Глава 32

Перевал Варата, горы Гимлан, Аран, 17 темпеста 1687

Урию Смита, вцепившегося в седло крепкого горного пони, вдруг осенило: ведь он отдалился от Карвеншира на добрые две тысячи миль, так далеко только вороны летают; а сколько проехал, пока оказался тут.

«И все это за один раз; так далеко не забирался даже мой отец, а он ездил ко двору тасира».

Урия встряхнул головой, вдруг осознав, что большинство илбирийцев даже представить себе не могут таких расстояний, а уж как выжить в поездке — тем более.

Вокруг него горы Гимлан вздымались зазубренными обломками гранитных глыб, покрытые коркой земли и снега. Еще было лето, но на перевалах уже задули холодные ветры с горных вершин. Быстро бегущие облака иногда опускались ниже вершин гор. Когда же облака расходились, Урия поднимал голову, и ему казалось, что горы стали еще выше, пока скрывались за пеленой облаков.

Позади и впереди них ехали верхом двое проводников из гимланской деревни. Капитан Оллис уговорил их сопровождать путников в Дрангиану. Оллис говорил, что найти проводника очень сложно, но эти, из деревни Тандрагон, были более чем счастливы услужить жрецам Волка. Сначала это удивило Оллиса, потом он заулыбался и перевел слова крестьян:

— Прошел слух, что ваш «Сант-Майкл» разобрался с отрядом бандитов-гуров, которые забрели через перевал из Дрангианы. Говорят, от залпа его пушек эхо прошло по всем горам, и кто-кто из пастухов видел трупы бандитов. Спасшиеся рассказывают такие ужасы. Жрец Волка, совсем один, верхом на коне убил предводителя и запросто разбросал остальных. Тут прилетел «Сант-Майкл» и шарахнул из пушек по убегающим. А вас тут двое, вот эти и рассчитывают, что вы очистите Дрангиану от остальных бандитов, какие там еще остались.

За свои услуги проводники испросили два фунта сахара и кое-какую кухонную утварь илбирийского производства. Остальной груз из корабля Оллиса, привезенный из Дилики, ушел в обмен на местные одеяла, ковры, вышивки и очень красивые ювелирные изделия. Урия помогал при разгрузке «Горностая» и заметил, что парового двигателя в трюме уже нет. И еще: с ящиков, содержащих товары илбирийского производства, нужные для бартера, бесследно исчезли — были выжжены товарные знаки фирмы «Гримшо. Торговля и Перевозка, Лимитед», которые он видел на них раньше. Ни на одном ящике не было наклеено марок налоговой службы, и он ничуть не сомневался, что изделия из Тандрагона пойдут в обход таможенного контроля при выезде из Арана.

Урию удивило, с какой откровенностью Оллис рассказывал им о своих сделках. Он жаловался, что «Сант-Майкл» изменил обычный курс. Что, конечно, хорошо — с бандитами, которых удалось застать в деревне, расправились. С этим боевым кораблем, увозившим в город спасенных людей, «Горностай» встретился, к счастью, уже возвращаясь в Дилику. Оллиса лишь немного напрягло случившееся, но он не опасался, что его деяния могут привести к официальному расследованию. Он был абсолютно откровенен с Урией, а тот, не желая снова нарваться на поучения, поостерегся задавать вопросы.

Оллис, как любой из Рокстера, явно считал контрабанду не преступлением, а обязанностью нации. С другой стороны, зная, что Урия и Кидд покинули Илбирию тайно, он полагал, что и они в лучшем случае вне закона. А после того, как Кидд спас ему жизнь, вообще видел в них близких и добрых друзей. Он им помогал и доверял, не опасаясь доноса.

«Ну и дурак этот Оллис. Почему он считает, что мы его не выдадим? Он из Илбирии контрабандой вывез паровой двигатель и знает, что мы в курсе. Вот выдадим его — и нам будет всякое признание и блага. Зачем он возвращался за нами? Умотал бы назад, в Илбирию, и молился бы, чтобы нас кокнули в Дилике или по дороге в Гелор. Или нанял бы кого-нибудь, чтобы нас прикончили».

Урия повернул голову: справа от него покачивался привязанный к своему седлу Кидд.

— Полковник, могу ли я узнать ваше мнение? Кидд не сразу его услышал, потом кивнул:

— А почему бы нет, у вас же есть язык… Молодой человек проигнорировал поправку.

— Зачем капитан Оллис вернулся за нами?

— Сдержал слово. Бросить нас недостойно человека его чести.

— Это Оллисто — человек чести? — вызывающе расхохотался Урия, и горы Гимлан ответили ему насмешливым эхом. — Да у него столько грехов, что даже на всю жизнь прикованный в исповедальне, он не приблизится к их отпущению.

— Значит, по-вашему, у грешника нет чести? Интересная позиция. — Кидд повернул голову к Урии, и его глаза ослепительно блеснули в лучах солнца. — И потом, с чего вы решили, что Оллису необходимо в чем-то исповедоваться?

— Ну как же, сэр, прежде всего он контрабандист. Ворует у правительства. Преступления он совершает из жадности и зависти. — Урия вздохнул, отметив, что слепой с сомнением пожал плечами. — Разве не грешник?

— Нечетко мыслите. Не обосновываете. — На лице Кидда читалось разочарование. — Приложите к проблеме способность анализировать, с какой работали над своим проектом. Каковы условия, определяющие, что грех совершен?

Урия запыхтел, раздувая ноздри. «Спросишь мнение, втянет в спор».

— Грешник понимает, что его действие противозаконно, и совершает поступок с полным осознанием его незаконности.

Кидд кивнул:

— В горах Гимлан есть закон, что коровы священны и их есть нельзя. Вы это знаете. Совершаете ли вы грех, если в этой земле станете есть говядину?

— Нет.

— Но ведь для данной местности это грех. Вы это знаете, следовательно, вы поступаете с полным осознанием незаконности поступка. Разве это не соответствует вашему определению греха?

— Да, но здешний закон ко мне неприменим.

— Вот как? Значит, вы оказались выше закона? Почему он к вам неприменим?

— Потому что это закон для народов Арана, — нахмурился Урия. — Для них поступок плох, а не для меня.

Лицо Кидда стало строгим.

— Выходит, грех зависит от ситуации? Значит, нет абсолютного понятия, что грешно, а что нет?

— Зло грешно. Грешно совершать злые поступки.

— Тогда определите понятие зла.

— Не слишком ли мы удалились от моего исходного вопроса?

— Вы пошли в атаку, теперь разбирайтесь с копьями, кадет.

Зрелище копья с насаженной на него головой Кидда мелькнуло перед внутренним взором Урии.

— Зло — антоним любви.

— А что есть любовь? Урия внутренне зарычал:

— Самая большая любовь, какую человек может проявить к другому, выражается в том, чтобы отдать жизнь за другое лицо.

— Прекрасная цитата из поучений Айлифа его ученикам, хотя вы могли бы сказать и лучше. — Кидд вздохнул и покачал головой. — Но пока сойдет. Итак, вы говорите, что любовь есть альтруизм, свободная отдача части самого себя?

— Да, — кивнул Урия.

— Ладно. А что на другом полюсе? В чем суть семи смертных грехов?

Молодой человек почесал голову:

— Праздность, ненасытность, корысть, алчность, похоть, зависть и гордость. Суть их — личный интерес.

— Значит, зло — это крайнее выражение эгоцентризма?

— Полагаю, что так.

— Не уверены?

— Как сказать…

— Итак, эгоизм — зло. Но почему?

— Это самоочевидно.

— Если бы это было вам очевидно, кадет, ваш ответ был бы исчерпывающим. Но, полагаю, для этого необходимо большее напряжение умственных способностей. Больше преданности и меньше себялюбия, если хотите.

— Эту задачу пытались разрешить философы и теологи. Где уж мне, плохо обученному кадету… — Урия свирепо смотрел на собеседника, огорчившись, что его так легко раскусили. — Прошу вас, сэр, просветите меня.

— Не уверен, смогу ли даже я, но про зло объясню. — Кидд закрыл глаза. — Эгоцентризм отделяет человека от Бога. Человек ставит себя в центр жизни, заменяет собой Бога, и тогда поступками человека управляет сам дьявол. И тут нельзя ошибиться, потому что отделивший себя от Бога никогда не познает вечной жизни, но будет подвергаться вечным мукам.

Спокойная манера говорить, свойственная Кидду, удивила Урию. По спине у него пробежал холодок.

— Благодарю вас, сэр.

— Вы и сами без особых усилий пришли бы к этому, кадет Смит, если бы потрудились задуматься. Вы умны, но для вас личный комфорт — прежде всего, и вы хотите, чтобы мир соответствовал вашим стандартам. Такая позиция опасна и чревата неприятностями.

— Обобщаете собственный опыт, полковник? Выражение лица Кидда стало высокомерным, и

Урия понял, что его слова глубоко задели полковника. В ответ Кидд медленно проговорил, понизив голос:

— Я никогда не считал себя совершенством, кадет. И я стал жертвой греха гордости — позволил себе считать, что могу помогать другим, но так не всегда получается. Вот в чем между нами разница: я заглянул в свою душу и понял свои слабости, вы же этого еще не сделали. Если вы не опоздаете с самоанализом, то сумеете достичь многого. Если же опоздаете, боюсь, вы ничем не будете отличаться от капитана Айронса, постаревшего и ожесточенного, и это была бы потеря для общества. — Кидд поднял руку, предупреждая ответ Урии. — Однако сейчас мы можем сколько угодно говорить на эту тему и ни до чего не договоримся; ваш первоначальный вопрос совсем о другом. Итак, скажите мне, грешник Оллис или нет?

Урия с трудом подавил гнев. «Какая наглость так со мной разговаривать!» Урию затрясло от гнева, но где-то в глубине души он чувствовал, что в словах Кидда есть истина, и ему стало немного страшно. Урия помнил, как еще в детстве, вырастая среди ненавистных братьев, упорно отстаивал свое право быть самим собой. Эта непохожесть на них придавала ему чувство собственного достоинства, и в результате своей борьбы он обрел склонность и способность к критиканству. С аналогичной целью он и задал свой вопрос, с которого началась дискуссия, а именно — поставить Оллиса на ступень ниже себя, облить его заслуженным презрением. И вдруг в голове у него мелькнуло: «бессмысленная была затея».

«Какая разница, кто и что есть Оллис. Главное — он оказал нам не одну услугу, и по-айлифайэнистски положено бы чувствовать к нему благодарность и вспоминать его добрым словом».

Обидно было слышать предположение Кидда, что он, Урия, может превратиться в подобие капитана Айронса, но он чувствовал, что этот финал — лучший выход для него, если он не спохватится вовремя и не исправится.

«У Кидда есть цель в жизни — он пытается понять, какой план предназначил для него Господь, и осуществить этот план. А я до сих пор только и стараюсь доказать, насколько я лучше других. Я служу не кому-то, а только себе, значит, я закоснел во зле».

Не желая признаться, что испугался открытий в своей душе, Урия решил принять выход, подсказанный жрецом Волка.

— Оллис знает, что контрабанда противозаконна, и занимается ею осознанно, причем для личной выгоды, значит, несомненный эгоист, и я с полным основанием утверждаю: капитан Оллис грешник.

— Не забывайте, он родом из Рокстера, он потерял сына на илбирийском военном корабле. Оправдана ли его позиция, когда он доказывает, что действует против незаконного правительства, которое захватило власть в его стране и угнетает его народ?

— Да пусть говорит в свое оправдание что угодно, сэр, но ведь по сути это не так? Рокстер — регион Илбирии. Оллис, как и всякий другой житель страны, имеет право добиваться изменений в правительстве.

— Допустим, король-Волк выпустит декрет, предписывающий нам в каждый церковный праздник наносить удар кулаком каждой встречной старухе. Вы на это согласились бы?

— Нет, потому что такой закон, ясно, был бы неправильным.

— Даже если бы король заявил, что необходимость этого Господь ему объяснил?

— Господь не сделал бы этого.

— Возможно, по мнению рокстерцев, таможенные акты для них так же необязательны, как для вас — запрет богини Лаамти на мясоедение?

— Вы хотите сказать, что он не грешник? Кидд медленно улыбнулся:

— Ваш исходный постулат был верным, кадет: капитан Оллис все-таки грешник.

— Зачем тогда было кругами ходить?

— Спор тренирует ум, кадет, но зло чувствуешь сердцем. — Кидд постучал пальцем себя по груди. — Грех живет в сердце, и о людях должно судить по тому, что у них в сердце, а не в голове. Умом можно принять, что цель оправдывает средства, но сердцем — никогда.

Немного подумав, Урия согласился:

— Значит, Оллис и Фернанди различаются только внешне?

— Да вряд ли. Оллис — такой же, как мы все. Его грехи простительны, он убежден и в уме, и немного в душе, что они не серьезны. Он не будет навечно проклят, как Фернанди, если умрет без исповеди. И вот главное, о чем забывают слишком многие: грехи — все грехи — можно простить, если раскаиваешься искренне, открытым и любящим сердцем. Грех — это вина, осознанная нами изнутри, несовершенство, отделяющее нас от Господа.

— Значит, полковник, по вашим словам, Фернанди никогда не будет прощен?

— Фернанди, кадет Смит, никогда и не попросит о прощении.

— Но тот, кто просит, он будет прощен?

— Любому человеку любой грех, — согласился Кидд.

Урия поднял взгляд на самую высокую горную вершину:

— Однажды вы мне говорили, что Господь иногда наказывает людей еще при жизни. Он может наслать на такого человека несчастье или болезнь в наказание за грех. Как же Фернанди избежал такого Божественного возмездия, когда его грехи столь велики, а другие страдают за значительно меньшие проступки?

Кидд пожал плечами, и усталость проступила на лице.

— Ответа у меня нет, кадет. Мне… возмездие…

— Нет, что вы, сэр, я не хотел сказать…

— Мне дано возмездие — как напоминание от Господа, это стимул к действию. Последнее, что я видел до того, как лишился зрения, было видение, смысл которого начал понимать спустя многие годы. При вас Господь напомнил мне о нем, и вы видели то же, что и я, на шахматной доске. Оно и подвигнуло нас на это путешествие.

— Значит, если вы спасете Доста, Господь вернет вам зрение?

— Не знаю. Не знаю, возможно, я недостоин снова обрести зрение. Ведь я позволял себе совершать грехи в своей гордыне, потому что мне было видение, и я занимался его расшифровкой.

— О каких грехах вы говорите?

— Вот вам один пример: я вызывал страх у любого ученика, который представлял проект усовершенствованной тактики. После того, как потерял зрение, стал избегать друзей, вообще стал эгоистом, и это из-за того, что чувствовал боль и злость и цеплялся за то видение, будто мое единственное спасение в нем. Долгое время прошло, пока я понял, насколько неправ, а когда наконец осознал, Господь снова послал мне видение, и я понял, что опять на верном пути. — Кидд опять стукнул себя в грудь кулаком. — Я в глубине души знаю, что это правильно, но помню, что мне еще искупать грехи. Если Господь в своей мудрости даст мне отпущение грехов и каким-то чудом вернет зрение, я буду бесконечно счастлив. Если нет, я приложу все усилия, чтобы приблизиться к богу, чтобы в следующем воплощении получить то, чего был лишен при этой жизни.

— Думаю, я больше разозлился бы на Господа, чем вы, — качал головой Урия.

— Да, какое-то время и я таким был, пока не понял, что хуже слепоты — только одно: быть слепым и глупым. — Кидд криво улыбнулся Урии. — Самая большая глупость, в моем понимании, — это злиться на того, кто может простить тебе любой проступок.

— Вот уж это мне никогда в голову не приходило.

— Да, кадет, этот урок не многие усваивают. — Кидд в раздумьи наклонил голову. — Фернанди сказал мне как-то, что он разрешил бы себе веру в Господа только в том случае, если бы мог его ненавидеть. Я ему ответил — а если он неправ и Господь все-таки есть? Тогда он, Фернанди, будет гореть в аду. А Фернанди возразил, что если я прав, то нам хотя бы будет тепло и у нас в распоряжении будет целая вечность, чтобы посмеяться над тем, насколько мы оба оказались неправы. И вот я здесь и свидетельствую, что его предсказание не сбылось, потому что, честно говоря, я никогда так не мерз, как сегодня, а беседовать с Фернанди в течении целой вечности — это само по себе достаточный ад.

Глава 33

Усадьба Гонтлан, Дилика, Пьюсаран, Аран, 20 темпеста 1687

Выходя из экипажа перед огромным домом Гримшо, Робин Друри поймал себя на мысли: лучше бы я снова спрыгнул в гущу решительного сражения с «Сант-Майкла». Ему было неуютно в приличном вечернем наряде. Таково было одно из последних наставлений Денниса Чилтона: для обеда в усадьбе Гримшо положено иметь набор приличных костюмов. Конечно, лучше бы парадный мундир, но портной, рекомендованный Чилтоном, убедил его, что джентльмену так не положено.

«Вот и надо было ему сразу объяснить, что я не джентльмен. — Робин заставлял себя улыбаться, идя по дорожке, усыпанной белым щебнем, к парадному входу в дом. — Был бы я джентльменом, не чувствовал бы себя так некомфортно. Я жрец Волка. У меня более высокое предназначение».

Робин все еще сохранял на лице улыбку.

«Да, мне неуютно среди богачей, — что в этом плохого?»

Он общался с дворянами и знал, как они относятся к тем, кого считали ниже себя, когда работал на каретном заводе Лейкворта. У него до сих пор в памяти остался неприятный привкус. Конечно, есть отдельно взятые личности, вроде Денниса Чилтона и Аманды Гримшо, они просто умеют не кичиться своим происхожденем, но основная масса, по мнению Робина, раздута от гордости и не видит реальной жизни.

«Другие для них — пешки в шахматной игре, и эта пропасть ужасна».

Даже в сумерках, несмотря на тени, усадьба Гонтлан смотрелась прекрасно. Центральная часть здания была трехэтажной башней с остроконечной крутой крышей из красной черепицы. Остальная часть была одноэтажной и в плане составляла квадрат таких размеров, что в какую бы сторону башня ни рухнула, она упала бы на крышу здания Вокруг всего дома шла веранда под черепичной крышей.