От Кале до Гравлина

В поднявшейся в ночь с 7 на 8 августа панике «Сан-Лоренсо» навалился на корму «Раты». Судам удалось расцепиться, но при этом руль галеаса попал под якорный канат и сломался. Дон Уго де Монкада оказался беспомощным на неуправляемом корабле. Рассвет застал его одного. Завидя приближавшегося противника, «Сан-Лоренсо» попытался достичь на веслах Кале, чтобы укрыться под стенами крепости — ведь губернатор обещал поддержку своих береговых батарей «в случае несчастья». Сейчас и наступил тот самый случай.

Дон Уго надеялся починить корабль в порту, но, когда галеас огибал мол, сильной волной его снесло на мель. Вскоре начался отлив, и корабль лег набок; орудия правого борта смотрели в небо, а левого — оказались под водой.

Флагман эскадры галеасов был «жемчужиной Армады», поистине бесценным призом! На борту «Сан-Лоренсо» находилось больше золота и серебряной посуды, чем на любом другом корабле испанского флота, за исключением разве только «Сан-Мартина». Позабыв о выработанной накануне диспозиции, адмирал флота Англии (он должен был атаковать расчлененный строй Армады первым, Дрейк — вторым, а Сеймур — третьим) пустил джентльменов своей эскадры на «промысел».

Лишенный артиллерии, капитан Монкада мужественно принял бой. Его аркебузиры встретили первые шлюпки, набитые жаждавшими поживы англичанами, кинжальным огнем. Мелкокалиберные мортиры и эсмерили отогнали картечью пятнадцать тендеров с британскими мушкетерами. Но когда дон Уго, получив пулю в глаз, рухнул на палубу, команда обреченного судна начала спасаться вплавь. Первыми в море бросились галерники — пленные турки и мавры, за ними последовали итальянские пушкари и матросы. При этом был убит каталонский кабальеро, а пехотные капитаны Луис Масина и Франсиско де Торрес смертельно ранены. Испанцы падали один за другим. Те, кто уцелел, подняли белые платки на кончиках шпаг в знак сдачи.

Англичане потеряли более полусотни человек, кровь хлюпала в шлюпках под ногами нападавших. Двести «джентльменов удачи» вскарабкались на борт галеаса. Начался лихорадочный грабеж. Корабельная часовня и каюты были выпотрошены, вещи раскиданы по палубе. Солдатня дралась с джентльменами «за пятнадцать сундуков, принадлежавших покойникам знатного происхождения». Добычей стала казна Неаполитанской эскадры — 22.000 королевских золотых дукатов, подсвечники, позолоченная посуда, хрусталь, драгоценности и украшения офицеров, в том числе Мальтийский крест дона Уго де Монкады, его золотая цепь из квадратных звеньев и орден Св. Иакова. Офицеры и матросы вперемешку выворачивали карманы живых и мертвых испанцев, срывали перстни с пальцев и золотые пуговицы с камзолов.

Все эти вещи исчезли в тот же момент раз и навсегда. Официально «на борту не оказалось никаких ценностей, за исключением мелочей низкого достоинства» (отчет капитана Ричарда Томсона ).

Губернатор Кале отрядил своего племянника поздравить победителей с успехом, заверить их в том, что он охотно уступает им завоеванную таким трудом добычу, но одновременно напомнил, что сам корабль с находящимся на нем вооружением потерпел крушение на французском берегу. Таким образом, судно оказалось в его, губернатора, юрисдикции. И дабы не было никаких сомнений в решимости губернатора воспользоваться своим правом, крепостные орудия заряжены и нацелены на корабль. Томсон учтиво передал поклон губернатору, после чего вернулся к грабежу. «При этом англичане грубо обыскали прибывших французов и сорвали с них кольца и украшения».

Племянник вернулся на берег несколько помятый и, давясь от ярости, кинулся в крепость. Первый залп крепостных батарей Кале смел англичан с палубы «Сан-Лоренсо»: двадцать человек было убито, многие утонули. Победители поспешно ретировались, оставив мсье Гурдану галеас и пушки. Тем не менее они увезли с собой пехотных капитанов Мендосу и Лойясу, чтобы получить за них выкуп.

Возле Гравлина одиннадцать испанских кораблей попали под огонь почти сотни вражеских судов. Главные силы Армады в это время сражались со свирепым северо-западным ветром, сносившим флот к Дюнкеркским банкам.

Канонада началась в 8 часов утра. Верткие английские галионы подлетали к испанским караккам почти вплотную. Палубы англичан были пусты, в то время как испанцы теснились у бортов в полной боевой выкладке. Англичане изрыгали огонь и тут же отходили на безопасное расстояние. Их скорострельные пушки успевали дать по три залпа, пока испанцы заряжали свои для одного.

Но вот диво! За время боя одиннадцати против ста англичанам не удалось ни потопить, ни взять на абордаж ни одного корабля, испанцы же неоднократно пытались произвести это.

«Сан-Мартин» был весь испещрен пробоинами. По нему было выпущено почти в упор 107 ядер, «что могло сразить бы и гору», пишет Алонсо Ванегас. Ныряльщики до глубокой ночи затыкали пробоины варом, паклей и свинцовыми пластырями. Огнем противника были сорваны со станков три пушки, пробита кормовая надстройка; двенадцать человек погибли и сто двадцать получили ранения.

Помпы «Сан-Маркоса» работали без перерыва. В трюмах «Сан-Хуана де Сисилиа» вода неотвратимо поднималась. «Нуестра Сеньора де Бегона» получила серьезную пробоину. «Сан-Фелипе» кренился на левый борт. За «Сан-Матео» и «Сан-Хуаном», флагманом Бискайской эскадры, тянулся кровавый след. Такелаж у всех был порван, паруса свисали лоскутами. «Мария Хуан», осевшая почти по самую палубу в воду, держала поднятыми сигналы бедствия. Неожиданно она камнем пошла ко дну, унеся в пучину триста человек, судорожно уцепившихся за ванты.

Орудийная пальба стоила испанцем 600 человек убитыми и 800 ранеными, которых паташи начали свозить в плавучие лазареты. Противник в этом бою не потерял ни одного корабля, а убитых насчитывалось едва ли три десятка человек.

«Нас может спасти только чудо»

В сумерках смолкли последние выстрелы. Но в наступившей тишине на горизонте появилась новая опасность: на мелях возле берега Фландрии море вздымало гигантские валы с грязно-белой пеной. Ветер переходил в шторм.

«Ни один из нас не спал в эту ночь… Каждое мгновение ожидали, что нас выбросит на мель» (отец Торре ).

9 августа с утра пошел дождь. Герцог записал в дневнике, что он пытался построить Армаду в боевой порядок, но не менее двадцати капитанов вверенного ему флота не подчинились сигналу и продолжали идти на восток. Северо-западный ветер крепчал, снасти стонали и гудели. Не в силах противостоять напору ветра и течения, корабли дрейфовали к Зееландским отмелям…

Вода уже меняла цвет, давая знать о приближении мелководья. Что делать? Большие якоря были обрублены у Кале, а малые не держались в зыбучем песке.

Герцог совсем растерялся. Проходя мимо корабля Окендо, он крикнул с кормового мостика так, что услышали оба экипажа:

— Сеньор Окендо! Сеньор Окендо! Что делать, мы пропали!

— Спросите Диего Флореса! — гневно отметил дон Мигель. — Лично я собираюсь драться и умереть, как подобает мужчине!

Герцог спустился к лоцманам:

— Что нас ждет?

— Ваша светлость, нас может спасти только чудо…

Англичане, должно быть, разделяли мнение опытных капитанов, знатоков Ла-Манша. Они начали удаляться от опасной ловушки, издали наблюдая за беспомощной Армадой. С каждой минутой крики вахтенных, промерявших дно, становились тревожнее. Под килем «Тринидад Эскала» оставалось всего шесть саженей, под передним галеасом — пять. «То был самый кошмарный день от сотворения мира, ибо все отчаялись и ждали смерти» (Луис де Миранда ).

Кальдерон писал: «Офицеры окружили герцога и со слезами умоляли его спуститься в шлюпку, чтобы спасти себя и святое знамя от неминуемого плена. Герцог отказался и отослал их по местам». Однако позже ходили слухи о том, что «трусливый герцог, боясь погибнуть, собирался послать к англичанам баркас с предложением сдачи». Иная версия: герцог «предложил 5000 дукатов лоцману, который довезет его в целости и сохранности на шлюпке до берега. Однако лоцман отказался».

На борту люди исповедовались и переодевались в чистое, дабы умереть по-христиански. В последнюю минуту, когда лот показывал менее пяти саженей, «господь смилостивился и изменил ветер. Армада смогла взять курс на север» (Кальдерон ).

Поистине чудесное избавление! Армада вновь оказалась на глубине, а паруса раздувал южный ветер.

Но в тот день спаслись не все. В который раз уже генерал-адмирал бросил поврежденные корабли.

Сильное волнение помешало вечером 8-го эвакуировать экипажи трех смертельно раненных галионов. Один из них затонул со всеми людьми в тот момент, когда английский фрегат «Хоуп» предложил его капитану почетную сдачу. На втором полковник дон Франсиско де Толедо «бился целый день без чьей-либо помощи, кроме божьей, против двенадцати галионов» (отец Торре ). По его приказу мушкетеры в упор застрелили английского офицера, предложившего пощаду. Когда неприятель удалился, не желая затевать абордажный бой, Толедо обозвал англичан «трусливыми псами» и «мокрохвостыми лютеранами». Он спустился в шлюпку, но тут ему доложили, что несколько человек не смогли покинуть израненный «Сан-Фелипе». Толедо сказал, что умрет вместе с ними, и вновь поднялся на палубу.

За ночь неуправляемый корабль прибило к Ньивпорту в устье Изера; там наконец дон Франсиско смог бросить малый якорь и выгрузить всех оставшихся в живых. Он послал гонца к Фарнезе с просьбой спасти 48 бронзовых орудий галиона. Но первой подоспела голландская эскадра, которая отбуксировала покинутый корабль к Флиссингену. Рыбаки и портовые бродяги кинулись грабить судно. В трюме они нашли несколько бочонков вина и тут же сели праздновать победу, забыв о том, что через пробоины хлещет вода. Пир затянулся. Внезапно «Сан-Фелипе» накренился и пошел ко дну, увлекая с собой триста захмелевших голландцев.

Галион «Сан-Матео», получивший 350 пробоин, медленно погружался. Дон Диего Пиментель отказался покинуть его. Всю ночь он отчаянно пытался удержать корабль на плаву. На рассвете он убедился, что командующий бросил его одного на отмели. Из тумана возникли десять, двадцать, тридцать голландских судов. Дон Диего отстреливался десять часов кряду, не давая им подойти ближе, а когда вылетело последнее ядро, сдал адмиралу Питу ван дер Госу свой экипаж из мертвых и умирающих. Нидерландцы побросали их в море, пощадив лишь нескольких кабальеро в расчете на выкуп…

Генерал-адмирал Моря-Океана собрал на совет «всех генералов и Алонсо де Лейву» (не был приглашен лишь Мигель де Окендо, публично оскорбивший герцога). Итог был мрачен. Потеряно восемь галионов из числа лучших, остальные суда получили пробоины; ядра почти на исходе; каждый пятый человек убит, ранен или болен. Наконец, ветер, свирепый ветер не позволяет вернуться в Ла-Манш к условленному месту встречи, а войска Пармы все еще не готовы. Не будет ли самым разумным возвратиться домой через Северное море? Что думают об этом члены совета?

Де Лейва: «У меня осталось тридцать ядер. Корабль весь изрешечен картечью, в корпусе несколько значительных пробоин, трюмы полны воды. Однако это не остановит меня от выполнения долга. Я не вижу никаких причин идти в Северное море».

Рекальде: «Переждем здесь несколько дней, пока не переменится ветер, и вернемся в Кале».

Неизвестный андалузский капитан: «Сейчас не время выказывать собственную отвагу. Надо думать о службе его величеству. Что мы станем делать без припасов, если враг нападет?»

Де Лейва: «Хорошо, давайте отойдем в Норвегию, починим корабли и возьмем свежий провиант».

Герцог: «Зимовать на вражеской земле со всей Армадой? Но ведь это значит оголить испанские берега и оставить беззащитной родину!»

Все генералы: «Мы считаем, что следует возвратиться в Ла-Манш, как только позволит ветер».

Поскольку протокольной записи на совете не велось, а официальный доклад не был составлен, герцог изложил это мнение в дневнике в собственной редакции: «Все члены совета порешили вернуться в Английский канал, если погода окажется благоприятной, а в противном случае возвращаться в Испанию через Северное море». Подумав, он приписал: «Во всем, что касается батальных дел, я прислушивался к мнению дона Франсиско де Бобадильи, весьма сведущего в навигации, и мнению генерала Диего Флореса де Вальдеса, старейшего из нас. Оба они были назначены его величеством моими советниками и находились всегда на флагманском корабле».

10 августа с утра задул сильный зюйд-вест; к 4 часам пополудни английский флот подошел к арьергарду Рекальде. Герцог подал сигнал к бою и развернул двенадцать кораблей навстречу противнику. Англичане отошли без выстрела. Однако несколько испанских кораблей уже во второй раз игнорировали приказ командующего. Их капитаны были немедленно разжалованы и несколько часов спустя сидели в цепях среди галерников на «Хироне».

Полковник Франсиско де Бобадилья распорядился, чтобы ни одно судно не смело обгонять «Сан-Мартин». Однако галион «Сан-Педро» и гукор «Санта-Барбара» оказались далеко впереди флагмана.

— Удирают, — процедил сквозь зубы Бобадилья и приказал доставить обоих капитанов к нему. Франсиско де Куельяр и дон Кристобаль де Авила, сосед герцога по андалузскому имению, поднялись на борт, где им было объявлено, что они будут повешены. Две петли уже болтались на ноке рея.

— Я заснул! — закричал де Куельяр. — Впервые за десять дней! Я верой и правдой служил королю в стольких битвах. Мой галион пробит, на палубе полно раненых. Пока я спал, штурман поднял все паруса и решил отойти подальше, чтобы заткнуть пробоины и ждать остальных. Спросите моих людей — если хоть один скажет, что я удирал, можете четвертовать меня!

Герцог «с омраченным челом удалился в свою каюту и велел не беспокоить его». Ему только что сообщили о трагическом конце «Сан-Матео» и «Сан-Фелипе». Бобадилья отправил де Куельяра к генеральному прокурору де Арандре, который выслушал капитана, быстро провел дознание и сообщил, что ввиду отсутствия достаточных улик он не может привести приговор в исполнение без собственноручного письменного приказа герцога. Медина-Сидония помиловал де Куельяра, однако дон Кристобаль был вздернут на рее, и его тело, болтающееся в петле, провезли на паташе в назидание всей Армаде.

11 августа испанцы прошли Доггер-банку. Англичане два раза подходили к арьергарду, но поворачивали, как только герцог подавал сигнал к бою. Говард опасался, что «Медина-Сидония пристанет к берегу, починит повреждения и двинется на соединение с Пармой». Когда же Армада обогнула восточную оконечность Англии Ферт-оф-Форт, стало ясно, что герцог уводит свой флот в Испанию.

К полудню адмирал флота Англии остановился, послав вдогон уходящим испанцам одну каравеллу и несколько пинассов «с наказом не спускать глаз с противника до Оркнейских островов».

Встреча Медины-Сидонии с Пармой не состоялась. Мечта Филиппа рухнула. Говард не выиграл сражения, но Медина-Сидония проиграл его.

750 лье по бурному морю

В тот день герцог официально объявил об отступлении. Каждый капитан получил инструкции о порядке возвращения флота в Испанию. Позже англичане нашли копию этого документа на одном корабле, выброшенном на ирландский берег:

«Надлежит вначале следовать курсом норд-норд-ост до 61° и при этом соблюдать осторожность, дабы не оказаться прибитым к берегу острова Ирландия. На указанной широте повернуть на вест-зюйд-вест до 58 градуса и далее продолжать на зюйд-вест в направлении мыса Финистерре, с тем чтобы возвратиться в Ла-Корунью».

«Предстоит обогнуть Англию, Шотландию и Ирландию, пройти 750 лье по бурному морю, не ведомому никому из нас», — писал казначей Армады Педро Коко Кальдерон. Он мог бы добавить, что ни на одном корабле не было ни карты, ни лоции северных морей. А карты Ирландии, бывшие в то время в ходу, изобиловали коварными неточностями…

13 августа были урезаны порции питания «без различия чинов и званий». «Выдавалось по полфунта сухарей на человека, кварта воды и пол-литра вина. Ваше величество может заключить из этого, сколь велики наши страдания» (письмо герцога от 3 сентября ). Не осталось больше ни солонины, ни сушеной рыбы. Другие продукты испортились и могли служить разве что в качестве яда. В невысохших бочках протухала вода (Дрейк, опять проклятый Дрейк!), вино превращалось в уксус, клепки бочек протекали.

Герцог распорядился побросать в море всех лошадей и мулов, «дабы не тратить на них питьевую воду». Оголодавшие люди предпочли бы съесть животных, но приказ есть приказ…

Первыми дезертировали матросы-голландцы, силой посаженные на борт: они переметнулись к врагу. Когда английский флот исчез из поля зрения, капитаны зафрахтованных ганзейских судов под покровом ночи взяли курс к родным берегам.

15 августа, в праздник Богородицы, задержали три шотландских рыболовных судна, забрав их матросов в качестве лоцманов.

17-го море окутал ледяной туман, «нельзя было рассмотреть соседний корабль» (Кальдерон ). «На 26 градусе широты весьма студено, я громко стучал зубами, ибо оставил свой плащ на корабле Педро де Вальдеса, откуда мне чудом удалось спастись» (отец Гонгора ). Действительно, холода были необычны для августа, и южане переживали их особенно остро. Первыми умерли негры-галерники, затем настала очередь андалузцев и сицилийцев. «Многие солдаты замерзли до смерти, ибо были почти нагими, поскольку проиграли или обменяли на пищу свои лохмотья…» (Кальдерон ).

Когда туман немного рассеялся, герцог не досчитался нескольких судов, но их не стали ждать. Ветер вновь менялся. «Мы решили не углубляться в Норвежское море, а пройти южнее Шетландских островов, дабы сократить путь из-за великой нужды в припасах» (письмо герцога королю от 3 сентября ).

20 августа благополучно миновали Оркнейские острова. Герцог выслал вперед быстроходный паташ дона Вальтасара де Суньиги с наказом доставить королю дневник и весть о неудаче.

Армада шла вдоль 62-й параллели. Больной, разбитый, давно не раскрывавший уст герцог удалился от всего света в каюту, оставив командование на Бобадилью — предусмотрительное решение, поскольку многие отказались бы подчиняться Диего Флоресу. 3 сентября на траверзе Гебридов (58° северной широты) генерал-капитан начал писать в глубине алькова каюты нескончаемое письмо королю, пытаясь оправдаться за поражение:

«Господь всеведущ, и, ежели поход кончился так, а не иначе, значит, на то была его воля… Армада была расстроена до крайности, и главной заботой оставалось уберечь ее от еще бульших потерь, даже рискуя столь дальним путем по неведомым широтам… Армада королевы оказалась лучше нашей в тактике баталии, дальности стрельбы и маневре, в то время как Армада вашего величества превосходила ее в густоте аркебузного и мушкетного огня. Однако до рукопашного боя дело не дошло ни разу, и достоинства сии пребывали втуне. В конце концов с согласия генералов и тех, кого ваше величество соизволил назначить советниками, мы оказались здесь. К тому нас принудил ветер, дувший с юга, а потом с юго-запада. (Герцог, похоже, забыл, что флот противника при том же самом ветре возвратился в Англию. — Р. С. ) С 21-го дня сего месяца было четыре шторма в ночную пору… Мы потеряли из виду семнадцать наших кораблей, в их числе корабли де Лейвы и Рекальде… Пусть господь милосердный ниспошлет добрую погоду, дабы мы скорее вошли в порт, иначе голод унесет всех за грехи наши тяжкие… Три тысячи человек страдают хворями, не считая многих раненых, так что по прибытии в Ла-Корунью потребуется самая спешная помощь».

Да, на судах, где вповалку лежали цинготные и тифозные больные, положение было тяжкое. «Матросы мерли от голода и заразы, а те, что сваливались, поднимались лишь чудом» (один кастильский капитан ). Мест в лазаретах не хватало, больные валялись прямо на палубах с пересохшим горлом и пустым желудком на промокших соломенных матрасах. Дождь и ветер свободно гуляли по нижним палубам сквозь дыры и трещины. В полузатопленных трюмах плавали дохлые крысы…

Ведомый опытным лоцманом «Сан-Мартин» затратил пятнадцать дней на обратный путь. Для судна с поврежденной грот-мачтой это был неплохой результат. Низкое хмурое небо не позволяло взять высоту солнца в полдень, а ночью не было видно Полярной звезды. Штурманы вели корабль наугад, не зная характера прибрежных течений, сквозь бури и штормы. Особенно сильно море разволновалось 18-го числа, «когда мы посчитали уже себя погибшими».

Герцог рекомендовал всем избегать остров Ирландию, но для многих не оставалось выбора, ибо люди неминуемо должны были умереть от жажды и голода. На галионе Рекальде «Сан-Хуан де Португаль» вода, взятая еще в Испании, «исторгала столь тяжкий запах, что к бочкам нельзя было приблизиться… солонина кишела червями… и четверо-пятеро умирали ежедневно от голода и жажды» (показания пленного португальского матроса Эммануела Фремозо ).

Эти несчастные должны были, презрев опасности, пристать к берегу. Другие по ошибке штурмана попадали в ловушку, и перед их бушпритом вдруг вырастала скала в том самом месте, где они рассчитывали видеть чистую воду.

Возвращение побежденных

Корпуса больших судов жалобно стонали под ударами волн и напора ветра. Рангоут скрипел, грозя ежеминутно обломиться. Ритмичный скрип ручных помп не останавливался ни днем, ни ночью.

18 сентября налетел тот самый шторм, когда испанцы сочли себя погибшими. Наутро герцогу доложили, что в пределах видимости лишь одиннадцать судов.

21-го числа поутру впередсмотрящий «Сан-Мартина» заметил землю всего в одном лье. «Если бы господь не даровал полный штиль, нас непременно выбросило бы на берег» (герцог — королю ). Трое из четырех лоцманов, отплывших на флагмане в поход, умерли. Оставшийся в живых узнал Ла-Корунью — вот маяк, холмы! Подошедшая с рейда каравелла сообщила, что это порт Сантандер, в ста лье от Ла-Коруньи…

«Сан-Мартин» устремился к входу в порт, но кораблю пришлось ждать прилива, чтобы пересечь мелководье. Герцог же сошел в первый баркас, доставивший его на земную твердь, «ибо после двадцати пяти дней лихорадки и дизентерии» силы его были на исходе. Генерал-капитан покинул свой флот; он бросил также священное знамя, в верности которому клялся на алтаре.

Диего Флорес, оставшийся командовать «Сан-Мартином», посчитал бесцельным заходить в Сантандер и пошел в Ларедо.

«Невозможно поведать обо всех страданиях и лишениях, перенесенных нами… На одном судне экипаж крепился четырнадцать дней без воды, собирая лишь то, что приносил дождь. На флагмане 180 человек умерли от болезни, а иные заражены хворью, главным образом тифом. Из шестидесяти моих слуг умерли все, кроме двоих. Неисповедимы пути господни… У нас нет ни единого сухаря, ни глотка вина. Соблаговолите, ваше величество, наиспешнейшим образом выслать деньги, в наличии ни одного мараведи, вся казна находится у Окендо… У вашего величества нет здесь ни казначея, ни контролера, ни счетовода, ни интенданта, кругом одна пустота. Необходима срочно голова всему делу, ибо мои силы на последнем исходе» (письмо герцога королю от 23 сентября ).

В последующие две недели в порты Северной Испании вошли 65 судов — 55 галионов и гукоров, 9 паташей и один галеас (второй галеас — «Суньига» вернулся год спустя из Кале). Одно судно затонуло в порту по прибытии, другое наскочило на берег в Ларедо, потому что на борту не осталось ни одного моряка, способного убрать паруса или отдать якорь.

Ответ короля гласил:

«Весьма опечален, узнав о плохом состоянии, в коим вы пребываете, и прошу употребить все средства для скорого выздоровления… Надеюсь, с божьей помощью вы сможете вновь заняться делами Армады со всем усердием, проявленным ранее на службе». Филипп сообщал далее, что все готово для приема больных в Ла-Корунье, куда герцог должен привести флот.

Медина-Сидония занял комфортабельный дом на берегу, подальше от чахоточных, тифозных и дизентерийных больных. 27 сентября он продиктовал своему секретарю письмо:

«Ваше величество! Здоровье никак не возвращается ко мне, но, даже будь его в достатке, я ни под каким видом не соглашусь выйти в море, ибо вашему величеству нет никакой выгоды от человека, ничего не сведущего в флотовождении… Я умоляю ваше величество забыть меня и соблаговолить никогда более не призывать к себе на службу, ибо я не смогу соответствовать никакой должности, как я не раз уже имел случай говорить. Умоляю никогда не поручать мне более ничего, связанного с морскими делами, ибо я откажусь, даже если это будет мне стоить головы. Сей исход для меня предпочтительнее». И так далее в том же духе. В заключение он заклинал короля именем господа разрешить ему без промедления вернуться в имение Сан-Лукар.

В это самое время адмирал Грегорио де лас Алас умирал на борту своего галиона, до последней минуты пытаясь поддерживать раненых, покупая им на свои деньги лекарства и пищу.

В это самое время адмирал Хуан Мартинес де Рекальде агонизировал среди тифозных солдат, которых он отказался покинуть. Он умер на борту своего корабля в конце октября.

В это самое время адмирал Окендо почил среди матросов, чьи тяготы он разделял до последнего дня. Он умер «от позора, тоски и печали, не сказав ни слова, отказавшись принять на смертном одре даже жену и исповедника».

Медина-Сидония «возвратился совсем седым, хотя отправлялся в поход черноволосым»; болезнь терзала его: приступы лихорадки повторялись ежедневно, он бредил и метался на постели. Его личный врач, Бобадилья и епископ Бургоса подтвердили это королю. Филипп, убедившись, что ни один корабль более не в состоянии выйти в море, написал герцогу:

«С сожалением узнал, что ваше нездоровье длится по сей день. Равным образом хворь не отпускает Армаду… Поскольку вы пишете, что вам будет лучше поправляться на юге, нежели в северных портах, где грядет суровая зима, я уступаю вашему настоянию и разрешаю вам вернуться в имение». Далее шли распоряжения: «Повелеваю вам оказать помощь больным и организовать ремонт кораблей, принять все меры для недопущения пожаров, запретить солдатам расходиться по домам. До возвращения дона Алонсо де Лейвы, которого я назначаю главноначальствующим, задержать всех солдат на судах и расставить по дорогам караульные заставы. Между Сан-Себастьяном и остальными портами подготовить раздачу провианта, каковой уже отправлен. Предупредите всех, что подмога близка, а те, кто попытаются бежать, будут сурово наказаны. О ходе дел сообщать мне каждодневно». И наконец самое главное: «Разрешаю вам истратить 55.000 дукатов, находящиеся у Окендо».

Я пометил у себя в блокноте: «Хоть эти 55.000 потрачены с толком». Если бы эти деньги исчезли до того, как были потрачены на хлеб, вино и бинты для раненых, я не стал бы их искать. Ведь это все равно что красть у умирающих…

Де Лейва не подавал о себе вестей, поэтому дела принял дон Гарсиа де Вильехо. 30 сентября он писал: «Герцог отбыл сегодня, сказав, что не может дать мне никаких указаний, и я вынужден поэтому изложить собственное мнение». Оно было предельно кратким: «Армада перестала существовать».

А герцог, получив королевское разрешение, приказал отнести себя в карету, задернул кожаные занавеси и двинулся на юг, сопровождаемый «дюжиной мулов, груженных серебряной посудой и дукатами». Молва твердила, что незадолго до отъезда он отказался помочь больным севильским идальго, один из которых потерял руку. Это при том, что ему причиталось 20.000 дукатов, пожалованных «за службу» королем, плюс 7000 жалованья и 6000 дукатов, одолженных ранее сантандерскому лазарету. По крайней мере эти суммы герцог потребовал от королевского казначея.

По всему пути следования командующего осыпали бранью и оскорблениями, люди плевали в его карету, а мальчишки швыряли камни.

Учитывая болезнь, Медину-Сидонию освободили от необходимости являться ко двору и докладывать обо всем королю. Он по-прежнему сохранял звание генерал-капитана Моря-Океана, получая жалованье, носил знаки высших отличий. Подобная милость поразила всю Испанию. Самые рьяные твердили: «Герцог погубил честь и достоинство страны, опозорил трусостью и постоянной боязнью смерти свое имя и свой дом». Более сдержанные говорили: «В прежние времена испанские полководцы возвращались либо с победой, либо в гробу». Всплывали самые немыслимые резоны: «Герцогиня — побочная дочь короля… Нет, что вы, она любовница короля, поэтому он послал мужа в дальний поход» и т.п.

Армия потеряла девять тысяч человек убитыми, погибло 60 кораблей. 1400 миллионов реалов пошло прахом. Вся Испания погрузилась в траур (король особым эдиктом вынужден был ограничить время траура тридцатью днями и служить молебен только по ближайшим родственникам). Требовался виновник. Козел отпущения.