнадцати лет.